Обречённость на глубину

                ФАРЫШЕВ
                БОРИС ИВАНОВИЧ


                ОБРЕЧЁННОСТЬ НА ГЛУБИНУ

                Смерть – вдохновляющая муза философии:
                без неё философия вряд ли бы существовала.
                Артур Шопенгауэр

 
                ВВЕДЕНИЕ В КАЧЕСТВЕ ПРОНИКНОВЕННОГО ПОГРУЖЕНИЯ               
                В ДЕЛИКАТНУЮ ТЕМУ

    Человек уже потому есть существо философское, что задаётся вопросами, находящимися за пределами человеческой возможности ответить на них. И это вполне естественно подталкивает любую личность даже из так называемого «простого народа» ко всему искусственному: выдумкам, байкам, легендам, сказам… и прочей, так обзовём, классике простонародной эссеистики. Классика – она и в фольклоре классика. А почему бы и нет: не всё ж одним «творческим элитам» искусно кобениться в выкраивании из любой классической блохи новаторского голенища!   
    Уж не знаю, насколько вами замечаемо то, что мне буквально мозолит глаза, но людям очевиднейшим образом свойственно безмерно любить Невозможное и до жути ненавидеть Неизбежное. Между страстью к Невозможному и омерзением к Неизбежному благодаря, как это видится, примиряющему вмешательству здравого смысла в раздёрганном «несчастном сознании» (это так по Гегелю, но и помимо него) всегда возникали полусознательные (правда, недолгие) компромиссы, сводимые в конечном счёте к согласию на вынужденное сожительство Невозможного с Неизбежным. (На данном, извините за выражение, консенсусе собственно все религиозные вероучения базируются.) Но, как обычно, не тут-то было для исступлённой гордыни гуманизма: ради срочного поддержания креативности расхристанного «несчастного сознания» тотчас истерически упёрто накликается некая услужливая ищейка каких-то «новых сутей», дабы она по-собачьи быстренько своими передними лапами срочно (на скорую руку, если по-нашему) порылась бы неподалёку где-то, рядом, вот прямо здесь, чтоб и ног далеко куда-то-там-не-пойми-куда не бить… Увы, эта псина сама в этом же месте, как собственно и в прочих местах, давно и глубоко зарыта задолго до моды на креатив, но, тем не менее, всё «новые» и «новые» «сути» кем-либо на собственный, так скажем, «чуткий» по'нюх непременно откапываются и предприимчиво продаются. И как же в виду этого курьёза, почему-то не для всех очевидного, скепсису не самоутвердиться с почти дармовым для него «казусом белли» в отношении сутенёров из бедлама?! А для последних, по сути дела, ха-ха, не в сути дело! Поэтому лично я – скептик.
    Итак, если не по мелочам мыкаться, чаемое всегда недосягаемо: красота обычным образом блекнет от времени, от привычки к ней, от своей же конкуренции с иными красотами; любовь всегда развеивается, как сон, как наваждение, как отрезвление разума и чувств; счастье обязательным порядком удручающе преходяще, кратковременно, сменяемо если не несчастьем, то, по крайней мере, некоторым опустошением существования… - всё, к чему мы тянемся, ради чего живём, трудясь и страдая, идеально до своей невозможности! И, напротив, то, что нами отторгается уже на уровне инстинкта самосохранения, то, что не уживается в качестве обязательного итога на уровне духовности, то, что совершенно для нас очевидно своей реальностью на уровне сознания… - всё это ненавидимо нами по непреклонной неизбежности неприемлемого факта! А что является для всякого существа самой отвратительной неизбежностью в его существовании? – Гадать по сути не приходится: смерть как обязательное прекращение существования, по крайней мере «здесь». (Про то, что где-то есть неизвестное «там», высоко или низко запараллеленное для известного «здесь», говорить не будем, чтобы не обострять шизофрению, особенно среди уверенно неверующих.) И людям надо это самое «здесь» со всем его наполнением многообразными наборами гуманистической самовлюблённости, а не какое-то «там» с его ещё неизвестно чем. Это и есть основной камень преткновения, о который вдрызг, то есть до самых мелких брызг, разбиваются все наши бурные потоки мыслей и чувств. И вот что при этом нами непрерывно транслируется миру: монотонно моросящее отчаяние привычно неудовлетворённого центропупизма, всегда обиженного неумолимой реальностью.
    Но, однако ж, мы на данное духовное неудобство сами же и напросились. В просвещенческом раже гуманизма самоуверенно объявив о «смерти богов», как бы поставили на их место себя и… растерялись: Невозможное осталось столь же нами грёзно-любимо и для нас же однозначно-недостижимо, а Неизбежное в привычном инстинкте априорной отвратительности факта вполне себе издевательски-перспективно (просто-напросто, как будь здоров до погребенья) и по-прежнему пребывает в сопротивляющемся сознании неотвратимо-гарантировано! И мы бросаемся от старых мифологем к новым с той же их сутью бегства от неудобной реальности. Да, смерть жутко завораживает, гипнотизируя своей неоспоримой значительностью для всякого существования, которое во всю интеллектуальную мощь по-простонародному вульгарно «турусит» на все сорок бочек арестантов горячечной мечтою оспорить данную неоспоримость. Здесь я, упакованный под завязку своими комплексами, умолкаю, потому что некоторым образом понимаю, что в нынешнем либеральном тренде мои комплексы заканчиваются там, где начинаются чужие...
    Но когда это я подолгу молчал?!
Я всегда очень уважительно относился к проникновенному творчеству Леонида Андреева с его острым восприятием страданий всего живого: какой ни есть собаки-«кусаки», мальчика «Петьки» из беспросветных городских низов, «губернатора» в реальном ужасе необходимости применения власти, любого из очень разных «семи повешенных» в их единой жути ожидания казни, то есть смерти… Знаю, что не могу писать так же ясно и рельефно, потому что меня занимают не столько конкретные от чего-то действительно «страдающие» и кем-либо как-нибудь обоснованно «повешенные», сколько сами собою же в душе своей безапелляционно приговорённые к самой «высшей мере» с неопределённой отсрочкой исполнения её… - то есть все мы вместе взятые, пусть даже каждый при этом по своим ощущениям и в отдельности.


                БАБЬИ  СКАЗЫ
                (где не в шутку – там всерьёз)

