Муслин

Нас было трое. Имея обыкновение, мы собрались у меня в квартире после очередного званого вечера у одной знатной дамы Петербурга. В такие дни все рассказывали какую-то прелюбопытнейшую историю, очевидно, произведшую неизгладимое впечатление, так сказать, тронувшее до глубины души. И на сей раз право голоса было дано мне. Покончив со всеми хозяйскими хлопотами и поставив перед каждым чашку с горячим, только что мною разлитым чаем, я наконец сел сам. Темы для рассказов всегда были совершенно разными, но в этот вечер все были настолько удивлены выбором платья той самой великовозрастной знатной дамочки, что не обсудить такое даже нам, мужчинам, показалось просто невозможным. И обсуждали отнюдь не красоту, крой и прочие мелочи, мы размышляли о вреде этакой моды, мы возмущались и чуть ли не крича высказывали свои мысли. Да, такую бурю негодования вызвал этот премилый пустячок.
• Господи!.. Эти француженки когда-нибудь сгубят наших русских красавиц! – сделав злое выражение лица, воскликнул сидящий напротив меня Анатолий Гаврилович и огорченно всплеснул руками.
• Ха! Аглая Сергеевна сегодня просто dame de salon! Это ж надо взрослой умом женщине одеваться в такие одежды!.. Право, эта субтильная тряпочка (да ещё и смоченная водой) в нашем климате – самая что не на есть смертоносная дрянь. – бранился другой мой хороший приятель Петр Степанович.
Должно отметить, мой дорогой друг Пьер совсем не выбирал выражений, то был человек свободный во всех пониманиях. Слово всегда выходило из него так, как и выглядело в его голове. Можно сказать, что все, приходящее ему на ум, тут же вырывалось наружу в неизменном виде, причём нередко представлялось даже совершенно не цензурными словечками, произносить которые не каждый осмелится (да ещё и в таких количествах).
• И тут не могу не согласиться, mon amies. Был один случай на моей памяти, когда эта самая французская мода извела бедную девушку и в конце концов, что, безусловно, печально, свела её в могилу. И это в ее-то годы, когда от неё так и веяло этаким ароматом молодости, казалось, даже избыточно. Помнится, ей даже двадцати лет от роду не было…
• Вот! Вот эти французы! – завопил вновь Анатолий, став ещё злее. – Любого изведут! Ах, Боже, Боже…
• А что ж эта мерзость с немолодой sotte, Аглаей Сергеевной, может сделать!.. – начал было Петр Степанович. -- Однако ж вы рассказывайте, рассказывайте, Андрей Александрович.
Я несколько задумался, признаться, даже еле вспомнил имя той прекрасной девы, с чьим участием имел пугающий меня до дрожи анекдот-с. Однако самое забавное было в том, что во время жизни её мы виделись буквально каждый день: то вдруг столкнемся на переулке, то встретимся на одном из светских мероприятий, то совершенно внезапно обнаружим друг друга, прогуливаясь по аллее. Но, что странно, нам никогда не доводилось общаться лично более, чем пару минут. Я узнавал о ней через чужие разговоры, слушал, как она кокетливо хихикала и очень бодро обменивалась любезностями, изъяснялась на французском. Притом до того ловко, что порой казалось, эта дама вовсе не русская, а, так сказать, коренная француженка. Так и вышло, что все мои познания о ней были собраны по кускам, pour ainsi dire, урывками.
• Да-с, la fille эта была просто невероятная кокетка, самая настоящая столичная штучка. И я, сказать честно, даже любил её, прекрасно видя sa vraie essence. Но дело не в этом заключалось. Беда той дамочки состояла в некоторой глупости и наивности её, я бы сказал, в недальновидности, ибо на самом деле Екатерина Романовна (так звали мою избранницу) была вполне рассудительна и начитана, что не могло не привлечь моё внимание. Являлась она на каждое светское мероприятие, при этом каждый раз одевалась во что-то новое, иногда мне даже казалось, что наряды её были очень уж вычурными. Стоит отметить, что Екатерина Романовна просто боготворила Францию и все, что с ней так или иначе связано. Французский язык был ей родней русского, книги только французские читала, а как увидит француза, так и вертится вокруг него, пока он не пригласит её на танец (признаться, я за один ее подобный поступок на балу такую обиду затаил, что чуть ли зубами не скрежетал при виде её с французиком выплясываний). Что уж говорить о платьях и всяческих этих женских побрякушках, которые она так изящно называла ласковым французским (не удивительно, не правда ли?) словечком d;coration…
