Кокон

               
                КОКОН
               Пьеса Аулова В.С. по роману Джона Фаулза «Червь»
В случае постановки, обращаться vladimiraulov61@mail.ru   Образование ГИТИС
                реж.фак.
(Хроника расследования одного таинственного происшествия, случившегося в Англии
                в 1736 году)
                Действующие Лица
Бартоломью
Лейси
Луиза/Фанни/Ребекка
Пуддикумб
Аскью
Фартинг/Джонс
Дик/ Терлоу
                СЦЕНА ПЕРВАЯ
       (Просторная меблированная комната с камином на постоялом дворе)
     Пуддикумб –  (входит с поклоном, радушно) Милости просим, милости просим, судари мои. Ну, вот... Позвольте представиться: хозяин этого постоялого двора, Пуддикумб.
     Лейси – (устало входит и осматривается) Все готово?
     Пуддикумб – Все, как передал ваш человек. Точка в точку. Это, изволите ли видеть, лучшая и самая просторная комната в «Черном Олене»! Хорошо ли изволили доехать?
     Лейси  – (молодому человеку, вошедшему, но остановившемуся у дверей) Проходи, племянник...  (Пуддикумбу) Простите, любезный... (в это время слуга Дик вносит массивный сундук и поставив его остается рядом, не сводя глаз с молодого джентльмена)
     Пуддикумб - Пуддикумб
     Лейси - Да, конечно, любезный Пуддикумб... Простите сэр, но мы изрядно утомились..
     Пуддикумб - (суетливо пятясь к дверям) Все понятно... Все понятно, сэр... Если что, одно только Ваше Слово... Только слово, Сэр.... (уходит. Молодой джентльмен, внимательно глядит на слугу, как бы давая приказание, тот понимающе кивает и уходит.)
     Лейси - (в восхищении) Поразительно, как это ваш  Дик все понимает без слов...
     Бартоломью-Мы много лет вместе.. А для глухонемого, это, пожалуй, вынужденная мера..
     Лейси - И все же я в восхищении... Вот, что Вы ему сейчас приказали?
     Бартоломью - Очень просто... Попросил позаботиться о наших спутниках: добродетельной мисс Фанни и  доблестном Фартинге... Проверить вашу комнату, ну и конечно приготовленные для них.
     Лейси - Невероятно...
     Бартоломью -Нет,  невероятно то, что вы столь безропотно нас всех терпите..
     Лейси – (смеется, напыщенность с него моментально спадает) Вы, сэр, честно меня предупредили. И честно заплатили.
     Бартоломью – Пусть так. И все же для человека, которому слова доставляют хлеб насущный, я, увы, спутник негожий.
     Лейси – (с лукавой улыбкой) За слова меня, бывало, жаловали гнилой капустой. А уж денежные награды с вашею и вовсе не сравнить. (нюхает табак)  Иной раз денег не было вовсе – одна капуста.
     Бартоломью – (улыбнувшись) Бьюсь об заклад, такой роли вы еще не игрывали.
     Лейси – Ваша правда, сэр, такой подлинно не игрывал.
     Бартоломью –  Вы с ней справляетесь превосходнейшим образом.
     Лейси – (нарочито угодливо, насмешливо) Я бы справился еще лучше, если бы... 
     Бартоломью – Если бы мог больше доверять сочинителю пьесы?
     Лейси – Понять, как он мыслит себе развязку, мистер Бартоломью, не во гнев вам будь сказано.
     Бартоломью – Кто же на свете не мечтает узнать развязку.
     Лейси – Истинно так, сэр. Но таковы уж все люди моего ремесла. Все-то нам хочется, чтобы наши завтрашние выходы были расписаны заранее.. Иначе нам не выказать и половины своего умения.
     Бартоломью – По вашей игре не скажешь. (пауза) Не беспокойтесь... Завтра отправимся по той же дороге. Ехать нам не более часа, а там наши пути и разойдутся.
     Лейси – По крайности льщусь вновь увидеться с вами при более благополучных обстоятельствах.
     Бартоломью – Буде на то воля фортуны.
     Лейси – Помилуйте, сэр, сейчас, когда все складывается как нельзя лучше... Не вы ли сами на днях смеялись над суевериями? А теперь говорите так, словно вы с фортуной в разладе.
     Бартоломью – Вера в случай – не суеверие, Лейси.
     Лейси – Вера в то, что кость упадет так, а не иначе? Так ведь ее и перебросить недолго. Ведь ваша возлюбленная юная леди, к которой мы держим путь...
     Бартоломью – Нет, Лейси... Сейчас. Или никогда.
     Лейси – Осмелюсь заметить, сэр, вы смотрите на вещи чересчур мрачно. Вольно вам считать себя Ромео из пьесы, прикованным к колесу Фортуны. Все это суть не что иное, как измышления поэтов, ищущих поразить воображение публики. Что ж, предположим, ваша затея не возымеет успеха. Отчего бы тогда не попробовать еще раз, как и подобает всем истинно влюбленным?
     Бартоломью – (помолчав) А что, если это пьеса, где нет ни Ромео, ни Джульетты? Если у нее иной финал, беспросветный, словно мрак ночи?  Что тогда, Лейси?
     Лейси– Ну... когда вы пускаетесь в такие рассуждения, то я сам словно блуждаю во мраке.
     Бартоломью – Вообразите такой изрядно не правдоподобный случай. Вот вы только что пожелали, чтобы ваше завтра было расписано заранее. Представьте же, что к вам – к вам одному – приходит некто, утверждающий, будто он проницает тайны грядущего. Не грядущего царствия небесного, но будущего нашего земного мира. И этот некто сумел вас убедить, что он не ярмарочный шарлатан, но воистину имеет способность исполнить сказанное, употребив свои познания в тайных науках, математике, астрологии, да мало ли в чем еще. И он открывает вам будущее, рассказывает, что случится назавтра, через месяц, через год, через сотню, тысячу лет. Описывает все наперед, ну..., как события пьесы. Разгласите ли вы то, что узнали, по всему свету или станете держать язык за зубами?
     Лейси – Сперва удостоверюсь, что он в своем уме.
     Бартоломью – А если он положит конец вашим сомнениям неоспоримыми доказательствами?
     Лейси – Тогда предупрежу друзей и близких. Чтобы они нашли средства оборониться от напастей.
     Бартоломью – Хорошо. Предположим далее, что в грядущем, как уверяет пророк, мир ожидают чума, пожары, смуты, неисчислимые бедствия. Что тогда? Вы и тогда изберете тот же образ действий?
     Лейси – В толк не возьму, сэр, как такое возможно. Какие могут тому быть доказательства?
     Бартоломью – Не принимайте мои слова за чистую монету. Я всего лишь дал волю воображению. Но положим, такие доказательства нашлись.
      Лейси – Уж больно это мудреные материи для моего ума, мистер Бартоломью. Если по звездам выйдет, что в мой дом ударит молния, воля ваша, я этому воспрепятствовать не в силах. Но раз звездам было угодно, чтобы я о том проведал загодя, так я непременно съеду со двора от греха подальше. Ведь так?
      Бартоломью – Но если молния все равно вас поразит – беги не беги, хоронись не хоронись? Много вам будет проку от бегства! Лучше и с места не трогаться. Вдобавок, может статься, провидец не сумеет указать каждому в отдельности срок, когда его ждет беда, но знает лишь, что рано или поздно она постигнет большую часть человечества. Ответьте же, Лейси: если таковой прорицатель пожелает с вами говорить, но прежде, дабы вы успели поразмыслить и перебороть природное любопытство, известит вас, о каких предметах намерен толковать, то не благоразумнее ли вовсе уклониться от этого разговора?
     Лейси – Пожалуй, что так. В этом я с вами соглашусь.
     Бартоломью – А если прорицатель окажется добрым христианином и истинным человеколюбцем и если даже его пророческая наука покажет обратное – что этот растленный и жестокий свет рано или поздно сподобится вечного мира и изобилия, – то не поступит ли прорицатель разумнее, удержав свое открытие в тайне? Ибо кто станет радеть о достоинстве и добродетели, когда уверится, что райская жизнь и без того наступит?
     Лейси – Я уразумел общий смысл ваших рассуждений, сэр. Но вот чего я никак не уразумею, почему вы заговорили об этом именно сейчас.
     Бартоломью – Так вот, Лейси. Представьте, что вы и есть тот человек, который способен предвидеть грядущие бедствия. Не посчитаете ли вы за лучшее стать их единственной жертвой? Не утихнет ли праведный гнев Господень на дерзнувшего поднять завесу будущего, если вы согласитесь заплатить за это святотатство своим молчанием – и даже больше, собственной жизнью?
     Лейси – Не знаю, что и ответить. Вы касаетесь до таких предметов... Не нам домогаться власти, которая дана лишь Создателю.
     Бартоломью –(кивает) Я просто рассуждаю. У меня и в мыслях не было богохульствовать.
     Лейси - Понимаю и  поскольку завтра нам предстоит расстаться, мне хотелось бы поговорить с вами начистоту. Ремесло мое учит угадывать человека по наружности. По сложению, походке, чертам лица. Я взял смелость составить о вас собственное мнение. Мнение, сэр, в высшей степени доброе. Если забыть об уловке, которую мы нынче вынуждены употребить, я почитаю вас за джентльмена честного и добропорядочного. Думаю, вы тоже успели меня узнать и согласитесь, что я нипочем бы не стал вашим соумышленником, не будь я уверен, что правда на вашей стороне. Что вы утаили от меня некоторые побочности нашего дела – за это я на вас сердца не держу. Видно, были у вас на то свои причины. Но...
     Бартоломью - Но?
     Лейси -Но что, прикрываясь этими причинами, вы слукавили относительно самой сути дела, уж этого я никак не могу простить. Так вы себе и знайте. Можете сколько угодно попрекать меня мнительностью, но мне сдается...
     Бартоломью –  (стремительно) Слово чести, Лейси. Да, я непокорный сын; да, я не открыл вам всего. Если это грехи, то каюсь: грешен. Но честью вам клянусь, в моей затее нет ровно ничего беззаконного. – (подходит и протягивает руку.)  Верьте мне и видит Бог, Лейси, я именно таков, каким вы меня сейчас изобразили. И что бы ни случилось дальше, помните об этом. (опускает глаза) Я порядком вас обморочил. Но, поверьте, поступил так и для вашего же блага. Так вас посчитают не более как слепым орудием. Буде придется держать ответ.
     Лейси - (Все еще смотрит исподлобья) Так-то оно так, но, стало быть, предприятие ваше состоит все же  не в том, о чем вы сказывали?
     Бартоломью – Я ищу встречи кое с кем. В этом я не солгал.
     Лейси –  Дело чести?
     Бартоломью – (улыбнувшись) Для этой оказии я бы взял в спутники близкого друга. И какой мне расчет отправляться в этакую даль за делом, которое можно сладить в окрестностях Лондона?
(Появившийся в дверях хозяин постоялого двора Пуддикумб обращается к мнимому дяде)
     Пуддикумб – Извините, что побеспокоил. Там, мистер Браун, один джентльмен желает засвидетельствовать вам свое почтение.
(Актер бросает внимательный взгляд на молодого человека у камина. По лицу «племянника» понятно, что это не та встреча, которую он ждет.)
     Бартоломью – (нетерпеливо) Кто он таков?
     Пуддикумб – Мистер Бекфорд, сэр.
     Бартоломью – Кто, этот мистер Бекфорд?
     Пуддикумб – Священник здешнего прихода, сэр.
     Бартоломью – ( с облегчением) Вы уж не обессудьте, дядя, я устал. Но вы на меня не смотрите.
     Лейси – (снова входит в роль) Передайте преподобному джентльмену, что я с радостью побеседую с ним внизу. Племянник же просит не прогневаться: утомился с дороги.
     Пуддикумб – Хорошо, сэр. Я мигом. Мое почтение. (исчезает)
     Бартоломью – (морщится) Крепитесь, друг мой. Это уж будет последняя наша плутня.
     Лейси – Наш разговор не кончен, сэр.
     Бартоломью – Развяжитесь с ним сколь быстро, столь и учтиво.
     Лейси – Добро.  (отдает легкий поклон и направляется к двери)
     Бартоломью – Да попросите нашего почтенного хозяина прислать еще этих дрянных огарков. Я буду читать.
(Актер молча кланяется и выходит. Молодой человек у камина продолжает неотрывно глядеть в пол)
                СЦЕНА ВТОРАЯ
                (трактир при постоялом дворе)
    Фартинг- (выпивая и ставя со стуком кружку. Пуддикумбу) Чтоб меня разодрало, отличный пунш,  Томас!.. Так на чем я остановился?
     Пуддикумб - Как вы припустились за испанцами, мистер Фартинг...
     Фартинг- Да! Это была великая баталия у мыса Пассаро в восемнадцатом году, когда мы задали перца испанцам... Тогда я служил на флагманском судне адмирала Бинга... И он самолично, слышите, самолично отличил меня за храбрость! Ну а теперь я отставной сержант морской пехоты... Путешествия-мой хлеб... Вот и сейчас едем с молодым джентльменом и его дядей  навестить престарелую леди, которая доводится сестрой одному и теткой другому. Леди эта – хворая старуха, богата, как черт, замужем ни разу не бывала, но унаследовала столько земель и прочего добра, говорят, что впору герцогине. Ну вот я и согласился сопровождать дядю, старого своего знакомца, поскольку тот неспокоен в рассуждении разбойников, грабителей и прочей швали. (смотрит лукаво на Пуддикумба) Что за человек этот дядя? Ха..! Зажиточный торговец из лондонского Сити! Брат его, отец молодого джентльмена, несколько лет назад скончался, не оставив состояния, и дядя сделался опекуном и наставником племянника.
     Пуддикумб - (тихо, глазами указывая на неподалеку сидящую с поклажей Луизу) А она?
     Фартинг- Девица? Горничная из лондонского дома старой леди, ее везут прислуживать хозяйке. (обернувшись, лукаво) Луиза, не желаете ли присоединиться к нам?... Пунш великолепный, уж можете мне поверить...!
     Луиза -(резко) Благодарствую, но вы мне про свои душегубства уже все уши прожужжали
     Фартинг- Видали, мистер Томас, что Лондон с людьми делает? Совсем, поди, недавно была приветливая да румяная крестьяночка, а нынче вон как офранцузилась. Одно имя чего стоит! Луиза! Ну что это, скажите на милость, за имя для англичанки? И все-то она ломается, и чопорная, как монашкина курица.   Ей-богу, у иной леди обхождение в десять раз любезнее, чем у горничных вроде нее. (в это время по лестнице спускается Дик) Подсаживайся, Дик, отужинай. Нас с самого Лондона еще нигде так славно не потчевали. (Дик молча берет поклажу Луизы и снова поднимается по лестнице. Девушка следует за ним) Не слышит, не говорит. Глух и нем с рождения, мистер Томас. Да еще и простенек в придачу. Но добрая душа. Вы на одежку не смотрите – он всего-навсего слуга молодого джентльмена. Бедняга. Целый день терпит ее несносные ужимки.
    Пуддикумб – Так от такого слуги джентльмену едва ли много прока. Малоумный разве сумеет услужить? Как ему приказывать, как втолковать, что и куда отнести?
    Фартинг- (понизив голос) Вот что я вам скажу, мистер Томас. Хозяин-то со слугой под одну стать. В жизни не видывал такого молчуна. Дядя сразу предупредил: такой уж у него нрав. Что ж, его дело, я не в обиде. Только хотите верьте, хотите нет, а он с Диком разговаривает.
     Пуддикумб – Как же это?
     Фартинг- Знаками, сэр. И глазами...
     Пуддикумб – И как же это так?
     Фартинг-А вот как.(показывает) «Принеси мне пунша» или «Разбуди меня ровно в шесть»
     Пуддикумб – (кивнул) Теперь понятно.
     Фартинг- Могу показать еще десяток. Да что там – сотню! Так что Дик у нас только с виду простофиля. Я вам, сэр, еще вот что расскажу. Только это между нами. (многозначительно) И больше слова о нем не скажу, будь он хоть похотливее заморской обезьяны. Но пусть ваши служанки поостерегутся. Как-то по пути забрел он в одну конюшню... Счастье, что я оказался рядом и успел вмешаться. О прочем – молчок. Он, не тем будь помянут, только то в мыслях имеет, что все женщины сластолюбивы, как сама Ева. Так же охочи задирать юбку, как он – спускать штаны.
     Пуддикумб – Дивлюсь я, как хозяин не задаст ему добрую порку.
     Фартинг- Истинно так, сэр, истинно так. Но будет о нем. Как говорится, умному и полсловечка все скажет.
                СЦЕНА ТРЕТЬЯ
(Мистер Бартоломью задумчиво сжигает в огне рукописи и книги, доставая их из сундука. Стук в дверь. На пороге девушка в просторной и длинной нижней рубахе. Присев в реверансе, она делает два-три шага вперед. За ее спиной вырастает Дик, он закрывает дверь и остается стоять у стены.)
Бартоломью - Что же мне делать с тобой, Фанни? Отослать обратно к Клейборнихе и велеть, чтобы она тебя выпорола за непокорство? (Девушка стоит молча и неподвижно; ее, как видно, не удивило, что мистер Бартоломью называет ее Фанни, а не Луиза, как Фартинг.) Не затем ли я тебя нанял, чтобы ты доставляла мне всяческие удовольствия?
         Фанни- За тем, сэр.
Бартоломью - На всякий бы лад доставляла – и на французский, и на итальянский. Явила бы все свои срамные ухватки. (Девушка молчит.) Стыдливость пристала тебе не больше, чем навозной куче шелковый убор. Сколько мужчин предавалось с тобой блуду за последние шесть месяцев?
Фанни- Не знаю, сэр.
Бартоломью - И как именно предавались, тоже не знаешь? Прежде чем мы с Клейборнихой ударили по рукам, я все про тебя выспросил. Даже французская болезнь гнушается твоим шелудивым телом. (внимательно смотрит на девушку.)
Фанни - Я вам, сэр, во всем покорствую.
Бартоломью - Для видимости. Но строптивость твоя временами проглядывает столь же ясно, как и твоя нагая грудь. Или ты думаешь, что я слеп и не приметил твоего взгляда на него (Дика) там, у брода?
Фанни - Всего-то навсего взгляд, сэр!
Бартоломью - А пучок цветов под носом – всего-навсего фиалки?
Фанни - Да, сэр.
Бартоломью - Лживая тварь!
Фанни - Нет, сэр!
Бартоломью - То-то что «да, сэр». Я догадался, к чему этот взгляд и что за смрад источали твои треклятые фиалки.
Фанни - Просто они мне приглянулись, сэр. У меня и в мыслях не было ничего дурного.
Бартоломью - И ты можешь в том поклясться?
Фанни - Да, сэр.
Бартоломью -  Желаешь ли, чтобы он (кивнул в сторону Дика) тебе угождал? (Девушка молчит.) Отвечай.
Фанни - Душа моя тянется к вам, сэр. Но вы меня отвергаете.
Бартоломью - Не ко мне – к нему. И его срамному уду.
Фанни - На то была ваша воля.
Бартоломью - Да, я хотел полюбоваться на ваши забавы. Но я не приказывал вам миловаться напоказ, как голубок с голубицей. ( Мистер Бартоломью озирает ее понурую фигуру и переводит взгляд на замершего у дверей Дика. Дик неожиданно поворачивается и исчезает. Мистер Бартоломью подходит к камину, нагибается и кочергой подгребает недогоревшую бумагу к пылающим поленьям. Затем выпрямляется и взирает на дело своих рук. Девушка после недолгого колебания встает и, подойдя к хозяину вкрадчивым, но привычным жестом пытается обнять его за талию и слегка прижимается  грудью к его спине. Человек у камина тут же хватает ее за руки – без гнева, с тем только, чтобы избежать объятий. Удивительно ровным голосом – без тени злости или укоризны) Ты неразумная лгунья, Фанни. Я ведь слыхал, как ты стонала, когда в последний раз ему отдавалась.
Фанни - Это было одно притворство, сэр.
Бартоломью - А ты бы рада отдаться ему и непритворно.
Фанни - Нет, сэр. Вас и только вас я чаю удовольствовать.
(Мистер Бартоломью молчит. Девушка снова пытается его обнять. Но он решительно отталкивает ее руки.) Я для вас души не пожалею, сэр. Доверьтесь мне – и естество ваше поднимется и уж тогда употребите меня ему в угоду.
Бартоломью - Сердца у тебя нет. Да прикрой же ты свой срам! (бросает ей плед) В каких летах ты сделалась блудодейкой?
Фанни - В шестнадцать лет, сэр.
Бартоломью - В борделе?
Фанни - Нет, сэр. Меня совратил хозяйский сын в доме, где я служила в горничных.
Бартоломью - В Лондоне?
Фанни - В Бристоле. Откуда я родом.
Бартоломью - И у тебя был ребенок?
Фанни - Нет, сэр. Но однажды хозяйка обо всем проведала.
Бартоломью - И наградила за труды?
Фанни - Да, если палку от метлы можно почесть за награду.
Бартоломью - Что же привело тебя в Лондон?
Фанни - Голод, сэр.
Бартоломью - Разве Господь не дал тебе родителей?
Фанни - Они не пожелали принять меня обратно в свой дом, сэр. Они из «друзей».
Бартоломью - Каких еще друзей?
Фанни - Люди их называют квакерами , сэр. Хозяин с хозяйкой тоже были «друзья».
Бартоломью - ( обернулся к ней) Что было дальше?
Фанни - Прежде чем дело вышло наружу, молодой человек подарил мне перстенек. Он, сэр, украл его у матери из шкатулки. А как все открылось, я и смекнула, что хозяйка непременно всклепает на меня, потому что ничему дурному про сына она не верила. Продала я перстенек и подалась в Лондон. Там определилась на место и уже было решила, что все беды позади. Так нет: вздумалось хозяину утолить со мной похоть. Я боялась потерять место, пришлось уступить. Дошло это до моей новой хозяйки, и опять я оказалась на улице. Волей-неволей начала христарадничать: что же остается, если честной работы не найти? (помолчав) Если бы не нужда, не занялась бы я этим промыслом. Да и мало кто занялся бы.
Бартоломью - Мало кто делается потаскухой из нужды.
Фанни - Знаю, сэр.
Бартоломью - Стало быть, ты распутна по природе?
Фанни - Да, сэр.
Бартоломью - И стало быть, родители не зря от тебя отвернулись?
Фанни - По грехам моим – так, сэр. Только вышло, что вся вина лишь на мне одной. Хозяйке вспало на ум, что я навела на их сына порчу. А это не правда: он первый меня поцеловал, а я не давалась, и перстенек он похитил без моего ведома. Но мои родители не поверили. Сказали, что я отреклась от внутреннего света.  Что я и сестер своих совращу с пути истинного.
Бартоломью - Что за «внутренний свет»?
Фанни - Свет Христов. О нем говорит их учение.
Бартоломью - Их? Больше не твое?
Фанни - Нет, сэр.
Бартоломью - Ты не веруешь во Христа?
Фанни - Не верую, что увижу Его в этом мире. Ни также в мире ином.
Бартоломью - А в мир иной веруешь?
Фанни - Да, сэр.
Бартоломью - Не ожидают ли там тебя и тебе подобных адские муки?
Фанни - Да минует меня такое наказание, сэр.
Бартоломью - Но разве не ясно, что тебе и на этом свете не уйти от адских мук – когда ты истаскаешься и тебя выставят из борделя, если к тому времени тебя не приберет французская болезнь. Или ты надеешься преуспеть, умножая свои грехи, и на склоне лет сделаться второй Клейборнихой?  (пауза) У тебя что, язык отнялся?
Фанни - Мне мой промысел ненавистен, сэр. А промысел мистрис Клейборн тем паче.
Бартоломью - Ну конечно, ты бы хотела стать добродетельной супругой. И чтобы за подол цеплялся целый выводок писклявых пострелят.
Фанни - Я бесплодна, сэр.
Бартоломью - Ну, Фанни, ты воистину бесценный клад. (делает три-четыре шага, склоняется перед девушкой и на миг подносит ее руку к губам. Девушка столбенеет.)