                «... и ныне, и присно, и во веки веков …»
                Из литургии оглашенных

    И кто из нас не навострял ушей, чтоб просто их потом развесить?..
    Меня с детства бабьи эзотерические «ля-ля-ля» поражали. Они, бабы соседско-захожие, меня, как самого маленького, игнорировали (да и куда от моих ушей подеваться зимой в тесном пятистенке – на дворе мороз трескучий, братом искусно выструганный из плахи пистолет безальтернативно надоел как «хоть застрелись», телевизора на несколько сотен вёрст вокруг нет, как и обычного для иных мест детсада, а в местную школу-восьмилетку таких ещё не берут). Так вот наслушался по самое, как ими шутится, «умереть и не встать», особенно, когда они почти на шёпот переходили:
    - …и волосы-волосы, длинные такие, по течению колышутся меж осокой; а кроме головы, слышь-ка, так и не нашли ничего… - её ж, безголовую-то, не раз, говорят, кто-то из нездешних охотников (почему-то всегда так), встречал в тайге: этак, постоит неподалёку от реки, обычно на повороте тропы или просеки, словно сказать что хочет очень важное для неё, да и удалится, ясное дело, молчком…; а то и не секрет: мы ведь все всё именно самое главное-то для нас во всю жизнь свою сказать не можем…
    - …и вот, на тебе ж, гвоздь большущий, ржавый такой и кривой очень, в подушке пуховой, что из приданного ещё, вдруг обнаружился при очередном утреннем взбивании её (откуда бы?) – ну, хвать его молодуха (тут знамо дело, что к дошлым людям уже с девчачьих пор прислушивалась…) и на пороге молотком торопно-быстрёхонько побила-выпрямила, да и тут же бегом-бегом к реке, перекрестившись справа налево, бросила колдовскую железяку другой рукой наотмашь слева направо подальше в воду, вслед ему плюнув трижды и там же руки с песочком помыв (вся ж деревня в одну улицу вдоль берега – вот она вода вольно бежит…): и утекла из дому печаль, и корову Красульку по ночам больше уж ни разу никто не выдаивал, и сама  по-быстрому как-то сохнуть перестала да забеременела наконец, и с мужем всё как надо наладилось потом уже на загляденье добрым людям…; одна только вечно скрюченная карга Старчиха, битая какая-то, хоть вроде и пальцем никто не касался (кого боятся – того не трогают), с того утра пару дней сидела на берегу, ни с кем по своему обыкновению слова не говоря, да там же «шмяк» оземь макушкой к реке и померла, заметно выпрямившись при этом… (жила-то одна да ещё не совсем уж по-людски на отшибе – как бы, не сразу и приметили);
    - …ну, значит, вышел покурить на крылечко перед сном за полночь уже (а у нас в конце июня-то, считай, и ночи не бывает, потому что солнце, чуть едва притулившись за кромкой неба, в том же месте о ту же пору и подхватывается, а тут, случись, ещё и луна полная во всю тебе дурь: всё как в серебре и так тихо-тихохонько, что и листок осиновый не шелохнётся – прям это, как говорится, любуйся-не-хочу!) - сами знаете же, изба его крайняя с дверью в сторону кладбища, -  ну, покурил, чуть косясь на погост, и вот напоследок глядь - а-а…: а она ить, покойница, дочка-то его приёмная, из-за ещё не потемневшего креста своей песчаной могилки медленно выходит вдруг, бледненькая такая, в белой женской рубашке, что колоколом на ней, потому что великовата не по возрасту, одной ручонкой петлю пеньковую на шее чуть теребит, а другой пальчиком ему вот так… и тишком смеётся-заливается этак дробненько, тоненько, что тебе «серебряный колокольчик» (её в школе за особинку смеха этак и прозывали)… - так он с ума и стронулся тогда: до самой своей, слава Богу, скорой смерти на крыльцо ни шагу, посмеивался тишком за печкой подле горшка детского, который домашними под его нужды подлажен был, и пальцем себе перед носом грозил, глаза свои в кучку сводя, а потом вдруг неожиданно разревелся, что дитя малое, и, резко умолкнув, сам себя руками чудно как-то в минуту какую удавил, что и не уследил никто…
    И так далее в том же неиссякаемом ключе, рвущемся из недр народного не то сознания, не то подсознания… Знаете, тут любая старая няня, включая всеми уважаемую пушкинскую, наслушавшись такого, запросто ртом ветхую скворечню изобразит. А тот же мутило Нострадамус, будь он здесь же с отменным переводчиком, осознал бы себя в хлам задрипанным валенком где-то на самых невостребованных задах печного комелька. Действительно, что неожиданного из самого главного можно предсказать смертному?!
    Женщины – разрядец народа тот ещё, я бы сказал, остро-туповатый в нерядовой неумолимости смысла данного сочетания понятий: всё быстрей нас схватывают, поэтому и в школе, особенно на первых порах, лучше успевают, и диспетчеры из них, особенно в мелочах, хоть куда - а вот ни в науке, ни в крупном управлении, обычно, звёзд с неба не хватают; на слово бойки на зависть нам и весьма эмоциональны в быту – а вот творить значительно хоть в той же литературе, скажем обтекаемо, редко им удаётся; вроде как жалостливее нас, самоотречённее, что ли – а вот любого из нас по пустейшей прихоти люто в жертву свою превратить у них получается, наивно заметим, «за милую душу»; с логикой и сторонами света не считаются с детства – а вот против кого-нибудь между собой дружат прямо-таки астрономически выверено («Рита, прошу тебя, давай не будем лаяться хотя бы сегодня!» - «Что?.. Я, по-твоему, лаюсь? Как собака, да? А-а-а… Мама, мама!! Этот кобелюка меня сукой назвал! Совсем уже обнаглел…»). Мыслят в заморочках образов и сами при этом столь туманно образны, что сразу и не поймёшь, по чьему они «образу и подобию». И при этом в коварстве гроссмейстерски рациональны. Но при всём том, отдадим должное, они нам на нас самих глаза в тайне от нас же собственно и открывают. Так один деревенский дед на своей золотой свадьбе, не в меру рассиропившись, так и сказал: «Вот послушай дурака, милая моя Вера: я тебе, несмотря ни на что - кто бы и что бы мне со стороны ни вякал - почему-то всегда верил!» Да уж… И чувствуют они, скажем так, много глубже нас – стало быть, есть чем! Это, естественно, мною высказано не для активации чьих-либо «гендерно» заглублённых обид, а, так скажем, в качестве лакомства от лапидарности слога в подаче никем не установленных истин. Тошно стало, но скажу: эпоха Просвещения никак не желает отпускать из круговой поруки навязчивых объятий оторопелое от этих домогательств общественное сознание – и как люди, к примеру, на протяжении многих ещё непросвещённых тысячелетий умудрялись выживать без «гендерных классификаций»?!
     Слава Богу, женский пол тут ни при чём, в основном – рулят в обществе всё-таки не они, а, скажем уклончиво, какие-то иные «гендеры»… За что особо я настоящих женщин, пугаясь, люблю, так это за их россказни-притчи. В этом ни один мужик, будь он семи пядей во лбу или совсем без пядей этих и даже без должного лба для оных, им и в подмётки не сгодится – ну, мыслят мужчины, не по-женски морщинисто хмуря лбы свои, не столь завидно-кучеряво, а выражают надуманное плосковато как-то, плешивенько… Нет, ей-же-ей, по мне глухие раскаты порожнего мужского трёпа и в худые подмётки не сгодятся звонким пустотам женской болтовни! Тут ведь в поэтиках разница. А как порожнее по ходу движения неизбежно догружается, так и пустое всегда чем-либо неминуемо заполняется. Я, собственно, о смыслах, возникающих в любых бессмыслицах. Тут по мне что важно: не реализм этих вдруг нежданно являющихся смыслов, не их подспудный оптимизм с не пойми какого внешне зашоренного внутреннего озарения, не их же жуткий эстетизм ярких скуфеек и куколей на плешах черепов обыденных страшилок… - нет, смыслы имеют долженствование быть по-народному нравственными. И не столь важно то, что сам человек, изрекающий эти смыслы, специально ставит или не ставит перед собой какие-либо моральные ориентиры – важнее то, что он душевно искренен и, стало быть, правдив по нраву своего времени, то есть, коли будет позволительно так сказать, нравоедин с теми, кто с интересом внимает ему. И в «низких жанрах» возможен «высокий штиль».  Это если по правде, то есть по совести… Однако ж, homo sapiens – тварь творческая: совесть в принципе не революционна, а значит вне креатива, гламура, перфоманса… - «ату её!». Впрочем, как вы уже можете догадываться, автор к подобным креативщикам ни себя, как обычного мужчину, ни, тем более, настоящих женщин не относит.
    Тут я, как бы само собой, исходя из вышесказанного вынужден сделать вежливое отступление в угоду нынешних побасёнок. Ну, извиняйте как-нибудь!.. Признаюсь, вовсе не являясь женоненавистником, я пишу обычно в основном для мужчин – ну, замечено, что как-то, говоря современно, «не доезжают» милые создания до моих «измышлений». И без обид, пожалуйста: женщины мне, действительно, так нравятся, что я их даже иногда люблю…, разумеется, с их благосклонного разрешения, то есть без презренного мужского домогательского «сексизма». Право же, мужской похабный «сексизм» с его пошлыми анекдотами о невинных банальностях «сексизма» женского уже достал всю нынешнюю общественность! Так похабно-филистёрски реагировать  на вульгарную пожульконность «клубнички» и ёрническую развесистость «клюковки» по-человечески непристойно и по-мужски неприлично!! И я от этого всего со всех ног улепётываю, давясь от смеха над нами, мужиками, разумеется…
