Балерун

Мобильник надрывался, как брошеный младенец.
          Чтобы не поддаться глупой своей слабохарактерности, Сёма заперся в ванной, разделся и встал под душ.

     Звонила Любовь Григорьевна. Пятый раз за сегодняшний день.

     Всё. Хватит. Надоело. Сёма с остервенением тер ноги мочалкой, словно желая спустить с них кожу.  Вобщем-то действительно они, его ноги, и были повинны во всем.  В том, что нет выворотности, растяжки, прыжка, подъема. Ничего нет. Ну и ладно. Под-думаешь! Теплые струи успокаивающе гладили плечи. Тимоха давно к себе в волейбол зовет. Там растяжка эта дурацкая не нужна. А реакция у него нормальная. И руки сильные. Будешь сильным – поподнимай  столько лет подряд девчонок на голову выше тебя. Одна Николаева чего стоит! Сема засмеялся, представив, как поднимает Николаеву, словно штангу.

     Как-то они теперь будут без него?

     Сема вздохнул, закрутил краны и стал вытираться.
 
     Давно надо было уходить. А сейчас, конечно, тяжело. Страшась поддаться малодушию, Сема стал насвистывать, выделывая современные, абсолютно не классические па.
     А то еще можно записаться в студию современного спортивного танца, все-таки подготовка у него неплохая – с первого класса в балете.
     Тогда их было пятеро – мальчишек. И Любовь Григорьевна больше всех любила
Вадика Калиновского. Вообще с мальчишками она нянчилась особо. Теперь-то Сема все понимал. Ее внимание к мальчикам шло совсем не от их успехов, а от их дефицитности. Она просто знала наперед, что через два-три года все они разбегутся, а девчонки останутся. Первым ушел Вадик Калиновский. Потом – остальные.

     Надо было и ему бросать тогда же; вместе со всеми…

     После ванной комната дохнула арктическим холодом, и Сема проворно оделся. Круглая, как сковорода, физиономия с конопушками на крестьянском носу глядела из зеркала. Принц Зигфрид! Он швырнул расческу на трельяж.

     Вот и пусть ищут своего Вадика!

     Когда все мальчишки, кроме него, покинули их студию классического танца, у Семы началась какая-то непростая сумасшедше-счастливая жизнь.

     - Пам-па-ру-рам, пам-па-ру-рам, - в такт, словно помогая старательному пианино, вышагивала на сухих мускулистых ногах с горбатым выработанным подъемом – ногах старой балерины – Любовь Григорьевна по истертому пуантами полу. – Сема, выше! Молодец. – Она одобрительно встряхивала короткими волосами и вышагивала в обратную сторону. – Лена, легче. Легче, Лена! Что ты, как куль?! – Она подходила и ребром ладони ударяла Царицыну по ноге. – Расслабься. Ты – веллиса. Понимаешь, ты веллиса, девушка из потустороннего мира. У тебя нет тела, только его мираж.

     Царицына обиженно отворачивалась.

     - Сема, а ты еще чуть-чуть повыше. А в общем-то неплохо, - совсем другим, спокойным голосом обращалась она к нему. И он заливался счастливым румянцем и жалел Царицыну, потому что у той не получалось.
 
     За эти маленькие похвалы он сносил всё: и нехватку времени, и свою невольную обособленность среди девчонок, и насмешки знакомых мальчишек и даже отца, и это прозвище – «балерун», которое теперь уж, наверное, не отклеится от него до могилы.

     Сейчас-то он понимал всё. Не было у него никогда никаких успехов в хореографии. Никогда. Просто Любовь Григорьевна боялась потерять последнего партнера для своих девчонок. Стыд! Он сжал голову ладонями и ощутил, как тревожно бьется пульс в висках. Теперь-то все было ясно: и хихиканье девчонок на репетициях, и бодрые, но всегда сдержанные похвалы Любови Григорьевны, и с трудом сдерживаемый смех аккомпаниатора Ольги Михайловны.