Так вот пришла к нам в Россию эта дикость – муслин. Боже!.. Тогда-то и началась эта муслиновая эпидемия. Каждая светская дамочка почитала своим долгом хоть раз блестнуть фигуркой (а в то время естественность тоже была в моде, оттого-то, как я позже узнал, они платьица свои и смачивали, чтобы, disons ceci, подчеркнуть все свои прелести) в таком чудном наряде. И они всегда так ходили: и в мороз, и в жару. Да ещё и всегда мокрые! А ежели не мокрые, так без чего-либо поверх надетого выходили в свет.
• Черти рогатые, а не француженки! Тьфу, мо-о-ода!.. – перебил меня Петр Степанович, громко фыркнув.
• Вот-вот, и я о том же! – с некой гордостью поддакнул ему Анатолий и вновь сделался совершенно серьёзным.
• И Екатерина Романовна, как petite sotte, такой же дурости придерживаться стала. То кринолины, то корсеты, то теперь этот муслин… Я, знаете, сразу сообразил, что до добра это не доведет: мало того, что тоненький он, как чёрт знает что, так ещё и стоит целое состояние.
Ходила так моя ненаглядная долго, право, даже не назову точных дат, да оно, думаю, и не важно. Но день последний её помню, будто бы вчера было…
В тот день я встал рано, право, очень рано(но так было лишь для меня, ибо обыкновенно я просыпался ближе к одиннадцати, а то и к полудню) – в девять часов. И утро моё началось вовсе не с туалета или завтрака, нет, я точно помню, что, только я проснулся, так сразу мне подали новенькую, свеженькую газетку и я, как никогда, принялся её читать. Глаза мои забегали по бумаге, пока вдруг не наткнулись на печальные новости: княжна М. скончалась в семнадцать лет,  молодая графиня Д. скончалась в девятнадцать лет… и так далее, а чем дальше, тем хуже и хуже… И все, представьте себе от этой самой муслиновой болезни. Настроение моё несколько подпортилось, но, должно признать, не до такой степени, чтоб совсем, а потому уже чрез полчаса я сиживал за своим столиком в гостиной, распивая наивкуснейший кофе. И вроде бы на душе стало как-то мирно и замечательно, однако лишь до поры до времени. В комнату ко мне вдруг вбежал мой камердинер, в руках его было аккуратно сложенное письмецо, которое, как я впоследствии узнал, являлось приглашением на званый обед к той самой Аглае Сергеевне. Я был обрадован сим известием, ибо на тот день у меня не было запланировано каких-либо мероприятий, да и в целом вся моя неделя была абсолютно свободна. Это собрание должно было состояться в два часа пополудни, а потому, зная свою медлительность и неуклюжесть в некоторой степени, я заключил, что подготовку мне должно начать уже ближе к одиннадцати, ведь Аглая Сергеевна, как вы, верно, помните, проживала на практически другом конце Петербурга (я в то время обитал чуть ли не на окраине и приезжал в центр и другие части города только по службе).
Допив кофе, я со вздохом вновь взял газету. В голове до сих пор, пусть и как-то отдаленно, звучали прочитанные мною известия. Я, сам того не ожидая, вспомнил о Екатерине Романовне и мгновенно погрустнел. Надо мной будто бы повисла свинцовая чёрная туча, нагоняющая мрачные думы и хандру. Я, представьте себе, только тогда вдруг задумался всерьёз о её состоянии, до того это были лишь предположения, однако на тот момент я осознал, насколько страшна эта, как вы, Петр Степанович, выразились, смертоносная дрянь. Ей-Богу, и вправду смертоносная! Будто бы дьяволы нашептывали французам эту идейку. Безусловно, Екатерина Романовна была в этом наряде, как самая настоящая Афродита! Но какова цена этой красоты?.. И именно эти мысли отяготили моё существование.
Прошло несколько времени, признаться, я даже не успел отвлечься от размышлений, как камердинер вдруг вырос точно передо мной.