    Мужчины, извините, вы мне как-то… непривлекательны, хоть и понимаете меня заметно лучше женщин. (Я, видимо, как и большинство из вас, нормальный, ну, как тот из анекдота «лесбиян», смущённо жалующийся сексопатологу на свою некреативную тягу к женщинам. Понятно, что термин в наших кругах новый и пока непривычный. Но люди ещё и не к такому привыкают!) Однако, не взирая на все потенции угроз реальных конкуренций с вашей стороны в данных деликатностях, бескорыстно поделюсь с вами осовремененной методикой донжуанства. Естественно, с опорой на нынешние ба…, - ой, извините! – женские, конечно же, байки. И давайте на «ты»!..
    Итак, ты с нею вдвоём, голодно как-то волнуешься ввиду того, что она уже тоже с заметным аппетитом возвышенно и неровно дышит в твою сторону, совсем непроизвольно кокетничая завораживающе-ослепляющими глазами, чувственно-притягательными губами и эвристично-загадочным вырезом декольте, то и дело не по делу поправляя свой шаловливый локон и оглаживая откровенную тесноту юбки в районе налитых бёдер… - и тут вступает в силу вся порывистая мощь (успокойся, не твоего темперамента) будущей, может быть даже очень будущей, до которой лучше не дожить, юридической отрыжки феминизма… Разумеется, если ты в своём возможном «потом-когда-нибудь» окажешься бомжом, тебе станет не о чем беспокоиться, потому что у тебя и не будет-то ничегошеньки – ты пребудешь застраховано-счастлив, как божья птаха, то есть как воробей на помойке, к которому даже у самых принципиальных феминисток из воробьих претензий не возникает в принципе, разумеется, если они на другую беду по совместительсту моды ещё и экологинями не окажутся.  Конечно, экологинь бояться – и палку-то в лесу где ни поподя не бросить (кажется, в фольклорный неологизм вляпался, да ладно), поэтому, обходя остервенелых волчарок тёмного леса межполовых отношений, мужественным «чингачгуком» вестерна, чутко озираясь из-под пока ещё не снятого с тебя скальпа, пробирайся мимо линчующих амазонок к обоюдопритягательной сексуальной радости по опаснейшим «тропам войны», натоптанным ещё до тебя бледнолицыми братьями «Дикого Запада». Да смотри в оба: вот – фотоловушка; вон – видеокапкан; тут – приманка ароматов-афродизиаков на пуховых подушках с зарытым в них тамагавком; здесь же – твой табельный от природы кассетный бумерангомёт с инфракрасным самонаведеньем, естественно, на тебя же, приводимый в действие комплиментами в адрес твоей маскулинности… Понятно, что природную автоматику регулировать сложно, но всё социально-произвольное требует скрупулёзнейших фиксаций, чтобы былая приятная житейская мелочь вдруг не гипертрофировалась в насущную жизненную проблему:
    - Милая, я положу Вам руку на колено, если Вы напишите расписку о Вашем согласии на эту мою вольность… - так держать, молодчина, тёртый батон!
    - А-а.., да потом! – в упор к твоему локтю упруго вздрагивает она своей грудью. Но ты, не уверенный как в своей будущей нищете бездомного, так и в скорой своей кончине успешного бизнесмена (политика, чиновника…), напряжённо гнёшь свою стержневую линию превентивной обороны:
    - О-о-о! - этот стон обязателен для убедительности серьёзных намерений. – Дорогая, любимая, судьба моя беспощадная, пишите же скорей! Да не забудьте указать паспортные данные, ну и дату, роспись с расшифровкой… Я подожду!
    Нет, ну очень твёрдый ты, как чёрство-тёртый батон, а не какой-то там каралькой завязанный калач! И то верно: мужик – и все женщины этому упёрто поспособствуют – обязан быть при всей мужественной твёрдости своей ещё и социально гибким, даже прогибистым, как рессора. Женщины столь невинно-романтичны, что просто грех нам обижаться на искусственно устраиваемые ими жизненные колдобины для нас – тут уж рыцарю, рискующему сверзиться с коня, без амортизаторов никуда! Это помимо того, что среди нашего брата на жизненных путях тоже представителей «раздолбайсервиса» хватает…
    Но интимный диалог меж тем идёт своим чередом:
    - Желанный мой, сейчас-сейчас… А молодец ты всё-таки, что бумагу и авторучку приготовил!.. А ты, любимый,  точно подождёшь, да?
    -  Конечно, порывистая моя, мне же ещё расписку спрятать куда подальше…
    Это точно! Меня, например, ещё совсем маленького, дед мой, не знакомый со всем этим нынешним, по какому-то наитию совершенно обоснованно научал: «Подальше положишь – поближе возьмёшь!» Проверено веками!! Вот так как-то: методически грамотно, крадучись и шугаясь, да с опорой на многовековую народную мудрость… - короче, про «бережёного» знаете! Товарищ, попутного тебе сквозняка от всех щелей жизни!! Хоть и простудно всё это для души так, что и не всякий раз убережёшься. Но достаточно этого трёпа по существу насущно-то малосущественного. Впрочем, из-за множества малосущественного много существенно пострадавших: потерявших бизнес,  должность, карьерные перспективы, доброе имя, свободу, жизнь даже…
    Что-то я излишне отвлекся на этих нынешних женщин-воительниц – известное дело, самец-то современный!.. Однако ж, вернёмся к бабьим шёпотно-образным упражнениям начала второй половины прошлого века, невинным каким-то, непродвинутым, конечно, в сравнениях с нынешними навязчивыми трафаретами публично-женских легенд. Но, чтобы расставить точки и многоточия: я здесь не про то, что всё публичное есть ложь – я о том, что скромность не может быть громкой. Кричащие о своей скромности - априори нескромны. Замечено, смею думать, и не одним лишь мной: целомудренная Правда много сдержанней нахрапистой Лжи. Мне интересно: оговор личности в её якобы насилии тридцатилетней давности к другой личности с учётом её согласия и деловых интересов не есть ли реальное насилие над оговорённой личностью? Это насилие не надо наказывать?.. Если кто-либо обвиняется всерьёз в том, что он есть верблюд, только на том основании, что был замечен в сморкании (естественно, характерном не только для верблюдов)… - то безоглядно-жаждущие «поборники прав человека», как говорится, ехали-ехали и приехали в безбрежную правовую пустыню. Ну так, бедуины им в помощь! Каждый обязательно «обрящет» - это факт.  Но фактически  всякий в угоду толпе плюющий на то, чем вспоен был, и потому вынужденно вожделеющий новых источников духовности, обретает в итоге не то, на что надеялся. Потому что с поверхности вод навязанного ему политкорректностью нудистского пляжа взбитую пену вынужден толерантно схлёбывать. Источники же, свои, привычные и чистые, никуда не пропадают, если в них по-чистоплюйски всем стадом не гадить.
    А обижаться на тех, кто по жизни «мелко плавает» средь грязи, тоже не надо – они просто боятся глубины. Впрочем, наблюдать эту «мелкость» достаточно огорчительно, как минимум.
    …Вот вам пример реальной старой побасёнки сказового «высокого штиля», коему внимал я затаённо-обречённо с откровенно распяленным ртом шестилетки. Подаю сей материал, само собой, не дословно, а в своём хронологически отдалённом от момента восприятия пересказе, что, само собой, несколько обедняет его в плане нюансов кроя складок, вытачек и рюшек женского речевого колорита, но по-мужски как-то выпуклее выделяет бытующую, что ли, идеологию бытия. Если сказать по-нашему, пусть грубее, но виднее!..
    Итак, я пересказываю так, как запомнилось. А вы представляйте это, как сможете.
    Лесная заимка иль что-то подобное какого-либо «столыпинского отруба» уже советского времени в три-четыре двора с речкой, полями и покосами тут же, пока ещё одним на всех сообща вырытым колодцем с деревянным барабанным во;ротом в цепной обмотке. Люди живут помаленьку, крестьянствуют в меру сил, редко выезжая, мало кого видя, и в редкостных захожих лишь по разговорному интересу нуждаясь. Тут летом как-то женщина из странниц, всегда загадочных по-неземному для живущих трудами земными, зашла, да и у одних остановилась на час-другой передохнуть. Покормили, о погоде и приметах разных обычным образом поговорили, хлебца с лучком да рыбки вяленой в котомку бродяжью, как принято, сунули. Хозяйка, как полагается, проводить её, перехожую-то, вышла. В это же время мальчонка их, у колодца играя, золу, кем-то нечаянно рассыпанную, сгребал щепочкой к шурфику червячному в земле с застрявшей в нём божьей коровкой. Так он увлёкся похоронами этой живой ещё жучонки, что и слюни свои не контролировал. А странница-то, собираясь уходить уже, вдруг на ходу задержалась резко, чуть ли не забыв ногу в воздухе, что тебе легавая какая, и, подавшись вся этак, странно, слишком пристально, не в меру внимательно, смотрит на мальчонку… Так вдруг оцепенело затихло вокруг всё, что и стрижей над яром береговым не слышно стало в невыносимо нарастающем внутреннем звоне. И матери, как бы, не по себе сделалось до такой полной жути, когда и голос-то свой не сразу заговоривши, не всегда узнаешь: чего это, мол, извиняюсь, бабушка, вы так уж не так, как надо бы, смотрите на сынка моего? А та глаза свои чёрные, огромные в синеватых прищурах белков, не такие какие-то, как у нас всех, острые уж больно, с трудом от дитя оторвала да по материному лицу растерянному наотмашь полоснула ими, словно лезвием бритвы холодной, - так, не зло, как бы, не для боли понарошку, но нутро бабье от стыли лютой чем-то очень горячим разлилось – и, странно как-то через неё глядя, молвила глухо и тихо, чтобы она, мать, только одна слышала: сынка;, мол, мамаша, подальше держите от колодца, потому как, ясно вижу, как на духу – смерть ему именно от колодца будет! И пошла себе… А-а-а… Мать та столбом, потом, через время какое-то подхватившись, ну-ка да и с расспросами слёзными догонять. Но где уж там: старуха и головы не поворачивает, как оглохла будто бы, а за скорым загибом лесной дорожки так и совсем пропала, хоть и – вот она, казалось бы! - в скольки-то шагах была… Ну, поговорила баба с мужем вечером, когда дети уснули (у них ещё и две