Табилеберда

– Да ты, малой, никак приборзел! – услышал сзади давно забытое словечко. Оглянулся, два солдатика о чём-то горячо спорили. В сей же миг увидел свою воинскую часть, отцов-командиров, сослуживцев на плацу. На мне хэбешка с новеньким значком 3 класса, ремень затянут по уставу, взгляд диковато-испуганный. Последствия службы в отличной роте арзамасской учебки. Сержанты указкой по голове били, я мог за 45 секунд одеться не просыпаясь, сны исключительно под морзянку снились. Курсант на соседней койке пел:
— Романтика самолёт айда юлиана бежит катенька. Дай дай закурить. Молоко кипит. – Дневальный рассказывал. Я не смеялся, может напевы не он один во сне наяривает.
Я и мои товарищи служим теперь радистами в воинской части под Читой. Воздух относительной свободы щекочет ноздри, хочется сделать нечто эдакое. Уже через месяц борзеем. Это состояние настигает всех, кто служил – знает. Мы словно мстим за полгода муштры, бесконечных команд и утрату личного времени. Чувство протеста защищает от неуверенности. Заурядная болезнь роста.

Кто во что горазд. С первого увольнения двое молодых заявились пьяными. Одного бойца ночью 20 минут искали на посту. Ведь что удумал, стервец! Улёгся в канаве в обнимку с автоматом. Земля ещё не остыла после сорокоградусной жары. Знамо дело, заснул. Случайно на него наткнулись. Разводящий, понятно, психанул:
– Встать! Смирно! – вот зря он так.
Часовой вскочил и спросонья заорал во всю ивановскую:
– Стой, кто идёт! Стой, стрелять буду! 
И передёрнул затвор. Слава Богу, направил автомат в сторону забора на кромке сопки. Раздолбай. Правда, мы использовали другое, непечатное слово. Кто служил – знает.

Мы с Вовкой, земляком из Грязовца, играем в шахматы на посту. Первый и второй пост разделяет дорога. Через полчаса после развода встречаемся посерёдке дороги, в аккурат напротив армейского штаба. Свет от фонаря освещает миниатюрные фигурки дорожных шахмат. Мы осторожны, играем одну партию. Иногда посты проверяет дежурный офицер с разводящим. Это ещё больше возбуждает. Слух обострён. Слышим шелестение листьев на деревьях, а шум трёх пар солдатских сапог раздаётся, как строевые занятия роты на плацу. Проверяющих встречали громогласным и довольным окриком: «Стой, кто идёт?» Командование отметило нас за образцовое несение караульной службы. Мы прекратили эксперимент. Всё же в 18 лет ума ещё нет.
Откуда ему взяться? Мы не воевали, не голодали, до 17 лет нас учили в школе. Не раз слышал от взрослых:
– Мы жили трудно, пусть нашим детям будет полегче.

В июле я взял первое место в конкурсе среди ребят своего призыва. А всё потому, что с детства прислушиваюсь к советам взрослых. Сержант в учебке, тот самый, что пощёлкивал указкой курсантов, вбивал мне ею в голову:
– Работай колебаниями. Не гонись за скоростью, она сама придёт.
Месяц я «колебал» телеграфный ключ-лягушку с нормативом радиста 3 класса 12 групп в минуту. Прочие салаги выдавали 18, но срывали руку. Она в процессе передачи дрожала и не слушалась. Восстанавливали колебаниями, привязав на запястье камень. На меня ходили смотреть деды с других смен, но я упорно давал 12 групп цифрового текста.  Результат превзошёл ожидания, на конкурсе легко выдал 18 групп и принял на слух телеграмму без ошибок.

Командование поощрило отпуском. До отъезда месяц ставили на дежурство по смене. Мы держали связь с Иркутском, Улан-Уде, Ровно, Москвой, и ещё десятком городов. За сутки в эфир уходило до полусотни телеграмм. Последние десять минут каждого часа слушали позывные условного разведчика. Он выходил на связь раз в месяц. Ночью я спал за столом в наушниках, воображая себя Штирлицем. Я спал и знал, что ровно через 50 минут проснусь, корреспондент не заставит врасплох. Когда поставили дежурным по радиосвязи – это рядового салагу-то, – возомнил себя незаменимым спецом. Нарочно лениво фланировал мимо дедов, зная их особенность припахивать молодых. Возмущённые глаза старослужащих выражали бессилие. А я в домике! Чувствовал, что добром не кончится.

Вовка доводил офицеров насмешливым взглядом и небрежным отданием чести. Он рапортовал своему командиру взвода:
– Товарищ старший лейтенант! Разрешите обратиться! Капитан Кузя приказал передать вам, чтобы меня наказали.
Капитан Кузнецов, мой взводный, нравился мне. Спокойный, уверенный, его внимательное лицо внушало доверие. А Вовка, конечно, раздолбай, но всё же земеля.
Замечания от раздражённых офицеров сыпались как горох, но моему другану всё пофиг. Его ценил командир взвода за страсть к технике. На территорию военного городка пригнали Р-140, радиопередающую станцию для обучения молодняка. Вовка знал её, как свои пять пальцев, будь его воля, там бы и жил. Особенно невзлюбил нагловатого рядового старлей из офицерского подразделения. Он при случае заходил в станцию для проверки. Вовка подключал к двери слабенький ток, вскоре доносился возмущённый голос. Провокатор открывал уже безопасную дверь с притворным недоумением:
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Что-то случилось?