• Андрей Александрович, подымайтесь, вы давеча просили доложить, как двенадцатый час наступит. Вот-с, видите? – и он протянул мне руку с брегетом. – Пришёл и сообщаю. Вы подымайтесь, подымайтесь, наряд вам приготовлен, я уж обо всем похлопотал заранее, можете не тревожиться. Помощь надобна? – говорил он быстро и чётко, будто заложен был в нем некий механизм.

Я лишь отрицательно покачал головой и, дождавшись, когда он выйдет, побрел ко шкафу, на дверцах которого уже дожидались моего появления вещи.
Те часы прошли как в тумане, они были окутаны этой пеленой воспоминаний и тяжёлых дум. Сердце будто бы чувствовало, что сегодня произойдёт нечто дурное, и, Боже, как же верно было то чувство!..
И вот, уже даже не помня, как добрался, я сидел в просторной, ей-Богу, огромной столовой, которая, казалось, по площади была равной моей квартире. Вся эта суета, разговоры, французский, который, как зараза, прицепился к языкам нашим, люди, новые и уже знакомые лица – все захватило меня, я даже позабыл оглядеть помещение, дабы хоть раз обменяться взглядом с Екатериной Романовной (мы редко с ней общались, но я всякий раз искал её взором, подходил, чтоб хоть мельком послушать её нежный голосок). Я сидел, как оно говорится, тише воды и ниже травы, ни с кем толком не общался и спокойно вкушал поданную несколькими мгновениями ранее еду. И вроде как не вспоминал ничего об утре.
Однако судьба вновь свела нас, и так вышло, что я по нелепой случайности, как оказалось, сел практически напротив нее. Мы сидели как бы по диагонали друг от друга, нас разделяло всего два стула. А я, признаться, в этой суматохе даже не сразу заметил её очень выделяющегося среди старых и не особо морд личика. Она в тот день была и очаровательна, и ужасна одновременно, как бы странно то не звучало для вас. Все вокруг говорили, говорили без умолку, мне даже стало дурно от того, а разглядев даму моего сердца, точнее сказать, обратив наконец внимание на болезненный её вид, мне стало ещё хуже. Кусок в горло не лез, шампанское, которое Аглая Сергеевна буквально с минуту назад приказала служанкам разлить, не манило своим сладковатым ароматом, а от вида прочих лиц стало даже тошно – иными словами, все, что было для меня вполне обыденным, представилось чем-то мерзким и отторгающим. Я стал тяжелее дышать, я глядел на Екатерину Романовну взглядом безумца, я стал таким же больным, таким же мертвым внутренне. А она, я точно видел, уже тогда умирала. Екатерина Романовна же, несмотря на пристальный и несколько назойливый мой взгляд, не поворачивалась ко мне, но лишь иногда косила глаза в мою сторону, однако во взоре том не было, явно, ничего доброго, и она как бы просила им меня отвернуться.
Я смекнул это сразу, но не исполнял воли дамы и продолжал наблюдение. Тогда мне удалось заметить и то, насколько тяжело её дыхание -- делая вдох, она словно дрожала от судороги, ей было больно, я чутко ощущал это. Но до того я разглядел, как сильно дама изменилась за те полмесяца, которые я её не видел (насколько мне было известно, Екатерина Романовна тогда «отъезжала к своей тетушке в некий германский городок по семейному делу»). Под глазами появились тёмные круги, которые эта la fille, судя по виду, тщательно пыталась скрыть за толстым слоем белил, однако, ежели быть откровенным, окрас лица её в тот день был безобразен, но ничуть не мешал мне смотреть на Екатерину. Вероятно, кстати сказать, именно белила делали её лицо бледнее, но несколько позже, когда я перевёл глаза на её крохотные ручки, которые по какой-то причине не были тогда скрыты за перчатками (а она их носила практически не снимая), я обнаружил, что бледность та была практически натуральной. То есть, лучше сказать, косметика в точности повторила её бледность натуральную. Тонкие губы уже не были алыми, глаза не казались мне живыми. При взгляде на неё я ощущал пустоту и, думаю, то же было и в ней – ничего. Абсолютное отсутствие чего-либо, ежели так можно выразиться. Казалось, чего-то не хватало, что-то было утеряно, причём то ли навечно, то ли на некоторое время – неизвестно.
Мы встретились с ней уже в зале, когда Аглая Сергеевна изволила пригласить нас для обсуждения всяческих тем и, быть может, даже для баловства комеражем, однако это уже не столь важно, поскольку теперь моё внимание привлекала лишь Екатерина Романовна и ничто боле. Я вновь ловил её на беседах с француженками (прибывшими не так давно из своей этой заграницы к дальней родственнице, собственно, самой хозяйке квартиры), вновь подслушивал её и, к несчастью для себя, отчетливо слышал хриплость в голосе. Она периодически кашляла, но, имея, по-видимому, врождённое кокетство, старалась делать это как можно деликатнее и игривее (именно так, иначе, признаться, и не могу выразиться), будто нарочно, и потому все это напоминало больше глупый, совершенно не уместный смех, но и данное действие её не вызывало у всех, кроме меня, скверных мыслей, касающихся единственно здоровья дамы.
Мы внезапно, право, совершенно внезапно заметили на себе взгляды друг друга. Я решил подойти первым. Впервые мы были настолько близко, между нами примерно один шаг – не более. Екатерина Романовна дрожала всем телом, и лишь голова оставалась неподвижной и была повернута точно прямо, ко мне. Она улыбалась, но и улыбку ту,  казалось, тоже сводило судорогой, словно дама делала это насильно, так сказать, выдавливала из себя счастье и дружелюбность. Моё же лицо не выражало ни единой эмоции, со стороны, думаю, я представлялся совершенно спокойным, однако внутренне… я изо всех сил боролся с внутренним хаосом, крепко держал себя за узду, так сказать.
Однако, не смотря на близость нашего нахождения друг с другом, оба молчали. Но по усилившейся дрожи губ Екатерины Романовны, я понял, что в этот раз первой будет она. Побегав глазами по всему, чему только можно, дама вновь устремила взор мне в глаза и чуть наклонила голову с печальной улыбкой. Вновь покашляв, она, уже имея привычку, заговорила со мной по-французски. С невероятной нежностью, которую до безобразия исказила хрипота, сказала привычное: «Bonjour, mon cher ami! Je suis tr;s heureuse de notre rencontre!..» И Екатерина Романовна говорила так каждому, с которым ей доводилось встретиться. Однако эта мелочь так тронула меня, мне стало так легко и так тяжело в душе одновременно, что я чуть было не потерял сознание. Я ответил ей тем же, абсолютно такой же фразой. Екатерина Романовна явно сконфузилась, мы не знали о чем говорить, я сделался ещё тише, чем до того (хотя и без этого был мышью). И вдруг она выдала то, чего я никак не ожидал, она сказала то, что до сих пор сидит в моей голове: «Je suis d;sol;, vraiment, vraiment d;sol; que nous n’ayons pas eu la chance de communiquer normalement, m;me en d;pit de nos fr;quentes r;unions...» Что значило: «Мне очень жаль, правда, очень жаль, что у нас не было возможности нормально пообщаться, даже несмотря на наши частые встречи ...»
И она ушла… мягко, с особой осторожностью погладив меня по плечу. Скрылась в большом количестве людей.
Я боле не мог там находится, меня будто бы душило что-то, будто давили на меня. Мне стало ужасно плохо: и душевно, и телесно. Я не выдержал, ушёл оттуда и некоторое время позже пожалел о содеянном…
Прошло около трёх часов с момента моего ухода. Я уже сидел в своей квартире и думал о чем-то вечном, глядя в белый высокий потолок. У меня невероятно кружилась голова, я находился в каком-то полуобморочном состоянии. Камердинер то и дело подбегал ко мне и, склонив голову, спрашивал о моём самочувствии и пытался уговорить меня съесть что-то или хотя бы выпить горячего чаю, ибо он подозревал, что я приболел, и вот-вот подымется температура. А лоб мой уже тогда, как я ощущал, постепенно становился все горячее и горячее, словно я и вправду заболел.