     А как презирала его она – Лена Царица… Именно Царица. Судьба не случайно наградила ее столь горделивой фамилией. «Царица Елена I», «Царица Елена Прекрасная». Да, она соответствовала всем этим титулам: и Царице, и Прекрасной, и Первой. Ее снисходительный взгляд, молчаливое презрение, усталое смирение. Мол, куда деваться, все равно другого партнера нет и не предвидится, были горше всего. Она была самой сильной Семиной болью, как зуб с дуплом. Всё больно: и ушиб, и порез, и ожог, но зуб болит больней всего.
 
     В будничном черном трико, прямая и совершенная, вставала она на пуанты и глядела сверху вниз, сквозь него. Он подхватывал ее дрожащими руками, дрожащими не от физической слабости – от страха уронить. Казалось, она непременно упадет и сломается, как нежный росток редкого и дорогого растения.
     И однажды он действительно не смог удержать ее. Нет, она не сломалась - 
она только неловко приземлилась и, закусив губу, захромала к стулу. От страха
остановилось сердце. Ему бы броситься к ней, пожалеть, попросить прощения, но он прирос к полу и только тупо смотрел, как хлопочут девчонки, как колдует над ней Любовь Григорьевна, ощупывая и растирая сустав.

     Он подошел к ней уже после репетиции, когда расходились по домам. Тронул за рукав шубки. Она не повернулась к нему, не взглянула даже, только тихо и беспощадно бросила:

     - Грузчик!

     Словно перцем сыпанула в глаза.

     Он не сомневался, что больше ему не доверят поддержек. Но нет, все потекло по-старому, если не считать, что с Царицыной он стал танцевать совсем ужасно – он и сам сознавал это. И даже всегда благосклонная к нему Любовь Григорьевна останавливали пианистку и говорила, сдерживая гнев:

     - Сема, что с тобой происходит? Возьми себя в руки.

     Зима, спохватившись, запоздало сыпала снегом, теперь уже бесполезным – все равно завтра растает. Сема с трудом продвигался против ветра, подняв воротник и прищурив глаза. Тимоха жил в центре, но далеко от автобусной остановки.
 
     Англичанка грозилась спросить на этой неделе. Хорошо Тимохе – у него сестра на инъязе учится. А тут… мама, и та в школе немецкий проходила. Тимоха обещал сделать перевод – его Людке это раз плюнуть. Сема зато нес другу лабораторную по химии. Сейчас уже не продохнуть от уроков, а что будет в десятом? Вот и еще один повод бросить балет. Да и кому он нужен?! Три дисциплинированных старушки в клубе агрофирмы «Победа»; пятиклассники, стреляющие жеваной бумагой, в обязанном порядке приведенные классной руководительницей на «мероприятие»…

     И только на отчетном концерте в конце марта стараниями Любови Григорьевны да благодаря обширным знакомствам девчонок и их мам – всегда аншлаг. А на профессиональную сцену шлагбаум закрыт. Их провинциальная студия – не хореографическое училище. В серьезный театр никого не возьмут, даже самых сильных. Даже Ее. Правда, Танька Смирнова поступила в институт культуры. Будет балетмейстером. Любовь Григорьевна до сих пор ходит в именинницах. А Танька прошлой весной приезжала из Питера специально на отчетный концерт студии. Не отдышавшись еще после выступления, с  потемневшими, прилипшими к щекам и шее кудряшками, отвечала на вопросы зрителей, рассказывала о себе, о Любови Григорьевне, об их студии, где она выросла. Дыхание ее постепенно приходило в норму, но голос вдруг задрожал, зазвенел слезами; и она, не закончив фразы, убежала за кулисы и там долго ревела, обнявшись с девчонками.

     Март совсем позабыл про то, что он весенний месяц, и все лепил и лепил мокрым снегом, в котором четко пропечатывались резные следы сапог. И все-таки 
Сема любил март. И не только за то, что наступала весна с каникулами,  но и потому, что приближался отчетный концерт.

     Занимались каждый вечер и по выходным. В их студии, не такой уж просторной, было не продохнуть.

     - Девочки, не участвующие в коде, и все мамы, я прошу, выйдите в коридор – здесь совсем нечем дышать, - тщетно взывала время от времени Любовь Григорьевна.

