В вихре времени Главы 3 и 4

Российская империя, начало двадцатого века. Молодой человек, дворянин древнего рода, попадает в сложные житейские обстоятельства и внезапно лишается всего. Но восстанавливая своё имя и честь, он находит больше, чем ожидал.


Глава третья


Фёдор Андреевич Татищев был богатым помещиком и успешным дельцом. Он вовсе не был злодеем или врагом, каковым казался нашему герою. В жизни редко встретишь абсолютных негодяев или праведников. Ни тем ни другим не являлся и сосед Елагиных.
Татищев ехал в коляске, которой правил старенький слуга Макар, и думал о делах. В благословенный час лет тридцать назад он построил лесопилку. Сейчас она уже требовала ремонта, но доход до сих пор приносила немалый. Проблема состояла в том, что для успешного дела нужен лес, а лес в изобилии произрастал на земле Елагиных. Да вот беда — Константин Васильевич наотрез отказывался продавать земли. И тогда предприимчивый помещик выкупил векселя бывшего приятеля и собирался предъявить одномоментно, чтобы соседу оставалось либо оплатить, либо продать за них нужные земельные угодья.
До недавнего времени они с Елагиным были в приятельских отношениях и идти на конфликт не хотелось. Но после провала на выборах на должность Предводителя, как считал Фёдор Андреевич — по вине соседа, сомнения исчезли.
То, что Константина хватит удар — Татищев не ожидал. Совесть не давала забыть эту сцену. Да и собственный непутёвый сын беспокоил всё больше и больше. Совсем от рук отбился — не нужны ему ни отец, ни мать, а только деньги на гулянки, да на игры в карты. Но это его сын! И он не позволит кому-либо мешать его имя (а, главное, родовую фамилию) с грязью. После таких рассуждений Фёдор Андреевич снова укреплялся во мнении, что всё сделал правильно. Суда он не боялся. Он был влиятельным человеком, и даже в столице у него было много знакомых среди юристов и судей. Татищев твёрдо знал, что один закон для богатых, а другой — для бедных, поэтому он никогда не жалел средства на подкуп и ни разу судебное дело не проиграл. Про него уже в народе и пословицу сочинили, что с Татищевым судиться — лучше утопиться...
Коляска ехала не спеша. Макар сделал крюк, как просил барин, чтобы подъехать поближе к лесу на земле Елагиных. День близился к завершению. Погода к вечеру испортилась, поднялся порывистый ветер, и слуга опасался, что они попадут под холодный осенний дождь.
— Ваша милость, Фёдор Андреевич, не прикажете ли прибавить ходу? А то, не ровён час, под дождь попадём.
— Давай, Макар, правь домой. Я уж всё посмотрел, что надобно было.
“Да, хороший лес у них — сосны большие и стройные! И липы с берёзами не подкачали”, — думал хозяйственный помещик, присматриваясь к чужой собственности.
Вдали показался всадник. Это был Николай Елагин, и судя по его лицу, встреча с Татищевым оказалась для него неприятным сюрпризом.
Коляска по приказу Фёдора Андреевича остановилась.
Макар с тревогой поглядывал на тучу, которая уже нависла над ними. Первые тяжёлые капли попали за шиворот. Ветер усилился, задувая под зипун и срывая картуз с головы старичка.
“Эх, промокну, и опять прострелит поясницу, — с досадой подумал слуга. — Скорей бы домой!”
Они стояли и ждали Николая. Дело иметь с младшим Елагиным, ой, как не хотелось. Все знали о его излишне горячем нраве и то, что на лица не смотрит — говорит, что в голову взбредёт.
— Что вам угодно на моей земле, господин Татищев? — строго осведомился Елагин.
— Николай Константинович, у меня к вам разговор по поводу долгов вашего покойного батюшки.
Николай вспыхнул.
— А не по вашей ли милости он стал “покойным”? Смерть отца на вашей совести, и я ещё должен с вами разговаривать?
— Вы забываетесь, молодой человек! — с покрасневшим лицом отвечал Татищев. — Я не собираюсь выслушивать абсурдные обвинения. А вот вы подумайте, как не потерять поместье, и зависеть это будет теперь от моей воли!