Фанни - Зачем вы это, сэр?
Бартоломью - Разве вам неизвестно, зачем джентльмены целуют женщинам руки? За то, что вы для меня сделаете, моя агница, ничего не жаль.
Фанни -  (изумленно заглядывая ему в глаза) Что же я должна сделать, сэр?
Бартоломью - Близ этих мест бьют те самые ключи, о коих я вам сказывал, что жду от них исцеления. Завтра мы свидимся с хранителями тех вод. В их власти приблизить исполнение сокровенных моих надежд. И я задумал в знак почтения принести им дар. Не деньги, не самоцветы – к этому добру они равнодушны. Даром этим станете вы, Фанни.  (окинул девушку внимательным взглядом.) Что вы на это скажете?
Фанни - То, что велит мне долг, сэр. Что я обязалась повиноваться миссис Клейборн и поклялась непременно воротиться. Но чтобы угождать другим, о том и слова не было.
Бартоломью - Я купил вас на три недели, ведь так?
Фанни - Верно, сэр.
Бартоломью - Стало быть, я вправе еще две недели удерживать вас и приказываю вам исполнить то, что мне потребно. И запомните все, что я вам скажу, Фанни. Не делайте ложных заключений о повадках и наружности хранителей вод. Они чужеземцы и прибыли в наши края лишь недавно. Страна, откуда они родом, лежит далеко отсюда, и на нашем языке они не говорят.
Фанни - Я немного знаю французский. И еще несколько слов по-голландски.
Бартоломью - Ни то ни другое не пригодится. С ними надобно изъясняться, как с Диком.  (оглядывает сникшую собеседницу) Я вами доволен, Фанни. Гнев мой был простым притворством – я хотел испытать, готовы ли вы к исполнению истинного моего замысла. Слушайте же со вниманием. В стране, о которой я веду речь, занятия, подобные вашему, не в обычае. Обращайтесь к ним с почтением, а не с ухватками искушенной блудницы, какими хотели употчевать меня полчаса назад. Понятно ли вам?
Фанни - Должна ли я возлечь с ними, если они того пожелают?
Бартоломью - Исполняйте все, что бы они ни повелели.
Фанни - Даже если это мне неприятно?
Бартоломью - Говорю вам, исполняйте их волю, как мою. (Девушка наклоняет голову. Молчание. Мистер Бартоломью наблюдает за ней.) Фанни, ступайте к окну. (Девушка плачет, понимая, что выбора нет и ждать сочувствия неоткуда) Ступайте же..  Отворите ставень и выгляните наружу. Видите ли вы небесный престол, на коем восседает Искупитель одесную своего Отца?
Фанни -  (оглядывается на мистера Бартоломью.) Вы же знаете, что не вижу, сэр.
Бартоломью - Что же вы видите?
Фанни - Ничего. Ночь.
Бартоломью - А в ночи?
Фанни - Только звезды. Распогодилось.
Бартоломью - Что лучи наиярчайших звезд, дрожат?
Фанни - Дрожат, сэр.
Бартоломью - Знаете ли, отчего?
Фанни - Нет, сэр.
Бартоломью - Так я вам растолкую. Они дрожат от смеха, Фанни, они насмехаются над вами. От самого вашего рождения насмехаются. И так до вашего смертного часа. Что вы для них? Раскрашенная тень, не больше. Вы и весь ваш мир. Что им за дело, веруете вы во Христа или нет. Будь вы грешница или святая, потаскуха или герцогиня, мужчина или женщина, молодица или старуха – им все едино. И недосуг им разбирать, рай вас ожидает или ад, блаженство суждено вам или муки, жалует вас фортуна или сокрушает. Вы куплены для моей забавы, но точно так же рождены на забаву им. Под их лучами вы ничто, как скот, глухой и немой вроде Дика и слепой, как сама судьба. Участь ваша нимало их не трогает, а на бедственное ваше состояние они взирают так же, как тот, кто наблюдает с высокого холма за идущим в долине сражением, видя в нем всего лишь редкое зрелище. Вы для них ничто. Сказать ли, отчего они вас презирают? (Девушка молчит).  Оттого, что вы не отвечаете им тем же презрением.
Фанни - Как же я могу изъявить презрение звездам?
Бартоломью - А как вы изъявляете презрение мужчине?
Фанни - Я отворачиваюсь от него или отвергаю его страсть.
Бартоломью - А если этот мужчина судья; если он, осерчав, велит вас высечь без вины и забить в колодки?
Фанни - Я возражу, что ни в чем не провинилась.
Бартоломью - А как он вас слушать не станет, что тогда? (Девушка молчит). Тогда, выходит, сидеть вам в колодках?
Фанни - Так, сэр.
Бартоломью - Можно ли такого человека почитать за праведного судью?
Фанни - Нет.
Бартоломью - Вообразите же, что этакий правосуд не какой-то неведомый мужчина, но вы сами, а колодки сделаны не из железа да дерева, но частью из вашей слепоты, частью из ваших же заблуждений. Тогда как?
Фанни - Не знаю, что сказать, сэр. В толк не возьму, что вам от меня надобно.
Бартоломью -  (Мистер Бартоломью поднимается и идет к камину). То же, Фанни, что и от много вас превосходящего.
Фанни - Что-что, сэр?
Бартоломью - Довольно. Ступайте в свой покой и спите, пока не пробудитесь. (Девушка стоит без движения, потом направляется к двери, но у скамьи опять останавливается и искоса поглядывает на мистера Бартоломью.)
Фанни - Милорд, сделайте милость, объясните, что же все-таки вам угодно. (Вместо ответа хозяин машет левой рукой в сторону двери и поворачивается к девушке спиной, показывая, что разговор окончен. Девушка в последний раз смотрит на хозяина, делает реверанс и исчезает за дверью. Наступает тишина. Мистер Бартоломью стоит у камина, не отводя глаз от угасающего пламени. Чуть помедлив, он переходит к окну и бесшумно запирает ставни. Затем идет к кровати, на ходу расстегивая камзол. Там он опускается на колени и замирает, уткнувшись лицом в покрывало. Так человек, который жаждет незаслуженного прощения или мечтает вернуться в безмятежное детство, утыкается в подол материнского платья.)
                СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
                (появляется Аскью. Читает вслух газету)
      Аскью -                БАРНСТАПЛ, ИЮНЯ 17 ЧИСЛА, В ЧЕТВЕРГ
Найдено шесть недель тому назад в лесу одного прихода в десяти милях отсюда неизвестно чье удавленное тело; как в том заключил чиновник, дознание производящий, человек сей сам на себя руки наложил, однако ж ни имени ни причин преужасного преступления дознаватель не выявил. Ныне же открылись обстоятельства, указывающее на злодеяние еще более гнусное. Стало известно, что несчастный, будучи слуха и языка лишен, все же состоял в услужении у джентльмена, прозываемого Бартоломью, каковой джентльмен в апреле вместе с тремя спутниками проезжал через те места в Бидефорд, однако с той поры от них никаких вестей не случилось. Явилось подозрение, что немой слуга в помрачении ума всех четверых убил и тела спрятал, а впоследствии, не снеся укоров совести либо от страха перед возмездием скончал мерзостную жизнь свою.«Вестерн газетт», 1736 года (достает из саквояжа папку). ДОПРОС И ПОКАЗАНИЯ ТОМАСА ПУДДИКУМБА. (Появляется Пуддикумб. Садится) Данные под присягою июля 31 числа, в десятый год правления Государя нашего Георга Второго, милостью Божией короля Великой Британии, Англии и прочая. (подходя к столу за которым сидит Пуддикумб) Прежде всего, мистер Пуддикумб, благоволите свидетельствовать, что на миниатюре, которую я уже показывал вам прежде и показываю теперь, изображен младший из двух джентльменов, что останавливался у вас три месяца назад.
     Пуддикумб -  Сдается мне, что он. Похож. Присягнуть готов, что он.
     Аскью-  Хорошо. Когда они приехали?
     Пуддикумб -  В последний день апреля. Я это крепко запомнил...
     Аскью-  В котором часу?
     Пуддикумб -  Часа за три до того, как солнцу садиться, прискакал ихний слуга и распорядился насчет покоев и угощения.
     Аскью-   Как звали слугу?
     Пуддикумб -  Фартинг. Потом он отправился за своими господами, а часу этак в седьмом они пожаловали, как он и обещал.
     Аскью-  Мистер Браун и мистер Бартоломью – так они назвались?
     Пуддикумб - Именно так, сэр.
     Аскью-  В их поведении вы не приметили ничего недолжного?
     Пуддикумб -  В ту пору – нет. Это уж потом я призадумался, после той оказии, о которой вы знаете.
     Аскью-  А в тот вечер?
     Пуддикумб -  Да нет, с виду –  просто едут два джентльмена со слугами в Бидефорд. Молодой джентльмен поднялся прямо к себе и до отъезда носа из комнаты не казал, потому я о нем столько же знаю, сколько о случайном прохожем.
     Аскью-  А что дядя?
     Пуддикумб -  И о нем знаю не больше того. Только что после ужина он пил с мистером Бекфордом чай и...
     Аскью-  Кто этот мистер Бекфорд?
     Пуддикумб -  Тутошний священник. Заглянул отдать почтение проезжим джентльменам.
     Аскью-  Они с ним были знакомы?
     Пуддикумб -  Нет, сэр. Я пришел с известием, что он дожидается внизу, а они о нем вроде и слыхом не слыхивали. Немного погодя мистер Браун к нему и вышел.
     Аскью-  Долго они беседовали?
     Пуддикумб -  Получаса не будет, сэр.
     Аскью-  Мистер Бекфорд после не рассказывал вам об этой встрече? О том, что между ними происходило?
     Пуддикумб -  Говорил, что дядя, мол, почтенный лондонский джентльмен и едет по богоугодному делу.
     Аскью-  По какому же?
     Пуддикумб -  Он не сказывал, сэр. А вот слуга ихний Фартинг в кухне изъяснил, за какой нуждой они собрались. Что будто молодой джентльмен надумал подольститься к своей тетушке, которая живет в Бидефорде. Она-де доводится сестрой мистеру Брауну. Фартинг говорил – богатая, что султанша. И горничную с собой из Лондона везут, чтобы, значит,  услуги оказывала.
     Аскью-  Но в Бидефорде таковой леди не обнаружилось?
     Пуддикумб -  Нет: там такой леди нету и в помине.
     Аскью-  Не упоминал ли Фартинг, чем занимается мистер Браун?
     Пуддикумб -  Он будто бы лондонский торговец. Кроме своих детей, на его попечении еще этот племянник – дядя сделался его опекуном по смерти родителей.
     Аскью- Не было ли речи о покойных родителях мистера Бартоломью?
     Пуддикумб -  Нет, сэр.
     Аскью-  Хорошо. Теперь как можно обстоятельнее расскажите все, что помните о слугах.
     Пуддикумб -  Про одного-то сказ недолгий. Про того, что прислуживал племяннику и которого потом нашли.
     Аскью-  Его имя?
     Пуддикумб -  Прочие называли его Диком, сэр. Фартинг про него всякого наговорил, меня даже досада взяла...
     Аскью-  Что же рассказал Фартинг?
     Пуддикумб -  Что Дик в уме поврежден, да еще и греховодник в придачу. Только я его словам веры не дал. Фартинг – он ведь валлиец, а валлийцы известно какой народ: им ни на волос верить нельзя.
     Аскью-  Вы доподлинно знаете, что он валлиец?
     Пуддикумб -  Вернее быть не может. Во-первых, выговор валлийский. Обратно же бахвальство да пустословие.
     Аскью-  О чем он еще рассказывал?
     Пуддикумб -  Все больше про сражения да про свое геройство. И все-то норовит пустить пыль в глаза. Препустой человек, сэр. Недаром прозванье у него такое – Фартинг. Медяк и есть. И уехал не по-людски, затемно.
     Аскью-  Как это было?
     Пуддикумб -  Да что ж, сэр, оседлал коня и до света ускакал. Ни с кем и словом не перемолвился.
     Аскью-   Удивил ли этот отъезд мистера Брауна и прочих?
     Пуддикумб -  Нет, сэр. Они про него даже не поминали. 
     Аскью-   Отчего же вы сказали, что он уехал не по-людски?
     Пуддикумб -  Потому что накануне за ужином он про отъезд и не заговаривал.
     Аскью-   Теперь о наружности. Не было ли в ней чего-либо особо приметного?
     Пуддикумб -  Только усы: он их закручивал, будто хотел изобразить из себя турка. Росту он повыше среднего, а в теле жирка будет поболе, чем мяса.
     Аскью-   Не запомнился ли вам цвет его глаз?
     Пуддикумб -  Темные. Да юркие такие – видать, совесть нечиста.
     Аскью-   Не приметили вы шрамов, старых ран или чего-нибудь в этом роде?
     Пуддикумб -  Нет, сэр. Сдается мне, что ежели он когда и воевывал, то разве спьяну по кабакам.
     Аскью-   Хорошо. А тот второй, Дик? Что вы о нем скажете?
     Пуддикумб -  Слова не проронил, сэр. Да и не мог. Но парень он, как я приметил, расторопный.
     Аскью-   И безумию не подвержен?
     Пуддикумб -  Простенек, сэр. К одному только и способен – исправлять свою должность. Во всем прочем убогий. То бишь, умом убогий, а в рассуждении телесной крепости парень хоть куда. И нрава, похоже, тихого, мухи не обидит. Что бы о нем нынче ни говорили.
     Аскью-   К вашим служанкам он не приставал?
     Пуддикумб -  Нет, сэр.
     Аскью-   А эта горничная, которую они везли, – как ее звали?
     Пуддикумб -  Имя у нее диковинное – почти как у французского короля, возьми его нелегкая. Луиза, что ли.
     Аскью-   Француженка?
     Пуддикумб -  Нет, сэр, наша. Ежели по говору судить, из Бристоля или по крайности из тех мест. А вот манеры и взаправду французские: фасонистые.
     Аскью-   Она из Лондона?
     Пуддикумб -  Так мне сказывали, сэр.
     Аскью-   Но говорит как уроженка Бристоля?               
Пуддикумб -  Да, сэр. Ужин просила подать к себе, прямо как леди какая. А комнату ей отвели отдельную.  Уж мы на нее дивились. Фартинг все ее честил да попрекал чванством, а по мне так наоборот девица обходительная и не кривляка.               
Аскью-   Какова она была на вид?
     Пуддикумб - Что ж, девушка пригожая. Бледновата, правда, и худосочная, но лицо приятное. Запомнились мне ее глаза. Карие, да такие тоскливые – как у оленихи.
     Аскью-   Не пришло ли вам на мысль, что это не горничная, но вельможная дама, выдающая себя за оную?
     Пуддикумб -  Да, сэр, ходят такие толки...
     Аскью-   Хорошо. Теперь я предложу вам вопрос сугубой важности. Мистер Бартоломью держался с дядей почтительно?
     Пуддикумб -  Только что для виду, сэр. Но учтивости он ни в чем не преступал.
     Аскью-   Перейдем к следующему. В котором часу они отбыли?
     Пуддикумб -  Да уж часу в восьмом, сэр.
     Аскью-   После чего они отправились по дороге в Бидефорд, так?
     Пуддикумб -  Так, сэр.
     Аскью-   И больше вы в тот день о них не слышали?
     Пуддикумб -  Нет, сэр. Ни словечка. Про Фиалочника мы услыхали только через неделю.
     Аскью-   Про кого?
     Пуддикумб -  Это беднягу Дика так прозвали.
     Аскью-   Где и при каких обстоятельствах обнаружилось тело?
     Пуддикумб -  Подпасок нашел в лесу.
     Аскью-   А что за россказни о фиалках?
     Пуддикумб -  Чистая правда, сэр. Случилось мне беседовать с человеком, который снимал тело и сносил его вниз, так он мне сказывал, что у парня изо рта торчал пучок фиалок, с корнями выдернутых.
     Аскью-   У вас сразу не возникло подозрений, кто мог быть этот удавленник?
     Пуддикумб -  Нет, сэр. Ни тогда, ни после, как приехал человек от дознавателя. Сами посудите: с их отъезда почитай неделя минула. А Даккумб – это уже не наш приход. Да и путешествовали они впятером – откуда мне было догадаться, что это один из них нашел себе такой конец? Это уж потом  я смекнул, о ком речь, когда нашелся сундучок с медными углами – близ того места..  Вот тогда-то я и прозрел. Надобно, думаю, известить о своей догадке нашего градоначальника мистера Танкера - ну и поехали мы туда, где валялся сундук. Глянул я на него и тотчас опознал- их сундук. А потом порасспросил человека, который видел Фиалочника своими глазами, каков он собой. Тот говорит: волосы светлые, глаза голубые. Ну, думаю, все сходится.
     Аскью-   Сундук был пуст?
     Пуддикумб -  Вот как ваш бокал, сэр.
     Аскью-    Имелась ли у спутников иная поклажа?
     Пуддикумб -  Да, сэр.  Но все как в воду кануло...
     Аскью-   Хорошо ли искали?
     Пуддикумб -  Вдесятером все облазили, сэр. И приставы тоже. Ищут, а у самих сердце не на месте: ну как заместо скарба снова наткнутся на мертвое тело. Вдруг спутников подкараулили по дороге и всех до одного перебили.
     Аскью-   Отчего же тогда преступники не озаботились скрыть тело Дика?
     Пуддикумб -  Кто их разберет, сэр. Дело темное. Поговаривают вон, что Дик сам всех и порешил, а как совесть зазрела, так он и наложил на себя руки.
     Аскью-   В ваших местах водятся разбойники?
     Пуддикумб -  Бог миловал, сэр, почитай двадцать лет не объявлялись.
     Аскью-   В таком случае, мистер Пуддикумб, ваше объяснение немногого стоит.
      Пуддикумб -  Какое ж оно мое, сэр? Я за что купил, за то и продаю. Одно могу сказать неложно: без злоумышления не обошлось. И случилась беда как раз в тех местах, где наш кузнец, как то проезжая, видел бесхозную кобылку, да сундук вон нашли... Последуй  дальше, они непременно добрались бы до Даккумба. А в майский-то праздник, когда на улицах толпы, неужто остались бы незамеченными?
     Аскью-   В Даккумбе их не видели?
     Пуддикумб -  Ни одна живая душа. Не доехали они туда.
     Аскью-   Нет ли туда каких окольных дорог?
     Пуддикумб -  Как не быть, да только по ним и налегке проехать не захочется, а у этих поклажа. Притом они не здешние – откуда бы им про них знать. А если б узнали, то уж верно добрались бы тогда до Бидефорда.
     Аскью-   Справлялись ли о них в Бидефорде?
     Пуддикумб -  Да, сэр. посылали туда своих людей, но проездили они попусту.. Тем следствие и закончилось.
     Аскью-   В ту ночь, которую они провели под вашим кровом, не доносился ли до вас шум ссоры? Бранные выражения?
     Пуддикумб -  Нет, сэр.
     Аскью-   Не наведывались ли к ним посыльные с известиями, незнакомые вам люди?
     Пуддикумб -  Нет, сэр.
     Аскью-   Можете ли вы описать мистера Брауна?
     Пуддикумб -  Как вам сказать, сэр... Лицом грозен, да только что лицом.
     Аскью-   Грозен?
     Пуддикумб -  Вернее сказать, строг. Как у нас говаривают, по виду – человек великой учености.
      Аскью-   Нет ли тут противоречия с его вышеозначенным ремеслом? Ведь он, как было сказано, купец?
      Пуддикумб -  Вот так же и мне подумалось, сэр.
      Аскью-  Вы ранее говорили, что усмотрели, как по временам якобы племянник брал на себя бразды правления и распоряжался за старшего, а дядя лишь стоял в стороне. Что вы на это скажете?
      Пуддикумб -  Должен признаться, что я сразу не распознал в них дядю и племянника.
      Аскью-    За кого же вы их приняли?
      Пуддикумб -  Как бы это лучше выразить? Я бы сказал, что молодой человек впрямь напоминал джентльмена, а пожилой больше походил на члена вашего достопочтенного сословия, заехавшего сюда по казенной надобности.
Аскью-  Вы предпологаете, что в тогдашних обстоятельствах он по неведомой причине был принужден оставить обычную свою повадку и вы видели перед собой не истинное его лицо, но искусную личину?
Пуддикумб -  И это предположение вполне основательно, сэр. Да, вероятно, он и впрямь лишь играл роль.
Аскью-    И видимо, он весьма поднаторел в притворстве. Благоволите его описать.
Пуддикумб -  Роста среднего, с небольшим брюшком.  Взгляд пронизывающий – видно, что знаток людей. Брови густые.
Аскью-    А теперь, сэр, нет ли у вас соображений касательно его возраста?
Пуддикумб -  Лет сорок пять. Возможно, лет на пять больше, но уж никак не меньше.
Аскью-   Были у него иные приметы?
Пуддикумб -  Мне запомнилась бородавка на носу. Вот тут, на правой ноздре, сбоку.
Аскью-    Перстней не имелось ли?
Пуддикумб -  Обручальное кольцо.
Аскью-   Золотое?
Пуддикумб -  Да, но небогатое.
Аскью-    Как он был одет?
Пуддикумб -  Платье из отменной материи, но несколько поношенное, словно бы дорожный костюм. Парик не совсем по моде.
Аскью-    Вашей памяти, сэр, можно позавидовать. Не приметили вы других отличий, особых привычек?
Пуддикумб -  Он нюхал табак, сэр, и по мне так слишком часто. Вовсе его это не красило. Это все, что я могу вам сказать.
Аскью-  Не беда. Вы, сэр, уже помогли мне сверх чаяния. Я не вправе открыть имя того, по чьей воле я предпринимаю это расследование. Однако, заручившись вашим молчанием, могу сообщить, что более всего меня заботит судьба человека, назвавшегося мистером Бартоломью.
Пуддикумб -  Весьма польщен вашим доверием, сэр. Осмелюсь полюбопытствовать, если мой вопрос не покажется вам нескромным: что, молодой джентльмен был отпрыском знатного дворянского рода?
Аскью-  Сверх того, что было сказано, я ничего добавить не могу. Мне дан строжайший наказ. Все убеждены, что означенное лицо путешествует по Франции и Италии, ибо о таковом своем намерении он объявил перед отъездом из Лондона.
Пуддикумб -Не могу не подивиться, сэр, что вам столь мало известно о его сотоварище.
Аскью-    Это потому, что за одним исключением, никого из прочих с ним ехавших он в спутники себе не предназначал. Где он с ними повстречался, нам неведомо. А поскольку он окружил себя тайной и скрыл собственное имя, не лишено вероятия, что он и спутников своих понудил назваться вымышленными именами. По этой-то причине мне и приходится утомлять вас своими расспросами. Сами видите, сколь мудреная задача мне задана.
Пуддикумб -  Вижу, мистер Аскью.
Аскью-    Завтра я еду попытать, не будет ли какой поживы в других местах. Вы меня весьма разодолжите, если, случись вам прослышать о новых подробностях этого дела,  дадите мне знать.
    Пуддикумб -Чего не сделаешь для утешения обманутого родителя, тем паче знатного рода!
     Аскью-   Хорошо, мистер Пуддикумб, благодарю вас. И потрудитесь, как я предупреждал, сохранить цель моего приезда в тайне.
      Пуддикумб -  Я вам, сэр, клятву давал. А слово моё кремень, не извольте беспокоиться. Для меня король и истинная церковь - не пустой звук. Кого угодно спросите. (раскланявшись уходит. Ближе к авансцене с верху падает луч света. Аскью почтительно подходит к нему.)

                СЦЕНА ПЯТАЯ
 Аскью-   Барнстапл, августа 4 дня.
Милостивый государь Ваше Сиятельство.