девчонки были постарше), поплакала тихо в плечо ему, но убедила, что «бережёного Бог бережёт». А утром мужик её, оглушённый страшным предсказанием до резей сердечных и тяжелого гуда в ушах и потому не сомкнувший глаз за ночь, от подушки пуховой, как от наковальни, голову многопудовую едва оторвав, сколько-то бестолково-попусту возился с чем ни поподя на задах двора, а затем и сам вдруг, без нытья бабьего, заторопился, потому что ведь то и дело приходилось им с женою сына от колодца оттягивать: чуть отвернутся – он уже там, у сруба колодезного, а то и на цыпочках в ледяное нутро его заглядывать пытается, чтобы в низкой холодной гулкости этой тёмной глубины отражение своё высокое увидеть на фоне светлого тёплого неба с белыми барашками облачков. Конечно, он и раньше к нему, колодцу, подходил, но прежде и не думалось особо ни о чём подобном: «колодезь» в деревне – штука обычная. Ясное дело, «батянька» быстренько надёжную крышку с амбарным замком на колодезном срубе приспособил, раздав по одному ключу недоумевающим соседям, а мать, умалчивая о настоящих причинах, но всплакнув, попросила баб соседских тоже быть настороже. Мальчишка и подрос потом, а «по; воду» к колодцу ходили сёстры. Но в баню с реки – носи, пожалуйста! Он удивлялся, обижался даже – отец объяснял ему: как и стряпня, вода с колодца – дело бабье; с реки вода (а это в горку пружинить), или прорубь в рабочем состоянии зимой содержать для водопоя лошадей и бабьего полоскания стирки – как есть, дело мужицкое! Ну, приходскую школу закончил в селе неподалёку (тут сёстры с ним были, приглядывали по дороге туда-сюда); потом с отцом хозяйствовал (жили по-сельски крепко, в меру сытно, дружно); потом сестёр его замуж отдали в соседний уезд (тоже в хорошие семьи) – тут уж мать сама «по' воду» к колодцу хаживала; потом сам он с одобрения родителей девку добрую с чарующе-глубокими очами влажной синевы присмотрел было в семье мельника чуть ниже по реке… А потом… всё прахом – их раскулачили, выслали чёрт-те куда за Нарым… Первую зиму – ох, как же там, на том угрюмом берегу, было всё пусто, а всем опустошённо холодно и голодно! – жуть как мёрли, порой целыми землянками из списков комендатуры вычёркивались. А их Бог берёг для чего-то – так себе, по мелочам тревожил: малярия, куриная слепота, лихоманки простенькие… Водой с реки снабжались. А тут распоряжение весной: выжившим срочно бараки строить, вошебойку для санитарии, колодец копать. Парня на колодец-то и определили. Родители, конечно, коменданта (он раз в неделю приезжал для их же учёта и административных распоряжений) пытались было уговорить, чтобы он их сына на другие работы направил – куда там!.. Торопились измождённые люди, потому что их сроками поджимали, а весной там плывуны сплошные от переизбытка влаги, ну, парня того привалило и засосало на дне ямищи так крепко, что, почитай, чуть ни полдня вытаскивали, но вытащили целёхонького. Везунчик и единственные опорки свои не утерял при этом, догадливо до того разувшись – бережлив сам по себе был… Колодезные работы пока отложили. А тут снова такая вошь полезла, да снег в июне вдруг повалил и лёг слоем в два вершка на несколько дней. Только у них ножницы были дельные, и парень из аккуратности своей по тем порам прилично стриг, поэтому всех пользовал этим: на пенёк подальше от землянок посадит да гребнем вычешет сперва (иначе ножницы плохо шли через кишату; вошью) – так снег чернел и шевелился!.. Тут опять комендант объявился и наметил, что через месяц колодец должен быть, хоть бы и всех их там позавалило, потому что «и для врагов трудового народа план – это план, то есть самый что ни на есть для всех Наиновейший Завет». Тоже шутить любил. Хоть и не до шуток ему было: ведь и по колодцу, и по баракам, и по вошебойке, недостроенным пока, уже отчитался вперёд всех комендантов, как о свершившемся факте действительности, и начальством поощрён был… Премия с неделю уж новыми сапогами на ногах его сыто поскрипывает в развалке хмельной – а тут это несознательное кулачьё многощенячье, эти завшивленные мироеды в коростах, вражины в вонючей рванине, контры доходяжные… вместо того, чтоб работать ударно, всё кору с деревьев жрут и жрут, жрут и жрут…  А как проверка от начальства? – тут не только сапог лишишься!.. Вскоре новая волна тифа нахлынула, кажется. Отец пошептался с тихо плачущей матерью: нам-то, вроде того, всё одно пропадать – его, последыша, хоть бы сберечь. Вывел сына на бережок поодаль от чужих ушей, да и тихо потребовал отцовской властью от него, чтобы бежал отсюда и выжил! Тот в сдерживаемые слёзы: как же я вас, батя и мама, брошу-то здесь?! А отец одно через поседевшую бороду шёпотно твердит: не уйдёшь – прокляну ослушника! (Тогда к отцам-то ещё прислушивались!) План у него вызрел, как через свояка на родине сыну справку нужную выправить, чтобы в городе, что побольше и подальше, под другой фамилией (материнской-девичьей, что ли, пока всё уляжется – тут уже не до щепетильностей отцовых!) на какой-нибудь стройке народного хозяйства ему осесть. Отцовы категоричные уговоры, тем не менее, как-то не очень подействовали. Но мать, ещё и по чуть позже сосланным дочерям имея страшные предчувствия (одна с двойней мальчонок-грудничков, а другая на сносях, да обе без мужей, которые раньше в лагеря под Мариинском временно на лесоповал угнаны были - где и как мыкаются дочки? да и мыкаются ли ещё? – никакой весточки тебе!..) хоть и не строжилась, но, тихо плача пред ликом иконы Спасителя, всё же упросила его, «кровинушку свою, может быть, последнюю», бежать. Бежал удачно, что редкостью было средь тех болот гибельных; добрался, встретился с кем нужно, справку ему выправили необходимую (тогда люди ещё умели со смертельным риском для себя быть бескорыстными и свойством дорожить); устроился, особо не выбирая, зольщиком в большую заводскую котельную на промышленном Урале,  где работал старательно, как к тому с детства приучен был, и, на тебе, - через год… погиб, задохнувшись в одном из зольных колодцев при обычной чистке котла. Его, как бдительно выявленного беглого, для «агитнаглядности» явились арестовать прямо на завод (стране нужно было колымское золото – и «органы» не дремали, и «бдительные граждане» тоже), а он - мёртвый…
    Каково бездонное многообразие колодцев смерти, а!.. И в этом наша глубина обречённости? – Нет же, здесь наша духовная обречённость на глубину, неизбежность её для нас! А что, действительно, если копать поглубже: при отсутствии смерти кто-то бы ценил жизнь?..
    Могут сказать: «При чём здесь и сейчас в наше-то информационно сжатое время прошлые байки малограмотных баб?!» Да при том: времена и мифологемы соответственно меняются, информационные потоки как всегда загущаются до вязкости тромбов в общественном сознании, да и те же бабы с их нынешними феминистскими байками трансформируются сколько-то… - «всё течёт, всё изменяется», но всё как бы в том же направлении…  В каком? – От неисповедимого истока к непроглядному устью! Кстати, колодцы тоже своими неочевидными для нас течениями поддерживаются.
    Ну и ладушки пока. А почему «пока»? – Так вечно ж временно тут всё! И, значит, временна и вечность. Последнее ничем не проверишь, разумеется, при том, что никак и не оспоришь, конечно. Выходит, навсегда пребудет смысл отчаянно отбарахтываться от непроницаемых глубин убедительно-обычной неизбежности Неизбежного… в попытках выбраться на призрачно сияющую твердь исключительно-чаемой невозможности Невозможного. Это не какая-то вульгарная тавтология в форме «масла масленого» - это неоспоримый плеоназм избыточности неизбывного!
    Реалистично нам другого не дано – и трезво-мужественный скепсис с непробудно-женственным романтизмом наравне здесь оба каузально неизбежны! Все мы лишь нечто прозрачное черпаем ладошками с мурашковых зыбей поверхности неисчерпаемо-тёмных глубин с их скрытыми от наших глаз источниками - и это, думаю, до обречённости понятно даже самому «мелко плавающему» из сколько-то мыслящих…
    Такие вот бабьи байки – такие разные житейские сказы от нашей извечно единой Судьбы, которая у нас всё-таки женского, дающего жизнь, рода.
    Лично я ещё с тех дальних пор, для большинства уже и незапамятных совсем, вглядываясь в завораживающие пропасти женских глаз и обнаруживая в безднах колодцев их зрачков ужасающую мелкость своего тонущего отражения, вслушиваясь в тембр журчаний их нередко поверхностных речей, скрывающих мрачную глубину всего непроизнесённого, бывало, вполне явственно ощущал себя тайно приговорённым. Ну, так как-то.
    Нет, бабы эти тоже умные, по-своему! Кстати, любая из них, веди она себя так, как мы, мужики, себя обычно ведём, ими же исключительно «дурой» называлась бы между собою. Впрочем, как и между нами. Поэтому женщин стоит внимательно слушать - именно слушать, а не слушаться! Нет-нет, я не склоняюсь к поучениям, ибо уверен, что всякий решает сам, как то, к чему навострив уши прислушиваться, так и то, кого лопоухо слушаться.
    «Я то, что было, есть и будет, никто из смертных не приподнимал моего покрывала», - так предупреждала, якобы, легендарная надпись в древнеегипетском Саисе на храме Изиды, где была её статуя, тщательно задрапированное покрывалом, неприкосновенность которого свято соблюдалась. И мы со свойственным нам любопытством прислушиваемся ко всем потусторонним предупреждениям, даже слушаемся авторитетов из живущих сейчас и здесь жрецов общественного мнения, но в итоге всегда ослушиваемся. Впрочем, и ослушание, и послушание эвристически караются одинаково.

