В вихре времени Глава 2

Любите ли вы благородных, честных, смелых людей, которые не сдаются обстоятельствам, а идут наперекор всем? Тогда вам понравится этот роман.
Российская империя, начало двадцатого века. Молодой человек, дворянин древнего рода, попадает в сложные житейские обстоятельства и внезапно лишается всего. Но восстанавливая своё имя и честь, он находит больше, чем ожидал.







Глава вторая


Измученный дорожным происшествием, из-за которого полицейские задержали поезд на следующей станции на три часа, Николай вышел в Бологом выжатый как лимон. Он и не надеялся, что Лукич дождётся, но с радостью понял, что ошибся, увидев знакомую кряжистую фигуру. Крестьянин беседовал с другими кучерами и наверняка уже знал о нападении на поезд.
— Барин, Николай Кинстиныч! Слава Богу, живы! — обрадовался Лукич, увидев Николая, — страсти-то какие в поезде... Вы-то видели иродов этих — террористов?
— Видел, — поморщился Николай.
Лукич вытаращил глаза.
— Неужто в одном вагоне ехали?
— В одном...
— И как, барин, испужались? А кровь-то откуда? Никак раненный...
— Не моя это кровь, — Николай с досадой увидел, что измазал рукава рубашки в крови несчастного казначея. — Поехали, Лукич, устал я, потом всё расскажу...

До поместья было чуть больше десяти вёрст. Кобылка резво бежала по сухой дороге. Небо почернело, лишь вдали горела алая полоска уходящего солнца. Хотелось спать, но нужно было всё расспросить до встречи с отцом.
— Лукич, расскажи, что случилось с батюшкой?
Кучер ослабил вожжи и сел вполоборота к Николаю.
— Удар у него, Николай Кинстиныч. Татищев приходил, кричал на барина, а когда ушёл, кухарка Марья вашего отца на полу лежамши обнаружила.
— Врача вызывали? — нетерпеливо спросил Николай.
— А как же, барин! Нешто не понимаем. Приходил Евгений Иванович, смотрел батюшку. Капли прописал, да не помогает ничего. Говорить не могёт, руками еле шевелит. Марья с ложечки кормит его.
— Ты скажи, из-за чего у них ссора с Фёдором Андреевичем произошла?
— Сынок его Пётр накуролесил в деревне. Приехал подлечиться, а сам к девкам нашим полез. Мужики его побили легонько, а он жаловаться отцу. Тот пригрозил в суд подать на наших, да Кинстин Васильевич вступился и пристыдил при всех на собрании ихнем, когда Предводителя дворянства выбирали: мол, что за сына вырастил? Батюшку вашего уважают повсеместно за подвиги его военные, да честность. После этого, знамо дело, Татищева и не выбрали Предводителем. Опосля собрания Татищев и заявился, будто чёрт нежданный. Кричал-угрожал, посохом махал. А батюшка ни слова не ответил, только дверь открыл, чтобы он убирался, значит. А после Марья зашла к нему в кабинет — а он на полу лежит, не двигается! Перепужались мы — страх! — Лукич перекрестился. — Я скорее вам и отписал.
Николай задумался вспоминая. Первый удар у отца случился после смерти матери, когда Николаю было двенадцать лет. Прожив душа в душу с женой, отец от тоски и одиночества стал прикладываться к бутылке. Николай учился в гимназии и заметил, что отец пристрастился к вину только тогда, когда приехал на летние каникулы. Повлиять на него он не мог. Если бы не кровоизлияние, то пил бы и дальше. А после уж бросил, да поздно — здоровье разрушил. Теперь вот второй удар.
Они повернули на просёлочную дорогу, вдали которой уже виднелась при свете луны барская усадьба Елагиных. Большие тополя и липы, едва различимые в темноте, шумели над домом. Белые, давно не крашенные колонны, отражали лунный свет. Вся усадьба была тёмной, освещалось лишь одно окно, где был отцовский кабинет. Не спит отец.
Николай вбежал на крыльцо. Марья, полноватая пожилая женщина с морщинистым лицом, встретила его в прихожей и поклонилась.
— Доброго здоровьица, Николай Константинович, батюшка теперь там ночует.
Она показала на кабинет. Николай кивнул кухарке и быстрым шагом пошёл к отцу.
В кабинете всё было по-прежнему: большие напольные часы мерно отсчитывали время, горела зелёная лампа. Только отец не сидел за письменным столом, а лежал на небольшом кожаном диване с закрытыми глазами. Одна рука придерживала книгу на груди, а другая бессильно лежала вдоль туловища.
— Отец! — Николай осторожно взял его за руку. Тот открыл глаза и с трудом улыбнулся.
— Коля, плохо мне, — еле слышно проговорил он. — Видно, уж конец, да ты не горюй… — Он вздохнул, собрался с силами и произнёс: — я своё пожил…
Николай сидел возле отца, гладил его руку, говорил, что он обязательно поправится и всё, что приходило в голову, пока тот не заснул. Потом прошёл в свою комнату и бессильно повалился на кровать, мгновенно провалившись в темноту.