Сколь досадно мне доносить Вашему Сиятельству, что путешествие мое в западные края важного следствия не имело, но, напротив того, принесло ничтожные плоды. Однако, поскольку В.Сиятельство повелеть изволили, чтобы я и наигорчайшие известия от Вас не утаивал, я из Вашей воли не выйду. Свидетельства, каковые я прилагаю для ознакомления Вашему Сиятельству, вне всякого сомнения, удостоверяют личность того, кто скрылся под именем мистера Бартоломью; притом несомненность сия основывается не только на доверенном мне Вашим Сиятельством портрете, но и на присутствии слуги, слуха и речи лишенного, в описании наружности и манер которого сходятся все очевидцы. Я не стал докучать Вашему Сиятельству присылкою иных добытых мною показаний, ибо они во многом повторяют здесь изложенное.
Настоятельно прошу Ваше Сиятельство не принимать известие о печальном конце слуги Терлоу за доказательство на куда более страшную трагедию, то есть гибели его хозяина. Эти домыслы заслуживали бы вероятия, если бы сыскалось хоть одно тело, таковые же не обнаружены – ни та высокородная особа, в судьбе коей Ваше Сиятельство принимает участие, ни трое его неведомых спутников. И это несмотря на тщательнешие поиски во всех окрестных землях. Спешу также уверить Ваше Сиятельство, что тайность сего предприятия, на которой Вы, Ваше Сиятельство, особо настаивали, нарочито мною соблюдается. А так же нюх мой подсказывает, что человек, коего я разыскиваю, жив и здоров и непременно будет найден, хотя не могу не признаться, что разгадать цель его появления в сих варварских местах весьма затруднительно, и, не напав на след, я не имею возможности делать какие-либо заключения. И пока я поистине затрудняюсь объяснить Вашему Сиятельству, для какой нужды Его Милость взял с собой в дорогу еще и сих троих спутников. Если только его Милость не уповал ввести в заблуждение преследователей – которых он почему-либо имел причины опасаться. Тем не менее, я собираюсь завтра нанять экипаж до Лондона, где намереваюсь проверить одно возникшее у меня подозрение. Смею надеяться, Ваше Сиятельство не прогневается за то, что я немедля не пускаюсь в пространные изъяснения оного, ибо не хотелось бы обнадеживать Ваше Сиятельство, не имея к тому прочных оснований. Буде основания сии упрочатся, я безотлагательно уведомлю о том Ваше Сиятельство. Уповаю на то, что Ваше Сиятельство знает меня достаточно и верит. Со всем усердием, какое Вы, Ваше Сиятельство, былыми милостями своими вменили мне в священнейший долг, остаюсь милостивого государя моего всенижайший и всепокорнейший слуга. Генри Аскью. (луч света исчезает)
                СЦЕНА ШЕСТАЯ
         Лейси – (у дверей) Я имею честь говорить с мистером Аскью? (Аскью входит как бы в несколько измененную комнату, подходит к столу, достает из саквояжа бумаги) Мистер Фрэнсис Лейси к вашим услугам, сэр. (молчание)  Драматический актер, сэр. Прибыл для встречи с вашим клиентом, как договорено.
Аскью-   Садитесь.
Лейси –  (растерянно) Благодарствую, сэр. (садится, молчание. Достает табакерку) Не употребляете, сэр? Из Девайзеса, самый отменный. (Аскью качает головой.) Тогда, с вашего позволения... (нюхает табак и утирает платком нос. Молчание) Ваш клиент сочиняет для сцены и желал бы услышать мой совет?
Аскью-    Да.
Лейси – Хвастать не буду, но лучшего советчика ему не сыскать. Позвольте полюбопытствовать, кого же избрал ваш клиент своей музой: насмешливую Талию или, может, горестную Мельпомену?
Аскью-   Его муза Терпсихора.
Лейси – Как вас понимать, сэр?
Аскью-    Эта ведь она муза танцев, верно?
Лейси –  Боюсь, сэр, вы обратились не к тому, кто вам нужен. Я не танцмейстер.
Аскью-   Нет, вы-то мне и надобны.
          Лейси – Я драматический актер, сэр. Мои таланты ведомы всем лондонским знатокам.
Аскью-   А скоро станут ведомы всем знатокам Тауэра . Мой клиент сочинил для вас, милейший  пьесу. Ее название – «Лесенка да петелька, или Прыг-скок, земля из-под ног». И в этой пьесе вам предстоит проплясать джигу на эшафоте в пеньковом галстуке.
Лейси – (возмущен) Что за дерзкая шутка, сэр?
Аскью-   Это не шутка... мистер Браун . Видит Бог, не шутка, бесстыжий негодяй.
Лейси – (поражен) Мое имя...
Аскью-    Четыре месяца назад в графстве Девоншир вы называли себя Брауном. Осмелитесь отпираться?
Лейси – Вы забываетесь, сэр. Я ухожу. (поднимается и поворачивается к двери).
Аскью-    (сурово) Ваши плутни открыты, сударь мой. (Лейси останавливается) И не пытайтесь пронять меня цветистым пустословием. Давно ли вашего брата за эти кривляния прилюдно драли плетьми. Вы в храме правосудия, а не на подмостках. Понятно ли я изъясняюсь?
Лейси – Я желаю знать, по какому праву вы так со мной разговариваете.
Аскью-  Первое: по наведении надлежащих справок был я уведомлен, что в означенное время вы в Лондоне отсутствовали. Далее, я посетил те места, в коих вы в ту пору пребывали. Далее, я располагаю письменными показаниями, подтвержденными присягой и содержащими наиподробнейшее описание вашей наружности, – вплоть до указания на тот самый нарост, который я вижу у вас на левой ноздре. Далее,  наведавшись к вам домой, я узнал, что вы отбыли в апреле по своей надобности в западные графства. Спросите, от кого узнал? От кого как не от вашей жены! Или у столь великого лгуна и супруга преизрядная лгунья?
Лейси – Я и не спорю, мне в то время действительно случилось выехать в Эксетер.
Аскью-    Ложь!
Лейси – Мне был обещан ангажемент...
Аскью- Оставим эти побочности, Лейси. Я еще не все исчислил. Далее, с вами был слуга, валлиец по имени Фартинг. Пустейший малый – такому фартинг и есть красная цена. С собою вы везли особу, путешествующую под видом горничной, – некую Луизу. Ну вот, сэр, вы уж и глаза опускаете. Стало быть, есть отчего. Погодите, вы и не такое услышите. Путешествовал с вами еще один человек, глухонемой слуга вашего мнимого племянника мистера Бартоломью. И слуга этот не канул, как прочие. Он был найден мертвым, и у нас имеется подозрение, что неизвестный злодей, поднявший на него руку, совершил еще одно подлое убийство. Неизвестный лишь до недавних пор, сэр, - теперь же он стоит передо мной.
Лейси – Как... найден мертвым?
Аскью-    Что ж тут такого, сэр? Вам-то что беспокоиться? Вы ведь в то время были в Эксетере... (Актер молчит) Я о вас, Лейси, осведомлен много лучше, чем вам воображается. И так же хорошо осведомлен о вашей лживой увертке, насчет Экстера и вашего нового ангажемента, ради которого вы на время оставили свой театр... Вас, Лейси, перекупили, не спорю, а кто перекупил, я знаю.
Лейси – Я ни в чем не виноват. Ни сном ни духом не ведаю про... про то, о чем вы рассказали. Присягнуть готов.
Аскью- Признаете ли вы, что в последнюю неделю апреля за плату согласились сопровождать человека, именующего себя мистер Бартоломью, в его путешествии в западные графства?
Лейси – Сперва я хочу знать, какие последствия возымеет мой ответ. Это мое право.
Аскью-    А вот я вам растолкую ваши права. Станете и дальше запираться – вас прямо из этой палаты свезут в Ньюгейтскую тюрьму, где закуют в кандалы и это уже до заседание суда. Сознаетесь и подтвердите свои слова под присягой – ну, там видно будет. Это уж решать тому, кто препоручил мне это дело.  Но предупреждаю: рассказывать все без утайки. А не то мы с моим патроном вас расшибем, как фарфоровую миску.  Пожалеете, что на свет родились. Что теперь скажете, сэр?
Лейси – Меня обманули, сэр, жестоко обманули. Я полагал за верное, что эта затея – всего лишь пустячная проделка с невинной и даже благой целью. Я повинен лишь в легковерии и безрассудстве, но я не умышлял и не совершил ровно ничего дурного. Поверьте, умоляю!
Аскью-   Что мне ваши мольбы. Вы мне подавайте доказательства – тогда поверю.
Лейси – Что же мне делать?
Аскью-   Рассказать все без изъятия и с самого начала.
Лейси – Я готов, Сэр!
Аскью -(достает вторую папку) Итак: ДОПРОС И ПОКАЗАНИЯ ФРЭНСИСА ЛЕЙСИ.
Прежде всего ответьте на нижеследующий вопрос. Было ли вам ведомо, что истинное имя джентльмена отнюдь не Бартоломью?
Лейси –  Да.
Аскью-    Было ли вам ведомо, кто он таков на самом деле?
Лейси –  Нет, сэр, я и поныне того не знаю.
Аскью-    Когда вы виделись с ним в последний раз?
Лейси –  Первого мая.
Аскью-    Известно ли вам, где он нынче?
Лейси –  Нет. Истинная правда, сэр. Как перед Богом!
Аскью- Теперь расскажите то же самое о двух других спутниках – вашем слуге и горничной.
Лейси –  Я и о них не имел известий с того самого дня. Клянусь. И в том еще клянусь, что до сего дня ничего не знал о гибели слуги. Позвольте спросить...
Аскью-  Не позволяю. Теперь послушаем, что вы имеете сообщить. Начните с самого начала.
Лейси –  Престранная история, сэр. Я в ней выхожу круглым дураком. Чтобы хоть немного оправдаться, расскажу ее так, как она мне виделась в ту пору. Без оглядки на то, что узнал задним числом.
Аскью-    Вот это дело. Начинайте же.
Лейси –  Случилось это в середине апреля. Как-то утром, приходит ко мне на Харт-стрит этот самый Дик и приносит письмо от своего хозяина. В пакете был другой пакетец, поменьше, в нем – пять гиней.
Аскью-    Вы сохранили это послание?
Лейси –  Оно у меня дома. Но я помню его наизусть.
Аскью-    Продолжайте.
Лейси – Писавший уверял, что посещал наше представление уже трижды с единой лишь целью насладиться моим талантом. Далее он просил сделать ему любезность, повидавшись с ним лично, поскольку он желает обсудить одно дело, клонящееся ко взаимной выгоде. Он назначал место и время встречи..
Аскью-    Вы согласились?
Лейси –  Согласился. Признаться, дар его показался мне щедрым...
        . Аскью-    Что дальше?
Лейси –  В Тревелиановой кофейне я и познакомился с мистером Бартоломью.
Аскью-    Именно так? Мистер Бартоломью?
Лейси –  Да: так он себя назвал.
Аскью-    Он был один?
Лейси –  Один, сэр. Мы сели, он повторил лестные слова из своего письма... Признался, что прибыл в Лондон и приохотился к театру лишь недавно, до сих пор же его ум занимали другие материи.
Аскью-    Какие же материи его занимали?
Лейси –  Естественные науки.
Аскью-    Что он рассказывал касательно своей родни?
Лейси –  Я как раз к тому и подхожу. Закончив свой изрядно пространный рассказ о себе, я учтивейшим образом полюбопытствовал, из какой фамилии он происходит. Он, как мне показалось, смутился и ответствовал лишь, что он младший сын одного баронета, но прочих подробностей не сообщил, и мы перешли к главному предмету разговора. Должен вас предуведомить, что в дальнейших его речах правды не было ни на волос.
Аскью-    Излагайте, что он говорил, не меняя ни слова.
Лейси –  Мне бы не хотелось отнимать у вас...
Аскью-    Мое время – не ваша печаль. Рассказывайте.
Лейси – Вначале, он спросил, что бы я ответил, если бы мне предложили за сходное вознаграждение сыграть роль, имея зрителем его одного. Я было вообразил, что он принес свое сочинение и расположен послушать, как я стану его декламировать и ответил, что счастлив буду оказать ему таковую услугу. «Хорошо, – сказал он. – Только это придется проделать не здесь и не сейчас. К тому же, мистер Лейси, представление может растянуться на несколько дней, а то и недель. Я принужден просить вас приступить к делу уже в последних числах месяца, ибо мне нынче всякий день дорог. Мне известно, что у вас ангажемент с театром , а посему, дабы отъезд со мной не стал вам в убыток, я положил хорошо вас обеспечить». Я, признаюсь, растерялся, а когда он стал выспрашивать, сколько мне платят за выход, у меня и вовсе голова пошла кругом. Я растолковал ему,  что мой средний прибыток составляет пять гиней в неделю, на что он сказал: «Хорошо. За свою роль я положу вам пять гиней в день.» Я ушам не поверил...
Аскью-    Я уже понял: соблазн был велик. Ближе к делу.
Лейси –  Я приступил к нему с расспросами. Его ответ, сэр, был  «Мне, мистер Лейси, нужен человек, который согласился бы сопровождать меня в путешествии. Мне непременно надо кое с кем повидаться, от этой встречи зависит вся моя жизнь, однако некто полагает к тому препоны, вследствие чего мне придется обставить путешествие таким образом, чтобы никто не догадался о подлинной его цели».
Аскью-    Что было дальше?
Лейси –  Я осмелился предположить, что речь идет о даме, о сердечной привязанности. На что он горестно улыбнулся и молвил: «Если бы только привязанность, Лейси! Я влюблен, я сгораю от любви!» И он рассказал о суровом и неумолимом отце, о леди, которую тот прочит ему в жены, потому что она богата и старик имеет виды на ее земли, пограничные с его поместьем. И что будь она даже первой красавицей, мистер Бартоломью все равно не мог бы исполнить волю отца, ибо, будучи в Лондоне, он воспылал страстью к юной леди, которая приезжала в город со своим дядей-опекуном. У дядюшки же ее, опекуна, имелся сын, хоть сейчас готовый под венец. Дальнейшее и так понятно.
Аскью-    Вполне.
Лейси – Мистер Бартоломью рассказал, что опекун сведал о его чувствах и что девушка отвечает ему взаимностью. Вслед за чем юную леди тотчас увезли в Корнуолл, где располагается поместье опекуна.
Аскью-    И посадили под замок?
Лейси –  Именно так. Коротко говоря, мистер Бартоломью отверг невесту, предназначенную ему отцом, за что тот прогнал его из дому, наказав не возвращаться, пока не уразумеет свой сыновний долг.
Аскью-     Переходите к делу.
Лейси – Мистер Бартоломью рассказал, что теперь он намеревается последовать за своей возлюбленной, однако сохраняя сугубую тайность: под чужим именем, не в одиночестве и... Словом, уже известным вам образом – будто бы едет за совсем иной надобностью. Такова коротко его история.
Аскью-    Вы, как видно, приняли на веру эти вздорные россказни?
Лейси – Сказать по правде, я был польщен его доверием. В его признаниях мне почудилась искренность.
Аскью-    Хорошо. Что дальше?
Лейси – Меня еще терзали сомнения, мистер Аскью. Тогда он уверил меня, что вся вина за содеянное ляжет на него одного. Он божился, что не станет домогаться, чтобы я пособничал в увозе девушки.
Аскью-    Он придумал, куда увезти девицу?
Лейси – Он хотел переждать бурю во Франции, а как только жена придет в совершенный возраст, тотчас вернуться на родину и вместе с молодой супругой броситься к ногам отца.
Аскью-    Что было потом?
Лейси –  Я выразил желание побольше узнать о мистере Бартоломью, но он вежливо мне в том отказал, уверяя, что поступает так в видах не только своей, но и моей безопасности. Чем меньше я сведаю, тем меньше случится бед, если дело выйдет наружу.
Аскью-    Вы не полюбопытствовали о подлинном его имени?
Лейси –  Да, сэр, позабыл упомянуть: к тому времени он уже признался, что по означенной причине назвался вымышленным именем. И много меня к себе расположил тем, что не стал упорствовать в обмане. Я просил его поручиться, что его последующие шаги, в чем бы они ни состояли, не будут сопряжены с насилием.
Аскью-    И как же он поручился?
Лейси – Весьма торжественно. Даже вызвался  поклясться на Библии.
Аскью-    Расскажите, что же было на деле.
Лейси – Он назначил отъезд через неделю. Мне предстояло путешествовать под видом лондонского торговца, а он изображал моего племянника и путешествие мы предприняли якобы для того, чтобы...
Аскью-    Знаю. Навестить тетушку из Бидефорда.
Лейси – Точно так.
Аскью-    А не давал он намека, что к нему приставлены соглядатаи?
Лейси –  Прямых улик он не приводил, однако из его слов явствовало, что некоторые лица ни перед чем не остановятся ради того, чтобы разлучить его с любимой.
Аскью-    О каких лицах он, по вашему разумению, говорил: о своих ли родных или о семействе девицы, о ее опекуне?
Лейси – Мне сдается, что о первых, сэр.
Аскью-   Вы покамест ни словом не обмолвились о пресловутом Фартинге и горничной.
Лейси – Мы порешили приискать мне слугу. Мистер Бартоломью спросил, нет ли у меня на примете надежного сметливого человека, который справился бы с этой ролью и в пути оборонял нас от грабителей и тому подобных напастей. Я вспомнил одного такого.
Аскью-    Он тоже актер?
Лейси – Прежде, подвизался в актерах. Нынче при случае играет слуг и шутов: есть у него кой-какой комический дар. В последнее время портшезы носил. Одно слово, голь перекатная. По рождению валлиец.
Аскью-    Как его имя?
Лейси – Дэвид Джонс.
Аскью-    И вы говорите, что в последний раз видели его первого мая?
Лейси – Да, сэр. Или, если быть точным, в последний день апреля, ибо в ту же ночь он тайком от нас бежал.
Аскью- С тех пор вы не получали от него никаких известий?
Лейси –  Видит Бог, не получал.
Аскью-    Вам известно, где он проживал?
Лейси – Знаю только, что прежде он все, бывало, попивал пунш в заведении на Бервик-стрит. По возвращении в Лондон я там несколько раз о нем справлялся. Он туда не захаживал.
Аскью-    Мы ведь ведем речь о Фартинге?
Лейси –  Именно. Он, нас тайно покидая, на прощание оставил мне записку, в коей сообщал, что отправляется в Уэльс проведать матушку. Она живет в Суонси. Но так ли это и к ней ли он подался, мне неведомо. Тут мне вам больше помочь нечем.
Аскью-    Хорошо. Что вы имеете сообщить о горничной?
Лейси –  Забыл сказать: мистер Бартоломью с самого начала предупредил, что она поедет с нами и  объяснил, мол, это служанка юной леди, которую прогнали с места за пособничество между ним и его возлюбленной; после чего он и взял над ней попечение, а теперь вот везет к прежней хозяйке. Я поначалу не очень к ней приглядывался. Вижу – обычная горничная, каких много.
Аскью-    Он называл ее Луиза?
Лейси –  Луиза, сэр. Других имен я не слыхал.
Аскью-    Вы не нашли ее чересчур изнеженной и спесивой для таковой должности?
Лейси –  Отнюдь нет, сэр. Напротив, молчунья и скромница.
Аскью-    И недурна собой?
Лейси –  Глаза хороши, сэр, личико миловидное, но на мой вкус слишком щуплая. Надобно добавить, что, какая роль была ей предназначена – это еще одна загадка. То же с его слугой.
Аскью-    Что вы можете сообщить о последнем?
Лейси – Что ж, сэр, даже не касаясь его природных изъянов, должен признаться, что такого странного слуги я сроду не видывал. Только хозяин и горничная ведали, кто он такой, а все прочие верно почитали его за бродягу, уж никак не за слугу при джентльмене.
Аскью-     Вернемся к путешествию. Кто из вас начальствовал в пути? Мистер Б.?
Лейси – Дорогу выбирал он, сэр.
        Аскью-Что ваш путь лежит в Бидефорд, он известил вас при самом начале путешествия?
Лейси – Да. Сказать по правде, мы тронулись в путь с легким сердцем, как бы предвкушая удачный исход.
Аскью- Что же, в путь так в путь. Только, избавьте меня от ваших мелочных отступлений. Как вы уведали, что мистер Бартоломью не тот, за кого выдает себя.
Лейси –  Подозрения, сэр, не замедлили явиться. И часа не прошло, как мы тронулись в путь, а я уже почуял, что дело нечисто. Джонсон, показав взглядом на девушку, сидевшую за спиною Дика, и молвил: «Мне сдается, мистер Лейси, что я уже встречал эту девицу, и вовсе она не горничная. Вовсе даже ничего похожего». А видел он ее два или три месяца назад входившей в публичный дом мамаши Клейборн. Как прикажете это понимать? Что мистер Бартоломью вероломно меня обманул? Не хотелось думать о нем худо. Коротко говоря, я уверил Джонса, что он обознался, и все же просил, буде представится случай, завести с девицей разговор в надежде выведать еще что-нибудь.
Аскью-    Джонс не сказывал, как звали девицу из борделя?
Лейси –  Имени ее он не знал. Но завсегдатаи величали ее Квакерша.
Аскью-    Откуда такое прозвище?
Лейси – Это за ее умение ловко разыгрывать недотрогу, чтобы пуще разохотить сластолюбцев.
Аскью-    Джонс говорил с ней, как вы ему присоветовали?
Лейси –  В тот же день, сэр. Джонс попытался развязать ей язык, но  ничего не вышло. Она отвечала все больше «да» или «нет» и конфузилась. Тут-то его и взяло сомнение, не ошибся ли он. Словом, сэр, наши первые подозрения улеглись.
Аскью-    Вы говорили о них мистеру Б.?
Лейси – Нет, сэр.
Аскью-     Не усмотрели вы никаких примет тайного между ними сговора?
Лейси –  В тот день, сэр, я ничего подобного не видел и не слышал, и после тоже. Всю дорогу он устремлял на нее не больше внимания, чем на ящик или иную кладь, и, надобно заметить, вообще в пути держался особняком. Я почел, что такое поведение вполне извинительно для несчастного влюбленного, и не придавал ему важности.
Аскью-     Вам неизвестно, чем он занимался наедине с собой?
Лейси – Чтением, сэр. Он возил с собой сундучок с книгами. На постоялом дворе, где нам пришлось поселиться вдвоем в одной комнате, он после еды принялся за чтение каких-то бумаг.
Аскью-     Что же лежало в сундуке – книги или бумаги?
Лейси –  И книги, и бумаги. Он сказывал, что будто ученые труды отвлекают его от тревожных мыслей.
Аскью-     Не давал ли он более подробных объяснений, какого рода труды?
Лейси –  Нет, сэр.
Аскью-     Не углядели вы заглавия хотя бы одной книги?
Лейси –  Я приметил труд сэра Исаака Ньютона – забыл название. Ни один ученый муж не удостаивался от него столь лестной похвалы, как сэр Исаак: мистер Б. говорил, что почтение к этому имени внушил ему его Кембриджский наставник, мистер Сондерсон. Как-то в дороге мистер Б. тщился растолковать мне учение сэра Исаака, а в другой раз,  он завел речь о монахе, который много веков назад открыл способ увеличивать числа. Это уж я уразумел: для получения каждого числа надо сложить два предшествующих, вследствие чего получаем один, два, три, пять, восемь, тринадцать и так далее, сколько вам будет угодно. Мистер Б. утверждал, будто, по глубокому его убеждению, эти числа скрыто запечатлены в природе как некие божественные тайнообразы, с тем чтобы все живое им подражало; соотношение между соседствующими числами есть тайна, ведомая еще древним грекам, которые вывели совершенную пропорцию. Мне помнится, он определил это отношение как один к одному и шести десятым. И он уверял, будто бы можно найти эти числа во всем, что нас в тот миг окружало. Вплоть до расположении лепестков и листьев у деревьев и трав.
         Аскью-     Не разумел ли он, что проник в некую тайну природы?
Лейси –  Не совсем так, мистер Аскью. Вернее сказать, будто он угадал эту тайну, однако до конца еще не постиг.
         Аскью-     Где вы распологались на ночлег?
         Лейси –  В Бейзингстоке, в "Ангеле". Наутро выехали в Андовер, а оттуда - в Эймсбери, где и провели следующую ночь.