     Мамы нехотя шли к выходу, каждая стараясь покинуть помещение последней, чтобы потом оказаться первой у раскрытой двери и смотреть. Они честно заслужили это право. На их долю много чего выпадало в этот беспокойный месяц. И главное – костюмы.
 
     - Мама Алены Николаевой! Кто мама Алены Николаевой? – обращалась к взрослым самая активная мама Оксанки Каргиной. – Почему вы не взяли свою марлю? Ваша девочка разве не танцует в «Вальсе цветов»?

     - Кажется, танцует.

     - Кажется! – возмущенно изумлялась Оксанкина мама. – Вы пачку шить думаете или нет?

     - У меня машинки нет. Я и иголки в руках не держала.
 
     - Не знаю, не знаю. Ищите портниху.

     - Людмила Андреевна, - дергала за рукав Оксанкину маму чья-то бабушка, - скажите толком, как юбку-то крахмалить.

     - Пачку – не юбку. И не крахмалить, а желатинить. Крахмал плохо держит.

     - Ти-хо! – перекрывал всех голос Любови Григорьевны.

     За неделю до концерта обнаруживалось, что на костюмы для виллис не хватило театрального газа, что типография задерживает печатание афиш и
пригласительных билетов и что Николаева уезжает в Петербург на математическую олимпиаду.

     - Всё, - обмахивалась Любовь Григорьевна потрепанными нотами, - последний концерт в моей жизни. Ухожу в управление культуры отчеты писать. Два выходных. Тихо, спокойно. Гос-споди!

     И всем, и Семе в том числе, как самому активному участнику, в те дни казалось, что впереди неминуемый крах и позор, что это безумие – им, скромной провинциальной студии, посягать на Ее Величество Классику.

     Но драмтеатр одалживал газ на костюмы. И за три дня до концерта, позвонив чьему-то папе, Любовь Григорьевна привозила из типографии афиши, программки и билеты; а партию Николаевой срочно разучивала Оксанка Каргина.

     И наступал тот день.

     Уже с утра за завтраком и потом в автобусе по дороге во Дворец Культуры мама повторяла одни и те же советы. Чтобы он не волновался, верил в себя, чтобы перед концертом как следует разогрелся и «растянулся». Сема поддакивал, не слушая. Гардероб и зал были еще пусты, но на сцене и за кулисами уже бурлила жизнь. Уже покрикивала на кого-то непривычно красивая Любовь Григорьевна. Пробегали, шурша пачками, совершенно неузнаваемые, накрашенные мамиными тенями и помадами девчонки. Радужные вороха костюмов, похожие на гигантские бумажные цветы, лежали на стульях и висели на плечиках повсюду. Мамы озабоченно ходили с иголками наготове. Подшивали, подгоняли, заплетали, поправляли, успокаивали и вдохновляли.

     И он, реально существующий Сема Овечкин, танцовщик студии классического танца, вдруг разделялся на две совершенно неравные части: одна - совсем 
маленькая, картонно-плоская, неловко прыгала на сцене; а другая – главная бОльшая часть его Я, отделялась от него реального и взлетала над сценой, и заставляла того, картонного, глохнуть, слепнуть и стучать зубами от волнения. А при первых всплесках великой, стоящей выше всего и всех музыки, она взмывала и металась меж тесных стен просторного зала, и рыдала, и жалела, и любила всё и всех, и все-таки влияла на того маленького неловкого человечка на сцене, заставляя его взлетать выше. А в темной пещере зала молчало притаившееся многоголовое чудовище Зритель, и страшно было подумать, что там у него на душе.

     А когда всё кончалось и вспыхивал свет в зале, и то главное, соединившись с маленьким человечком, вновь превращалось в обыкновенного, так мало похожего на принца Зигфрида Сему Овечкина, страшное чудище публики вдруг рассыпалось на множество добрых-добрых людей, которые долго аплодировали, не отпуская исполнителей, и преподносили робкие мартовские тюльпаны. И все: и те, кто в зале, и те, кто на сцене и за кулисами, вдруг одновременно понимали: это – счастье. Счастье, несмотря на все суматохи и волнения; счастье, несмотря на то, что за кулисами плачет Цырица Елена, сбившаяся в па-де-труа, а мама отпаивает ее пепси-колой и гладит по вздрагивающим плечам.