Наутро подошла Марья уже в переднике и попросила, кланяясь:
— Батюшка Николай Константинович, побалуйте папашеньку уточкой али рябчиком. Уж больно оне любители свеженького с охоты.
Николай зашёл к отцу. Тот крепко спал. Ну, так тому и быть. Лукич послал за Василием, всегдашним проводником на охоту. Тот скоро прискакал на старой кобыле.
Василий был обыкновенной внешности — крепкий бородатый мужик с загорелым лицом от постоянных прогулок по лесам и полям. В его неторопливости, сосредоточенности была какая-то надёжность, и чувствовалось, что с этим лесовиком не пропадёшь.
Василий взял ружьё и высыпал патроны из него на стол.
— Барин, бери патроны покрупней, осенью дичь больше размером.
Николай заменил мелкую дробь на крупную, потом отвязал счастливую дворняжку Динку. Они запрягли лошадей и поехали всей гурьбой.
Поместье было окружено лесом со всех сторон. Солнце поднялось ещё не высоко, пока осветив только верхушки деревьев, нижние ветки находились в тени, и от леса тянуло тёплой сыростью. Чувствовалось, что день будет жарким.

Ехали шагом. Николаю захотелось поговорить с мужиком, который вызывал у него уважение своей рассудительностью и взглядом на мир, независимым ни от кого.
— Как живёшь, Василий?
— Да слава ти, Господи, хорошо, Николай Кинстиныч. Грех жаловаться. Мать поклон вам передаёт за то, что устроили нашего Митьку в Москве. Пишет, доволен он, а то и денежку присылает нам, старикам.
— Рад за вас. Дачники-то по-прежнему приезжают в деревню?
— Приезжают, — лениво протянул мужичок. — Да теперича странные какие-то стали. Раньше охали да ахали, всё им в диковину было. А теперь приехала пара: мужик нормальный, на рыбалку ходит. А баба у него, хоть и красивая, статная, а дура-дурой.
Николаю стало смешно и любопытно.
— Чего ж ты её дурой обзываешь?
— Дык, всё ей не нравится. Дорого, мол, в деревне. Самой ягоды хлопотно собирать, грибы тоже неохота. Скучно здесь, видите ли. Музыку подавай, оркестр, танцы.. Тьфу… Ну и сидела бы в Москве — тама, чай, завсегда весело, ан нет, припёрлась. Мужик ейный на рыбалку ходит и выпивает в одиночестве. Я бы с такой стервой тоже спился.
— И места наши не нравятся?
— Вот это и удивительно, Николай Кинстиныч, сам сколько годов езжу на охоту, налюбоваться не могу. В чащу заедешь, так стоишь, словно в храме Господни. А на речке какая благодать… Солнце светит... А то и дождичек освежит. Вся премудростию Господь сотворил еси… — перекрестился мужичок.
— Василий, как ты умудрился верующим остаться? — удивлённо спросил Николай. — Небось в селе и в церковь никто не ходит?
— Почему же, ходят, барин... Мало, конечно, не то что раньше. А только я своим умом живу, а до чужого мне дела нет. И как же я могу в Бога не верить, если Он мне отвечает.
Николай даже привстал в стременах.
— Как это "отвечает"?
Вася почесал в затылке, словно раздумывая, — говорить или нет.
— Дак, было дело — выпил я, да жену, грешным делом, поколотил. Сильно... Руки-то у меня тяжёлые. Прощения просил, знамо дело, она уж и простила. Да совесть всё не умолкала. Не стал я поста дожидаться — напросился к батюшке на исповедь. Он и отпустил грех... Так, поверите ли, Николай Кинстиныч, как камень с души свалился — так легко стало. И ничего другое не помогало...
— А вот писатель Толстой советовал физическим трудом совесть успокаивать. Не пробовал?
— Это для вас, баров, физический труд в диковинку, а крестьянин завсегда так живёт. Если бы это помогало, то и церковь была бы не нужна. А только я в толк взять не могу — как труд совесть заменит? Совесть-то в душе, а не в руках. А Бог простит, так ни с чем этого состояния не перепутаешь...