         Аскью-     Похоже, вы не слишком спешили.
         Лейси –  Не слишком. А на другой день спешки было и того меньше, потому что в Эймсбери мистер Б. пожелал осмотреть знаменитое языческое капище, что находится неподалёку, в Стоунхендже.
          Аскью-     Осмотреть капище слуги поехали с вами?
Лейси –  Только Дик. Мы с мистером Б. спешились, чтобы прогуляться среди камней. К моему удивлению, он показал хорошее знакомство со святилищем, хотя прежде уверял, что, как и я, приезжает сюда впервые.
Аскью-     Из чего вы это заключили?
Лейси –  Он пустился в пространные рассуждения о том, какой видится из нашего века варварская религия, для какой причины ставились каменные колонны и какой вид имело капище до разрушения. Чего только не рассказывал, ссылаясь на читанные им трактаты и размышления об этом!
Аскью-     Вот когда он разговорился?
Лейси –  Ваша правда, сэр. И с каким блеском говорил! Признаться, ученость его привела меня в большее изумление, чем вид святилища. «Вот что я вам скажу, Лейси,- говорил он,- Древние знали тайну, за обладание которой я готов отдать все, что имею. Им был ведом небесный меридиан их жизни, я же свой только ищу. Пусть в рассуждении прочего они пребывали во мраке, зато уж в этом их озарил великий свет. Я же хоть и живу при ярком свете, а все-то гоняюсь за призраками. Ну не диво ли, что эти грубые дикари обжили те пределы, куда мы еще боимся ступить, и уразумели истины, которые мы едва начинаем постигать. В понимании коих даже столь великий философ, как сэр Исаак Ньютон, подобен несмышленому дитяте». Я, мистер Аскью, заметил, что никак не возьму в толк, о каких скрытых истинах он рассуждает. На это он ответил: «О той истине, Лейси, что Бог есть бесконечное движение. И капище это есть ничто как планетариум древних. Знакомо ли вам подлинное название этих камней? Пляска Гогов и Магогов . По верованиям селян, они пустятся в пляс не прежде Судного Дня. Однако имеющий глаза увидел бы: они и теперь уже пляшут и кружатся».
Аскью-     К чему же вы отнесли такие речи?
Лейси –  Он говорил шутливо, точно насмехался над моим невежеством. И я, взяв тот же шутливый тон, не упустил его за это укорить. Он уверил меня, что его слова не заключают никакой насмешки, что все это чистая правда. «Мы, смертные, – сказал он, – словно бы ввергнуты в Ньюгейтскую тюрьму, пять наших чувств и отмеренный нам короткий век суть решетки и оковы. Для Всевышнего время – неразъятое вечное „ныне“, для нас же оно распадается на прошлое, настоящее и будущее, как в пьесе». Да и самого Сочинителя этой пьесы, мы себе примыслили по своему образу и подобию – то грозного, то милостивого, на манер наших государей. Хотя, по правде, мы знаем о Нем и Его помыслах не больше, чем о происходящем на Луне или в мире ином». Я спросил мистера Б., что еще он может рассказать о древних и в чем состояла их тайна. На что он ответствовал, что строителям капища друидам, отчасти удалось проникнуть в тайну времени. Он говорил: «Я верю, что они знали всю историю нашего мира до конца и прочли эту книгу до последнего листа».
Аскью-   Но если будущее может быть известно, если мы не более свободны, чем  герои уже сочиненной пьесы, стало быть, участь наша предрешена и непреложна?
         Лейси –  То же самое пришло на мысль и мне, мистер Аскью, и я поделился с ним этими сомнениями. На что он ответствовал, что в рассуждении безделиц мы свободны поступать как нам заблагорассудится – подобно тому, как, готовя роль, я сам выбираю, как мне играть, в какое платье нарядиться, какие совершать телодвижения и прочее; что же до более важных обстоятельств, то мне надлежит ни в чем от роли не отступать и представить судьбу героя такой, какой задумал ее сочинитель. И еще он заметил: хоть он и верует, что Промысл Божий имеет попечение обо всем человечестве, но что Господь радеет о каждом в отдельности, что Он пребывает во всяком человеке, такому никак нельзя статься. Не верит он, что Бог пребывает и в добрых, достойных и в жестокосердых, порочных.
         Аскью-     Весьма опасные рассуждения.
         Лейси - Не могу не согласиться, сэр. И мне показалось, что его слова противны учению господствующей церкви. Я заспорил, но он вдруг точно потерял всякую охоту продолжать беседу.
Аскью-        Тем ваш разговор и закончился?
Лейси –  Напоследок он еще заверил меня в своем ко мне уважении и сказал, что наше путешествие наконец подходит к концу, а его встреча уже не за горами..
          Аскью-     Так все же, с кем он искал встретиться?
Лейси –  Ах, мистер Аскью, когда бы я знал! Он ни за что не хотел назвать.
Аскью-     Мистер Б. не промолвился, далеко ли живет или обретается этот человек?
Лейси –  Нет, сэр. Надо полагать, в пределах дня езды по пути в Бидефорд, где я потом оставил мистера Б.
Аскью- Итак, он разумел, что означенный человек имеет жительство в этих краях или близ них, что он уведомлен о намерении мистера Б. с ним свидеться, но сам дабы отвратить встречу, разослал повсюду своих лазутчиков, соглядатаев и не знаю кого еще. И, чтобы добиться своего, мистер Б. прибегает к обману, к которому припрягает и вас... Так, стало быть, видится дело? Вздор, Лейси, вздор.
Лейси – Не могу не согласиться, сэр. Однако я лишь пересказываю то, что услышал. И да, вот еще... Когда мы возвратились с капища в Эймсбери, я притомился и потому лег пораньше. А ночью, приключилась престранная вещь – я проведал о ней на другое утро от Джонса. Он спал в одной комнате с Диком. И вот незадолго до полуночи он пробудился и услыхал, как Дик шмыгнул в дверь. Джонс было подумал – по нужде. Ан нет. Тут во дворе шорох. Джонс – к окну, смотрит: три фигуры - он их ясно разглядел. Первый – Дик: он вел двух коней. Второй – его хозяин. А третья – горничная. Джонс ручается, что с ними больше никого не было. Он хотел было меня растолкать, но, заметив, что они едут без поклажи, решил дождаться их возвращения, но уснул, а проснувшись, глядь –  Дик спит себе как ни в чем не бывало.
Аскью-     Уж не во сне ли ему пригрезилось?
Лейси –  Не думаю, сэр.
Аскью-     Не довелось ли вам в дальнейшем узнать, что же было причиной ночного приключения?
Лейси –  Нет, сэр, не довелось. Увы, оно по сей день остается для меня загадкой, как и истинная цель нашего путешествия.
Аскью-     А что условленная награда? Как он с вами расчелся?
Лейси –  Ах, да: он обещал расплатиться на другое утро, после нашей остановки в «Черном олене» И слово сдержал: выдал вексель, да еще уговорил принять от него в дар коня, на котором я ехал. Я посчитал, что мне заплачено с лихвой.
Аскью-     Теперь – о Джонсе и его бегстве.
Лейси –  В этом, мистер Аскью, я никакого участия не имел. Он меня ни единым словом не предуведомил.
          Аскью -     Когда вы обнаружили его исчезновение?
Лейси –  Только поутру. Я уже оделся, как вдруг заметил на полу письмо, как видно подсунутое под дверь. В нем он просил простить, за преждевременный отъезд и обьяснял это необходимостью повидать в Суонси свою престарелую, занедужавшую родительницу. С его слов, в Бидфорде он расспросил хозяина принявшего нас, нет ли средства переправиться через залив в Уэльс и получил ответ что всякую неделю в Бидефорд и Барнстапл прибывают оттуда суда с углем и завтра из Барнстапла – как раз отходит обратно одно такое судно, на котором он и сможет отплыть. Ну, он и поспешил.. Касаемо же коня, то он обещал оставить его в Барнстапле, в портовой гостинице „Корона“, где мистер Б. сможет забрать его когда угодно. А еще просил передать мистеру Б, что уговора он никак не нарушил, а разве что на один всего денек, и если мистер Б. всемилостивейше простит его то долю свою просил сохранить до его скорого возвращения в Лондон.
         Аскью -    И что, мистер Лейси, дали вы веру его письму?
Лейси –  Признаться, я на него осерчал: шутка ли, так меня подвести. Однако тогда почел им написанное за правду.
Аскью -     Отчего же нынче изверились?
Лейси –  Оттого, что за деньгами он ко мне не обращался.
Аскью -     Может статься, нашел работу в Суонси?
Лейси – Тогда бы он мне написал. Уж я его знаю.
Аскью -     Вы показали письмо мистеру Б.?
Лейси –  Незамедлительно.
Аскью -     Оно его встревожило?
Лейси –  Слава Богу, меньше, чем я предполагал. Он рассудил,что нам надлежит и виду не показывать, что Джонс уехал без нашего ведома, а напротив, держаться так, будто на то была наша воля. С этой целью должно нам отбыть из города вместе и лишь потом разъехаться и действовать, как было условлено. Не скажу, чтобы меня очень прельщало путешествие в одиночку по этой глуши, но я о своих страхах и не заикался.
          Аскью -     Хорошо. Перейдем к вашему расставанию с мистером Бартоломью.
Лейси –  Как называлось место, где мы распрощались, я не ведаю. Проехавши две мили, а может, чуть больше, мы оказались на распутье, где стояла виселица. Мистер Бартоломью объявил, что тут мы должны разъехаться и что моя дорога через несколько миль приведет меня в Тонтон. Я заметил ему, что по крайности солнце смотрит на его предприятие с приветливой улыбкой: день задался подлинно майский и он ответил: «Правда, Лейси, я вижу в этом добрый знак». И больше не сказал ни слова. Мы  и отправились – он в одну сторону, я в другую. Вот и все, что мне известно, сэр.  Осмелюсь полюбопытствовать – у меня все из головы не идет – что вы сказывали про слугу мистера Б.?
Аскью -     Он был найден удавленным примерно в трех милях от того места, где вы с ним виделись в последний раз. Сам ли он  наложил на себя руки или сделался жертвой злодея, придавшего его смерти видимость самоубийства, – это пока так же неясно, как и многие иные обстоятельства.
Лейси –  Нет ли каких известий о его хозяине?
         Аскью- Слыхом не слыхать. Счастлив ваш Бог, что вам досталось ехать другой дорогой
Лейси –  Вижу, сэр. А лучше бы мне было и вовсе не ввязываться в эту историю.
Аскью - Откажись вы, он сыскал бы себе другого пособника. Ваше участие не суть важно. Он задумал учинить что-то в этом духе задолго до того, как отправил к вам домой своего слугу.
Лейси –  Вы разумеете, в духе непослушания?
Аскью - Непослушания? Представьте вот такой случай, Лейси. Положим, что есть некий молодой человек вашего ремесла, оказавший недюжинные таланты и способности и имеющий впереди блестящую будущность – не только на подмостках, но и во всем, включая сердечные дела. И вдруг он, из каких-то неведомых понятий и побуждений, о коих не изволит даже объясниться, решает презреть все дары, которые со всей очевидностью предназначало ему Провидение. Ему нет дела до надежд, что полагали на него домашние и друзья, до их просьб и увещеваний. Просто ли это непослушание, Лейси? Мистеру Б. было дано все – кроме умения радоваться своей как будто бы счастливой доле. Но довольно, а то я уж и так слишком дал волю языку. Благодарствую за показания, Лейси, и смею думать, расстаемся мы с большей приязнью, нежели чем встретились. Сами видите, и мне порою случается прибегать к актерству, да только для иных причин. И надеюсь, все рассказанное здесь, здесь и останется...
  Лейси – Не извольте беспокоиться. Буду нем, как рыба. (поспешно уходит. Зажигается луч на авансцене. Аскью почтительно подходит к нему)
                СЦЕНА СЕДЬМАЯ
Аскью - Милостивый государь Ваше Сиятельство.
Приложенные к сему посланию для ознакомления Вашего Сиятельства протоколы говорят сами за себя, и я не преминул взять нужные меры; какие – Вы, Ваше Сиятельство, должно быть, догадываетесь. Посланные мною люди уже на пути в Уэльс. Если мошенник Джонс в самом деле обретается в родных краях, то в скорейшем времени, без сомнения, будет сыскан. Нюх подсказывает мне, что Лейси не лжет и его рассказ заслуживает доверия. Он, если угодно Вашему Сиятельству, простофиля, но уж никак не злодей и до лжесвидетельства себя не допустит. Так же я имел честь получить ответ, на мой запрос к наставнику младшего сына Вашего Сиятельства, при его учении в Кембридже, мистера Содерсона. В котором он сообщил, что не имел приятности встречаться с Его Милостью вот уже два года и с тех пор лишь изредка обменивался с ним письмами. В последнем своем письме, от 24 марта, Его Милость сообщал о своем намерении в скором времени побывать в Кембридже, а летом отправиться в путешествие по Франции и Италии. Кроме вышесказанного в его мартовском письме не содержалось ничего, касающегося до его личных обстоятельств. Что же надлежит до познаний Его Милости, то по словам мистера Содерсона,  равных ему среди учеников наберется немного, а выше него не поднимался ни один. И что, не будь тому помехою его титул, он по праву мог бы украсить собою сей университет к вящей славе последнего. Так же мистер Содерсон назвал Его Милость: достойнейшим, способнейшим, любезнейшим и благороднейшим человеком, коего он имел честь называть своим другом, а так же понадеялся, что в скором времени он сыщется живой и невредимый. К чему, Ваше Сиятельство, я не упущу употребить все возможные с моей стороны средства, чтобы пролить свет на это наидосаднейшее происшествие.
Вашего Сиятельства всепокорнейший и всеусерднейший слуга Генри Аскью.
                СЦЕНА ВОСЬМАЯ
        Аскью -  (возвращается к столу, за которым теперь сидит Джонс)    ДОПРОС И ПОКАЗАНИЯ ДЭВИДА ДЖОНСА, данные под присягою сентября 9 числа, в десятый год правления Государя нашего Георга Второго, милостью Божией короля Великой Британии, Англии и прочая.
         Аскью -      Насилу вас отыскали, Джонс. Задали вы нам задачу.
Джонс – (понуро) Знаю, сэр. Виноват.
Аскью -      Вы прочли краткое изложение показаний мистера Фрэнсиса Лейси?
Джонс -  Прочел, сэр.
Аскью -      Признаете ли, что вы и есть тот самый Джонс, о коем он рассказывал?
Джонс -  Признаю, сэр. Как бы я мог отрицать.
Аскью -  Однако ж перед человеком, которого я за вами послал, вы от этого имени открещивались.
Джонс -  Я же не знал, кто он таков, сэр. А о мистере Лейси поначалу и помина не было. Я, изволите видеть, почитаю этого достойного джентльмена своим другом.
Аскью -   Мой человек доносит, что вы и при упоминании о мистере Лейси продолжали отпираться.
Джонс -  Да я просто хотел его испытать, сэр. Проверить, точно ли он так хорошо осведомлен, как уверяет. А как убедился, так сразу лгать и перестал.
Аскью - Только чтобы уж и вперед не лгать.
Джонс -  Не стану, сэр. Право, не стану.
Аскью - Смотрите же. Начнем с самого вашего отбытия из Лондона. Но прежде я желаю знать, не усмотрели ли вы в показаниях мистера Лейси – каких-либо сведений, представляющихся вам не правдой.
Джонс -  Никак нет, сэр.
Аскью - А каких-либо неточностей, упущений?
Джонс -  Тоже нет, сэр. Помнится, именно так оно и было.
Аскью - Мистер Лейси показал, что вы, не спросив его дозволения, ударились в бега. Вы это подтверждаете?
Джонс -  Да, сэр. Все было так, как я ему отписал, сэр. Уж больно хотелось проведать престарелую матушку. А из Барнстапла до нее рукой подать: перебрался через залив – и дома. Когда еще случай подвернется.
Аскью - Разве вы не освобождались от обязательств перед мистером Бартоломью на другой же день? Что бы вам не подождать немного и не отпроситься у мистера Лейси?
Джонс -  Я думал, он не отпустит.
Аскью - Отчего же?
Джонс -  Да ведь он у нас джентльмен опасливый. Вдруг у него не стало бы духу ехать дальше через те края без попутчика.
Аскью - Разве он не был вам верным другом? Не он ли вам и работу подыскал?
Джонс -  Ваша правда, сэр. Я потом извелся от стыда. Но, как добрый христианин, разве мог я не исполнить сыновний долг? Вот и сбежал, но в надежде, что по возвращении в Лондон сумею его умилосердить.
Аскью - Расскажите, каков вам показался слуга мистера Бартоломью Дик. Не приметили вы в нем каких-либо странностей?
Джонс -  А что все примечали, то и я приметил. Чтобы такого да в услужение к джентльмену?!
Аскью - Вы разумеете, что на слугу при джентльмене он не походил?
Джонс -  Спору нет, приказы он исполнял недурно. Цепной пес, а не слуга.
Аскью - Хозяин внушал ему робость?
Джонс -  Не похоже, сэр. Услужал он хозяину исправно, однако ж и без особой прыти. Дадут знак – он и делает что велено.
Аскью - Вы точно знаете, что девица, которая с вами путешествовала, не шлюха?
Джонс -  Теперь уж точно.
Аскью - Не расспрашивали вы Луизу про ее жизнь – откуда она родом и прочее?
Джонс -Расспрашивал, сэр, и не раз. Но слова от нее добиться – как от скряги подаяния.
Аскью - Что она рассказала про ночную отлучку из Эймсбери?
Джонс -  Все отрицала, сэр. Сперва смешалась, потом вскинулась, потом скисла – и я мигом смекнул, что она лжет.
Аскью - Не замечали вы  взаимной склонности между Диком и Луизой?
Джонс -  Что до Дика, сразу было видно, что он от нее без ума: бывало, глаз с нее не сводит. Станет прислуживать хозяину – заодно и ей прислужит.
Аскью - Она была сдержаннее в рассуждении своих чувств?
Джонс -  Не то чтобы сдержаннее, сэр, а хитрее. На людях обходилась с ним так, будто он ей любимая собачонка.  Как сейчас вижу: сидит перед ним на коне, прижалась щекой к его груди и спит – точно отец с дитятей.
          Аскью - Имеете ли еще что-нибудь о ней сообщить?
Джонс -  Нет, сэр.
Аскью - И после апреля тридцатого числа вы ни о ней, ни о Дике, ни об их хозяине вестей не получали?
Джонс -  Нет, сэр.
Аскью - И вы убеждены, что мистеру Бартоломью удалось увезти свою суженую и предприятие это не имело следствием никакого преступления, в коем вы видели бы и свою вину?
Джонс -  До сего дня я в этом не сомневался. Ведь должность моя в нем была не более важная, чем у какого-нибудь привратника.
Аскью - Отчего же, коли так, вы остались в Уэльсе, а не вернулись в Лондон получить у мистера Лейси свою долю?
Джонс -  Я, сэр, еще три месяца назад посылал мистеру Лейси письмо с изложением своих резонов.
Аскью - Он ничего о нем не знает.
Джонс -  Видать не дошло.... С вашего позволения, сэр, я объясню. Едва я оказался в родных краях, меня ошеломили известием, от которого я разрыдался, как дитя. Меня уведомили, что моя престарелая матушка, царство ей небесное, уже три года как покоится в могиле. Остались мы с братом вдвоем. А брат еще беднее Джонса... Вот и пришлось ему помогать.
Аскью - Больше вы не писали?
Джонс -  Я, сэр, рассудил, что мистер Лейси на меня гневается и хочет отплатить мне за небрежение той же монетой. И, сказать по правде, его можно понять.
Аскью - Вам показалось, что за те гроши, что он вам должен, хлопотать себе дороже станет?
Джонс -  Да, сэр.
Аскью - Сколько, по вашим прикидкам?
Джонс -  Восемь фунтов, сэр. Но я полагал, те деньги для меня потеряны – ну и махнул рукой.
Аскью - Махнул рукой? Это же для многих годовой доход!
Джонс -  Все равно я не знал, как их вытребовать.
Аскью - Разве между Уэльсом и Лондоном не ходят суда с углем?
Джонс -  Ходят, сэр.
Аскью - И вы даже не подумали  самолично отправиться в Лондон за своими деньгами?
Джонс -  Помилуйте, сэр, я страх как боюсь моря.
Аскью - Ложь. Вы имели другую причину.
Джонс -  Нет, сэр.
Аскью - А вот и да, сэр. Вы прознали о своем путешествии на запад такое, что не отважились открыть это даже мистеру Лейси. Разве без важной причины бросились бы вы наутек, отступившись от обещанной награды?
Джонс -  Я знал лишь то, что нам сообщили, сэр. Как Бог свят!
Аскью - В письме к мистеру Лейси, перед бегством вашим, вы поминали корабль, уходящий из Барнстапла в Суонси первого мая. Так вот, я навел справки. Такого судна в тот день не было – не было до самого мая десятого числа.
Джонс - Да ведь я, когда писал письмо, думал, что это правда. А после, уже в Барнстапле обнаружилось, что вышло недоразумение. Тогда мне дали совет попытать счастья в Бидефорде. Я – туда. Чистейшая правда, сэр. Остановился в трактире «Барбадос», а отплывая, оставил коня там. И не упустил послать в Барнстапл, в «Корону» мальчишку с известием, где его искать – а то, чего доброго, заподозрят в воровстве. Вы уж не взыщите, сэр, ей-богу, ум за разум заходит.
Аскью - Так я тебе растолкую, отчего у тебя, каналья, ум за разум заходит; я тебе объясню, почему по тебе виселица плачет. Дик мертв, и у нас имеется сильное опасение, что он убит. Он был найден удавленным в пределах дня езды от того места, где ты был. Сундук его хозяина опустошен, прочий скарб сгинул. Ни о хозяине, ни о горничной с той поры ничего не слышно. И зловещая эта неизвестность производит то подозрение, что и они лежат где-то убитые. И еще большее подозрение, что это твоих рук дело.
Джонс -  Не правда, не правда!
Аскью - Что не правда?
Джонс -  Женщина жива! Я с ней потом видался!
Аскью - Ишь как сразу вздрогнул. Смотри, как бы не вздрогнуть тебе на виселице – а если солжешь еще хоть раз, я тебе это обещаю.
Джонс -  Ей-богу, ваша честь, я с ней потом видался!
Аскью - Когда потом?
Джонс -  После того, как они добрались до места.
Аскью - Как вам может быть известно, куда они направлялись? Разве вы бежали не в Барнстапл?
Джонс -  Нет, сэр, на свою беду, не в Барнстапл. Господи ты Боже мой!
Аскью - Вы знаете, где горничная обретается сейчас?
Джонс -  Богом клянусь, не знаю, сэр.
Аскью - А мистер Бартоломью?
Джонс -  Боже ты мой, Боже!
Аскью - Отчего вы не отвечаете?
Джонс -  Я ведь знаю, кто он таков на самом деле. Потому-то и дернула меня нелегкая впутаться в эту историю. Но у меня и в мыслях не было ничего дурного. Верьте слову, ваша честь, я никого ни о чем не спрашивал, а узнал против чаяния от парня, который...
Аскью - Погодите. Назовите мне имя, которое вам передали. (Джонс шепчет на ухо ) Случалось ли вам письменно или изустно сообщать кому-нибудь это имя?
Джонс -  Боже упаси, сэр, ни одной живой душе. Клянусь матушкиным спасением.
Аскью - Стало быть, вам ясно, чьим именем я веду розыски?
Джонс -  Догадываюсь, сэр. И униженнейше прошу о снисхождении.
Аскью – Хорошо. Что вам известно о похождениях мистера Бартоломью, воспоследовавших за первым мая? Довелось ли вам говорить с ним, получать от него известия или прослышать что-либо о его обстоятельствах?
Джонс -  Я, сэр, не имею понятия, где он сейчас пребывает, жив он или нет. И про гибель Дика мне сказать нечего. Поверьте, ваша честь, Христом-Богом молю, поверьте: я утаил правду лишь оттого, что страх меня обуял.