     Сема не заметил, как очутился перед входом во Дворец Культуры, далеко от Тимохиного дома.

     Может, все-таки зайти? Сказать честно, чтоб не ждали. В конце концов, это не по-мужски – прятаться и не отвечать на звонки.

     Он поднимался по знакомой лестнице медленно, накапливая решимость,
которой всю жизнь так не хватало ему.

     Две недели назад они репетировали на сцене, и Любовь Григорьевна совсем загоняла его. Он стоял за кулисами, приходя в себя после «Вальпургиевой», где он а единственном лице, являясь в разных костюмах, был и главным Вакхом, и рядовым чертом и прочей нечистой силой во всех мужских ее проявлениях. Сердце,  как в жесть, било в грудную клетку; и казалось. будто еж, растопырив иголки, поселился в горле.

     Любовь Григорьевна, облокотившись на пианино, разговаривала с Ольгой Михайловной. Меньше всего Сема собирался подслушивать, но Любовь Григорьевна, своим голосом обычно перекрывавшая всех и даже музыку, говорила непривычно тихо, почти шепотом. И в шепоте том крылась безысходность. Искреннее отчаяние – не то, с каким грозилась она уйти в управление культуры писать отчеты.

     - Совсем как деревянный… Что будем делать? Скорей бы уж Саша подрастал.

     Сему словно окатило кипятком. И еж заворочался в горле, корябая колючками. Речь шла о нем. А Саша – мальчик из младшей группы, на которого, как некогда на Вадика Калиновского, теперь возлагались большие надежды.

     Вот и пусть! Пусть дожидаются своего Сашу. Как угли кочергой, расшевеливал Сема недавнюю обиду. И чихал он на этот балет, и на студию, и на Любовь Григорьевну, и вообще на всех!

     Он шел по коридору и уже слышал знакомое: покрикивания Любови Григорьевны и стук пуантов, всегда неприятно поражающий и напоминающий, что перед тобой все-таки не веллисы, не феи, а обыкновенные девчонки-школьницы, с грохотом
приземляющиеся на пуанты. Хорошо, что отдаленность сцены и музыка частично скрадывает эту неловкость.

     И тут, словно дождавшись, что вспомнили про нее, ожила музыка, полилась,  радостно вспархивая из старого пианино из-под пальцев Ольги Михайловны, призывая любить и надеяться. По спине у Семы привычно побежали счастливые мурашки, и он открыл дверь.

     В студии было тесно и душно. Репетировали в костюмах все три группы. Любовь Григорьевна занималась с малышами. У окна стояла Царица. Мама зашивала прямо на ней изумрудный крашеный зеленкою хитон.
 
     - Сема! – первой заметила его Ленина мама, - Где же ты пропадаешь? Девочки без тебя репетировать не могут.

     Она подошла к нему, ее мама, так похожая на свою Леночку, только лишенная всего царского, что было в дочери, совсем простенькая обыкновенная женщина, если б не то обстоятельство, что она была Ее мамой.

     - Сема! – бросились к нему девчонки. – Ты что, с ума сошел?! Через две недели концерт, а ты пропал.

     Только Царица продолжала стоять у окна, как всегда гордо не глядя в его сторону. Да еще Любовь Григорьевна не подошла, хотя и смотрела на него, позабыв про малышей. Сема приготовился к тому, что она сейчас накричит на него, обзовет лоботрясом – так всегда бывало прежде когда кто-нибудь прогуливал. Но она молчала, и во взгляде ее не было злости – злость давно перегорела, не было даже укора, а была только печальная готовность еще к одному предательству.
 
     - Сёмочка, миленький, ты что, бросил нас, да? – тормошила Оксанка
Каргина. Ей наконец-то дали сольный танец, и теперь только от него, партнера, зависела ее дальнейшая балетная судьба. А впрочем, возможно, у нее были и другие мотивы сожалеть о Семином уходе.

    - «Бросил, бросил»… Ничего не бросил. Уроков много. Английский… - пробурчал Сема и пошел переодеваться.