Последние слова прозвучали словно вызов на дуэль. Лошадь Николая гарцевала на месте. Он удерживал её и обдумывал ответ.
Татищев злорадствовал: в конце концов, соседу придётся договариваться!
— Я оплачу векселя, пусть адвокат пришлёт документы. На этом, я думаю, наши отношения закончатся, — наконец, произнёс Николай.
— Не думаю, что вам хватит денег, господин Елагин. Вы ещё придёте ко мне с поклоном, а я подумаю, буду ли с вами разговаривать, — сурово произнёс помещик.
Николай в ярости пришпорил коня не ответив. Грязь от копыт случайно брызнула в глаза Фёдору Андреевичу, и он чуть не задохнулся от возмущения.
— Домой гони, живо! — закричал Татищев на старого слугу, который с радостью исполнил приказание.

Николай скакал домой и понимал, что не успевает до дождя. Ветер усиливался, и крупные капли, словно прутья, хлестали по щекам. Уже полностью промокший, он въехал во двор усадьбы, отдал поводья Лукичу и прошёл в дом. Сюртук намертво прилип к рукам и ни за что не хотел освобождать хозяина. Наконец, Николай снял мокрую одежду, затопил камин, и услужливая Марья подала чашку горячего липового взвара и кусок пирога.
Он сидел за столом и жевал, не чувствуя вкуса. Больше всего ему хотелось, чтобы отец был жив. Откроешь дверь в кабинет — уютно горит зелёная лампа, спокойно тикают часы, а отец сидит с любимой книгой в руках. Теперь за письменным столом пусто...
Из головы не выходил разговор с Татищевым. Угрозы, векселя, долги!.. Как не хотелось этим заниматься! Отец не посвящал его в хозяйственные и денежные проблемы. На гимназию хватило денег, на университет тоже. Потом он сам начал хорошо зарабатывать, привозил отцу из Москвы подарки — редкие книги. А теперь, оказывается, поместье заложено и висит крупный долг Татищеву. Но больше всего жгло самолюбие при воспоминании о словах помещика, что Николай сам придёт к нему с просьбой о пощаде.
Кровь прихлынула к лицу. Ещё никогда в жизни его так не унижали! Сжечь бы Татищевское поместье за подобные слова! Что этот гусь о себе возомнил?

Голову сдавило словно железным обручем. Николай встал и пошёл в кабинет отца. На него пахнуло нежилым духом, будто вещи умерли вместе с хозяином...
Он сел за большой дубовый стол, потемневший от времени, и стал выдвигать по очереди тяжёлые ящики. Те скрипели, будто протестовали перед чужими руками, но открывались. Здесь завещание, портрет матери… Художник изобразил немолодую женщину...
Как же Николай любил в детстве целовать эти карие добрые глаза, участливо смотревшие на каждого, кто искал её помощи! Любой нуждающийся в деревне мог прийти к сердобольной помещице Александре Дмитриевне, начиная от мучившегося животом крестьянина и заканчивая облезлым котом, который чувствовал, что его не выгонят из этого дома. Чудом был материнский кроткий нрав, терпевший и мальчишеские выходки проказливого сына, и тяжёлый вспыльчивый характер отца. Она предпочитала не спорить, ничего не доказывала, но отец так её любил, что сразу чувствовал несогласие и искал другое решение.
Николай вспомнил, как они с матерью возвращались от родных из соседней губернии. К усадьбе подъехали вечером, но дело было летом, солнце ещё не зашло, поэтому уже издалека увидели, что дворня не в доме, а сидит на улице в такой час.
— Колюшка, никак несчастье с отцом! — схватилась за сердце мать.
— Не переживайте, Лександра Дмитриевна, всё в порядке в доме, — замахала руками кухарка, — Кинстин Василич прогневались да выпили маленько... Вот все и сбежамши, а то с ружьём и до греха недалеко...
Всё стало понятно. Отец чем-то недоволен, а когда выпивал — в ярости становился на себя не похож.
Мать поцеловала Колю и спокойно, без боязни зашла в дом. Никто из дворни не остановил её, потому как знали — барин, когда видел жену, из разъярённого медведя превращался в разумного человека. Только добрый нрав Александры Дмитриевны так благотворно на него действовал.