Аскью - Что утаил? Экая баба! Поднимайся, полно в ногах валяться.
Джонс -  Слушаюсь, сэр. Я сэр, уже знал про смерть Дика, царство ему небесное. Только про это, клянусь гробом Давидовым.
Аскью - Как же вы узнали?
Джонс -  Верных сведений у меня не было, сэр, – сердце подсказало. Прожил я в Суонси недели две, а может, больше, и вот как-то в таверне сошелся с моряком, который только что приплыл из Барнстапла. А он возьми да и расскажи про найденного в тех краях мертвяка с фиалками во рту. Просто к слову пришлось: вот, мол, какие чудеса на свете делаются. И что будто бы ходят толки, что порешили не одного, а пятерых. Правда, имен он не называл, но я как услышал про пятерых, так поджилки и затряслись. Так и жил в страхе до нынешнего дня. Только я, сэр, ни в каком злоумышлении не повинен.
Аскью - А когда так, то чего же ты дрожишь?
Джонс - Мне, сэр, довелось увидать такое, что, расскажи кто другой, ни в жизнь бы не поверил.
Аскью - Ну уж мне-то выложишь все как на духу. Иначе не удастся вздернуть тебя за убийство – вздернут за конокрадство.
Джонс - Ничего не утаю, сэр. Верьте слову. Откуда прикажете начать?
Аскью - С того места, где ты впервые солгал. Если только местом этим не была колыбель.
Джонс -  До нашего первого ночлега после Эймсбери – то бишь до Уинкантона – я ни в чем от истины не отступил. Все было, как показал мистер Лейси.
Аскью - Хорошо...  Что же произошло в Уинкантоне?
Джонс -  Остановились мы в «Борзой». И вот подходит ко мне человек в дорожном сюртуке. Подходит, значит, и спрашивает: «Что это вы затеваете?» – «Ничего, – говорю, – не затеваем. А что это вдруг за расспросы такие?» Он подмигивает: «Да полно тебе. А то я не знаю, кто он, этот твой мистер Бартоломью. Я два года тому служил кучером у сэра Генри Уильяма, так этот джентльмен к нему, бывало, захаживал. Я его и этого немого из тысячи узнаю. Это не кто иной, как...» Ну, та самая особа, про которую я сейчас говорил.
Аскью - Он назвал его по имени?
Джонс -  И его, и его вельможного родителя. Вот, думаю, незадача! Ну что тут будешь делать? Спорить я не стал, а только подмигнул в ответ и говорю: «Может, он, может, не он. Только ты набери в рот воды: он свое имя открывать не желает». А он мне: «Так уж и быть, можешь не беспокоиться. И куда же это он следует?» – «А на запад, – говорю, – поохотиться. Есть там у него одна перепелочка на примете». 
Аскью - Кто был этот человек?
Джонс -  Кучер одного адмирала, сэр. Вез свою хозяйку в Бат. Тэйлором звать. Вы не подумайте, сэр: малый славный. И тут откуда ни возьмись – Дик. Тэйлор его приветствует, а этот дурень чуть не испортил дела: прикинулся, что не узнает, и был таков. А минут через десять приходит Луиза: «Фартинг, хозяин зовет». Прихожу к мистеру Бартоломью. Тот говорит: «Джонс, сдается мне, что нас разоблачили». Я соглашаюсь: «Боюсь, что так, милорд». Растолковал ему, что да как, передал все, что рассказал Тэйлору. «Хорошо, – говорит. – Принимая в соображение, что мистер Лейси ничего не знает, давайте, что бы его не беспокоить, оставим все как есть». Я же на это отвечал, что во всем послушен Его Милости. «Тогда, – говорит, – никому ни слова. А это отдайте кучеру: путь пьет за мое здоровье да не болтает лишнего. Вот, кстати, и вам полгинеи».
Аскью - Не сообщили вы об этом происшествии мистеру Лейси?
Джонс -  Нет, сэр. А после, когда мы с Тэйлором выпивали, он рассказал, что по слухам высокочтимый родитель Его Милости очень гневается на сына, за то что тот отверг предложенную отцом партию и исчез. Тут-то, сэр, я и струхнул. Шутка сказать – разгневанный отец, а тем паче такая особа, что, не приведи Господи, потревожить.
Аскью - Вот вам бы раньше о ней подумать. Уж будто вас еще в Лондоне не посвятили в суть дела и намерения Его Милости?
Джонс -  Теперь я взглянул на это другими глазами, сэр.
Аскью - А именно?
Джонс -  Я рассудил, что мой прямой долг – узнать об этих намерениях побольше.
Аскью- А попросту, если вы удовольствуете отца, он удовольствует вашу корысть, так?
Джонс -  Я думал, сэр, что любезный джентльмен меня без награды не оставит.
Аскью - Вот это уже похоже на правду. Стало быть, в Уинкантоне вы приняли решение впредь шпионить за Его Милостью? Теперь, то, что мне известно, пропустите. Переходите к их прощанию на Бидефордской дороге, после вашего исчезновения.
Джонс -  Было это в двух милях от города, сэр, на распутье – там, где дорога расходится надвое. Вы это место сыщете без труда, там еще виселица стоит. Которую дорогу они выберут, мне было невдомек, и потому я поднялся на заросший кустарником холм и затаился. Ждал час или больше.
Аскью - До них тем путем никто не проезжал?
Джонс -  Нет, сэр. Только Его Милость со спутниками. Они остановились у развилки, как раз возле виселицы.
Аскью - Об этом я уже знаю. Продолжайте.
Джонс -  Так вот. Мистер Лейси пустился дальше один-одинешенек. Та дорога, по которой поехали остальные, шла все больше вверх. Я выждал, когда они доберутся до широкого уступа на склоне, спустился на дорогу – и за ними потихоньку. Через две мили углубились мы в обширный лес. Тут дорога сделалась кривая, петляет, петляет, и что там впереди, за поворотом, не угадаешь – того и гляди нарвешься на всю честную компанию. И ведь правда чуть не нарвался. Выезжаю из-за громадного валуна – а они прямо передо мной, полутораста шагов не будет. Хорошо еще, что стояли ко мне спиной. Путь им пересекал бежавший сверху поток – по счастью, довольно бурный, так что из-за шума воды они моего приближения не расслышали. Едва я их заприметил, так сразу скок наземь, хвать коня под уздцы. Гляжу – они уже дальше двинулись, да не по дороге, а выше: в гору поднимаются.
Аскью - Известно ли вам, как называется то место?
Джонс -  Нет, сэр. Поблизости не было ни фермы, ни жилья.
Аскью - Дальше.
Джонс -  Я выждал время, выбрался туда, где они останавливались, и увидал брод. Дальше подъем шел не так круто, а выше из-за деревьев виднелась открытая с одного бока котловина. Сперва я никак не мог отыскать туда тропинку. Порыскал-порыскал и нашел.
Аскью - И что, тропинка изрядно хоженая?
Джонс -  Вот ей-богу, сэр, до нас этой тропой никто месяцами не хаживал.
Аскью - Какие же у вас явились соображения касательно их намерений?
Джонс -  Мне подумалось, они тайным путем пробираются к дому юной леди, сэр, или к назначенному месту встречи. Как тут угадаешь.
Аскью - Куда вела тропа?
Джонс -  В глухое место, сэр, заросшее деревьями, а между ними большущие валуны.   И взяла меня жуть – а ведь мне и без того было не по себе.
Аскью - Сколько времени вы за ними следовали?
Джонс -  Не более часа, сэр. Путь недалекий, около двух миль, не дальше.  Им, похоже, пришлось не слаще моего: они тоже едва тащились.
Аскью - Расскажите, при каких обстоятельствах вы их вновь увидели.
Джонс - Дело было так, сэр. Отыскал я в разлоге местечко поукромнее, поднялся немного по склону и глядь – впереди в полумиле от меня по склону лезет человек. Присмотрелся – Дик. С ним никого. И я решил, что Его Милость и девица остались вместе с лошадьми на берегу.
Аскью - Что было дальше?
Джонс -  Я было решил, что их путешествию подходит конец – стало быть, полно мне тащиться за ними по пятам. Иду по бережку мимо того места, где они проезжали, и вдруг – вот те на: в сотне шагов от меня на траве что-то белеется. Я сторонкой подбираюсь ближе, гляжу – а это Луиза. Да такая нарядная.
Аскью - Нарядная? Как вас понимать?
Джонс -  В точности так, как я сказал. Разодета точно королева. Прямо картинка.
Аскью - Полноте, Джонс, дурака валять!
Джонс -  Ей-богу, не вру, ваша честь!
Аскью - Вы разумеете, что она переменила платье при этой остановке, пока вы разыскивали их следы?
Джонс -  Должно быть, так, сэр.
Аскью - А Его Милость?
Джонс -  Он стоял повыше, сэр, возле привязанных коней. Стоял и смотрел в ту сторону, куда ушел Дик.
Аскью - Что же девица?
Джонс - А она, сэр, сидела на берегу, на камне, укрытом епанчой, и в руках у нее был карманный нож. Я его прежде видал у Дика. А на коленях у нее майский венок, и она обрезает на нем шипы.
Аскью - Каков вам показался ее наряд: бедный, богатый? Кому больше пристало носить такое платье: знатной даме или крестьянке?
Джонс -  Пожалуй что крестьянке, сэр. Хоть наряд и недурен: вокруг подола и ворота розовые ленты, чулки белые. Венку я не так удивился: она всю дорогу, где бы мы ни останавливались, нет-нет да и сорвет цветик.
Аскью - Что было дальше?
Джонс -  Постоял я так несколько времени и вдруг услыхал стук шагов, и на другом берегу появился Дик. Остановился  и подает Его Милости знак.
Аскью - Продолжайте.
Джонс -  Его Милость приблизился к Луизе. Она поднялась. Меж ними был короткий разговор, но я ничего не расслышал. Потом перешли к тому месту, где стоял Дик, а тот – скок в воду и перенес ее на другой берег, чтобы башмаков не замочила. Его Милость за ними. И стали они подниматься туда, откуда пришел Дик.
Аскью - Его Милость при появлении Дика был обрадован?
Джонс -  Не могу знать, сэр. Я его лица не видел.. А вот как пошел за Луизой да имел с ней разговор, так, сдается мне, дело делать заторопился.
Аскью - То есть как бы явил решимость?
Джонс -  Да, сэр. И Луизу тоже, как видно, пытался укрепить. Я приметил: взял он с камня епанчу и подает ей на плечи, а когда Луиза отказалась, он так и повесил епанчу себе на руку, словно он ей лакей. Я прямо диву дался.
Аскью - А майский венец она не надела?
Джонс -  Тогда – еще не надела, сэр.
Аскью - Дальше.
Джонс -  И вот, сэр, стою я и ломаю голову, как мне теперь быть. Ушли они недалеко, лошадей тут бросили...
Аскью - Ясно, ясно. И вы последовали за ними.
Джонс -  Да, сэр. Тропинка оказалась скверная, камни и камни. Место почитай что голое, ни единого деревца, только трава да  папоротник. Такое, знаете, захудалое пастбище.
Аскью - Что же те, за кем вы туда поднялись?
Джонс -  Их и искать не пришлось. Но главное-то, сэр, главное! Я заметил, что они уже не одни.
Аскью - Как не одни?
Джонс -  Мне было вообразилось, что они наконец встретились с той, о ком мы все толковали – ну вот которую Его Милость так мечтал получить в жены. Потому что чуть выше них на склоне увидал я женщину, а они стояли перед ней на коленях.
Аскью - Что? На коленях?
Джонс -  Именно, сэр. Все трое. Впереди, снявши шляпу, Его Милость, а за ним в двух шагах Дик и Луиза. Точно перед королевой.
Аскью - Эта женщина – какая она была собой?
Джонс -  Я, ваша честь, хорошо не разобрал: она стояла, поворотившись в мою сторону, так что я и нос-то высунуть страшился. Что запомнилось, так это платье. Право, диковинное: все как из шелка блестящего и не женское, а как будто мужское. Штаны да куртка.
Аскью - Не было ли поблизости коня, слуги?
Джонс -  Нет, сэр. Одна как перст.
Аскью - Она не разговаривала?
Джонс -  Не заметил, сэр.
Аскью - На каком удалении они от нее отстояли?
Джонс -  Шагов на тридцать – сорок, сэр.
Аскью - Хороша она была?
Джонс -  Не разглядел, сэр. Между нами ведь было добрых четыре сотни шагов. Роста обыкновенного,сложения среднего. Лицом бледна, волосы черные и не убраны а распущены.
Аскью - Можно ли было, глядя на эту картину, поверить, что это истомившаяся в разлуке возлюбленная приветствует долгожданного друга?
Джонс -  Какое там, сэр! И, что уже совсем странно, ни он, ни она долгое время не шевелились.
Аскью - Да точно ли то была женщина?
Джонс -  Точно, сэр. Мне тогда подумалось, не для побега ли она так обрядилась. В этаком платье путешествовать верхом самое милое дело.
Аскью - Добро.  Что было дальше?
Джонс -  Подбираться ближе мне было не с руки: укрыться не за чем.  И порешил я податься назад: глядишь, и сыщу проход до края разлога, а там незаметно проберусь к какой-нибудь вершине над самой их головой. И ведь правда: оказывается, над ложбиной есть утес. Я – к нему. Подполз на брюхе к самому его краю...
Аскью - Что же вы замолчали?
Джонс -  Я молюсь, сэр... Чтобы вы поверили тому, о чем я сейчас стану рассказывать. Ведь если б от бега дух не занялся, я бы подумал, что лежу в постели и вижу сон.
Аскью - Провал тебя возьми с твоими снами! Не тяни канитель, говори.
Джонс -  Да уж придется, сэр. На дальнем склоне я приметил большущую каменную глыбу с дом величиной, а у подножия ее черную пещеру. С прежнего-то места мне ее было не видать. Не иначе тут когда-то живали пастухи, потому что в стороне валялась сломанная ограда, из каких обыкновенно сооружают загоны, а возле пещеры чернело большое костровище. А ближе к моей скале пробегал ручеек, кто-то ему русло землей перегородил, так целое озерцо набежало. У самого озерца торчмя стоял высокий камень – как будто нарочно поставили, место пометить.
Аскью - Вы видели Его Милость?
Джонс -  Как не видать, сэр. И Дика тоже видел. Они стояли возле камня ко мне спиной и глаз не сводили с пещеры, словно бы ждали, что оттуда кто-то покажется. От пещеры их отделяла сотня шагов.
Аскью - А от вас?
Джонс -  Сотни две, сэр.
Аскью - Где была девица?
Джонс -  Тут же, у озерца, сэр. Раскинула на земле епанчу, опустилась на колени и умывалась. А потом утерлась краем епанчи и замерла.
Аскью - Что же четвертая особа, виденная вами из разлога?
Джонс -  А вот ее нигде не было, сэр. Пропала. Я подумал – в пещеру удалилась, переодеться или еще что. Его Милость повернулся, ступил несколько шагов, достал из кармана часы. Эге, думаю, знать, что-то не заладилось, он теряет терпение. Однако ж он стал расхаживать взад-вперед этак спокойно и задумчиво. Почитай три четверти часа расхаживал. Потом достал опять часы и, как видно, рассудил, что час, которого он дожидается, пришел. Тогда он приблизился к Дику и положил ему руку на плечо, как бы говоря: «Пора».
Аскью - Который же, по вашему разумению, был час?
Джонс -  Примерно половина одиннадцатого, никак не больше. Подходит Его Милость к Луизе и что-то говорит, а та голову повесила – не хочет, видно, его приказание исполнять. Не стерпел он такого упрямства, хвать ее за руку и ведет к Дику. Епанчу у нее из рук вырвал и бросил у самого камня, а про венок позабыли. Спохватился Его Милость и делает Дику знаки: пойди, мол, принеси. Тот сходил за венком, и Его Милость надел его на Луизу. Тогда Дик взял ее за руку, ровно жених - невесту перед алтарем. Так, не размыкая рук, и пошли к пещере, и Его Милость следом. А потом стало твориться неладное. Луиза пошатнулась, оборотилась к Его Милости и бросилась на колени. Смотрит на него и будто молит о пощаде. Даже вроде бы слезами заливается. А тот как выхватит шпагу – и направил бедняжке в грудь: дескать, исполняй что сказано, если жизнь дорога.
Аскью - Полно вздор молоть!
Джонс -  Как перед Богом, сэр!
Аскью - Он что-нибудь произнес?
Джонс -  Я не слыхал. Дик принудил ее подняться, и они двинулись дальше, а Его Милость за ними. Так они достигли устья пещеры. И тут, сэр, новая странность, еще почище. Прежде чем войти, Его Милость снял шляпу и прижал к груди, будто они вот-вот предстанут пред очи некой высокочтимой особы.
Аскью - А потом?
Джонс -  Потом они вступили в пещеру, сэр. И больше не появлялись. А как прошло несколько времени –  так из пещеры донесся глухой женский крик. Негромкий, но слышный.
Аскью - Голос девицы?
Джонс -  Ее, сэр. Меня аж мороз продрал: ну, думаю, режут. Теперь-то могу сказать точно, что никакого убийства не случилось.
Аскью - Велика ли была пещера?
Джонс -  Большая груженая телега пройдет без труда, еще и место останется.
Аскью - Вам не удалось обозреть внутренность пещеры?
Джонс -  Нет, сэр.
Аскью - Не приметили вы внутри какую-либо фигуру или шевеление?
Джонс -  Ничего не видел, сэр. А смотрел хорошо, ведь сколько часов прождал.
Аскью - Вы не спускались в ложбину, дабы осмотреть место вблизи?
Джонс -  Не отважился, сэр. Страх разобрал. Вон ведь и получаса не прошло, как они скрылись в пещере, а на утес, что над ней нависал, опустились две большие черные  вороны и давай каркать: не то радовались, не то надсмехались. А ворон известно что за птица, где ворон, там смерть.
Аскью - Очень мне нужно выслушивать бабьи сказки! И про часы ожидания тоже можете пропустить. Выходил ли Его Милость из пещеры?
Джонс -  Не знаю, сэр.
Аскью - Знаете!
Джонс -Да нет же, сэр. Я ведь целый день прождал. Дик выходил, потом и девица, а Его Милость не показывался. Верьте слову, сэр. Как скрылся он в пещере, так с тех пор и пропал.
Аскью - Тогда рассказывайте про слугу и девицу. Когда они вышли?
Джонс -  Только вечером, сэр, примерно за час до заката. Но прежде – еще про одну странность. Из утеса над пещерой – там, где вороны сидели, – прямо из травы поднимался тонкий дымок. Вот как из печи, в какой обжигают известь.
Аскью - Пламени не видали?
Джонс -  Не видал, сэр. И дымок-то шел с перерывами: то идет, то прекратится, то вновь пойдет. А иногда мне случалось учуять его запах. Очень мне этот дух не понравился.
Аскью - Стало быть, горели не дрова?
Джонс -  Дрова-то дрова, сэр, но кроме них еще какая-то мерзость, прямо смрад. Мало того, сэр, по временам в пещере раздавался гул, какой производит рой пчел.
Аскью - К чему же вы все это приписали?
Джонс -  Ни к чему, сэр. Я, изволите видеть, был как околдован.
Аскью - А говорите – «ни к чему». Хорошо. Прежде всего, готовы ли вы подтвердить, что во весь тот день не покидали своего укрытия?
Джонс -  Раза два отлучался, сэр. Всякий раз не дольше чем на пять минут, по нужде.. А когда возвращался, внизу все было как прежде.
Аскью - Станете ли вы отрицать, что могли и просмотреть, как кто-то вышел из пещеры?
Джонс -  Быть того не может, сэр.  Притом вы же еще не знаете, что рассказала Луиза.
Аскью - Так рассказывайте.
Джонс -  Так вот, сэр. Лежу я, значит и ни тпру ни ну. И вдруг из пещеры выскакивает Дик. Глазищи безумные – как есть помешанный, – а на лице величайший ужас. Пробежал немного, поскользнулся и – как на льду: хлоп ничком. Но тут же вскочил и озирается, да с таким страхом, точно за ним гонится какая-то невидимая мне напасть. Рот раскрыл, хочет крикнуть, а крик не идет. Он и припустился наутек – только я его и видел. Что прикажете делать? Бежать следом? Он такую прыть явил, что не угнаться. Ничего, думаю, ничего, одна рыбка ускользнула, зато другие остались. Подождем. Я и остался лежать где лежал.
Аскью - Он так и не вернулся?
Джонс -  Нет, сэр, больше уж я его не встречал. Верно вам говорю: это он вешаться побежал.  Как сейчас его вижу.
Аскью - Рассказывайте про девицу.
Джонс -  Сейчас, сэр. Ее пришлось ждать подольше, еще с полчаса. И все эти полчаса я по-прежнему не знал, на что решиться. И тут выходит она. Да не то чтобы как Дик – совсем по-иному. Идет по лужку, едва ноги передвигает – того и гляди о соломинку запнется. И ничего вокруг себя не замечает, точно ослепла. Да, вот ведь что: платья-то белого нету и в помине. Идет в чем мать родила.
Аскью - Совсем нагишом?
Джонс -  Совсем, сэр. Грудь, руки, ноги – все голое. Остановилась и прикрывает глаза: верно свет в глаза ударил. Потом оборотилась на пещеру и пала на колени, будто благодарит Господа за избавление.
Аскью - Не имелось ли на ее теле ран или отметин?
Джонс -  Нет, сэр, не заметил. 
Аскью - Не усмотрелось ли вам, что она страшится преследования?
Джонс -  Да нет, сэр. Я, вспомнив про Дика, и сам удивлялся. Ну, а как встала на ноги, так, похоже, начала в разум приходить. Приблизилась почти что обычной походкой к камню у озерца и подняла епанчу, которая все время так там и лежала. Подняла и прикрыла наготу. У меня от сердца отлегло. У озерца она вновь опустилась на колени, зачерпнула рукой воды и попила, а потом побрызгала лицо. И больше ничего не случилось, сэр. Потом она босиком двинулась в ту же сторону, что и Дик – по тому же пути, каким они утром сюда добирались.
Аскью - Она спешила?
Джонс -  Теперь она шла проворно. А напоследок еще раз взглянула на пещеру, словно вместе с разумом к ней вернулись и прежние страхи.
Аскью - Как же поступили вы?
Джонс -  Я, сэр, подождал еще минуту времени, не появится ли Его Милость, но он так и не вышел. Вы, сэр, поди меня осуждаете. Конечно, будь на моем месте какой-нибудь отчаянный храбрец, он бы зашел в пещеру и глазом не моргнул. Да ведь я-то, сэр, никогда в храбрецы не лез. Потому и не отважился.
Аскью - Не лез в храбрецы? Это ты-то, хвастун бессовестный, не лез в храбрецы? Одним словом, ты, заячья душонка, припустился за девицей, так?
         Джонс -  Так, сэр. Гляжу – бредет бедняжка, едва ступает.А как увидала меня, обмякла и повалилась без чувств.
Аскью -  Вы разумеете, что она страшилась некого преследователя и, обнаружив вместо него вас, испытала облегчение?
Джонс -Точно так, сэр. Немного погодя веки у нее задрожали, и она тихо так застонала, вроде как от боли. И как бы сквозь забытье бормочет: «Кокон, кокон». Дважды произнесла.
Аскью -  Что еще за кокон?
Джонс -   Вот и я ее спрашиваю: «О чем ты?» То ли мой голос ее опамятовал, то ли еще что, только она вмиг открыла глаза и наконец меня узнала. «Фартинг? – говорит. – Как вы здесь очутились?» – «Как очутился, – говорю, – это дело десятое. А вот я сегодня такого навидался – не знаю, что и думать». Она и спрашивает: «Что же вы такое видели?» А я: «Да все, что приключилось наверху». Она в ответ – ни слова. Я наседаю: «Что стряслось с мистером Бартоломью?» А она говорит: «Его там уже нет». – «Как это нет? – говорю. – Я весь день с пещеры глаз не спускал. Дика видел, тебя видел, а больше никто оттуда не выходил». Она знай свое: «Его там нет». – «Быть того не может!» Она и в третий раз: «Его там нет». Тут она приподнялась и говорит: «Фартинг, нам грозит беда. Надо поскорее отсюда убираться». – «Что за беда?» – спрашиваю. «Чародейство». – «Какое чародейство?» – «Этого, – отвечает, – я тебе открыть не могу, а только если мы отсюда не выберемся до наступления ночи, мы окажемся в их власти». И с этими словами встает она на ноги и снова пускается в путь еще прытче прежнего. Но опять захромала и говорит: «Фартинг, сделай милость, снеси меня вниз». Так я и поступил, сэр.