                ------------------

В покровах богини Изиды для смертных было ввек сокрыто то, чего не может знать никто. И даже бог Осирис, муж её, не распознал своей Изиды: он ежегодно умирал, не зная тайн её по гроб, и ежегодно воскресал, чтоб истину познать и чтоб…
 


                МУЖСКОЙ ТРЁП О ЗАБОЕ СВИНЕЙ И НЕ ТОЛЬКО…
                (монолог в контексте диалога)

                И я там был, мёд-пиво пил…
                Из русской присказки

     …А вам, как понял, не приходилось свиней «колоть» (здесь так говорят), забивать то есть… Да вы закусывайте, ешьте на здоровье: у меня тут – без церемоний! И не трудись, мил-человек, так уж хрящик обгрызать: где там какой зубу недотяг – Плаксе моей, выжловке, в вольер закину после: ей-то это не в тягость… Так вот, коли вы тут ни сном ни духом (сегодняшнее не в счёт: подошли после кульминации с развязкой, считай, к шапочному разбору – это по мне не драма, поскольку не люблю я всякой театрализации быта), замечу вам, занятность одна в этом деле имеется: ну, что ли, все как-то шутят (да-да, вы не ослышались – именно шутят) почти всё время, за исключением са;мого главного момента, то есть самого; забоя, убиения, если угодно. Здесь, поверьте, уже не до шуток, потому что сосредоточенность нужна, чтобы повернее, поскорее, без истязания обречённой животины, да и себя тоже, ведь никому из участников и свидетелей процесса, само собой, лишние визги с дёрганьями не нужны. Тут один не то сектант, не то подвёрнутый на диетологии, уверял, что от этого страдания ещё пока живого и качество его мяса в итоге будто бы теряет с точки зрения полезности… Не знаю, если по совести!.. Но, хоть у кого спросите, с коровами сложней для себя: привяжут так, чтобы в натяг шея была, по горлу остриём это так вот, а она… смотрит… Я бы рекомендовал эти глаза в качестве обязательной натуры абстракционистам для отвлечения их от отвлечённого… Да ты, мил, мечи! И ты, дружок, тоже: слушалкой-то хлоп-хлоп, а кушалкой-то хряп-хряп! Так ведь?.. Сейчас плеснём… Угу. Вот… Как говорится, будем!..
    Ребята, закусывайте, наворачивайте на здоровье. Пузо лопнет – наплевать: под рубахой не видать!.. И не паркинсо;ньте головёнками из скромности: что; вы, что-вы-что;, мы сыты по горло, спасибо большое! А каждый, разберись, всяк свою глисту; и то не докормил – не дело! По мне так: завёл живность – обиха;живай!.. Да-да, рассказывайте тут мне: ой-ля-ля;, ой-ля-ля;, задубели тополя - нету у них… Как-то в парно;й наш врач зубной обмолвился: без паразитов жизни нет… Между прочим, никогда веники не готовит сам, всё у других берёт излишки. Шутник… Он и людей в кабинете встречает примерно так: заходи и не извиняйся, ведь на то и больные, чтоб врачей содержать! Лечит-то он зубы не ахти как, но дёргае-е-ет… - что тебе выдерга! Да и бог с ним!
    Так-так, горчицы, ребятки, не вижу. А, вот… Моя-то Маруся через дорогу подалась к Гальке Арматуре (ну, кличут за глаза соседку так по её худобе), так что вы спокойно по-мужски изъясняйтесь, если что, пока там эти бабы кофточки другдружкины примерять будут, косточки тутошнего значения перемывать, на сериал какой-либо лупиться… Беда с этими телерабынями: своего двора мало - подай им чужие «ранчо» и «фазенды» с сюжетами «из пустого в порожнее»! И ладно. Выпьем…
    Тут встречаю одного местного по прозвищу «Губа», недавно отсидевшего срок по какой-то дебильной «хулиганке»… А я к подобным с дешёвыми наколками не очень-то: люди по качествам своим чаще такие, что ценой «пучок за пятачок». Особо смешно то, что их поведение сродни богемному: всячески персону свою выделяют на публике (неестественность жестов, неуёмное позёрство), украшения ёмкие любят («печатка» крупная, дутая «златая цепь на дубе том»), к сленгу ради сленга непомерная тяга (по-людски ни «да», ни «нет», ни «давай поговорим об этом», а всё с каким-то стандартным надрывом: «замётано!», «иду в отказ!», «перетрём ща эту тему!»). Короче, этакие «дуркующие» романтики «подзаборья», сами себя распаляющие… Помню, к слову, в подростковом столкновении меня очень озадачил один мальчишка из приезжих городских (я сам-то в глухих местах рос), который на любое моё возражение по поводу его наглости откликался, пассионарно позвякивая цепочками на лавсановых клёшах, одними и теми же заготовками: «споку;ха, хряк, без пены!», «два глаза – роскошь!» и «ша, бемоль!» Ну, с «хряком», «пеной» и зрительной «роскошью» было понятно, потому что, уже почти выцеливая, отчётливо видел я это на его бравадно-неуверенном «хрюнделе» - меня особо оскорбляло обращаемое ко мне «моль» с неким, как мне казалось, бараньим звукоподражанием «бе»! Позже я, смеясь, признал факт своего таёжного невежества: «бемоль» - оказалось, знак в нотном письме, символ понижения звука на полтона. Городской приблатнённый мальчик, вот те на, призывал меня к тишине – и всего лишь!.. Хотя, верещал лишь он… Так вот, Губа, про которого я, собственно, если помните, повествовал, на своём уже и для деревни редком «заднезапорном За;поре» в горку нашу - ну, не горку даже, а так себе, «тягуно;к» чутошный – завывно-надрывно выехал и около меня остановился, чтобы не то этому «болиду сопла остудить, не то сигарету у меня стрельнуть… (А я тогда курил ещё.) Он любит эти, «японские цузы;е»… Куда, говорю, опять на своём «ме;рсе», перекрашенном в жёлтую неожиданность, неистовствуешь? А он гордо так губой «бакла;нит», что на «фазенду», мол, «рабски этапируется» своим ходом «по предписанию домашнего прокурора» (огород дополнительный у его тёщи обнаружился в соседней заброшенной деревне). Сам раб безбожий в хламиде «не-пойми-какой» разноцветной – чисто «фазан», а вернее, пугало огородное!..
    Там из-под лавочки, коль рядом сидишь, достань-ка вторую, пожалуйста… Вот сюда её, аккуратненько со стеклом-то… Не «вторую», говоришь, а «третью»? Не бои'сь, считать умею. Просто ту-то, заводскую, и не надо бы считать: она же была от холода и нервов при работе по поросю, да и заводская она «пол-литра», так что за делом незаметно разошлась, а эта своя «по ноль семьдесят пять», как бы, «самодеятельная» - но не «самопальная», потому что для себя! -– всего вторая! И, прошу, не надо меня путать, потому что всякий самостоятельный человек самолично запутывается так, что просто полный «кирдык», качественней некуда. Ладно, «хорэ»! Не унывать: угу, погодь, сейчас… Ну, мужики, чтоб нам грех самомненья не отхрюкнулся! Гип-гип-кирдык!…Ты ж заедай груздём… Запить желаешь колой? Прости: настоек мухоморьих я дома не держу… А что с лицом? Нет, не надо к зеркалу тебе: заик ещё нам не хватало! Да всё путём: с таким лицом по циркам выступать одна отрада – кривым кривляться ведь совсем не надо…
    Ой-ой, что же я сам-то, раззява, квасок домашний из холодильника-то не достал! Забыл. Тут же ж только руку протянуть. Айн момент… - вот вам презент! Квас, конечно, напиток летний, но я и в зиму изредка им не брезгую – всё лучше воды из колонки или «колы» той же, тем более… Наливайте, запивайте…
    Хорошо сидим! Давайте-ка я вам с плиты мяска жертвенной свининки подложу… Ну, если продолжить, забой домашней животины, как я говорил, дело ответственное, как при алтарях. Некоторых придурков я бы и близко к этому не подпускал. Помню, у нас по соседству - не здесь, на севере, где я ещё пацаном жил – поселился один трепачишка залётный откуда-то из-под Москвы по кличке «Кодекс». По «кликухе» его отдельный разговор, впрочем не в этом дело… Ухватился он свиней разводить. А там у нас было не модно больше одного свина держать, потому что мяса и так полон лес, в то же время для живности домашней ни комбикорма тебе, ни зерна, а только картошка да рыба, объедки со стола какие-нибудь – ну, лесопункт обычный, занарымский… Правда, выгул скоту в тайге с весны до осени практически свободный, как у прикормленных диких кабанов элитных охотхозяйств. «Кодекс» же этот держал враз по три-четыре рыла, каждое при этом по имени-отчеству редкостно навеличивая: Харитон Сысоевич, Розалия Эрастовна, Фелицата Пафнутьевна… Ласковым был с ними и на «вы» обязательно. Нас, местных, понятное дело, некультурными считал. Если до конца этих «бзиков» придерживаться, то, по-моему, и с котлетой из Харитона Сысоевича надо на «вы», и к холодцу из ножек Розалии Эрастовны тянуться надо с комплиментом! А по мне так: жрать пельмени из Фелицаты Пафнутьевны – полное свинство!..
    Да вы ешьте, не стесняйтесь!.. Хотя, сначала шаркнем… Хватит?.. Ну, брат, хватил!.. Не уважаешь? Меня, что ли? А, водку и самогон… А они не для того, чтобы их уважать: они – чтоб мы уважились! Тут как: выпьете с кем-то подходящим, уважитесь беседой по душам – и вот тебе два «уважаемых человека». Поэтому можно и без величальной трепотни: Разбава Спиртовна, Паленария Акцизовна, Отрыгония Отравиловна, Токсиния Суицидовна, Пропастина Пьянчуговна… Стоп-стоп, расплёскиваешь… Смотрю, ты со стопарём долго лобызаешься, прямо как «Кодекс» со свиньями… Во, вот так-то по-нашему, не миндальничая!..
    Но главный спектакль начинался в посёлке тогда, когда этот, мягко говоря, чудило «Кодекс» приступал к забою своих чух-аристократов. Всё у него было как-то процессуально, торжественно - знаете, противно даже рассказывать… Я, когда впервой видел это, понять поначалу не мог: зачем он патронташ на себя нацепил и с двустволкой вышел, если у него и одностволка старенькая имеется калибром поменьше, да и одного патрона за глаза, а второй в кармане больше для самоуспокоения – иль, думаю, всех их через массовый расстрел порешить желает? Нет, смотрю, одного выводит на край оперативного простора мёрзлого огорода. Публичность такая же, как у американцев в их фильмах про обряд правосудия электрического стула, как у «красных кхмеров» Кампучии в революционной инициации масс, как у любых дикарей в обрядах жертвоприношений; потом какие-то формальности (чуть ли ни «распишитесь, где галочка»); потом ещё что-то из его церемониала… И поверьте, не будучи кровожадным, я за углом своего сеновала просто изнемог в ожидании выстрела! Вот оно, наконец-то, грохотнуло и где-то за рекой угасающим эхом оглохло. Тут же взвизги, рюханья какие-то, суетня с топотком, снова выстрел, толчея с вознёй, отрывистые и не совсем процессуальные реплики «Кодекса», какая-то нервозная беготня догонялок по кругу, дуплет, истошный рёв свиньи, недоумённое «ух-ты-ай-яй-бля-а-ай!» самого церемониймейстера… Я, помню, в испуге выглядываю из-за своего укрытия (а наши огороды по-соседски были лишь размежёваны, имея общее внешнее ограждение) и вижу: неглубокий ноябрьский снег перепахан на паре соседских соток; свинья, по-свински поправ сценарий процесса, свирепо труси;т в сторону межевого черёмушника, жутко мотая головой и феерично-ярко брызгаясь кровью… Вот, вижу, «Кодекс», спрыгнув откуда-то из-под стрехи своей стайки, вызволяет из навозно-снежного месива ружьё, матерно его перезаряжает, в спешке чуть проходится рукавом по прицельной планке и, коротко оглянувшись мордой злобного хорька, бросается путаным аллюром вдогонку за – как бишь её по отчеству? - неблагодарной тварью… Знаете, за это надо просто-напросто оторвать передние конечности и от души отшлёпать ими по фанфароновой заднице, из которой они, судя по всему, росли! Не думайте, что тут просто случай какой: с небольшими вариациями это повторялось каждую осень. В такие дни родители своих ребятишек старались  из дому не выпускать… Вот же шалаболка трепливая! А? Почему он – «Кодекс»? Да потому что правильным себя считал и чтил за это, как истый дурак – народ-то и отметил… Да вы ешьте, пожалуйста, как следует! В общагах-то так не кормятся… Ну, давайте, что ли, за сытость?!