Есть ли на земле ещё такие женщины? Сможет ли он найти девушку, похожую на мать? Появился ком в горле, и впервые захотелось плакать. Он выдохнул и стал смотреть дальше содержимое стола.
Счета, долговые обязательства… А это что? Николай подёргал ящик под столешницей и увидел, что тот заперт на ключ, который непонятно, где искать. Елагин задумался. Где отец его прятал? И тут вспомнил, как однажды застал его стоящим у шкафа и что-то положившим на самый верх. Надо проверить. Николай подошёл к тому месту и пошарил рукой по шкафу — точно, вот и ключ.
Замок повернулся легко. Николай затаил дыхание и медленно выдвинул ящик. Два бархатных футляра, две портретные миниатюры, пачка писем, подписанных мелким почерком и бумаги, по виду старинные. Уж кто-кто, а историк безошибочно узнает старые рукописи.
В одном футляре лежал отцовский револьвер системы Смит-Вессон. Батюшка часто рассказывал Николаю, как это превосходное оружие неоднократно спасало его во время войны с турками.
В другом футляре были награды: святой Георгий четвёртой степени и медаль “В память Отечественной войны 1812 года” — деда Василия Дмитриевича Елагина. А вот и отцовские: чёрный железный крест с надписью “За переход через Дунай” и медаль “В память русско-турецкой войны 1877-1878 годов.” И дед, и отец были военными.
Николай взял в руки два старых портрета на эмали. На одной из них изображён предок Иван Перфильевич Елагин. В верхней части портрета стоял масонский знак в виде пирамиды со всевидящим оком посередине. 1770 год. Да, значит, предок был масоном. Вот так новость. А это чей? Он тоже подписан : "Пётр Алексеевич Татищев — приор 8-ой русской провинции ордена и префект ложи “Капитула Татищева”. 1783 год".
Чем-то тревожным веяло от масонских знаков. Николай знал, что нередко члены тайного ордена за неповиновение погибали внезапной смертью. Иван Перфильевич умер неожиданно... Почему здесь лежал портрет Татищева? Не было ли между ними личного соперничества? Теперь узнать это невозможно.
Так. Возьмёмся за документы. Бумаги были разными: некоторые в виде коротких записок на старой бумаге, иные вроде списков, переписанных рукой отца. Николай стал разбираться в его крупном почерке. На листе были сведения о предках Елагиных.
Отец почему-то заинтересовался далёким прапрадедушкой и записал:
“Комендант крепости Татищева полковник Елагин Григорий Миронович зверски замучен и погиб от рук Пугачёва.”
К записке был приклеен старый клочок бумаги, где Николаю удалось прочитать: “Елагина Г.М. во уважение бедственного состояния разсудилъ определить его комендантом в ближнюю к Оренбургу Татищеву крепость.” Губернаторъ Рейнсдорпъ 1772 г.”
Бросилось в глаза название крепости. Надо же — и тут Татищев! Бедный Григорий Миронович. В их семье уважали героя, пострадавшего от рук Емельяна Пугачёва. Он погиб вместе со своей женой. Николай знал, что Пушкин именно его предка описал в романе “Капитанская дочка”.
Следующим документом оказался… донос! От Петра Алексеевича Татищева:
“Иван Елагин сын Перфилия говорил про их царское величество многие неистовые слова, посмел на царские именины выдать служилым людям вино смешаны вполы с водою, что нанесло урон государевой чести…”
Николай понял, что отец переписал документ, по всей вероятности, из архива, но зачем? А вот и продолжение:
“Пожаловать Петру сыну Алексия Татищеву триста рублей и пожизненное право беспошлинной торговли и особое указание властям впредь его от всяких обид охранять.” Екатерина.
И ещё любопытное письмо, тоже переписанное Константином Васильевичем:
“Доношу Вашему сиятельству, что Василий Дмитриевич Елагин и Фёдор Васильевич Татищев во время ведения русской армией боевых действий с Наполеоном Бонапартом сошлись на дуэли 18 сентября 1812 года. Сия дуэль кончилась бескровно по причине вмешательства секунд-майора Саврасова и примирения сторон.”
Что же получается? Нынешнее состояние вражды между нашими семьями передаётся из рода в род? Странно. Отец ничего не говорил, да и ссор между ними раньше не было.