Аскью -  Все три коня и поклажа были внизу?
Джонс -   Точно так, сэр. И она тут же бросилась к своему узлу. Достала она свое обычное платье и велела мне отвернуться, а сама принялась одеваться, а как закончила, говорит: «Поехали скорее отсюда». Я уперся и объявил, что никуда не поеду, пока она не растолкует, куда подевался Его Милость и что там стряслось с Диком. «Он, – говорит, – отошел к нечистому. И меня ввел в великий грех против всякого моего хотения.» Тут-то, сэр, я и измыслил, как мне объяснить свое появление и вместе с тем выпытать у нее побольше. «Постой, – говорю, – Луиза, не спеши. Да будет тебе известно, я ехал сюда с тайным наказом отца мистера Бартоломью, следить и доносить о всяком шаге его сына. Так что выкладывай все начистоту». Встревожилась она и говорит: «Ладно, но сперва уедем отсюда». Но я, сэр, заупрямился и вновь пристаю к ней с расспросами. Тогда она подошла к вьючной лошади и сама стала отвязывать. «Ладно, – говорю. – Но чур уговор: ты меня подбила – с тебя и спрос, а я к этому делу непричастен». А она: «Будь по-твоему». Отвязал я двух других коней, распряг и отпустил. Потом, отыскали  моего коня на прежнем месте. Она забралась в седло, а я взял коня за повод и повел в сторону дороги.
Аскью -  Больше вы ее не выспрашивали?
Джонс -   Как же, сэр. Но все попусту: она твердила, что «Надо мне сколько возможно быстрее добраться до Бристоля». – «Отчего же до Бристоля?» – спрашиваю. «Оттого что там живут мои родители, а зовусь я, Ребекка Хокнелл, но иные называют меня Фанни.»
Аскью -  Хорошо. Что же потом?
Джонс -   Потом слышу – плачет. Намотал я поводья на сук – и к ней. А она, как ступила на землю, бросится ничком на землю, трясется, стонет. Ну прямо падучая болезнь. Наконец  успокоилась. Минуту-другую лежала без движения, только нет-нет да и всхлипнет. Подошел я к ней, спрашиваю: «Не захворала ли ты?» А она помедлила и как бы сквозь сон отвечает: «В жизни так славно себя не чувствовала». И прибавила: «Иисус вновь поселился в моей душе». «А я, – говорю, – уже было почел тебя одержимой». – «Истинно так, – отвечает, – но это одержимость праведная, ибо я одержима лишь Им одним. Не тревожься же: теперь я спасена».
Аскью -  И вы поверили ее дерганью и тряске?
Джонс -   Мудрено было не поверить, сэр. Все было так натурально. Много я на своем веку повидал актеров, на такую искусную игру ни один не способен.
Аскью -  На такую гнусную игру. Продолжайте.
Джонс -  Не мешкая, пустились мы, ваша честь, в Бидефорд, что бы оттуда переплыть в Бристоль.
Аскью -  Что же она вам рассказала по дороге?
Джонс -   Много о чем говорила... О своем житье у Клейбонихи, о своем знакомстве там с Его Милостью...
Аскью -  Переходите к путешествию... В частности, меня интересует, не говорила ли она еще что то о чародействе и увлечении этим Его Милости?
Джонс -   Говорила... Рассказывала, Сэр, как поехали они втроем на холм, где стоит языческое капище, прозываемое Стоунхендж. Его Милость приказал Дику взять обоих коней и удалиться с ними за пределы капища, а Ребекку вывел на середину и указал на большую каменную плиту, вросшую в землю и велел ей улечься на эту плиту, потому что молва, если верить его словам, гласит: овладеешь женщиной на этом месте – вернешь себе мужскую силу. И вот улеглась она навзничь,  а сама от ужаса ни жива ни мертва.
Аскью -  Она лежала обнажившись?
Джонс -   Нет, сэр. Его Милость приказал ей только задрать юбку и изготовиться для любодейства. Она все это исполнила и уже было ожидала, что Его Милость попробует оказать свою удаль, но он вместо этого отступил в сторону, встал меж двух высоких камней и словно бы расположился наблюдать. Спустя несколько времени она окликнула Его Милость и спросила, не будет ли ему угодно приступить, а то она озябла. Он велел ей молчать и не шевелиться. Сколько минут это продолжалось – неизвестно, только времени прошло изрядно. Вдруг – чу! – не то шорох, не то свист: над головой во тьме точно пронесся громадный сокол. А потом без всякого грома полыхнула молния, и в ярком вспыхе она различила на каменном столбе прямо над собой темную фигуру, как бы изваяние. По виду – огромный арап в черной епанче. Стоит и смотрит на нее хищным-прехищным взглядом. А епанча на нем развевается, вот-вот ринется на нее, словно птица на добычу. Правда, сэр, это мрачное и жуткое видение тотчас пропало, и она почла его за обман воображения, но после увиденного в пещере удостоверилась, что это был не обман.
Аскью -  Тот, кто стоял на столбе, – он так на нее и не бросился?
Джонс -   Нет, сэр. Я спрашивал. Случись что еще, она бы точно вспомнила: этакие страсти не скоро забудешь. Она даже как рассказывала – и то дрожала.
Аскью -  Что же это, по вашему разумению, была за фигура? Что за сокол арапской наружности? Она что то разглядела?
Джонс -   Да нет, сэр. Едва не сомлела от ужаса – где уж ей было разглядывать. Притом и времени не было: мелькнул да исчез. 
Аскью -  Что произошло дальше?
Джонс -   Дальше – опять чудеса. На Ребекку нашло беспамятство. Сколько она так лежала, она и сама не знает. А как опамятовалась, глядь – Его Милость стоит подле нее на коленях. Руку ей подал, помог подняться, поддержал. Да вдруг и обнял. Как сестру, говорит, обнял и похвалил: «Ты отважная девушка, я тобой очень горжусь». А она призналась, что от страха чуть жива и потом спросила Его Милость, что это промелькнуло там наверху. «Это, – отвечает, – так, пустое. С тобой от этого никакой беды не случится». И прибавил, что им пора уходить.
Аскью -  Что же тем временем поделывал Дик?
Джонс -   Дик дожидался, где ему было велено. Его Милость приблизился и его точно так же обнял. Да не безучастно, как хозяин слугу, а от души, как ровню.
Аскью -  Знаками не обменялись?
Джонс -   Про это она не сказывала, сэр. Потом она с Диком отправилась назад, а Его Милость задержался в капище.
Аскью -  (недоверчиво) Понятно... Вернемся к пещере. Не говорила ли она, что увидела внутри нее?
Джонс -   Говорила, что сперва она ничего не различала, потому что в там было темно, хоть глаз выколи. Но Дик тащил ее все дальше и дальше, и скоро она заметила, что стена в глубине освещается как бы пламенем костра. И точно: пахнуло гарью...
Аскью -  Что же вы запнулись?
Джонс -   Боюсь, сэр, вы мне веры не дадите.
Аскью - Плетей тебе дадут, если не перестанешь крутить. Так отдерут, как в жизни не драли.
Джонс -   Как бы меня за правдивые слова тем же самым не отпотчевали. Что ж, делать нечего. Только уж вы, ваша честь, не забудьте: я всего-навсего передаю чужой рассказ. Очутились они, стало быть, в просторной пещере, и в пещере той горел костер, а возле него трое: две богомерзкого вида карги и женщина помоложе. Смотрят на гостей с великой свирепостью, но видно, что ожидали. Ребекка вмиг поняла: ведьмы. Одна, молодая – та, что встретила их у пещеры, но теперь она была вся в черном и держала кузнечный мех. Другая сидела, имея по одну руку черную кошку, по другую – ворона, оба от нее ни на шаг. Третья же сучила нить на колесной прялке. А позади них, сэр, стоял некто в черной епанче и маске: палач палачом. Из-под маски виднелся только рот да подбородок, и подбородок заметно, что черный, а губы толстые, арапские. И хоть прежде он ей только на единый миг и показался, Ребекка тотчас его узнала. А как узнала, так и поняла, какое страшное бедствие с ней содеялось. Вскрикнула она с перепуга, и этот самый крик я и услышал. Хотела бежать – не тут-то было: Дик и Его Милость вцепились и тащат к костру. Там они остановились, и Его Милость заговорил на языке, которого она не разумела, но заметила, что держится он с величайшим почтением, словно предстоит перед наизнатнейшим лордом или самим государем. И снова она порывалась бежать, но Дик и Его Милость хоть и стояли как завороженные, однако ж из рук ее не выпускали. Она и начни вполголоса творить молитву Господню, но так и не договорила, потому что молодая ведьма без единого слова уставила на нее палец, как бы уличала: знаю, мол, что ты там бормочешь. Подскочили к ней старухи и давай ее теребить да щипать, точно кухарки курицу. Уж она и плакала, и пощады просила, а те хрычовки знай себе лапами хватают. Смрад от них препротивнейший, как от козлищ.
Аскью -  Постойте-ка, Джонс. Поразмыслите и ответьте мне вот на что. За верное ли она знала, что перед ней нечисть? Не были ли то люди, вздумавшие для какой-либо причины принять на себя вид оных?
Джонс -   Этот самый вопрос, сэр, я ей делал не единожды. Но она стояла на своем. «Никаких, – говорит, – сомнений: они во плоти.». Именно так и выразилась.
Аскью -  Добро. Только вот что я вам скажу, Джонс. По мне, этот вздор не заслуживает никакого вероятия. Потаскуха лгала вам в глаза.
Джонс -   Может и так, сэр. Я и сам не разберу, где тут правда, где ложь.
Аскью -  Продолжайте.
Джонс -А дальше, сэр... Срам да и только. Ее повергли наземь, а старые ведьмы приступили к своему повелителю и принялись услужать ему за камеристок, и скоро он стоял во всей своей наготе, явив напоказ свою большущую похоть: вот-вот бросится. Дальше она ничего не помнила, потому как лишилась чувств. А придя в себя, обнаружила, что лежит у стены пещеры, куда ее, должно быть, оттащили. Притом срамные части ее терзала великая боль: знать, беспамятство не спасло ее от жестокого поругания. Она чуть приоткрыла глаза и увидала такое... Повалились все до единого вокруг костра и предались непотребству, какое, как сказывают, обыкновенно творят ведьмы на своих шабашах.
Аскью -  Как, и Его Милость с ними?
Джонс -   Да, сэр, все! А Его Милость – уж вы не прогневайтесь – от недуга оправился и такую оказал в блудных занятиях сноровку – что ой-е-ей... Да что люди – даже ворон взобрался на кошку и тоже покрыть норовит.
Аскью -  Прежде чем спрашивать дальше, должен предупредить. О том, что здесь рассказывалось, больше никому ни слова. Узнаю, что ты проболтался – тут тебе и конец. Понял ли?
Джонс -   Понял, сэр. Честное слово, никому не скажу.
Аскью -  То-то же. Иначе, видит Бог, не сносить тебе головы. Что говорила еще?
Джонс -  Среди этих мерзостных игрищ одна ведьма приблизилась к Ребекке и потрясла ее за плечо.  Ребекка же и виду не подала, что пришла в память. Тогда ведьма сходила за каким-то зельем и влила ей в рот. На вкус – горькое, тошнотное, но действовало оно усыпительно, и скоро Ребекку сморил сон. А во сне ей было  сонное видение...
Аскью -  Переходите к пробуждению.
Джонс -   Слушаюсь, сэр. Проснулась, а вокруг ни души. Она и покинула пещеру.
Аскью -  Куда же, по ее мнению, сгинули остальные? На помеле, что ли, умчались?
Джонс -   Вот и я про то же спрашивал, сэр.  Но ей было известно не больше моего.
Аскью -  Не приметила ли она в пещере какого-либо хода, ведущего еще глубже?
Джонс -   Своими глазами не видела, но рассудила, что такой ход имелся.
Аскью - Дым, который вы наблюдали, – разве он выходил не через отверстие наверху?
Джонс -   Что верно, то верно, сэр. Но чтобы из такого отверстия вылезло пять человек, а я не заметил – куда как сомнительно.
Аскью -  Вы еще поминали гул – не дознались вы, от чего он происходил?
Джонс -   Дознался, сэр. Ребекка сказывала, его производило большое колесо прялки, за которой сидела одна карга.
Аскью -  Ой ли! В подземной норе, за две-три сотни шагов от вас – и такой гул? Что-то не больно верится.
Джонс -   Ваша правда, сэр.
Аскью -  Не сказывала она, отчего в ужасе Дик бежал прочь?
Джонс -   Нет, сэр. Она лишь предположила, что, пока она лежала одурманенная, приключилось такое, что бедняга совсем с ума спрыгнул.
Аскью -  Если все было так, как она рассказывала, то не странно ли, что ее так просто отпустили, не боясь, что она разгласит о случившемся?
Джонс - Она была того мнения, что ее спасла молитва: лежа в пещере, она молила Господа отпустить ей прегрешения и от всего сердца обещала, если Он вызволит ее из этой лютой беды, никогда больше не грешить.
Аскью -  Поразмыслите-ка вот о чем, Джонс. Вот она против всякого своего чаяния натыкается на вас. Следовать с вами к родителю Его Милости ей не с руки. Девица неглупа, мужскую братию успела узнать до тонкости, вас со всеми вашими слабостями тем паче. Вот и представляя, какого рода история скорее всего придется вам по нутру, потчует вас своей стряпней, приправленной суевериями и притворным обращением, разыгрывая раскаявшуюся блудницу, прибегающую к вашей защите. Мало того – предупреждает, что к делу прикосновенны столь мерзостные и ужасные силы, что, случись вам предать происшествие огласке, вы прослывете богопротивным лжецом. Что вы об этом думаете?
Джонс -   Правду сказать, сэр, были у меня такие мысли. Только вот, в ее раскаянии я никакого притворства и обмана не заметил.
Аскью -  Очень может быть. Как и в ее россказнях о приключении в пещере – при всей их вздорности. Ничего: сыщут девицу – я до истины доберусь. А теперь расскажите о дальнейшем ходе событий. Вы отправились прямиком в Бидефорд?
Джонс -   Да. Там в трактире нам сообщили, что на другое утро с приливом уходит судно в Бристоль. Мы пошли в порт сами удостовериться. Я было хотел сговориться с капитаном, чтобы он взял нас обоих, но Ребекка заупрямилась, пришлось мне уступить. И вот как мы с ней порешили: я отправляюсь в Суонси, а она в Бристоль; о том, что знаем, станем помалкивать, но коль скоро одному из нас понадобится заступничество, то другой не замедлит прийти на выручку. Я справился в порту и узнал, что через два дня смогу отплыть в Суонси, как я уже сказывал. Срядились мы с обоими капитанами – и обратно в гостиницу. А коня я оставил при гостинице, как уже вам докладывал.
Аскью -  Вы видели, как она всходила на корабль?
Джонс -   А как же, сэр. На другое же утро.
Аскью -  Не сказала ли она на прощанье чего-либо достопамятного?
Джонс -   Просила ей верить, сэр. А если нам не судьба больше встретиться, то постараться зажить праведной жизнью.
Аскью -  Не случилось ли вам повстречать в Бидефорде Его Милость?
Джонс -   Нет, сэр. И Дика тоже.
Аскью -  Сами вы отплыли в Суонси на другой день?
Джонс -   Точно так, сэр.
Аскью -  Невзирая на страх перед морем?
Джонс -   Что ж, сэр, это ведь правда, про страх-то. Но что было делать? Оставаться и дальше в тех краях: по мне так лучше сидеть, скрючившись в три погибели в тесном карцере.
Аскью -  Вот куда бы я тебя определил со всем моим удовольствием! И должен тебе заметить, первое твое намерение – известить родных Его Милости – было не в пример удачнее. Жаль, что потаскуха исхитрилась тебя отговорить.
Джонс -   Вы небось думаете, сэр, она меня обвела вокруг пальца. Как знать, может, дальше выйдет, что вы правы. Только ведь я, изволите видеть, уже докладывал: девица после той оказии сделалась совсем на себя не похожа, точно подменили. Я за один день увидел от нее столько дружества, сколько прежде за целый год не видывал.
Аскью -  В чем же это дружество состояло?
Джонс -   Мы с ней по пути в Бидефорд много беседовали. И не только о нашем нынешнем положении.
Аскью -  О чем еще?
Джонс -   Ну, про ее прошлые окаянства, и как она обрела свет, и что с блудным ремеслом покончено навсегда. И как Иисус Христос пришел в этот мир, чтобы вывести таких, как мы с ней, из тьмы. Про мое житье-бытье много расспрашивала: что я есть за человек, чем занимался раньше...
Аскью -  Открыли вы свое подлинное имя?
Джонс -   Да, сэр. Про мать рассказывал, про свое семейство, и что я все-таки их не забыл. Она-то и укрепила меня в мысли их навестить.
Аскью -  И тем самым нашла средство от вас отвязаться?
Джонс -   Мне казалось, сэр, она тоже ко мне со всей душой. Рассказывала про то, сколько на свете несправедливости, и чего ей довелось повидать у мамаши Клейборн.
Аскью -  Что же именно?
Джонс -   Я, сэр, признался ей в некоторых, прошу прощения, прошлых грешках, и она отвечала, что джентльмены, которые хаживали к ним в бордель, ничуть не лучше нас, а, напротив того, хуже, потому что мы принуждены встать на путь порока единственно для снискания хлеба насущного, они же выбирают этот путь по своей воле, имея все средства соблюдать себя в чистоте.
Аскью -  Коротко говоря, в ее речах звучала крамола?
Джонс -   Нет. Она, ваша честь, сказывала, что, покуда вельможи, поработившие себя греху, избавлены от наказания, нет у этого света и малой надежды на спасение. И что нам, людям простого звания, надлежит больше думать о душе и не потворствовать господским окаянствам.
Аскью -  И вы не рассмеялись, слыша подобные рацеи из ее уст?
Джонс -   Нет, сэр. А когда я возразил, что негоже нам судить тех, кто выше нас, она принялась ласково меня разуверять. А потом сказала, что мне стоило бы поглубже вникнуть в эти предметы и что место мира сего заступит другой мир, в который люди войдут без различия званий. Потому что в Царствии Небесном люди ни в чем один другого не превосходят, кроме как в святости. И все эти ее речи, сэр, разбудили во мне лучшие чувства. Знаю, знаю, вы считаете, что такие чувства валлийцам вовсе не сродны, что все мы отпетые негодяи. Так ведь мы, изволите видеть, из нужды не вылезаем, и что в нас есть дурного – все это от нее поганой. А по природе мы народ, право, не скверный: и дружить умеем, и в вере тверды.
Аскью - Знаю я цену вашей дружбе и вашей вере, Джонс. Ваша дружба – ничто как измена, вера ваша – ничто как ересь. Зловонный гнойник на заднице Королевства, суди вас Бог.
Джонс -   Не всегда, сэр. А разве что по неразумию.
Аскью -  Так, стало быть, всегда. Что она еще говорила про Его Милость?
Джонс -   Что она его прощает.
Аскью - Бесстыжей ли шлюхе прощать тех, кто над нею поставлен? А ты и уши распустил...
Джонс -   Как можно, сэр. Только у меня от тогдашних приключений все мысли спутались. Веду я ее коня, а силы на исходе, ноги стерты, глаза слипаются. Мне и почудилось, будто в ее словах есть какой-никакой резон.
Аскью -  Не ты, бездельник, ее вел – она тебя водила: за нос. Она ехала верхом?
Джонс -   Да, сэр.
Аскью -  Вот бы тебе тогда же и сорвать с нее личину благочестия.
Джонс -   Иногда, сэр, чтобы дать мне роздых, она уступала мне седло и тоже шла пешком.
          Аскью -  Ничего, я-то не растаю от кротких взоров и кудрявых рацей. Ох уж это квакерское кривляние! Нет, меня ей, видит Бог, не обморочить.
Джонс -   Подлинно, что так, сэр. Желаю вам в этом всяческой удачи.
Аскью -  Не нуждаюсь я в пожеланиях от людишек твоего пошиба.
Джонс -   Виноват, сэр.
Аскью -  Попомни мои слова, Джонс: если в своих показаниях ты хоть сколько-нибудь налгал, не уйти тебе от петли.
Джонс -   Знаю, сэр, ох, знаю. Надо было мне с самого начала во всем открыться.
Аскью -  М-да, Джонс, до законченного мошенника тебе далеко: у такого безмозглого пустомели на это сноровки не станет. Если и натворишь бед, то хоть не таких страшных. Вот и все, что есть в тебе доброго – а это почитай что ничего. Теперь убирайся и жди моих новых распоряжений. Пока что отпускаю. Жилье тебе приготовлено и оплачено. Приказываю тебе оставаться там до скончания дела. Ясно ли?
       Джонс- Ясно, сэр. Покорно вас благодарю. Благослови вас Господь, ваша честь.(уходит)

                СЦЕНА ДЕВЯТАЯ
       Аскью – (снова загорается луч на авансцене)  Бидефорд, сентября 20 дня.
Милостивый государь Ваше Сиятельство.
Имея почтительнейшее о нуждах Вашего Сиятельства попечение, я не стал бы спешить присылкою прилагаемых к сему показаний, когда бы не мудрые приказы Вашего Сиятельства, исполнение коих я вменяю себе в первейший долг. Как бы ни хотелось мне обнаружить в сих свидетельствах что-либо утешительное, но все пока будет тщетно, и мне остается лишь просить Ваше Сиятельство взять терпение. Умоляю удержаться от поспешности и не признавать пока посылаемые мною Вам показания за неоспоримые свидетельства. Сам же я два минувших дня провел в месте, имеющем для Вас особую важность. По моим расчетам, от брода при Бидефордской дороге к месту сему подниматься две с половиною мили. Дол этот прозывают Лощинник, а пещера с пастбищем и водопоем для скота располагается в верхней его части. Безлюдная эта местность не посещается никем, кроме разве пастухов, гонящих стада. Измерив внутренность пещеры, я нашел, что величина ее составляет самое большее полсотни шагов в длину и чуть больше тридцати в ширину. Потолок тут очень высокий  и в одном месте имеет отверстие. По моим наблюдениям, дымоход сей не более как узкая скважина, и позже, взобравшись на склон, куда она выходит, я удостоверился, что в нее протиснется разве только ребенок, но никак не взрослый.  При свете фонаря, я различил посреди внутреннего помещения кучу пепла, оставшегося как бы от большого костра. Облазив всю пещеру  я никаких иных ходов, кроме уже нам известных, не увидел. Так же ни здесь, ни в передней части пещеры не нашел я больше ничего, что имело бы для нас важность. Прошу верить, что сие произошло не от недостаточного радения о порученном Вами деле. Но есть и хорошие новости у меня для Вашего Сиятельства. А именно: Перекопанной земли, похожей на место погребения умерщвленного человека, я нигде не обнаружил.И вот еще: Особа, которую мы разыскиваем, обнаружена, хотя сама о том еще не ведает. Мой человек имеет верные сведения: он тайком показал ее Джонсу, и тот без колебаний подтвердил, что это она. В недавнем времени она вышла замуж за некого кузнеца Джона Ли, имеющего жительство в городе Манчестере и вот уж несколько месяцев как брюхата, но, как видно, не от него. Человек мой сказывал, что они бедствуют и ютятся в натуральнейшем подвале, ибо работа у Ли бывает от случая к случаю; соседи же называют его проповедником. Нынче она приняла на себя вид доброй хозяйки, истой благочестивицы. Ее родители и сестры также пребывают в этом городе. Смею полагать, мне нет нужды уверять Ваше Сиятельство, что я отправляюсь туда без промедления, а также покорнейше просить прощения за свое малословие, причины коего Вашему Сиятельству очевидны.