    …Тут один нормальный мужик тоже свиней держит, а колоть их духу не имеет, даже и после выстрела. Жалеет. И кроликов бьёт, и петушатам осенним почти конвейерно головы оттяпывает топориком так быстро, что эти курицыны дети, уже обезглавленные, на бегу по недогляду своему аж трепыхало сталкиваются между собой… У шурина его другая проблема: тот свиней режет запросто, а перед курицей и кроликом пасует до паники. Ни за что б не поверил, если бы о себе не помнил: я же охотник с малолетства, но вот овце горло ножом перехватить – никак! Это не трусость – это что-то другое…Кстати, заяц – труслив? Как гончатник со стажем, говорю вам ответственно: в переполохе он изредка оказывается, но в целом-то зверёк с завиднейшей выдержкой! У трусов её нет. Знаете ли, трудно демонстрировать отвагу, коли ты вкусный из наилегчайшей весовой категории, да без клыков, да в одних шиповках на босу ногу, да ещё и какой-никакой, пусть смеха ради, базуки при тебе… Вы бы поплотнее закусывали, ребятки! Меня не переслушаешь…
    Так они, - продолжу, - мужик этот с шурином своим, друг к дружке и ходят в помощь каждый со своими возможностями. А тут: пришла пора, а шуряк в больницу слёг – что делать? Насоветовали заглазно одного, а тот при уговоре, этак губу винтом к носу: мол, не проблема, хоть сейчас, только «ко;реша» свистну в качестве ассистента. Явились… с кувалдой: и быков, говорит умелец-наёмник, постоянно так валю, и со свиньями наловчился – после уж, в их отключке, ножом дело заканчиваю. Хозяин стал было сомнения высказывать и по нахождению сходства свиного лба с бычьим, и по самой незаменимости такого тупого вида наркоза, но те его дружно высмеяли, пообещав дело сварганить на раз-два - рациональный, мол, метод, если не заставлять потом свина арифметикой заниматься… Спецы-рационализаторы чуток на кухне похмелились для надёжности в руках, потом у крыльца с подветра чуток курнули в кулаки. Веди, говорят, показывай клиента. Хозяин опять возражать: узковато там, да и боров к чужим недоверчив – лучше, говорит, я его выпущу в загородку поднавесика, а вы и словчите там из-за угла подле тазика с комбикормом. Но бойцы лишь фыркнули и попёрлись вслед за ним в стайку. Годовалый боров, как и положено перед заколом, не кормленный с утра, твёрдой походкой тяжеловеса вывалил себя из тесной сухой спаленки в неширокую и по-обычному осклизлую клеть, приостановился, чуть вздёрнул напряжённое рыло, недоверчиво поглядывая на чужаков голубоватыми глазками из-под наивно-белых ресниц своих, но, видя рядом с ними хозяина, сунулся к пустому корыту, нетерпеливо захрюкал, резко встал на задние ноги, почти сравнявшись с мужиками ростом. Заглавный специалист командует, как хирург в операционной ассистенту: «наркоз» (мол, кувалду подать); хозяину: «отвлекай на себя одной рукой, а другой запор дверки ослабляй»; себе: «так, нож тут за голяшкой – угу»… Напарник из-за плеча тихо подсказывает. Приноравливается наш молотобоец между высокой загородкой и низким потолком, чуть с боку заходя, резко размахивается – бух!.. тыльной стороной кувалды в козырёк кроличьей шапки напарника – пытаясь выправить непонятно расстроенное направление удара, цепляется длинной рукояткой за плаху перегородки – уах-х!.. смазано-плошмя по тыльной стороне хозяйского запястья на дверке! Глядь – картина: хозяин за руку и вон оттуда к сугробу для заморозки травмы; дружок в наркозе на полу едва чунями пошевеливает. Боров, как стоял растеряно, так и стоит, только что плечами не пожимая. И голову, наконец-то, удачно в полупрофиль поворачивает в сторону убежавшего хозяина. Новый взмах молотобойца – у матицы «лампочка Ильича» вдребезги –  боец прозорливо вглядывается как-то благодаря свету от приоткрытой двери – боров спрыгнул передом на пол и тут же снова поднялся на дыбы, резко задрав голову, – удар пришёлся прямёхонько в рыло, в самый в пятак… Ужасный не то рёв, не то визг - упал, кажись… Нож из-за голяшки и туда, чтоб как-то реабилитироваться. Добил, конечно. Но и боров ему кое-что напоследок объяснил насчёт его свинства: бойскаут-переросток из недоумков оттуда кое-как на карачках «ох-ох» - ни вздохнуть, ни что повыразительнее тебе – и два ребра сломано, и свой лыч тоже разбит. Боров готов. Тут как бы самую важную работу с шуточками этими начинать, но: один с сотрясением, двое с переломами – баба хозяйская в слёзы да по соседям… Помогли, конечно, как же по-другому у людей! Во-от!.. А вы мне тут: хорошо, мол, в деревне, где всё своё, да ещё и, как там «зелёные» вякают, «экологически чистое»… Смешно. Аж, вижу, смешно до самой зелёной сопли;! Утрись… Нет-нет, полотенчиком, что ли… – вон оно, на краю… Да где ж ты жирной рукой вытрешься-то… Эх, тем же салом по засаленным мусалам!.. Что? Как выглядишь? Ну, блестяще!.. Ничего: зато морда лица на морозе стынуть не будет, и все встречные собаки подлизываться станут. Но до выхода на улицу сколько ещё – утрись-ка этим!..
    А вы и рыбку вяленую подтягивайте к себе. До пива когда ещё дойдём, а рыбка уже вот она… А что вам описторхи эти, если мы здесь, говорят, все их имеем при себе? Редко кому поплохело от этого!.. Ну, раз уж вы так против описто;рхов настроены - вдарим по ним!.. И по печени тоже?.. Ну да, раз уж они в ней засели. Тут без сопутствующих потерь клеток печени не обойтись. Итак, по цитадели врага-а-а… шаро;х!.. Ой-ни-ни-ж твою печень: это дело залпом надо…
    Решительность – основа успеха! Как-то, года три назад, захожу к одному товарищу (заранее обговаривали), а он тяжёлый. Я-то после вчерашних своих двух боровов чуть с устатку, а он, видно, так просто гулял, от балды. Я: как бы, по-людски договаривались, а? (Мне и нужно-то было у него в кузнице пустяк один доделать да забрать.) А он: тёща, оказывается, уже не согласна до ранее намеченного срока ждать и – ну, просто с ножом к горлу! – требует сейчас же резать свинью. Он: я, типа, «не могу». Она же (эта тощая змеюка с ними тогда жила) насмерть упёрлась по-спартански: вроде того, что «не отступлю – и всё тут!» Безвольное нытьё моего товарища его тёщей воспринималось не только в качестве свидетельства на отсутствие у него чувства долга, но и как факт предательства всех: её, семьи, свиньи…Моральное свинство зятя было для неё налицо: уже и свинья, не кормленная ею специально, измаялась ждать своего заклания. И вот, ядовито поджав губы, по кружке браги наливает нам эта гюрза для поправки героизма и гремуче скользит с ножами и точильным бруском из кухни, как бы настоятельно приглашая следовать за собой. Товарищ, выпив, на руки свои взглянул – нет, не даст трясу;н одним ножом сработать. Я – «в отказ», как этот Губа у нас по такому случаю слюняво «шлёпает», хоть с руками у меня и нет проблем, но при таком навязанном раскладе всегда работаю вторым номером. С ружья – другое дело. Но у него и ружья нет. А до меня тащиться далековато. Дойдём, говорит, до Ка'ндина Гриши через огород за овражек – у него одностволочка курковая шестнадцатого калибра. Идём. В сенях ка'ндинских сам Кандин с ружьишком своим. «Куда?» - «Да вот, борова стрелять. А вы?.. Поможете? И ружьё берите после этого…». Сам, чувствуется, что тоже с субботой за плечами. К стайке втроём подходим. Покурили. Вы, говорит, мужики, поприде;ржите его и всё: свинтус, мол, в хозяина удался – собою крупный, но с почти примерным поведением. Ну… Тазик ставит с горсткой комбикорма под навесиком – как положено для приманки и отвлечения; выключателем «щёлк-щёлк», но свет не включается – как всегда в ответственный момент лампочка перегорает; махнул рукой «да ладно, что теперь» - обычные мелочи жизни. Дверь стаешную распахивает, к нам прытко отскакивает, курок взводит, приготовился… Я: а что, мол, так далековато стоим? ближе б надо! Он: да у меня не дробь, говорит, а пуля круглая – всё сработается как надо. Ладно, дело хозяйское, как у нас считается; изготовились… Свин не торопится. Гриша Кандин ему: «чух-чух» - ну, на вкусное зовёт… Выходит – кажется, у всех нас в унисон вырвался некий первобытный заговор-оберег: «Да лобызать тебя ж в рыло!!» И как этот мамонт там у него в стайчонке той помещался?.. Выстрел. Впереди полумрак навеса, а дымный порох и малую видимость к полному нулю свёл, да и снаружи ещё солнце от снега глаза слепит. Ружьё – в сугроб; мы - с каким-то дикарским воплем бросаемся во тьму незнаемого, сбиваем с ног борова (интересно: почему он на ногах? – а, что теперь!) и… всё. Почти не хрюкнул великан. Сам Гриша высоченный и весом под сто тридцать, наверное, да и мы столько же вдвоём весим – сложно устоять против такого напора… Верёвками за ноги кое-как вытаскиваем тушу на снег. А куда, недоумевает Кандин, я попал-то ему? Или мы его, лыбится, дружно тремя дозами перегара унаркозили? Так-сяк, круть-верть, ворочаем через силу за лопатки: ну, нет ничегошеньки, кроме ножевой раны у подмышки… Потом кой-как пригляделись: он же борову, оказывается, самый малюсенький кончик уха пулей отстриг – ну, в какую-то пару миллиметров! Смеётся Гриша-то, что, видите ли, зря патрон израсходовал: и так ведь задавили! Шутка. Вряд ли: просто, животина растерялась, а то бы… Да и темнота предстайки нам решительности добавила. Такие вот дела… А? У товарища-то? Да, нормально прошло… Правда, не до кузницы уже было. Это мы сделали потом…
    Да, хорошо, когда ещё бывает это самое «потом»… Хоть так ли оно «хорошо»?.. Когда вершишь неутолимой жизни так утомимо-краткий путь, усталым взором примечаешь, что сердцу нечем отдохнуть: безбрежность мрака поисков натужных, незрячих озарений, слепо нужных. Мы все идём одним путём – и нам стихии «ни о чём»!.. Ого: так, господа, рождаются стихи как порождения стихии жизни – нечаянный экспромт как попаданье пальцем в небо! Чем восхищаться тут? Гусары, вы лучше б двигали бокалы, то бишь стопки! Вот так: угу, угу, угу-у!.. Пусть вовсе не грузины мы, но я себе позволю пышный тост. Чтоб всё у нас упруго было - ну, «путём»! Чтоб не помимо нас вся эта жизнь напористой рекой струимо пёрла – как, помнится, шутили сплавщики у нас: «пусть вешечки упругие от донышка торчком, и стройны сосенки к ним свеженьким комлём!» Ну, за лирику лесосплава!..
    Наполним сразу, да?.. Говоришь, что это лиро-эпическое слышал уже где-то, но по-иному? Так и должно быть: речки разные – выражения различные, но схожие. В любой реке вода течёт и утекает – отсюда шуточки обо всём преходящем. Так чувствуют текучесть жизни все, пусть местечково это выражая. Важно, чтобы ситуативному контексту вербальный его собрат не мешал – а то выйдет, как с тем «бемолем» у меня!.. К примеру, у нас потому и общение происходит, что мы об общем для нас понятными нам словами, в основном, изъясняемся. Повторим?.. Знакомо - и вот единство на «ура»!..
    Браво!.. Бравада в жизни – смерти объявлять байкот: ты игнорируешь её – она ж с тебя возьмёт своё! Всё одинаково у всех живых, но люди хорохориться умеют… А вот представьте себе, что все живут всегда, никто не умирает, даже свиньи, овцы, куры, люди те же. Так вот, всё человеческое общение в таком случае порушится за здоро;во живёшь! Потому что мы и разговариваем-то друг с другом из-за того, что не навсегда всё это. Запросто со многим не успеть можно. И задушевный разговор, и частушки с приплясом, и гармошка с «ты;на-ты;на-ты;на-на;», и доброта, и любовь, и вера в Бога, и всё, что наоборот всему этому – всё от главного знания нашего: что мы умрём, как эта муха между рамами окна, та ворона под забором, та бывшая свинья, чью свинину мы сейчас едим. Без интереса к смерти нет интереса к жизни! Наобещай всем неврастенично-легковерным златые горы вечной жизни под три короба гарантий, посули; всем сумасбродно-креативным под залог сапог всмятку и лабуды из свинячьей петрушки вожделенное бессмертие, как-то хитроумно через уверенный бред сивой кобылы несусветно убеди в этом же прочих из более-менее прикидывающихся нормальными – сама жизнь на наших же глазах демонстративно удавится, абсолютно лишившись интереса выживания! Бессмертие – это же безжизние!! А мы-то привыкли считать, что смерть – самая большая свинья, которую только способна подложить нам жизнь!.. И, какие бы этикетки со спичечных коробков ни собирали б мы в детстве, каких бы фифочек для того же коллекционирования ни соблазняли б мы в молодости, какими бы очередными жизненными чарами ни ослеплялись бы мы на оставшееся «навсегда», каких бы благ и регалий ни достигали б мы, каких бы «неземных» творений из подручных нам земных материалов ни создавали б мы, каких бы «неоспоримых» до нас «истин» ни громили б мы вроде как «неоспоримо» – всё это от вернейшей гарантии на смерть, которая и есть подоснова того, чтобы чем-то заниматься, к чему-то бешено стремиться, от чего-то сломя голову бежать, каяться в конце-то концов. На полях бессмертия и подвигу нет места, поскольку на лужайках рая по сути нечем рисковать!.. Да, смерть заслуживает уважения, потому что убери её – настоящей, хоть чего-то стоящей, что ли, жизни не будет!.. Не понял? Но ведь не терпится понять, да? Почему?.. Во-во, оказывается, и ты туда же: торопишься понять, да? - потому что время твоё ограничено, да?.. А что же его так ограничивает? – не знаем? – знаем!