Теперь письма. Николай взял пожелтевший листок и с трудом разобрал подпись — Василий Дмитриевич Елагин. От деда! Столетней давностью повеяло от бумаги. Дед жил в имении жены Елизаветы. А значит сюда писал сыну — Константину...
С документами Николай разбирался всю ночь.
Марья заходила спросить, не надо ли чего принести? Лукич подкинул дрова в печку, чтобы барин ночью не замёрз в кабинете. Но Елагин ничего не замечал. В нём проснулась страсть к старинным документам, тем более что в них рассказывалось о его предках. Это ли не самая большая удача для историка?

Сентябрьское утро не спешило освещать дом Елагиных. Серые тучи закрывали солнце, словно тёплым одеялом, и света было мало. Николай устало потёр глаза. Он всё прочитал. Хозяйственный дед давал советы сыну по ведению дел в родовом поместье, сообщал о незначительных событиях жизни, упоминал о знакомых, которых Николай не знал, передавал бесчисленные приветы родни. Это было бы не очень интересно, если бы не одно письмо, которое резко отличалось от остальных тревожным тоном.
Николай смотрел на него и перечитывал снова и снова:
“Ты пишешь, что поблизости поселился помещик по фамилии Татищев. Прошу тебя, сын, не верь ему и не вступай с ним в дружеские отношения. Много вреда нанесли нашему роду дворяне Татищевы. Так говорил мне и мой отец Дмитрий Николаевич, я не прислушался к его совету. А после жалел, когда чуть не погиб бесславно по вине Фёдора Татищева. Не знаю, что произошло между нашими предками, но каждое поколение…”
Дальше Николай разбирал с трудом, но понял, что неприятности сыпятся на их род через Татищевых. Причину Василий Дмитриевич не называл, но Николай подумал, что эта участь может ждать и его.
“Не хотелось бы в это верить”, — поёжившись от утреннего холода, подумал он. Хотя, скорее всего, это совпадение, а причины вражды у каждого поколения самые разные.
Надо было собираться домой, в Москву. Николай выдвинул большой ящик — убрать туда документы, что обнаружил в нынешнюю ночь.
Луч солнца всё-таки проник в комнату и осветил письменный стол, обнажая его потёртости и сколы от неумолимого течения времени. Ящик внутри оказался пыльным, и Николай решил рукой протереть серый налёт. И вдруг, в конце ящика он наткнулся на предмет непонятной формы в мягкой плюшевой тряпице, который не заметил вчера вечером.
Он аккуратно взял его в руки и развернул ткань. Сон слетел с глаз. Внутри лежал ещё один медальон размером с ладонь. Ажурный узор из серебра на нём был почти чёрным от времени, однако Николай не думал о его древности.
С медальона на него взирала изумительной красоты женщина. Взгляд её чёрных с поволокой глаз был грустным, будто говорил: “Я знаю, меня уже нет, но вы посмотрите, как я прекрасна.” Белое лицо с нежным румянцем было изображено чуть в профиль, как бы не решаясь развернуться к смотрящему. Губы были сомкнуты без улыбки. Чёрные кудри обрамляли голову и рассыпались по обнажённым плечам.
Кто это? Николай не мог наглядеться. Наконец, он перевернул портрет и на обратной стороне прочитал: “Чаю воскресения мертвыхъ и встречи в будущем веке. Анна Павловна Татищева. 1782 год”.
Вот это новость! Николай снова сел в кресло, тупо глядя на подпись. Татищева? С кем она ждёт встречи? Почему отец мне никогда не рассказывал об этой красавице? Столько вопросов и ни одного ответа.
Стряхнув напавшее оцепенение из-за бессонной ночи, он всё убрал и закрыл ящик на ключ. Подумав немного, портреты матери и таинственной незнакомки Николай бережно сложил в чемодан, чтобы в Москве начать разгадывать очередную историческую загадку, которые он так любил.

Глава четвёртая.


Поезд в Москву прибыл рано утром. Николай, абсолютно не выспавшись, тяжело посмотрел на извозчика, когда тот заломил несусветную цену до Замоскворечья, но решил не спорить. Лучше уж заплатить, да скорее добраться домой. Коляска попалась с резиновыми шинами, потому и дорого, зато не будет трясти по булыжным мостовым.