Остаюсь Вашего Сиятельства всепокорнейший слуга
Генри Аскью.
                СЦЕНА ДЕСЯТАЯ

Аскью – (возвращается к столу, где теперь сидит Ребекка) ДОПРОС И ПОКАЗАНИЯ РЕБЕККИ ЛИ, данные под присягою октября 4 числа, в десятый год правления Государя нашего Георга Второго, милостью Божией короля Великой Британии, Англии и прочая.
Вам известно, для чего вас сюда призвали, сударыня?
Ребекка - Известно.
Аскью - И что я расследую исчезновение некого высокородного джентльмена, имевшее быть в мае сего года?
Ребекка -  Да.
Аскью -  Не случалось ли вам за время, прошедшее с мая первого числа, иметь встречи с Его Милостью, получать от него известия либо вступать в иные с ним сношения?
Ребекка -  Нет.
Аскью - Не имеете ли вы верных либо гадательных сведений о его кончине, приключившейся от какой бы то ни было причины?
Ребекка -  Не имею.
Аскью - Можно ли то, что было сказано вами о Его Милости, отнести и до слуги его Дика? Или о его участи вам известно больше?
Ребекка -  Нет.
Аскью - Вы показываете под присягой.
Ребекка -  Знаю.
Аскью - Хорошо же, мистрис Ли, хорошо, праведница моя новоявленная. О вашем прошлом разговор впереди, теперь же мне желательно узнать, какая вы есть в настоящем. И ответы извольте давать под стать своему платью: простые, без причуд. Да удержитесь от напыщенных речей о божественных предметах, а то я не посмотрю на ваш раздутый живот. Понятно ли?
Ребекка -  Свидетель мне Иисус.
Аскью - Добро. Итак, в который день мая приехали вы сюда из Бристоля?
Ребекка -  В двенадцатый.
Аскью - И нашли своих родителей?
Ребекка -  Да.
Аскью -  И они простили ваше прегрешение?
Ребекка -  Бог милостив.
Аскью - И вы открыли им, чем промышляли во время своего отсутствия?
Ребекка -  Да.
Аскью - И они от вас не отвернулись?
Ребекка -  Нет. Кто от чистого сердца покаялся, от того они не отвернутся.
Аскью - А разве прежде они от вас не отвернулись, не выгнали из дому?
Ребекка -  Это потому, что я тогда была распутна и каялась не от чистого сердца. Вот и избрала себе потом такой промысел. Теперь я вижу: они были правы.
Аскью - Стало быть, вы открыли им все? И то, что случилось в Девоншире перед вашим возвращением?
Ребекка -  Нет, об этом умолчала.
Аскью -  Отчего?
Ребекка - Там я никакого греха не совершала, потому и не стала тревожить их.
Аскью -  Вы главная свидетельница и пособница гнусных и безбожных преступлений – и вас это ничуть не тревожит?
Ребекка -  Не правда.
Аскью - Осмелишься отрицать то, что доказано?
Ребекка -  Осмелюсь, раз меня делают без вины виноватой. Есть и повыше тебя законник. Думаешь, Иисус не измерит вес искреннего раскаяния? Низко же ты Его ставишь.
Аскью -  Молчать! Придержи язык! Кому тыкаешь?
Ребекка -  Это не от непочтительности. Все мы братья и сестры во Христе.
Аскью -  Молчать!
Ребекка -  Но это правда. Пусть не в звании, но в этом у нас равные права.
Аскью -  Какие у тебя, отъявленнейшей потаскухи, права! Дурак бы я был, когда бы поверил в твое новообретенное благочестие. По глазам видно, что бесстыжая шлюха да еще и горда этим.
Ребекка -  Я больше не блудница.
Аскью -  Ну так умерь наглость.
Ребекка -  В доме терпимости я поняла: кто обходится с нами, ровно с лошадьми или собаками, тот себе вредит, те же, кто подобрее, уходили утешенными.
Аскью -  Уж не должен ли я перед тобой кланяться да расшаркиваться? А может, прикажете величать вас «мадам», в карету под ручку подсаживать?
Ребекка -  Хмурься и бушуй, сколько заблагорассудится. Я-то знаю, что злоба твоя не столько от души, сколько для вида.
          Аскью -  Она, изволите видеть, знает! А мне желательно узнать о вашем замужестве. Когда вы поженились?
Ребекка -  Второго августа.
Аскью -  Муж тоже из вашей общины?
Ребекка -  Мы больше не квакеры. Он пророк. Исповедует учение тех, кто переселились к нам из Франции пятьдесят лет назад.
Аскью -  Стало быть, ваш муж француз?
Ребекка -  Нет, англичанин.
Аскью -  И ваши родители тоже подались в пророки?
Ребекка -  Да.
Аскью -  Не довольно показалось квакерских причуд?
Ребекка -  Хулить «друзей» не стану. Добрые они люди.
Аскью -  Мужу было известно о вашем позоре?
Ребекка -  Да.
Аскью -  И что он идет к алтарю, украсившись рогами, тоже известно? Знал он, что вы имеете во чреве?
Ребекка -  Не рогами он себя украсил, но христианским милосердием.
Аскью -  Воистину святой пророк. Попросту говоря, он взял вас из жалости?
Ребекка -  И по совершенной любви.
Аскью - Истинный это брак или только по форме, не скрепленный должным соединением?
Ребекка -  Я не понимаю...
Аскью -  Муж имеет с вами плотское соитие?
Ребекка -  Он на свою участь не жалуется.
Аскью -  Это не ответ. Извольте ответить: имеет или не имеет? Что не отвечаете?
Ребекка -  Совесть не дозволяет.
Аскью - Нет, я непременно должен узнать.
Ребекка -  Только не от меня. И не от мужа. Он дожидается на улице. Хочешь – призови сюда. Он все равно не скажет.
Аскью -  Опять за дерзости? Вы обязаны мне ответить.
Ребекка -  О Его Милости спрашивай что угодно: на все отвечу. Но об этом – нет.
Аскью -  Остается заключить, что бедный простофиля взял над вами и вашим ублюдком попечение, но к постели вашей не допущен.
Ребекка -  Думай что хочешь. О прошлом своем я готова рассказать все: той нечистивице, какой я была, такое наказание впору. Какова же я теперь – до этого ни тебе, ни какому другому мужчине нужды нет.
Аскью -  От кого этот ублюдок?
Ребекка -  От слуги Его Милости.
Аскью -  Верно ли?
Ребекка -  У меня были месячные, а потом я оставила бордель и уж ни с кем, кроме как с Диком, не сходилась.
Аскью -  Разве Его Милость вы не удовольствовали?
Ребекка -  Нет.
Аскью -  Что это еще за «нет»? Ведь он вас нанял.
Ребекка -  Не для такой надобности.
Аскью -  А  в Девонширской пещере? Что молчите? Так показал Джонс, притом с ваших, как он уверяет, слов.
Ребекка -  Я рассказала ему такое, что могла вместить его вера.
          Аскью -  Солгали?
Ребекка -  Да. В этом – солгала.
Аскью -  Для какой нужды?
Ребекка -  Чтобы удержать от дальнейших вопросов. И чтобы сделаться такой, какой я теперь сделалась – послушной дочерью и доброй христианкой. Больше поэтому.
Аскью -  И вы не подумали о близких Его Милости, которые уже отчаялись увидеть его живым?
Ребекка -  Жалею об их горе и их неведении.
Аскью -  Не вы ли тому причиной?
Ребекка -  Тому причиной воля Всевышнего.
Аскью -  А разве прощает Он тех, кто без зазрения совести пренебрегает христианским долгом? Отвечай.
Ребекка -  Отчего же не ответить. Если кто утаит правду, которой все равно не дали бы веры, такого человека Он простит.
Аскью -  Что же это за не правдоподобная правда такая?
Ребекка -  Ее-то я и пришла тебе открыть. Увидим, поверишь ли ты.
Аскью -  Увидим, сударыня, увидим. Но если не поверю, берегись. И ведь не поверю, когда станешь опять хитрить да изворачиваться. Итак, точно ли вам ничего не ведомо об участи того, кто зачал этот сгусток мяса у вас во чреве, – о Дике?
Ребекка -  Истинно так.
Аскью - И вы подтверждаете это под присягой?
Ребекка -  Подтверждаю.
Аскью - Так я вам расскажу. Он мертв.
Ребекка -  Мертв?
Аскью -  Наложил на себя руки, найден удавленным в трех милях от того места, где вы с ним расстались.
Ребекка -  Я не знала.
Аскью -  И больше вам прибавить нечего?
Ребекка -  Господи Иисусе Христе, прости его душу грешную.
Аскью -  Подите вы с молитвами. Так вы говорите, не знали?
Ребекка -  В последний раз я видела его живым.
Аскью -  Не писал ли к вам Джонс после вашего расставания в Бидефорде?
Ребекка -  Нет.
Аскью -  А иные лица из числа ваших былых знакомцев не давали о себе весточки?
Ребекка -  Только Клейборн.
Аскью - Клейборн?
Ребекка -  Подослала своего головореза.
Аскью -  Что же он,  вздумал поди увести вас силком?
Ребекка -  Хотел было, да я подняла крик. Тут прибежал муж и сбил его с ног.
Аскью -  С той поры она вас не тревожила?
Ребекка -  Нет.
Аскью -  Завидные, видать, кулаки у вашего мужа – не в пример его умению выбирать жену. Где он нынче работает?
       Ребекка- Где придется. Он работает на пару с моим отцом. Куют решетки, сами и прилаживают. Мастера искусные, а вот работу им дают неохотно – из-за нашей веры.
Аскью -  Так вы бедствуете?
Ребекка -На жизнь хватает. У нас говорят, что всякий верующий должен получить свою долю от мирских благ. Мы и живем по этому правилу: кто богаче, делится с тем, кто беднее.
Аскью -  А теперь, мистрис Ли, извольте рассказать про ту роль, которую вам выпало представлять в апреле сего года, не упуская ни единой сцены. Когда Его Милость впервые пожаловал к вам в заведение Клейборн?
Ребекка -  Около начала месяца.
Аскью -  Прежде вы его видали?
Ребекка -  Нет. Его привел лорд Б.
Аскью -  Вы знали, кто он таков?
Ребекка -  В первый раз нет. Но скоро узнала.
Аскью -  От кого?
Ребекка -  Клейборниха взялась у меня о нем выпытывать. А как я рассказала, она и открыла, кто он есть.
Аскью -  Что она еще о нем говорила?
Ребекка -  Что его не худо бы пообщипать. И велела мне привязать его к себе покрепче.
Аскью -  Ну а Его Милость? Находил он приятность в постельных шалостях?
Ребекка -  Ничего этого между нами не было.
Аскью -  Как не было?
Ребекка -  Едва мы вошли ко мне в комнату и я потянулась его обнять, от отвел мою руку и объявил, что все мои старания будут напрасны. И что он пошел со мной лишь затем, чтобы не попасть на зубок лорду Б. И прибавил, что хорошо заплатит за молчание.
Аскью -  Вас это не удивило?
Ребекка -  Я много знала таких примеров.
Аскью -  Неужто?
Ребекка -  Да.  Кто мог, покупал наше молчание, а иные покупали даже похвалы.
Аскью -  Похвалы их удальству?
Ребекка -  Был у них такой обычай при расставании. Да мы их и сами из корысти наущали. А между собой посмеивались: «Кто похвальбой берет, тот к делу не льнет». Сдается мне, что такое не только в борделях водится.
Аскью -  Очень мне надо выслушивать твои бордельные прибаутки.
Ребекка -  Это больше истина, чем прибаутка.
Аскью -  Довольно. Что было дальше?
Ребекка -  Его Милость поставил себя со мной учтиво. Стал расспрашивать про мою распутную жизнь и полюбопытствовал, по нраву ли мне это занятие.
Аскью -  Он держался без стеснения или робел?
Ребекка -  Как будто это все ему в диковину. Уговариваю лечь рядом – отказывается, даже сесть не захотел. Потом все-таки присел на краешек кровати и рассказал немного про себя. Что никогда еще не знал женщины, и эта мысль причиняет ему душевное сокрушение. И еще он терзается оттого, что принужден это скрывать от родных и друзей. И что он отверг уже несколько выгодных партий и домашние не оставляют его попреками, потому что он в семье младший сын и больших надежд иметь не может. Мне сдается, он был огорчен много сильнее, чем показывал. Говорит и отворачивается, точно от стыда, что некому и душу излить, кроме такой, как я.
Аскью -  Что же вы на это?
Ребекка -  Я, как могла, стала утешать. Сказала, что он еще молод: мало ли я знавала мужчин в таком же положении, а теперь все при них. Отчего бы нам теперь же не сделать испытание? Но он и слушать не захотел. Сказал, что, если у меня достанет терпения, он бы не прочь еще раз испытать себя при следующем свидании, а то в этот раз он должно быть надсадил душу в ожидании, ибо не знал ни меня, ни обычаев этого места; теперь же его опасения улеглись. Вот и все.
Аскью -  Вы уговорились о втором свидании?
          Ребекка -   Да.
Аскью -  Он расплатился?
Ребекка -   Перед уходом дал несколько гиней.
Аскью -  Добро. Пришел ли он к вам в другой раз?
Ребекка -   Пришел.
Ребекка -   То же самое и повторилось: не захотел он меня. Потом объявил свое желание, чтобы этим делом, которое никак ему не дается, занялся со мной его слуга, а он тем временем станет на нас любоваться. Он только боялся, как бы я не отказала, посчитав эту прихоть непонятной  и потому  обещал  хорошее награждение. Подвел меня к окну и показал Дика, который дожидался на улице.
Аскью -  Что вы ответили?
Ребекка -   Поначалу я воспротивилась и объяснила, что нанята для  Его Милости, а не слуги его. Мистрис Клейборн нипочем не разрешит. Тогда он заметно приуныл. Жаль мне его стало, а он опять пристал ко мне с уговорами. Рассказал кое-что про Дика: что хоть наружностью и званием они несхожи, но Дик ему как родной брат, они и родились в один день и мать его была ему кормилицей.
Аскью -  Вы не почли это за странность?
Ребекка -   Воистину так. Только должна тебе сказать, что после узнала про них нечто куда более странное. Свет не видал таких людей, которые были бы столь же различны меж собой, однако душа у них была едина. Хоть и от разных матерей, а ровно братья единоутробные.
Аскью - Словом, он убедил вас исполнить его причуду?
Ребекка -   Не вдруг, а лишь в третье посещение. Ты, должно быть, видишь во мне отъявленную блудницу. Спору нет, я и вправду была такой. Господи Иисусе, прости мою душу грешную. Да, я была великой грешницей, и сердце мое ожесточилось и сделалось тверже камня. Ожесточилось, но не омертвело. А как узнала я Его Милость, так и поняла: вот он, ключ от моей темницы. Когда же он открыл мне свое намерение увезти меня на запад, в мои родные края, сердце мое затрепетало и я догадалась, что теперь имею способ бежать из этого места.
Аскью-Иными словами, вы решили, что бы ни случилось, к Клейборн не возвращаться?
Ребекка -   Да.
Аскью - Хорошо.  Какой он выставил предлог для путешествия?
Ребекка -   Первое – давешняя его просьба касательно меня и Дика: исполнять ее вдали от борделя будет много удобнее. Потом он сказал, что желает испробовать на себе новые воды, которые, слышно, приносят исцеление людям с таким изъяном.
Аскью -  Не называл он эти воды?
Ребекка -   Нет. Потом он прибавил, что отец и все его домашние, видя, как старательно он уклоняется от женитьбы, заподозрили худшее и учинили за ним тайный присмотр. Так что если мы пустимся в путь в своем истинном виде, за нами увяжутся отцовы соглядатаи. Но он уже все обмыслил и нашел способ.
Аскью -  А именно?
Ребекка -   Выдумка про увоз невесты. Мне же следовало выдать себя за горничную, которая едет пособлять ему в этом обманном замысле.
Аскью -  Так ли он представил эту затею Клейборн?
Ребекка -   Нет, ей было сказано, что Его Милость отправляется на пирушку в Оксфордшир и берет меня с собой. И будто бы каждый гость привезет туда по такой же девице. Там, все их испробуют, а лучшую наградят.
Аскью -  И за это он положил ей изрядное вознаграждение, не так ли? Не обещал ли он наградить тебя еще щедрее?
Ребекка -   Он обещал, что я не пожалею об этом обмане. Ей-богу, я и не подозревала, какую награду он сулит.
Аскью -  Вы думали, он разумеет деньги?
Ребекка -   Да.
Аскью -  Что же он разумел на самом деле?
Ребекка -   Что я сделаюсь такой, какая я теперь.
Аскью -  Должен ли я понимать, что вы сделались такой стараниями Его Милости?
Ребекка -   Дальше сам увидишь.
Аскью -  Добро. Но сперва проясним одно обстоятельство. Он не определил, какую награду получите вы за труды?
Ребекка -   Нет.
Аскью -  А сами вы не спрашивали?
Ребекка -   Не спрашивала. Он давал мне способ бежать – может ли быть награда больше этой? А деньги за блуд – мне они не надобны.
Аскью -  Не имели ли вы подозрений, что Его Милость ложно представил вам самую цель путешествия?
Ребекка -   Ничего похожего.
Аскью -  Побуждал ли он вас решиться на это путешествие уговорами или угрозами?
Ребекка -   Побуждать побуждал, но силком не тащил. Я открыла ему, что скоро у меня регулы, и он согласился, что до их окончания нам лучше не трогаться с места.
Аскью -  Вы разумеете, что срок отъезда зависел не более как от ваших месячных?
Ребекка -   Да.
Аскью -  Не с тем ли он был выбран расчетом, чтобы в первое число мая вы оказались в Девоншире?
Ребекка -   Я про такой расчет не слыхала.
Аскью -  Куда он вас отвез сразу по выходе из блудилища?
Ребекка -   Нет, меня, как было условлено, отвез Дик – за город, в Чизик. Там, в летнем домике, Его Милость меня и ожидал.
Аскью -  Какой прием нашли вы в Чизике?
         Ребекка-Его Милость, похоже, моему приезду обрадовался. Ужин был уже приготовлен
Аскью -  Что еще произошло в тот вечер?
Ребекка -   То, про что был уговор. Касательно Дика.
Аскью -  И Его Милость наблюдал?
Ребекка -   Да.
Аскью -  И что же, произвело это чаемое действие?
Ребекка -   Не знаю.
Аскью -  А сам Его Милость не сказывал?
Ребекка -   Нет. Ни слова. Как только все совершилось, он вышел.
Аскью -  Не случалось ли вам прежде выполнять такое перед публикой?
Ребекка -   Случалось, прости Господи.
Аскью -  Что было дальше?
Ребекка -   Это до тебя не касается.
Аскью -  Извольте отвечать. Можно ли было заключить по поступкам Его Милости, что его при этом зрелище разобрала похоть?
Ребекка -   Нет.
Аскью -  Хорошо. А Дик?
Ребекка -   Что Дик?
Аскью -  Будет вам, мистрис Ли. С вашей-то опытностью в таких делах. Все ли он исполнил настоящим образом? Что молчите?
Ребекка -   Все исполнил.
Аскью -  Настоящим образом?
Ребекка -   Сдается мне, что он никогда до той поры женщины не знал.
Аскью -  Не жаловался ли Его Милость при последующих оказиях, что вы его плохо сдерживаете?
Ребекка -   Жаловался.
Аскью -  Что же вы на это?
Ребекка -   Что он зелен как трава. Не успеет взлезть, как уж и слазит – вот тебе еще одна бордельная прибаутка.
Аскью -  Однако после вы вновь возымели охоту с ним порезвиться, разве не так?
Ребекка -   Это я из жалости. Велика беда, что я обласкала горемыку, который так маялся от своих природных изъянов. Все равно я была тогда блудницей. Грехом больше, грехом меньше.
Аскью - Он знал про ваше занятие?
Ребекка -   Я от него видела не такое обращение.
Аскью -  Какое же?
Ребекка -   Другие смотрели на меня больше как на плоть, для их утехи купленную, а Дик почитал своей подругой, своей любезной.
Аскью -  Из чего вы это вывели? Он ведь не говорил и не слышал.
Ребекка -   Не все же люди словами изъясняются. А как он на меня глядел: женщины такие взгляды очень хорошо понимают. И угождал мне как только мог.
Аскью -  В то утро, когда вы отбыли из Чизика, были вы предуведомлены, что в путешествии вас будут сопровождать еще спутники?
Ребекка -   Его Милость накануне вечером сказывал, что назавтра к нам присоединятся еще двое, мистер Браун и его человек.
Аскью -  Хорошо. Теперь о ночлеге  в Эймсбери. Были вы предуведомлены о том, что должно там произойти?
Ребекка -   Только по приезде. Или нет, позже: часов в восемь Его Милость, объявил, что ночью мы в тайне отъедем с постоялого двора. Я встревожилась и спросила, для какой надобности, но он вместо ответа отрезал, что я нанята исполнять его приказы и отчитал, как господин нерадивую служанку – хоть по грехам моим я это и заслужила. Потом дозволил поспать у него на кровати, пока не разбудят. Я прилегла, да только от страха сон все не шел.
Аскью -  Чем был занят все это время Его Милость?
Ребекка -   Сидел у камина, доставал из сундука бумаги, читал и сжигал.
Аскью -  А Дик?
Ребекка -   Пришел в полночь. Он-то меня и поднял.
Аскью - Что же было дальше?
Ребекка -   Спустилась я тихонько во двор, Дик вывел двух коней, сели мы на них – и рысцою в путь. Едем и молчим. Проехали с милю и очутились возле каменных колонн. Шагов за сто от того места привязали коней к столбу. Ночь была хоть глаз выколи – ни луны, ни звездочки, я от страха чуть ума не лишилась: зачем, думаю, они меня сюда завезли в такую пору?  И вот подошли мы к камням, вышли на самую середину. Его Милость остановился близ лежащей на земле каменной плиты и сказал: «Теперь, Фанни, преклони колена на этом камне». И тут я не выдержала. Мне подумалось, что они умышляют недоброе и мне приходит конец. Тогда я собралась с духом и отвечаю: «Грешное это дело, милорд, не для того я нанята». А он: «Тебе ли говорить о грехе? На колени!» Я и тут не послушалась. Но они схватили меня за руки и силком повергли на колени.
Аскью -  Джонсу вы сказывали, что они принудили вас лечь.
Ребекка -   Нет, только на колени поставили. И сами опустились на колени по сторонам от меня и головы склонили.
Аскью -  На них по-прежнему были шляпы?
Ребекка -   Только на Его Милости. Дик ходил без шляпы.
Аскью -  Дальше.
Ребекка -   Я в мыслях обратилась к Господу с молитвой и учинила обет: если Он умилосердится и спасет меня от беды, оставлю блудный промысел навсегда.
Аскью -  Оставим это. Твои чувства угадать нетрудно. Долго ли вы так стояли?
Ребекка -   Минут пять или чуть больше. И вдруг в небе раздался громкий шум, точно крылья плещут или ветер ревет. Испугалась я, подняла голову – ничего не видать.
Аскью -  Его Милость тоже поглядел в небо?
Ребекка -   До него ли мне было.
Аскью -  И сколько он – этот плеск продолжался?
Ребекка -   Несколько мгновений.
Аскью -  И все то время шум делался громче?
Ребекка -   Точно что-то из поднебесья падает прямо на нас.
Аскью -  Точно ли?
Ребекка -   Истинный Бог.
Аскью -  Что дальше?
Ребекка -Нежданно-негаданно все смолкло, и наступила тишина. И сделалось в воздухе такое благоухание, что я и выразить не умею. А потом – сверху на нас просиял свет. Много света, как от солнца. Я едва взглянула вверх, так чуть не ослепла и тут же отвела глаза. Вижу – шагах в пятнадцати меж камней стоят двое, молодой и старик. И смотрят на нас.