Динка бежала к тёмному лесу, почуяв птицу.
— Тр-р-р! — вылетел рябчик. Василий уверенно вскинул ружьё. Дело сделано — один есть.
Ласковое, ещё нежаркое солнце золотилось в жёлтой листве. Кругом летали паутинки — верные признаки осени. Кряквы, никого не стесняясь, выясняли отношения на далёком пруду, а может, и подбадривали друг друга перед нелёгким полётом в тёплые края. Николаю было так отрадно в лесу, даже стрелять не хотелось.
Василий словно почувствовал его состояние, сам и промышлял.
Они выехали на крутой берег реки, слезли с лошадей и повели их под уздцы. Ветер порывисто дул в лицо, словно не пуская дальше. А дальше и некуда было идти — перед ними раскинулась большая полноводная река. Где-то вдали переговаривались бабы, занимаясь извечным делом — стиркой, их звонкие голоса разносились по воде.
Николай не видел людей и не слышал голосов, у него перехватило дыхание от вида зелёных холмов и темнеющих лесов, словно ярусами размещавшихся вдали друг за другом. Он, не отрываясь, смотрел в эту даль без конца и края...
Николай помнил, что также любил стоять на берегу моря, когда ездил с матерью в Крым. Тогда он без конца подносил ракушку к уху, чтобы услышать морской ветер, а здесь и ракушка не нужна — ветер у реки гудел, отражаясь от деревьев, холодил лицо, трепал волосы... Сколько людей уже было на земле, и сколько ещё будет, а вот это всё — будто вечно...
Простые слова не могли выразить то, что он чувствовал, и на помощь пришли стихи:


Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык...


Василий ничему не удивлялся, он спокойно стоял и внимательно слушал барина, разделяя его состояние. Николай прошёл два шага, подойдя поближе к реке, и начал читать ещё:


Далеко, в полумраке, лугами
Убегает на запад река.
Погорев золотыми каймами,
Разлетелись, как дым, облака.

На пригорке...


С этими словами Николай зашёл на небольшой пригорок и запнулся... Ноги подкосились, и он неловко сел. Василий секунду удивлённо смотрел, а потом подбежал, участливо заглядывая в лицо:
— Что, барин? Вам плохо?
Николаю, действительно, стало плохо: в глазах потемнело от воспоминания, на сердце навалилась тяжесть, дыхание стало прерывистым. С высоты берега он заметил два сгоревших дома на хуторе близ реки. Словно два чёрных скелета они смотрели на мир пустыми окнами-глазницами. Только вороньё жило в этих страшных жилищах, пугая карканьем и навевая мрачные мысли о бренности бытия. Николай опять вспомнил мать...
Динка прыгала рядом, пытаясь лизнуть в лицо, а Василий пытался поднять барина, хватая то за руку, то за плечи.
— Вася, подожди, сам встану. Вспомнил один случай... Больше десяти лет прошло...
— Да что было-то?
Николай помолчал, раздумывая — рассказывать или нет. Далеко на болоте завопила противным голосом выпь.
— Не хочу ворошить прошлое — это личное. Может, после... Пошли домой, братец.
Обратную дорогу проехали молча. Николай думал об отце, предчувствуя печальную развязку.
— Василий, приходи ещё. Отец болеет, поговорить даже не с кем.
— Приду, Николай Кинстиныч, да вы не расстраивайтесь так. Положитесь на Господа, Он наш Утешитель...
— Положился бы, кабы верил... Ну, да ладно, чему быть, того не миновать.

Прошло несколько дней. Отцу становилось хуже и хуже. Он уже не открывал глаза. Николаю пришлось изучать дела поместья, и выяснилось, что отец оставил много долгов, и, в основном, Татищеву. Из соседа тот превратился во врага. Николай и раньше с ним мало общался, а теперь и вовсе не было желания.
Как тяжело всё решать самому! Что он знал о ведении хозяйства? Ничего. Ему нравилось сидеть в архивах, изучать историю своего старинного рода. А что сажать, что продавать — дело не для него. Повезло, что управляющий — толковый малый. Он приехал на следующий день и клятвенно обещал с выгодой продать нынешний урожай, авось и с долгами получится рассчитаться…
Николай не надеялся, что отец перед смертью откроет глаза, но Константин Васильевич напоследок посмотрел на сына и произнёс едва слышно:
— Не сгибайся, Коля.
Это была его любимая поговорка. Через пять дней отец умер.