Николай оглядывал улицы и подмечал каждую новую деталь. Всё менялось стремительно: если пролётка вдруг прекращала трястись как от землетрясения, — значит, замостили дорогу новомодным асфальтом, улицы стали светлее — фонари поменяли с газовых на электрические. Прежними остались только москвичи, Николай в этом не сомневался, да он и не хотел, чтобы они менялись...
Дворники ритмично шаркали мётлами и сгребали опавшие листья, горестно вздыхая над бесполезным трудом. Шарманщики с одноногими ящиками за спиной, не разбирая дороги, брели по лужам и первой сентябрьской грязи, а торговцы-лотошники прихорашивались, раскладывали товар и выжидали своего часа, чтобы начать нехитрую торговлишку орехами и ягодами во дворах доходных домов.
Москва уже давно не спала. По улицам разносились цоканья копыт первых лошадёнок да звонки встречных трамваев, предупреждавших об опасности нахальных извозчиков и одиноких рассеянных пешеходов.
Николай с удовольствием вдохнул утренний воздух города и ощутил примешавшийся запах хлеба — в Москве его было много. Этот запах стал символом купеческой столицы: в любом трактире или ресторане хлеба можно брать вволю, не считая, с голоду здесь не умирали.
Нет, всё-таки он рад, что живёт в Москве. В этом, любезном его сердцу городе он начал самостоятельную жизнь сначала гимназистом, потом студентом Московского университета, а теперь преподавателем истории в гимназии. Здесь он чувствовал себя дома. Как бы ни было хорошо в родительском поместье, через неделю или через месяц Николай уже не находил себе места. В голове стучало: "Домой, домой, домой..."
За раздумьями Николай не заметил, что уже подъехал к трёхэтажному дому на Пятницкой, где жил в казённой квартире.

Елагин позавтракал, надел мундир и поехал в Медведниковскую гимназию, где работал уже три года. Директор — Василий Павлович Недачев взял Николая преподавателем, благодаря его работе по теме “Влияние французской революции на внутреннюю политику России”, которую он начал писать ещё в годы учёбы. Николай рассчитывал впоследствии защитить диссертацию и получить звание приват-доцента Московского университета.
Но, несмотря на высокий профессионализм молодого преподавателя, коллеги по гимназии относились к Николаю Константиновичу скорее настороженно, чем дружелюбно. Их можно было понять — он был не женат и жениться не собирался, а значит, в разговорах о надоевших жёнах не участвовал, беднягам-мужьям не сочувствовал и об интрижках на стороне не рассказывал. О чём говорить с таким коллегой? С ним поделишься, а он, пожалуй, ещё и осудит тебя.
Похвалы начальства не прибавляли ему симпатии других преподавателей, потому как человек обычно не радуется чужим успехам, а, скорее, завидует и раздражается...
Но даже и не это больше всего отталкивало коллег от Елагина. Известно, что у каждого человека имеется тайная черта, которую он боится показывать окружающим. И Николай был не исключение. Он боялся пить. Есть же такие несчастные, что не переносят спиртное... Наш герой переносил, но весьма своеобразно.
После небольшого количества вина своим поведением он ярко демонстрировал пословицу "Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке." И пару раз на банкете, по случаю годовщины гимназии, Николай совершенно свободно высказывал своё мнение о том, что мужчины ему кажутся большими сплетниками, чем женщины, и после этого больше пить с ним никто решался, а значит, и тесной дружбы, увы, не получалось. Так Николай Константинович и держался особняком, оттого за ним и закрепилось университетское прозвище "отшельник".

После уроков Николай зашёл в учительскую и обнаружил общество преподавателей в полном составе. Вежливо поздоровавшись и получив такой же учтивый ответ, он заметил новое лицо — пожилого священника, приглашённого Недачевым на замену батюшки, который ушёл на пенсию в прошлом году. К удивлению Николая, священник по виду был ещё старше, чем прошлый.
— Батюшка, а вы разве не на пенсии? — спросил Елагин.