    Ещё?.. «Надо», «не надо», «не знаю»… - кто особо нас спрашивает?.. И рыбку всё ж двигай на себя, потому что описто;рхам тоже где-то жить надо… Иль ты «юннатом» в школе не был?! Шучу? Не знаю даже: настоящая шутка – дело серьёзное! Все пытаются шутить: сантехники, банкиры, учителя, врачи… Но заметьте: учительскому юмору, например, далеко до шуточек врачей, которые, в свою очередь, ощутимо проигрывают в уморе потех патологоанатомам, а что уж говорить о революционных «застрельщиках» рода человеческого с их экстремистским глумлением над «унтерменшами», быдлостно недоразвившимися до их «спасительных идей»… – чем ближе человек к смерти в повседневных мыслях и делах своих, тем смешнее для него чужая прекраснодушная апология жизненных перспектив. Как там: «доктор, я умру?» - «естественно!» Вот, например, чахоточный врач и патологически-здоровый писатель Чехов – он точно знал, что долго не протянет, поэтому, наверное, и героев своих рассказов и пьес через стекляшки пенсне разглядывал индифферентно, словно трупы в анатомке. Злой, жестокий? – Нет, профессионально-отстранённый. Я не осуждаю: фельдшер, рыдающий над каждой занозой, не способен помочь пациенту; крупный политик, зацикленный на масштабно мелких проблемах очень страдающих маленьких людей, не в состоянии решать задачи всего общества. И так во всём и всегда. Поэтому фельдшер, не моргнув глазом, режет палец трясущемуся пациенту, а избранник маленьких людей, обнадёженных его посулами, обычно глохнет к их воплям. Это не вымученные иллюстрации жестокости и вероломства – это правда жизни. Но главнейшая правда всякой жизни – это её же неминуемая смерть. И тут нечему удивляться, если  кому-то по-есенински «осталась одна забава: пальцы в рот - да весёлый свист!» «Забава» - забавное слово: явно, сродни глаголу «заба;ять» - «заговорить», «заболтать», сойти окольно в тропы перифраза, чтоб подстелить соломкой эвфемизм под неизбежности духовного ушиба, то есть отвести в настрое других ли, себя ли от избегаемого на уровне инстинкта и неизбежного на уровне сознания итога, суть которого, шуткой выражаясь, в том, что, мол, дружок, печалься-не-печалься, а уж верно станется, где и как «котику издохти»! Даже самому тщательно, «мур-мур», вылизанному. Увы-ах, досадно до половодья соплей гуманизма!.. Что? Я безжалостен? Какая, право, жалость!.. Кто занимает очередь на утиранье «мосек»? Простите: это - не ко мне. Нет, не противник естества всех «выделений» из «секретов» наших я – я враг искусственных соплей! Потому что именно на них, скользя, расшибаются и ими, давясь, захлёбываются. (Достаточно вспомнить серии самоубийств после смерти кумиров.) Что до меня, так я натурально в две руки за удобства экзистенции: высморкался – и посапывай себе дальше.
    У меня товарищ был… Да нет, живой, говорят, и слава Богу. Так он, помню, даже слово «смерть» и сам не молвил никогда, и прочих обрывал на данной теме. Не трус, даже изрядно смелый, а на большой охоте (ну, по лосю и, бывало, медведю) спокоен был, как пульс покойника – такой себе в штаны никак не может наложить! А наложил табу на слово «смерть» – видимо, чтоб не накликать. Кстати, почти любой охотник не любит говорить, что зверь «убит», а по умолчанию шифрует это тем, что он им «взят» или «добыт»; успешного дружка в лесу не с убиеньем зверя – «с полем» поздравляет. Замалчивается, что ли, суть. По умолчанью ни гугу. Традиции в охоте неспроста, но всё ж по мне: хоть так скажи, хоть сяк молчи… К примеру, справный наш, что тут сейчас на сковородке, о века своего скончании ни с кем ни разу тоже ни «хрю-хрю» - и вот исход его безмолвия по данной теме.
    Всякому своё место в очереди. Вы замечали-нет: люди в маяте любых очередей либо отстранённо молчат, либо неуёмно шутят. Все развлеченья и отстраненья суть отвлеченья: то мёртвых трав гербарий собирают, то бабочек сухих в коробках разместят, то мумией вождя идею шаткую в себе же подпирают… А комики бодрят других? – Себя! Припомните: ещё вначале я вам про шутки после забоя животины говорил – ну, как-то так, имеет место быть. Охотники, те тоже, шутя, заваленного зверя гладят со смущеньем – как будто сожалеют. А оживи он вдруг – да тут же вмиг застрелят вновь и… станут смущены ещё поболе! Со смущением ведь как: чем настойчивее пытаешься его скрыть, тем смущённее выглядишь… Пора: угу, ага, так… И залпом по оторопям!..
    И все ведь верно знают для себя, что ковырять в носу необходимо – и все уверенно твердят для всех, что делать так нельзя! Как совместить нам «правило» и «правду»? Как, не молясь гуманному вранью, всё же остаться человеком? Как, уходя от перифразов отвлечений, вдруг в сатанизм циничности не впасть?.. Но кружит перифразов сонм: «копыта двинуть», «ласты склеить», «кануть в лету», «переселиться в мир иной», «угаснуть», «загасить лампаду», «окончить жизнь», «расстаться с жизнью», «в могилу лечь» и «приказать всем долго жить»… - так многословен наш молчок могил. Периферию сути озираем и перифразы оформляем, чтобы не видеть саму суть. (У греков «пери» -  «вокруг» и «около», и «возле».) Такая вот словес периферия из околесицы ума.
    О, друг твой что-то разыкался не на шутку, без остановок, как приговорённый. Запил бы пивом, что ли… Ну и ну!.. Что? Я, что ли, запугал его?! Не надо бы судить о том, чего не знаешь. Всерьёз запуганный субъект, коль он для ужаса объект, не то, что бы икнуть, но и вздохнуть-то попросту не может. С мальства помню: того, кто икотой себе и всем уж в тягость становился, всегда старались напугать. Бывало – как рукой. Правда, такая психотерапия не для практикующих придурков. (Да бросит он икать? Прямо-таки говорить не даёт!) Как-то, помню, девочки интернатские из пытливо-недалёких свою икающую соседку по комнате этим методом пользовали. Подвернувшийся чистый бланк телеграммы наиболее уверенной рукой заполнили так: «Крепись умерла маша папа». При этом буква «ш» в суете вывелась похожею на «м» (торопились, пока та по длиннющему коридору до туалета и назад икала). Ну, положили на кровать ей, к окну отскочили и скорбно притихли (все от неё знали, как она свою кошку Машу любила). Та, подойдя к своей кровати, опасливо на них посмотрела, икнула, взяла телеграмму и «бух» в обморок… (Мать у ней очень болела, но про это она подружкам не говорила почти из суеверия какого-то…) А икота прошла после некоторого заикание. Ну, сами «лекари» «пе-перепугались» чуть меньше её, а младшенькая из консилиума «с ис-с-спугу» всё-таки обмочилась… Мать же той девочки, слава Богу, ещё долго жила, переживя и мужа-крепыша, и так тревожившуюся за неё дочь! Хотя, по этому поводу и Бога славить как-то безбожно, что ли…
    А товарищ твой упорный: никак икать не устаёт – хоть ты в лоб ему холостым стреляй. Ты б проводил его на свежий воздух, чтобы морозцем спазму перебил…
    В застолье нашем «минус» обнаружен. Что ж, вдвоём отминусуем весь остаток – держи, да будем мы пока!.. Я старше вас и, что ли, приближённее к итогу - мне проще выводы клепать: всё у каждого когда-то заканчивается, да так обескураживающе заканчивается, словно по-хорошему и не начиналось-то никогда!.. А? Что? Не понял… Будешь болеть после сегодняшней отрады общения?.. И? Как там у скороспело упокоенного поэтичнейшего Есенина: «Принимаю – приди и явись, всё явись, в чём есть боль и отрада…» Да, и боль, и отрада равные соучастницы остроты чувств. Боль ровно так же надо уважать.
    …Спрашиваешь, почему я образованный такой?.. Ой, по любой образованности никакой конь ещё не валялся – не; по чему особо: всё туфта самомнения боящихся общего растворения!.. Ну, недоучка я: учился на филфаке, отчислили, как антисоветский враждебный элемент, сослали даже на чуток туда, где никакие «самиздаты» никому ни при какой погоде не нужны, но не посадили – и то ладно…(Так что, выходит, образованность моя, шутливо говоря, в большей части своей «надуманная» мною). Честно говоря, дурачком ещё я тогда был: нельзя по-настоящему умному человеку считать, что он до чего-то окончательно докумекал - всё сложнее и наших умственных упражнений на фоне обычного духовного дефицита, и идеологических фарцовок от модного мейнстрима. Не понял? – Ну и не надо тебе, технарю, в эту вечную эзо;пистость эвфемизмов влазить. Излишняя информированность может быть вредна… Пошутим? Представь, что вот это нарезанное и пожаренное, которое мы едим сейчас, тогда, когда оно ещё живо хрюкало, знало бы не только то, что я такой хороший, потому что кормлю его как на убой, а заранее было бы проинформировано, что кормлю я его, как говорится, в прямом смысле на убой. Представил? Ну, переживал бы свинёныш, аппетит терял бы на нервной почве рефлексий, даже исхудал бы в балетной пластике метаний духа среди навозной духоты – а в итоге: того хуже, поскольку прибили бы его много раньше, как неперспективного в смысле привесов – ни себе, ни людям! Я вот, к примеру, ем немного и медленно, и ожирение мне по моей «конституции» не показано, благодаря чему один мой давнишний рациональный товарищ имел возможность удачно пошутить: «А повезло же тебе, что не поросёнком родился, ведь их,  таких, по-быстрому за ноги и об угол головой, чтоб зазря не кормить!» Так что с вами сейчас напрямую общается живой факт везения. Ну, подфартило! А всякая удача, разумеется, временна. Исключительность задорного «хи-ха-хрюк-с» ненадолго - гарантированность грустного «ох-ой-хрюк-ец» навсегда. Пожалуй, ни в чём мы, все живущие, столь возвышенно ни равны друг другу, как в этих вульгарных для всех нас всхрюках натурального реализма. Да ладно. Как с учёбой-то, студент?.. Специальность-то по душе?..
    …А, тебе гончая моя понравилась? Яркая, говоришь, выжловка? Ну, собака специализированная, даже окрасом тем же. Да, не хвалясь, моя Плакса и в деле ничего… Знаешь, это всё не ради зайчатины. Тут другое: страстная гармония стенаний гончей с биением твоего сердца под шорохи мёртвой листвы опустошённого предзимьем леса… по эмоциям – это что-то вроде гимна в неразделимом дуэте жизни и смерти – всегда при фабульном однообразии всё сюжетно неповторимо, безвозвратно по-разному красиво и, стыдно сказать, до нечаянных слёз восторженно-грустно! Даже щемяще-грустно, особенно после удачного выстрела, потому что именно данного момента больше никогда не будет, как и данного зайца… А грусть – уже поэзия невосполнимости утрат!