Команда собираться в дорогу прозвучала неожиданно, я уже не надеялся. К десяти дням отпуска добавили двенадцать на дорогу. До Москвы поезд по тем временам шел шесть суток. Майор в штабе подмахнул ещё сутки. Виталий, мой командир отделения, уступил первоклассные значки на парадку. Его призвали из Минска, о Белоруссии рассказывал с придыханием. Часто напевал популярную в тот год песню:
Молодость моя, Белоруссия,
Песни партизан, сосны да туман.
Повезло с наставником, Виталий излучал спокойствие, он даже команды подавал не повышая голоса. За глаза звали его калилаской. (Перевод с белорусского — будьте любезны, добро пожаловать).

Я прикрутил на китель значки: 1 класс телеграфиста, отличник БПП, 2 спортивный разряд. Ещё незаслуженные, но кто обращает внимание на такие мелочи? Утром вылетел в Москву, к вечеру следующего дня обнимал маму. Приятно, когда все тебя поздравляют. Кто не испытывал чувство важности, гуляя в сверкающем «наградами» кителе по родным улицам? А посещение родственников? Одних двоюродных набирается десятка два.
В часть вернулся вконец оборзевший.

Двадцать трое суток свободы сняли напряжение. Залетел в первую же неделю.
На ночном дежурстве провожу учебный радиосеанс с корреспондентом. Условно тот сидит где-нибудь в лесу на вражеской территории. Задача – провести сеанс, как можно быстрее. Для этого использовалась связь БД – быстродействие. Записываю на магнитофон донесение от радиста-разведчика на большой скорости, на пониженной воспроизвожу текст выборочно в двух-трёх местах. Обычно сразу видно качество передачи. Не в этот раз.
Осциллограф показывает искажение сигнала, вместо знакомых цифр идёт абракадабра. Отстукиваю РПТ, с французского repetez – повторите. Два раза запрашиваю повторение, корреспондент упорно несёт ахинею. Понятно, дежурный-дед спит небось, салага работает. Обычное дело. Пора заканчивать, корреспондента могут запеленговать враги, а потом запытать. Жаль, что я не поучаствую. Мне бы отстучать ЩЕМ, с украинского тупий, – смените радиста. Тупым оказался я, подтверждаю приём донесения. После сеанса записал в журнал необходимые данные. В телеграмму вбил произвольные группы цифр, никто же не проверяет.
А утром они пришли, мой командир взвода и два младших литёхи из офицерского подразделения. Оказывается, с ними ночью работал. Как стыдно-то! Вспомнилось бессмертное: «А если бы ты патроны вёз?» Добил взводный. Вместо ругани тихо произнёс:
– Главное, что в отпуск успел съездить.
Психолог, итить его...

До дембеля служба проходила без залётов, борзовирус окончательно покинул меня. Осенью присвоили звание младшего сержанта и отделение вновь прибывших салаг поступили под моё начало. Ответственность за молодых бойцов меняет и других ребят. Даже земеля остепенился. Правда, случился один залёт, но это не считается. 100 дней до приказа, есть такой праздник, кто служил – знает. Наш призыв после отбоя устроил пьянку, заодно отметили моё двадцатилетие. Всё бы ничего. Но утром вся страна голосует на выборах, а мы на построение выйти не можем. Самые хитрые из казармы не показались, я мужественно проголосовал за кого-то. Засветился, но взыскания получили деды, игнорировавшие выборы.

Но возмездие неотвратимо. На 2 ноября 1977 года нам с Вовкой заказали билет на самолёт. Утром, 1 ноября, прозвучала команда на построение. Мы уже почти гражданские лица. Какой плац, какие команды? Вы о чём? У нас полно дел: ещё раз проверить парадку, поправить сержантские лычки, пересмотреть фотографии, десятый раз почистить и без того блестевшие сапоги, подогнуть ещё чуть кокарду на шапке. Мы в нулевой партии, – положение обязывает. Дежурный старлей, тот самый, токоударенный, сделал нам замечание за медлительность. Кто-то за спиной фыркнул:
– Завтра домой, нафига им построение?
От восторженного лица старлея повеяло холодком. После завтрака зачитали приказ. За нарушение воинской дисциплины наш дембель отложили. Билеты сдали. Справедливость восторжествовала, приходится признать. Аукнулись шахматы на посту.

Через три недели с чистой совестью мы покидаем родимую часть. К нашей партии присоединились два москвича. Смурное небо и накрапывающий дождичек с запоздалым сожалением провожают нас, видимо, уже навсегда. Мы шагаем к белому кирпичному зданию КПП. За ним свобода, гражданка, мир раскрывает приветственные объятия. В такие моменты пафос уместен. Мы ждали этого дня два года, щемящее чувство в груди вынуждает замедлить шаги. Пройтись бы ещё раз по знакомым надоевшим дорожкам, кивнуть с порога в столовке поварам, помахать часовому, пустить в эфир прощальную фразу. ЩСА-5 – слышу вас отлично. Отдать честь капитану Кузнецову, хороший мужик, тёплые слова нашёл при прощании. Дневальному по КПП показываем военные билеты, у того за спиной дежурный по части. Хлопнула дверь, пройдя метров десять, попеременно оборачиваемся последний раз. Там, за воротами, осталась часть нашей жизни.

47 лет прошло с того времени. Если Родина прикажет, я готов хоть завтра десантироваться в тыл врага с рацией. Как сказал бы наш барин: «Радисты бывшими не бывают». С детства знаю:

Ведь от тайги до британских морей,
Красная армия всех сильней.

Что такое табилеберда? В радиожаргоне каждому символу придумывается напев. Табилеберда, –тире, три точки, тире, означает конец передачи телеграммы. Радисты обмениваются любезностями и в эфире трелью стрекочет последняя фраза:
СК – самолёт катенька. Конец связи.