— На пенсии, на пенсии, милостивый государь, — добродушно ответил отец Тимофей, поглаживая седую аккуратную бородку. По фигуре он напоминал снеговика — невысокий и полный. Туловище венчала круглая голова с пронзительно голубыми глазами, над котороми расположились светлые кустистые брови.
— А зачем же вы хотите работать? — продолжал допытываться Николай, замечая, что ответы батюшки слушают и другие преподаватели.
— Денег, денег не хватает, — со вздохом сказал старичок, разводя руками.
Было в его манере повторять слова и картинно разводить руками что-то необычное. "Словно юродствует," — мелькнуло в голове Николая.
Господин директор ушёл, а преподаватели решили поближе познакомиться с новым священником. Закон Божий не пользовался популярностью ни среди гимназистов, ни среди учителей, но куда ж от него деваться? Положено, значит, надо получше узнать, что за фрукт — отец Тимофей.
— А скажите нам, отче, сами-то верите в то, что будете внушать бедным детям? — спросил учитель математики — господин Выкрутасов. Он сидел в единственном удобном кресле учительской, вальяжно закинув ногу на ногу.
— Что именно вас интересует, господин...
— Выкрутасов, к вашим услугам.
— Да-с, господин Выкрутасов... Так во что я должен верить или не верить? — повернулся всем телом к математику отец Тимофей.
— Ну, хотя бы в заповеди... Что толку их учить, если всё равно их никто не выполняет. Более того, предмет громко называется "Закон Божий"... За невыполнение закона в светском обществе существует наказание, а в христианском обществе и наказания никакого нет.
— Так вы считаете, что заповеди не нужны? Так я вас понял? — опять поглаживая бороду, спросил священник.
— А кому они нужны, если никто по ним не живёт и никто их не выполняет? — повторился Выкрутасов. Он подпиливал аккуратной пилочкой ногти и периодически вытягивал пальцы, чтобы посмотреть результат.
— Позвольте встречный вопрос, а кто должен их выполнять?
Молчание было ему ответом. Математик застыл с пилкой в руках.
— Вы хотите сказать, что каждый должен начать с себя? — очнулся сообразительный Митрофанов.
— А вы хотите начать с других? — повернулся к нему и хитро подмигнул отец Тимофей. — А если они не согласятся, то заставить, так ведь?
Митрофанов немного побледнел. Видимо, вспомнил текст марксистской прокламации, которую случайно оставил на столе Елагина. Николай тогда выхватил глазами фразу: "Не хотят — заставим во что бы то ни стало..."
— Так что же делать, если я выполняю заповедь любви к ближнему, а ближний и не думает мне отвечать тем же? — очнулся Выкрутасов, допрашивая священника словно грозный завуч.
Отец Тимофей снова картинно всплеснул руками:
— Так молиться, молиться и за него, и за себя...
— Ваши молитвы хоть кому-нибудь помогают? — насмешливо спросил Николай.
— А вы попробуйте, молодой человек, попробуйте...
— А что, господа, можно и попробовать, — зашагал к окну, поднимая ноги, словно журавль по болоту, долговязый Митрофанов, — вот полюбуйтесь — за окном дождь. Ливень, можно сказать. И конца ему не предвидится. Давайте помолимся, чтобы дождь перестал...
Он повернулся к иконе Спасителя, размашисто перекрестился и шутливо поклонился, дотронувшись рукой до паркета. Отец Тимофей серьёзно повторил молитву.
Преподаватели устали слушать бесполезный спор и засобирались домой. Николай тоже посмотрел на красный угол, где висела старинная икона Христа, и вздохнул, потому что он как раз больше всех хотел, чтобы дождь закончился — зонт благополучно лежал дома, оставленный впопыхах хозяином, а впереди ещё столько дел...
Учительская постепенно опустела. Николай поглядывал на отца Тимофея, который искал плащ в тёмном шкафу.
— Позвольте, я помогу, батюшка.
Ему было неловко за свой насмешливый вопрос. Он подал старичку плащ, и тут произошло что-то странное: священник посмотрел на него добрыми глазами и вдруг погладил его по щеке:
— Ничего, ничего, заживёт... — пробормотал он тихонько. Потом взял шляпу и засеменил на выход. Николай не понял, что заживёт? У него ничего не болит...
Все ушли, а Елагин ещё засовывал тетради в портфель. Потом приготовил материал для завтрашних уроков и, наконец, вышел на улицу.