• Боже, Андрей Александрович, да вы весь покраснели! Ах, что же, что же с вами сделалось?.. – он носился вокруг меня, схватясь руками за голову.

Честно сказать, мне было даже очень уморительно глядеть на его передвижения. Но вдруг раздался ужасный стук и всякая усмешка и какие-либо другие эмоции вмиг сошли с лица. Камердинер умчался к двери, перед этим огорченно покачав головою, глядя мне в глаза.
Не прошло и минуты, как в комнату вошёл слуга и, представьте себе, Дмитрий Фомич, мой старый знакомый. Он поклонился мне, так же пытался дознать, каково моё самочувствие, ибо ещё с порога стал выслушивать ворчание камердинера: «Ах, как не вовремя вы, Дмитрий Фомич, явились! Уж простите, у господина моего сейчас отнюдь не то состояние, при котором следовало бы говорить, а потому прошу простить, но вам уйти б не помешало». На что мужчина ответил ему: «У меня весть чрезвычайной важности! Я лишь на минуту, ей-Богу, всего минуточку!..» И он буквально ворвался в комнату. Распахнув дверь, прямо с другого конца комнаты, он начал рассказ.

• Господи, ах Господи! Что за горе!.. – чуть и не взревел Дмитрий. – Я даже сомневался сначала, говорить вам или не стоит. Но все ж решил, что вам это нужно знать в первую очередь. Я вот-с, буквально час назад отвозил Екатерину Романовну к дому её (она по какой-то причине просила меня ехать с ней). И вы не представляете, что случилось!.. И все на моих глазах, все-все!
• Да говорите ж наконец! – трясущимися руками, я чуть приподнялся на кровати и с грозным видом поглядел на своего неожиданного гостя.
• Екатерина Романовна прямо на глазах моих последнее издыхание сделала и пала. Я даже не успел словить. Первой мыслью было: «Ужели обморок?». Но стоило мне лишь поднять её и донести до диванчика, как я осознал, что вздох тот глубокий был последним.

Что было далее уже не помню, ибо не слушал совсем, а несколько позже и вовсе потерял сознание.
На похороны я не шёл, да и меня, кажется, там никто и не ждал…
Я остановился и оглядел друзей. Все они сидели с каменными лицами и пустотой в глазах. Мне даже стало стыдно за то, насколько глупо я поступил, рассказав сию «прелестную» историю. И я стал ругать себя за испорченное настроение других. Однако, как в последствии выяснилось, история моя сильно повлияла на жизнь и Анатолия с Петром, и их жён. С тех пор никто из них не увлекался модой. Совсем.