    Нет, ты посмотри на него: идёт наш обречённый – икает, как икал … Садись. Ну, и до чего ж мы доикаемся? Вот смотрю я на тебя: нехорошо ты выглядишь… Это не в том смысле, что ты видом своим вроде нас – все мужики таковы. Я о другом: глаза у тебя обречённые, что ли… Да и ты тоже всмотрись в него, пожалуйста. Что значит «ничего такого не вижу», коли и не смотреть-то требуемым образом? А ну если повнимательнее да попристальнее! А я вижу. Мне и в детстве говорили, что у меня взоры не такие какие-то, какие бы надо обычно иметь для безмятежной жизни: помнится, с тех же уроков порой так просто, профилактически, удаляли (как видите, за взгляды свои я рано страдать начал), а химичку мне так и самому жалко было (покойница – она потом уж померла – на меня глядя, даже в цвете изменялась, как лакмусовая бумажка, и мне жалко было её: она так молодо-красива личиком была, так безобразно кривонога… - зачем Создатель этой нервной инженю; столь генно-инженерно нахимичил?!) А по этому поводу, – я всё о той же намётанности своего взгляда, - Фима Гольдер, хороший знакомый со студенчества, приехав из своего уже Израиля, чтоб отностальгировать прошлое по-русски, за бутылочкой, да под наш обычный трёп, чего, как я понял, ему там остро не хватало, заметил после разговора о его новоявленной древней Родине, что при всей относительной русскости моих светлых глаз, узревает в них некий мрак палестинского приговора себе. Зря он так отшучивался от моего скепсиса, потому что мне и самому непонятно было тогда с какого перепугу жалел я его, но зато ясно сейчас, что эта неопределённая тревожность отнюдь не была фантомной:  говорили потом, где-то неподалёку от Хеврона, что ли, его почти в клочья разнесло самодельной арабской бомбой (Напротив, там, где наш ику;н, сидел брюнет – и где же он? – его уж нет!) Да не озирайся ты этаким свежим «маугли» в джунглях - это и для тебя нормально: тоже умрёшь… Я вижу, представь, отчётливо: синеет, трупно отемняется лицо, вспухает, наполняясь газом, и удаляются в себя глаза, и истекает слякотью с костей всё то, что для кого-то привлекательным являлось, и осыпается причёска за макушку, и черепок в иронии безгубой над собой… Смотри, какой впечатлительный!..  Но, главное, не икает больше!! Да, всем до' смерти хочется жить, каждый вусмерть бессмертья желает…
    Дайте-ка я к печечке подлезу… Трубу-то, протрепавшись, не закрыл – и вот захолодало. Сейчас: тут дрова сухие и берестинка… А, ага, угу, у-у: каких-то секунд дело - и уже затрещало!.. Печка – крематорий для дерева. А для нас – предмет обогрева. И всё так: берёзе тихой «вжик», свинье визгливой «бух» - вот нам тепло и сытно; большинство людей умерло – вот нам свободное пространство; всё безмерно непостижимо – вот нам и карт-бланш на неистощимую духовность… Зачем всё это говорю?.. Потому что это есть!  Я так, по-твоему, решил? Иль, может, ты решал? Стало быть, нас на сей счёт никто никогда не спрашивал. Как и берёзу по поводу дров, как и свинью на счёт свинины… А ты, мною оздоровлённый обречённый, локоток свой подальше от края стола ставил бы, так целей бы лицом личности был хоть сколько-то по времени - вот, так вот… Слышь, присмотри-ка за товарищем, пока он сковородку тут нам не помял физией своей! Или, чего доброго, убьётся раньше времени - тоже, как бы, наверное, ещё не по сроку, а?.. Кто б знал эти сроки-то!.. Да и зачем?..
    А почему я – кочегар? Ну, понятное дело, потому что в котельной работаю, уголёк совковой лопатой в топку мечу, чтоб школу местную, старую и ветхую, сталинско-довоенной ещё постройки, как-то обогреть. Тщета; иллюзий любого образования вполне очевидна, но лучше, если она реализуется в относительно комфортных условиях. И я (в свою смену, конечно) гарантирую: все там хотя бы зря сопли морозить не будут!.. А, почему сам не учу?.. Нет, право имею с незаконченным высшим-то, даже пробовал сколько-то, не здесь, но… этому надо себя посвящать почти полностью, как в сане священника, то есть гнуть одну линию, не взирая на прочее. А я на всё это прочее, между прочим, очень даже падок… Да не правильно ты меня понял: к алкоголю я достаточно равнодушен и пью иногда, как сейчас с вами, из устремления к общению. У нас, в России, обычно пьют не из интереса ко всяким нюансам вкусовых букетов алкоголя, как у южных европейцев с их давней культурой виноделия. И не из культовых необходимостей введения себя в транс каким-либо настоем из вяленых тараканов с сочными мухоморами и кислым муравьиным жмыхом в некой пропорции, как у некоторых прикультуренных дикарей и одичавших токсикоманов. И, тем более, не из соблюдения по-барсучьи где-то в себе глубоко заноренного от остальных ритуала индивидуальной разрядки, как у некоторых северных европецев. Так вот, у нас, если не иметь в виду алкоголиков, чаще всего пьют всё-таки из потребности в общении. И если спиваются – как бы, с общением переборщили. (Известно, что серёдки мы ни в чём не знаем.) А коли ты к тому ж трибун!.. Любой трибун всегда алкает втайне фурора у своих трибун. Игра словес. Смешно, но так…
    Что важно для меня: я в мыслях от сует иметь свободу должен. У них же (я про батрачащих на ниве просвещенья), увы, не так: уча других литературе той же, годами не читают ничего за рамками программ, методик… – а для чего им и когда, коли в цейтноте голова?.. Теперь ты видишь, что напрасно меня растрогался жалеть - не стоит сострадать в отсутствии страданья! Ответственно тебе я говорю, что моя чумазая работа – чистый бальзам мне на душу: она располагает к нестеснённости неспешных размышлений. Да, ничто и никто не мешает думать, общаясь с равным мне – с собой, не допускающим во мне излишнего позёрства. Без публики ведь как? - как на духу!  Поверь, никогда так качественно не думается, как одинокой ночью перед пастью ненасытной топки в осознании обступившей тебя эфемерности всего единичного средь этой гудящей глухоты процессов всеобщности! О, я понимаю, почему в аду трудоустраиваются одни лишь нелюдимые черти: им эта работа дарит сатанинское наслаждение от потворства огню, пожирающему всё новые и новые порции горючих человеческих страстей в их феерических прорывах к мерцанью затухающих надежд! Вот дьявольски-неумолимый жар по центробежности струится спасительно-божественным теплом, чтобы остыть в стезях утрат обратного пути центростремимости к геенне ада!.. Ты у истоков изверженья рая из чрева адова котла – на рубежах, где стылости постыло наделяют ненавсегдашностью тепла: и, что согрето - то остынет; что пламенело – в шлак уйдёт!.. Поэтично? – Да, наверное, потому что любая мысль – всегда метафора, всегда скрытое сравнение чего-нибудь объективно-возможного с как-либо субъективно-должным! Мысль – это, при обычном допуске упрощений, индуктивная дуга душевного разряда между возбуждающим наблюдаемо-возможным вариантом (значением переменного) и тормозящим неведомо-должным инвариантом (константой неопределяемого значения). Эта дуга и есть средоточие того накала напряжения в виде внутреннего свечения, что метафорически зовётся «светом знания». Что ж, светить-то светит, но много ль освещает? А освещённое нередко уступает, собственно, своей же тени. Да, любые тени – порожденье света: чем прихотливей свет – причудливее тени! И тени проецируют умам сгущенье мрака в перспективах света. Лишь в светотенях нам известен мир: без света тени не бывает; без тени ж, ясно, света видеть не дано. И проницательность – оптический обман и мистика мистерий. А где мистерии – там фарсы из виньеток перифраза! Об этом нам, глухим, немая Жизнь кричит, стеная… Мысль философская (как мысль не о работе) навряд ли может накормить, но эмансипация мышления от идеологии жратвы (как доминанты делового стиля мысли) питает в человеке Человека – здесь барщина смердит в пределах вотчин живота, но в «диком поле» ковылей души летит казацкая нахрапистая воля, не признающая межи; идей и изгороди смыслов. Нет способа для нас всепоглощающе душой внимать одновременно и удушливой мамоне, и Святому Духу – так не получится – так снова выйдет фарс!.. Хоть, впрочем, мысли фарс вопечатлён в любое повторение метафор. И, значит, неизбежен он, всеми залапанный шаблон - словесный пышный фарс - затёртых смыслов перифраз…
    Эпикуреец в этике своей Лукреций давным-давно слегка пижонски заявлял: «Бессмертна только смерть». Звучит по-риторски красиво, даже с форсом… Я, признаю, не столь антично лаконичен, но так скажу, уж как могу: эпикурейцев пылко не люблю, пижонов грубо ненавижу, но философский тезис здесь практически правдив. Здесь вся бессмертность мысли такова, что все скелеты оппонентов себе ж молчанием могильным живую отповедь дают. Живёшь – и доводы к тому имеешь; но смерть – последний аргумент, и он отнюдь не наш…
    Я – пессимист? С чего бы это?.. О чём я толковал: и жизнь, и смерть – две стороны одной медали (не будь любой из них – медали нет); сказать, что смерть ничто – не стоит ничего (она всегда – духовности открытые врата для суетливо занятых устройствами дверей, калиток, лазов и лазеек); она ж нас понуждает отвлечённо мыслить – любить, творить, не быть скотом в животном эгоизме, непостижимое, как Бога, постигать (и пусть мы сами создаём влекущих за собой кумиров – они всегда потом полузабыто плетутся где-то позади); и эта обречённость суеты – залог духовности и красоты! Зачем же путать нам: осведомлённость и цинизм, приличий сдержанность и из приличия враньё, уход от обретений лжи с потерей оптимизма?..
    Да уж, столь неразрывны обе стороны единства… Но видя мрачность жизнелюбья твоего, не откажу себе я в праве на контрольный выстрел оптимизма. Вот посмотри сюда, в окно… Та-ак, услужливо раздёрну занавески шире… Вглядись бы днём в стекло: и ты увидел бы за ним, от света радужным, прозрачным, поленниц аккуратных три ряда ещё из прошлогодней дровосечной расчленёнки на лесной делянке; подальше, сразу же за архитектурою ансамбля из каскада стенок бани, стайки и отхожих мест, за колоритной кучей удалённого навоза… предстал бы взгляду твоему «среди долины ровныя» на два десятка соток наш кочковато-снежный, пустынно-стылый, как смерть унылый огород; за ним вдоль прясла из осиновых жердей запечатлел бы взором ты берёзовых скелетов худоразлапый  ряд с давно покинутым воронами гнездом, овражек с хилым тальником, еловый неуютный лес поодаль… А что сейчас, когда стекло с той, внешней, стороны покрыто естеством из непроглядной тьмы: ты ясно обнаруживаешь в нём тревожного себя с пытливым взглядом неофита… Тут, на простенке, зеркало ещё: заметь, такое же стекло, как и в окне, но лишь с искусственно закрашенной обратной стороною – чтоб видел ты себя! Себя не надо забывать, когда ты судишь-рядишь хоть про что. 
    В прозрачности есть смысл, но так же есть он и во мраке – они по сути двуединства своего в отдельности лишились бы значений: прозрачность нам даёт возможность безгранично зрить, но только в отраженьях на границах мрака  нам удаётся прозревать! И не о том я, что в отраженьях будто б видим то, что в них на самом деле есть – нет, я о том, что есть ну хоть какая-то возможность видеть нам себя и действий наших отраженья. (Здесь появляется удел морали в оценке «плохо-хорошо» - да-да, как в тех же баснях. На зеркала ж пенять – из области мартышкиных удобств интерпретаций.) Идея, шире говоря, в другом – в логичном допуске какой-то пользы отражений, поскольку Что-то нам в последних даже мелочах важнее грандиозного Ничто. Кто не согласен – пусть оспорит…
    …Пора? Ну, да: всем надо отдохнуть. Да и Мария, слышу, шебуршит в сенях… Да нет, спасибо вам, что помогли… Да как могли! Я провожу чуток, ведь с этим нашим кандидатом в агнцы не совладаешь, я боюсь. Давай его сюда – оденем… Не спать, дружок – придёт черёд, и выспимся мы все. А сложно как порою быть прямоходящим!.. Но как лицом, смотри, надменно прост, как некий «мем», контента «пост»: «Человек – это звучит гордо!» И возражать тут, как считают, подло… Себя поставили на место Бога – вот так нараскоряку и стоим!!
    Так-так, берём-берёмся дружно… Ну, коль взялись – так, значит, в путь…

------------------------

    В стезях судьбы мой дух голодный всегда алкал неведомо чего: искомое помимо уст текло – питало же прогорклое не то, что духу было бы угодно…