К удивлению Николая, дождь закончился, и сквозь разорванные облака робко выглядывало солнце. "Чудо-чудное", — пробормотал он, поражаясь удачной перемене погоды, словно шутливая молитва сработала...

Москва ещё и потому была дорога Николаю, что здесь жила тётка по отцу — Варвара Васильевна Плетнёва, единственный родной человек, который у него остался после смерти родителей. Время было совсем не позднее, и он задумал навестить её, а заодно поинтересоваться, нет ли у неё писем от деда Василия, а может, и ещё каких-нибудь сокровищ, лежащих под спудом...
Давным-давно тётка вышла замуж за московского купца Плетнёва и переехала в дом на Остоженке. Николаю нравилась эта улица. Не парадная, но исторически знаменитая: с неё князь Дмитрий Пожарский начал гнать гетмана Хоткевича в 1612 году.
Жёлтый особняк в стиле ампир снаружи казался каменным, однако на самом деле это был деревянный дом с белыми колоннами на террасе. Здание скрывалось от шумной улицы за листвой старых разросшихся деревьев и выглядело уютным и тихим.
Варвара Васильевна — сухонькая женщина невысокого роста с добрыми глазами —  чрезвычайно обрадовалась, увидев любимого племянника. Она отбросила непременное вязание и кинулась его обнимать.
— Милый мальчик, как ты? — участливо спросила она, заглядывая в его лицо снизу вверх.
— Спасибо, тётя, уже нормально, — целуя руку, спокойно ответил он.
— А я сильно плакала, Коля, — пожаловалась Варвара Васильевна, прикладывая к глазам платок и садясь обратно в уютное кресло. — Так рано умер Костя! Я не ожидала... Дорогой братец, мы так и не повидались с тобой, а теперь уж назад ничего не вернуть... Царство небесное!
Она плакала и крестилась, молясь за брата. Потом немного успокоилась и начала вспоминать свою детскую жизнь в отчем доме, любовь старшего брата, замужество и снова загрустила, вспомнив о безвременной кончине супруга. Николай терпеливо слушал и поддакивал. Наконец, он смог вставить слово.
— Тётя, у вас сохранились документы от отца? Ведь вы дольше жили с родителями в поместье бабушки Елизаветы.
Варвара Васильевна отняла платок от глаз и уставилась на него.
— Что-то уцелело, Коля, но уж не помню, куда положила. Софья придёт из церкви, поможет тебе.
— А что там было?
— Письма какие-то, портреты, документы… Давно не разбирала. Да и зачем мне? А ты что ищешь?
— Хочу разобраться с родословной получше, — уклончиво ответил Николай.
— Ну, добро, подожди Софью. А пока пойдём, поедим.

Что это было — обед или ужин, он не понял. Тётушка была хлебосольной, и за столом у неё часто сидели незнакомые люди, которые приходили, как подозревал Николай, не только подкормиться, но и попробовать сблизиться с ним — возможным женихом. Вот и сейчас очередная дальняя родственница приехала к Варваре Васильевне со своей дочерью и была весьма довольна тем обстоятельством, что Николай Константинович оказался здесь же.
Николай даже не смотрел на барышню, которую посадили рядом, чувствуя нарастающее раздражение от её глупых речей.
— Николай Константинович, а как вы относитесь к женскому вопросу? —спросила молодая, полноватая девица, заглядывая ему в глаза и хлопая белёсыми ресницами.
— Простите... э-э-э... Катерина Семёновна, я не отношусь к женскому вопросу просто потому, что я мужчина, — сухо ответил он.
Он пытался разобраться в своём резко отрицательном отношении к женитьбе и понял, что не хочет повторять жизнь обывателя, который страдает от своего неудачного выбора и теперь не знает, куда деваться от семьи... Николай замечал постепенную перемену в поведении женатых мужчин и с огорчением понимал, что все идут по одному и тому же пути: сначала очень счастливы, потом чуть устают от домашних радостей, потом начинают сплетничать и жаловаться, а затем и вовсе мечтают убежать из дома хоть на малый срок...
К чему такая жизнь? Разве не лучше тогда сохранить свободу и заниматься наукой или ещё чем-то в своё удовольствие и не связывать себя никакими обязательствами, не раздражаться на жизнь и не вздыхать от собственной глупости?
Уже с первого взгляда на очередную потенциальную невесту, которую ему подобрала тётка, было видно, что все неприятности, связанные с женитьбой, написаны у неё на лице: капризы, недалёкий ум и сварливый характер.
Николай слушал соседку и досадовал на длительное отсутствие Софьи, тёткиной воспитанницы.
После эпидемии холеры тётя похоронила мужа и ребёнка, а Софья — родителей, и оказалась в сиротском доме. Варвара Васильевна по совету священника взяла в дом девочку и ни разу об этом не пожалела. Софья выросла умной, доброй девушкой и стала утешением для её сердца.
В конце обеда она наконец пришла. Николай не видел её с весны, но в Сониной внешности ничего не изменилось: такие же гладко зачёсанные русые волосы, голубые внимательные глаза и серьёзное спокойное лицо, на котором редко появлялась улыбка. Она тихо поздоровалась, потом увидела Николая и слегка покраснела.
— Голубушка, ешь скорее, да помоги Коле разобрать старые бумаги. Ты помнишь, где они лежат?
— Помню, тётя. Я не хочу есть, можем пойти сразу, Николай Константинович, — тихо предложила девушка.
— Как вам будет угодно, — с радостью встал из-за стола Николай.
Они поднимались на второй этаж по скрипучим ступеням, которые словно протестовали против уверенных тяжёлых шагов молодого человека.
В кабинете покойного тёткиного супруга царил полумрак. Здесь же была библиотека, в которую явно кто-то часто заглядывал: одна книга лежала в раскрытом виде под зелёной лампой на маленьком столике. “Как у отца, такая же лампа,” — машинально отметил Николай.
— Это вы тут читаете? — улыбаясь, спросил он.
— Я. Тётя не любит кабинет, он ей кажется мрачным.
Софья подошла к массивному шкафу и открыла дверцы: внутри стояла круглая коричневая коробка из-под шляпки, которую она с трудом подняла и поставила на стол.
Николай не успел помочь. Он разглядывал девушку, невольно сравнивая с девицей, которая сидела с ним рядом за обедом. В той чувствовалась кровь с молоком: белые пухлые ручки, такие же белые, кокетливо оголённые плечи, румяные щёки. В Софье же, напротив, всё словно было сделано из хрупкого материала: и длинные худенькие пальцы, и тонкие запястья, и изящный прямой нос, и бледная кожа лица, на котором выделялись большие глаза... При этом движения её были полны мягкости и в то же время — уверенности...
Девушка вопросительно посмотрела на него.
— Вы будете сами разбирать бумаги или вам подсказать? Я знаю, где что лежит.
Николай очнулся.
— Да, вы не помните, есть ли какие-нибудь письма или записки деда Василия? А может, что-то ещё более старое?
Софья достала связку пожелтевших писем, обёрнутых грубой бичевой.
— Вот письма вашего деда… А ещё я видела бумаги… Вот они. Весьма мелкий почерк. Возможно, писала женщина, но имя неизвестно, только инициалы — А.П.Т.
Николай схватил бумаги. Вот это удача! Это же её письма! Правда, почерк действительно бисерный, много зачёркиваний… Как будто писавшая торопилась. Ну, ничего, разберёмся.
— Спасибо, Софья Алексеевна, вы мне очень помогли!
— Я рада, Николай Константинович, — спокойно ответила девушка.
Они вместе убрали коробку на место и пошли в гостиную.
Варвара Васильевна, как гостеприимная хозяйка, предложила развлечение немногочисленным гостям — послушать Софьину игру на новом рояле, который горделиво располагался посередине комнаты.
Гости с удовольствием уселись на мягких креслах и диванах и приготовились наслаждаться концертом. Сел и Николай. Он слушал и не слышал. Свёрток с письмами жёг ему руку... Сможет ли он разобрать чужой почерк, и какие тайны откроются перед ним?
Терпеть неизвестность больше не было сил. Николай, едва дождавшись окончания произведения, встал, поцеловал у тётки руку и ушёл. Он не заметил грустного взгляда Софьи, которым она проводила его удаляющуюся фигуру.