Аскью -  Вздор! Лгать вздумала?
Ребекка -   Истинно тебе говорю – я их видела. До них было немногим дальше, чем длина этой комнаты.
Аскью -  Как они стояли?
Ребекка -   Просто стояли и смотрели. Молодой поближе, старый чуть позади. Молодой указывал пальцем вверх – туда, откуда лился свет, а взгляд, казалось, был обращен на меня.
Аскью -  А что старик?
Ребекка -   Старик имел белую бороду, и ничего другого я не успела заметить.
Аскью -  Сколько времени продолжалось сияние?
Ребекка -   Очень недолго. Не то чтобы и правда сияние, больше похоже на вспышку молнии. Всего на короткий миг.
Аскью - И за короткий миг, да еще при вашем ослеплении они так крепко впечатлелись у вас в уме?
Ребекка -   Да. И это правда.
Аскью -  Правда то, что я тебе не верю.
Ребекка -   Дай досказать – поверишь.
Аскью -  Да уж не прежде, чем назову тухлую баранину живым ягненком, сударыня. Но вернемся к этой твоей тухлятине. Откуда исходило это сияние, которое освещало явленную тебе картину?
Ребекка -   С небес.
Аскью -  И заливало все вокруг? Подобно солнцу, обратило день в ночь?
Ребекка -   Нет, дальше все так же простирался мрак.
Аскью -  А свечей вы в этом летучем фонарище не приметили?
Ребекка -   Нет, он был белесый, как летнее солнце. Очертанием круглый, подобный розану.
Аскью -  Он висел в небе над капищем?
Ребекка -   Да.
Аскью -  И с места не двигался?
Ребекка -   Нет.
Аскью -  Сколь высоко?
Ребекка -   Не умею сказать.
Аскью -  Так ли высоко, как солнце и луна?
Ребекка -   Пониже. Не выше туч.
Аскью -  Что же, по вашему разумению, удерживало светильник подвешенным на этой вышине?
Ребекка -   Вот не знаю. Разве большая птица.
Аскью -  Или большая лгунья. Вы сказывали, прежде чем полился свет, раздался не то плеск крыльев, не то вой ветра. Плеск или вой – тут различие.
Ребекка -   Лучше изъяснить не умею. Больше похоже на шелест крыльев.
Аскью -  Или свист плети. Услышишь и его, коли поймаю на вранье. Этот молодой с указующим перстом и его старик – имели они что-либо в руках?
Ребекка -   Ничего.
Аскью -  Его Милость с ними заговорил?
Ребекка -   Нет, но шляпу скинул.
Аскью -  Как так? Снял шляпу перед обыкновенным мальчишкой и старым хрычом?
Ребекка -   Все было, как я говорю.
Аскью -  Что же они, тоже приветствовали его?
Ребекка -   Я такого не заметила.
Аскью -  Не слыхали вы по угашении света, чтобы кто-нибудь пошевелился?
Ребекка -   Нет.
Аскью -  Не различили вы, все ли они стоят на прежнем месте?
Ребекка -   Нет, их не было.
Аскью -  А шум в небесах? Он продолжался?
Ребекка -   Все было тихо.
Аскью -  К чему же вы все это отнесли?
Ребекка -   Мне подумалось, что Его Милость не тот, за кого я его почла. Спустя мало времени он поднялся и помог мне встать наземь. И руки пожал, как бы в знак благодарности. А потом, хоть было темно, поглядел мне в глаза и молвил: «Вот такую, как вы, я и искал». Поворотился к Дику – тот уже тоже поднялся с земли, – и они обнялись. Не как хозяин со слугой – по-братски, словно бы радовались доброму исходу дела.
Аскью -  Не делалось ли между ними каких знаков?
Ребекка -   Нет, просто прижали друг друга к груди.
Аскью -  А дальше?
Ребекка -   Его Милость вывел нас из каменного круга. Тут он остановился и вновь заговорил со мной и велел никому не открывать, что я видела этой ночью. Что мне от этого никакого вреда не приключилось и не приключится. И что, хоть по виду это чудеса, но страшиться их нет причины.
Аскью -  Вы не обратились к нему за разъяснениями?
Ребекка -   Сперва он несколько задержался на капище, а потом догнал нас и весь тот  остаток пути до постоялого двора, ехал чуть позади. А как въехали во двор, сейчас же пожелал мне доброй ночи и поднялся к себе.
Аскью -  Хорошо. Ответьте мне теперь вот на что. Первое, вы уверили Джонса, будто Его Милость представил-таки вам причину, для которой вы отправились на капище, – а именно, что он, следуя непристойному суеверию, имеет в предмете познать вас телесным образом на этом месте. Далее, вы насказали Джонсу про арапа, соколом слетевшего на каменный столб и чуть было на тебя не прыгнувшего, про смрад падали и не знаю про что еще. Так ли?
Ребекка -   Я солгала.
Аскью -  Она солгала! Касательно лжи, сударыня, можно сказать неложно: солгавший единожды и в другой раз солжет.
Ребекка -   Теперь я не лгу.
Аскью -  Что же ты Джонсу наплела таких  небылиц?
Ребекка -   Поневоле пришлось: мне нужно было внушить ему, что его вовлекли в очень скверное дело, и тогда из боязни, как бы его не причислили к злоумышленникам, он станет обо всем молчать. Я про это еще расскажу.
Аскью -  Расскажете, всенепременно расскажете. Что вы подумали о зрелище, будто бы виденном вами среди камней?
Ребекка -   Что на этом месте лежит заклятие, что здесь некая великая тайна. Что мне было явлено знамение, но оно не предвещает дурного.
Аскью -  А к чему вы отнесли слова Его Милости, будто бы сказанные вам после – что такую, как вы, он и искал?
Ребекка -   К тому, что во мне он нашел то, что чаял найти.
Аскью -  Что же?
Ребекка -   Что я грешила и должна отжениться от греха.
Аскью -  Как так? Не сам ли он побуждал вас ко греху и любодейству?
Ребекка -   С тем лишь, чтобы я яснее это увидела.
Аскью -  Он надеялся, что обыкновенная шлюха вызовет чудо, превосходящее всякое вероятие? Вы это разумеете? И чудесные пришельцы удостоили посещением не его, а вас?
Ребекка -   Так только представлялось, что это я их вызвала. Ведь я оказалась там не своей волей, но его произволением.
Аскью -  И кто, по вашему суждению, были эти незнакомцы?
Ребекка -   Этого я тебе пока не открою.
Аскью -  Довольно юлить! Вы, сударыня, перед лицом закона, а не на радениях у своих пророков. Больше я дальних отлагательств не потерплю.
Ребекка -   Придется потерпеть, мистер Аскью.
Аскью - Нынешнее твое упрямство еще несноснее прежнего блудодейства. Что ухмыляешься?
Ребекка -   Право же, я не над тобой.
Аскью - Все равно тебе, сударыня, от моих вопросов не увернуться.
Ребекка -   Как и тебе от Божией десницы.
Аскью -  Что же Дик? Он тоже на другой день переменился?
Ребекка -   Только не со стороны своей похотливости.
Аскью -  Как она проявилась?
Ребекка -   В дороге.
Аскью -  Что в дороге?
Ребекка -   Его Милость уехал вперед, а Браун и Джонс отстали.
Аскью -  И что же?
Ребекка -   Этого я не скажу. Его обуяла похоть, которая уподобила его скоту или нераскаянному Адаму.
Аскью -  И вы ее удовольствовали?
Ребекка -   О прочем – ни слова.
Аскью -  Где-нибудь в кустах при дороге?  Не утомили вас его домогательства?
Ребекка -   Я им уступала, как и прежде, но уже не как блудница.
Аскью -  Иными словами, из сострадания?
Ребекка -   Да. Он меня любил, крепко любил, только что не умел высказать ее словами.
Аскью -  А не распалил ли он твое женское сластолюбие?
Ребекка -   Это не твоя забота.
Аскью - Стало быть, распалил, так? (молчание) Его Милость в тот день был разговорчивее?
Ребекка -   Только раз заговорил.
Аскью -  Не полюбопытствовали вы, что же произошло тогда в языческом капище?
Ребекка -   Нет.
Аскью - Отчего же вы упустили такой удобный случай?
Ребекка -   Я рассудила, что он, когда захочет, тогда и расскажет. Я совсем уверилась, что пребываю под его защитой, и только показное его безразличие до сих пор препятствовали мне понять, как я ему дорога.
Аскью -  Не случилось ли в дороге еще что-либо достойное примечания?
Ребекка -   Его Милость рассерчал из-за фиалок. Они так славно пахли, и я сунула пучок себе за шарф под самым носом. А Его Милость, не знаю почему, посчитал это за дерзость. Но все это он мне высказал после. Уже на постоялом дворе. После ужина он прислал за мной Дика. Едва я к нему вошла, как он Дика отпустил. Я ожидала, что он наконец испытает на мне свои силы, но он вместо того отчитал за дерзость, обругал шлюхой – сам себя в лютости превзошел, словно с цепи сорвался. А потом нежданно-негаданно заговорил на иной лад, уверил меня, что, напротив, он мною весьма доволен. Вслед за тем он завел речь о тех, кого называл хранителями вод, – нам предстояло увидеться с ними назавтра. И я, оказывается, была привезена сюда с тем, чтобы их ублажать, а за это Его Милость обещал мне награду.
Аскью -  Что еще было сказано об этих хранителях?
Ребекка -   Что они чужеземцы и на нашем языке не говорят, ни также на прочих языках, употребляемых в Европе. Что о публичных женщинах не имеют понятия. Что мне надлежит во всем явить себя невинной девицей, не познавшей греха, и в вольности не пускаться, но хранить смирение.
Аскью -   Не называл он страну или земли, откуда прибыли эти особы?
Ребекка -   Нет.
Аскью -  Не обмолвился ли, откуда о них уведомлен?
Ребекка -   Он лишь сказал, что всем сердцем ищет с ними встречи.
Аскью -  Стало думать, прежде он с ними не встречался?
Ребекка -   Выходило, что так.
Аскью -  Не почли вы за странность, что Его Милость, точно сводник, замышляет отдать вас другим?
Ребекка -   Да, меня это несколько удивило.
Аскью -  Несколько? И только?
Ребекка -   Я уже привыкла, что он обыкновенно говорит загадками.
Аскью -  Добро. Итак, утром на развилке вы простились с мистером Брауном  и  пустились по бидефордской дороге. Что дальше?
Ребекка -  Скоро мы заехали в лесную глушь. А через дорогу бежит ручей, и нам надо перебраться на другой берег. Тут Его Милость остановил коня и оборотившись к Дику  поднял указательный палец. Дик в ответ указал вперед. Не на дорогу – дорога за ручьем поворачивала, – а на склон холма, откуда сбегал ручей.
Аскью -  В каком смысле вы это поняли?
Ребекка -   Что Дик дорогу знает, а Его Милость нет. Или знает, но нетвердо.
Аскью - Делались ли еще знаки?
Ребекка -   Дик поднял два пальца, видимо хотел показать, что до места еще две мили. Больше никаких знаков они не делали, но и с места не сдвинулись. Смотрят друг другу в глаза как завороженные, не пошевелятся будто разговаривают, не шевеля губами И вдруг Его Милость поворотил коня и поехал меж деревьев вверх по склону – куда указывал Дик.
Аскью -  Хорошо. Итак, вы въехали в долину. О ее местоположении я уже наслышан от Джонса. Расскажите, как вы сделали первую остановку.
Ребекка - Скоро нам пришлось спешиться: кони чуть не падали. Дик примотал их поводья к кусту, а потом принялся отвязывать  большой сундук Его Милости.
Аскью -  Это Его Милость приказал ему остановиться?
Ребекка -   Нет, он сам. Как если бы он лучше знал, куда мы едем.
Аскью -  Продолжайте.
Ребекка -   Его Милость приблизился и заговорил со мною. О том, что платье на мне для встречи с теми особами не весьма нарядно. Сундук между тем, Дик поставил наземь и открыл, а Его Милость передал мне новый наряд – он лежал поверх прочих вещей.
Аскью -  Что дальше?
Ребекка -   Дальше Его Милость сказал, что, прежде чем переодеться, надлежит мне омыться в ручье. Очистить тело от всего, чем я запятнала себя в прежней жизни.
Аскью -  Вы купались нагишом?
Ребекка -   Да.
Аскью -  И Его Милость смотрел?
Ребекка -   Я видела, что он поворотился ко мне спиной и стал глядеть в ту сторону, куда удалился Дик . Тогда и я отвернулась.
Аскью -  Что потом?
Ребекка -   Обсохла я на берегу, надела новое платье и села на припеке обогреться. Тут Его Милость опять ко мне подошел, а в руке у него нож, который носил Дик. Подходит и говорит: «Нынче майский праздник, так будешь ты у нас, Фанни, майской королевой. Только уж корону себе изволь приготовить сама».
Аскью -  Дик удалился прежде чем вы вошли в воду?
Ребекка -  Да. Перешел ручей, полез по склону и скрылся из глаз, но чуть позже воротился, увидал, что Его Милость дожидается, и подал ему знак.
Аскью -  Как?
Ребекка -   Вот как: руки сцеплены перед грудью. Я его и прежде видала, при той оказии понимай так: «Те, кого мы ищем, ожидают наверху». Его Милость тотчас воротился ко мне и объявил, что пора идти. И мы пошли. Но вначале меня несли на руках, а то склон крутой и Дик подхватил меня в охапку.
Аскью -  Не выказывал ли он, вернувшись к вам, волнения или радости?
Ребекка -   Нет.
Аскью -  Добро. Продолжим, сударыня. И вот что мне еще желательно узнать прежде всего. Известно ли вам, что есть содомский грех?
Ребекка -   Известно.
Аскью -  Не случалось ли вам замечать, чтобы Его Милость и слуга его во все время вашего с ними знакомства хоть раз показали наклонность к этому греху? Не имелось ли знаков того, что они вместе ему предаются?
О: Нет. Верно говорю – нет.
Аскью -  А когда Его Милость впервые поведал вам о своей немощи, не имелось ли каких указаний, что недуг его происходит от этой именно причины?
Ребекка -   Нет. Я знавала иных, о ком ходила такая слава, у них повадка другая.
Аскью -  И Его Милость был с ними несхож?
Ребекка -   Ни капельки.
Аскью -  Добро, мистрис Ли. На ваше суждение о сем предмете воистину можно положиться. Теперь – про пещеру.
Ребекка -   Только знай, мистер Аскью: я стану говорить правду.
Аскью -  А я по своему усмотрению поверю или не поверю. Рассказывайте.
Ребекка - Стали мы подниматься к пещере. И тут откуда ни возьмись дорогу нам заступила леди в серебре.
Аскью -  Как – в серебре?
Ребекка -   Наряд на ней был преудивительный – словно как из серебра. И узоров на нем не было никаких. А еще удивительнее, что она носила узкие штаны – вот как носят северные жители. И на ней были такие же, только уже. Курточка, тоже в обтяжку и из такой же серебристой материи. А на ногах сапожки из черной кожи – вроде мужских для верховой езды, только что голенища пониже. И смотрит она так, словно нас-то и поджидала.
Аскью -  И вы положительно утверждаете, что она будто из-под земли выросла?
Ребекка -   Похоже, она до поры хоронилась в укрытии.
Аскью -  Отчего же вы взяли, что она непременно леди?
Ребекка -   Видно, что не из простых.
Аскью -  Имела она сопровождение?
Ребекка -   Нет, одна.
Аскью -  Молодая или в летах?
Ребекка -   Молодая, пригожая. Волосы не собраны. Пышные, прямые, ни завиточка.
И черные что вороново крыло. На лбу выстрижены ровно, как по ниточке. Так чудно!
Аскью -  А шляпа или чепец?
Ребекка -   Ничего этого она не носила. И знаешь, у нее не только наружность была диковинная, а и повадка. Стоит ли, ходит ли – все не как леди, а будто бы молодой джентльмен из тех, что всегда держатся просто, без принужденности, а чванство да церемонии ни в грош не ставят. И приветствовала она нас странным манером: сложила руки перед собой, точно при молитве – вот так – и тут же опустила..
Аскью -  Была ли она удивлена вашим появлением?
Ребекка -   Нисколько.
Аскью -  Как ответствовал на это Его Милость?
Ребекка -   Тотчас пал на колени и обнажил голову, как бы изъявляя почтение. Дик за ним. Пришлось и мне тоже. Она же в ответ улыбнулась с таким видом, будто вовсе этой учтивости не ждала и заметно смешалась – видно, почла это за лишнее.
Аскью -  Она что-нибудь произнесла?
Ребекка -   Рта не раскрыла.
Аскью -  А Его Милость с ней не заговорил ли?
Ребекка -   Он только стоял на коленях, опустив голову, словно бы показывал, что не смеет глаз на нее поднять.
Аскью -  Не показалось ли вам, что прежде они уже встречались?
Ребекка -   Я только то разобрала, что Его Милость, как видно, знает, кто она такая.
Аскью -  Какова она была наружностью:  англичанка, иноземка?
Ребекка -   Нет, не англичанка.
Аскью -   Арапка? Турчанка?
Ребекка -   Вот не знаю.  Немного походила на евреек, которых мне случалось видеть в Лондоне, только те все больше застенчивые и боязливые. А она приветливо улыбалась: мы ее, похоже, забавляли. И вслед за тем неожиданно отвела руку назад, как бы приглашая войти в дом или в комнату.
Аскью -  Что же было дальше?
Ребекка -Повернулась и пошла прочь. Идет, точно гуляет на досуге по своему саду. Про нас будто и думать забыла. Тогда Его Милость встал с колен, и мы поднялись туда, откуда она появилась. Тут-то нам это место и открылось, и пещера показалась. А у пещеры стоит та самая леди и указывает на озерцо, будто бы велит подождать возле. И исчезла в пещере.
Аскью -  Не полюбопытствовали вы у Его Милости, кто такая эта леди?
Ребекка -   Я спросила, и он ответил так: «Дай Бог, чтобы она сделалась тебе подругой». Только и сказал.
Аскью -  Дальше.
Ребекка -   Подошли мы к озерцу и стоящему, где пещера, камню. Опустилась я на колени у самой воды. Умылась, напилась – а то ведь солнце пекло.
Аскью -  А что, сударыня, не пошатнулся ли у вас разум от хождения по этакой жаре? Я не говорю, что вы лжете, однако ж не могло ли статься, что вы в смятении ума увидали не въявь случившееся, но то, что показало вам разгоряченное воображение?
Ребекка -   Нет тут никаких сомнений.
Аскью -  Что ж, досказывайте.
Ребекка -   И вот Его Милость подошел ко мне и говорит: «Пора, Фанни. Хранители ожидают». А я призналась, что мне боязно, и он отвечал: «Поздно теперь бояться». Я просила его дать мне слово, что эта затея не обернется для меня бедой, но он тут  прикрикнул: «Довольно слов!» – и потащил к камню, где стоял Дик, и принудил надеть майский венец. Дик ухватил меня за руку и повел к пещере, а Его Милость следовал несколько позади. Иду ни жива ни мертва... Бросилась на колени и взмолилась, чтобы Его Милость открыл мне правду и избавил от неведомой кары. На это Его Милость в сердцах обозвал меня малоумной. Сказал – и потащил дальше.
Аскью -  Не грозил ли он вам шпагой?
Ребекка -   Нет. Шпагу достал, это правда, но угрозы никакой не делал. Он не злобился, а словно бы досадовал, что я не в ту сторону принимаю его замысел.
Аскью -  Хорошо. Дальше.
Ребекка -   После солнечного света я сперва ничего в пещере не видела – тени какие-то. Шла, куда Дик ведет. И вот поворотили мы налево, а там...
Аскью -  Что же вы запнулись?
Ребекка -   Кокон.
Аскью -  Какой такой кокон?
Ребекка -   Висит на воздухе посреди пещеры как бы раздутый белоснежный кокон преогромной величины.
Аскью -  Что за притча!
Ребекка -   Да-да. Видом совершенный кокон, хоть и не взаправдашний. Смотрит на нас сверху, глазище горит. У меня кровь в жилах заледенела. Не удержалась я и в крик. А Его Милость тогда, взял меня за другую руку. Подвели они меня ближе и поставили на колени.
Аскью -  Только вас или все опустились?
Ребекка -   Все, точно в храме.
Аскью -  Расскажите-ка пространнее про этот кокон. Какой он имел вид?
Ребекка -   Весь белый. Да не из плоти, а точно как покрытое лаком дерево или свежелуженое железо. Три кареты одну за одной поставить – вот какой большой, если не больше. Голова и того огромнее, а в ней свет извергающий глаз. И вдоль боков глаза, и тоже горят, но как бы через зеленоватое стекло. А у другого конца черные-пречерные впадины – исторгать из чрева ненужное.
Аскью -  Он, говорите, не на земле лежал? На чем же он был подвешен? Канаты, балки?
Ребекка -   Нет, ничего такого.
Аскью -  Как высоко?
Ребекка -   Выше двух человеческих ростов.
Аскью -  Завралась, сударыня! Может ли статься, чтобы этакая громада, которая ни в устье, ни в проход не влезет, оказалась внутри пещеры?
Ребекка -   Может или не может – не знаю, а вот оказалась. А не веришь, так я и вовсе рассказывать брошу.
Аскью -  Довольно. Сыт по горло твоими дерзостями. А что до твоих россказней, то душу я тебе изливать не препятствую, но врать не позволю. Этот твой кокон – имел ли он на себе еще какие знаки?
Ребекка -   Изображение колеса на боку, а дальше в ряд шли какие-то начертания, мне неведомые. То же на брюхе.
Аскью -  А знаки, относящиеся до христианской веры?
Ребекка -   Нет.
Аскью -  Производил ли он какие звуки?
Ребекка -   Гул. Глухой, правда. На кошачье урчание похоже. И тут я, как тогда в капище, различила благоуханный дух и увидала, что на меня льется свет, что озарял нас сверху в ту ночь. И сердце мое успокоилось: я уверилась, что зрелище это лишь по видимости ужасно, а по правде, никакого зла от него не будет.
Аскью -  Как же это? Мерзостная диковина, ни с одним законом природы несообразная, – и вы от нее никакого зла не ждете?
Ребекка -   Да, я по запаху догадалась, что она мне вреда не сделает.
Аскью - Никак вы добро и зло по запаху разбираете?
Ребекка -   По такому разберу. Потому что это запах невинности, запах благодати.
Аскью-Экие, право, тонкости! Так растолкуйте мне, чем пахнут невинность и благодать
Ребекка -   Словами я выразить не умею, хоть и теперь его чую.
Аскью -  Как я – смрад твоей самомненной добродетельности: его и такими ответами не отобьешь. Итак, не горел ли в пещере костер, о коем вы сказывали Джонсу?
Ребекка -   Костер не горел, но костровище имелось.
Аскью -  Точно ли? И даже гарью не пахло?
Ребекка -   Точно, точно. Не пахло.
         Аскью-Теперь, сблизи, не разобрали вы, что же именно производит столь яркое сияние?
Ребекка -   Не разобрала: глаз был укрыт от меня как бы млечным стеклом. Но при этом был ярче солнца. Смотреть глазам больно.
Аскью -  На каком удалении стояли вы от этого висящего на воздухе предмета?
Ребекка -   Не так чтобы далеко. Как от меня вон до той стены.
Аскью -  И вы положительно утверждаете, что это было нечто, перелетевшее с капища в пещеру и имеющее свойство взмывать в поднебесье подобно птице?
Ребекка -   Да, и многое еще.
Аскью -  Без колес, без крыльев, без лошадей?
Ребекка -   Я тебя понимаю. Тебе удобнее видеть во мне полоумную, обмороченную собственным бредом. Ты ждешь, что я снаряжу дыхание Божие колесами да крыльями. Но в пещере ничего этого не было.
Аскью -  Не приметили вы при всем том, как держал себя Его Милость?
Ребекка -   Он, как бы ждал чего-то.
Аскью -  А что Дик?
Ребекка - Его, должно быть, обуял священный трепет. Стоит и глаз от земли не поднимает.
Аскью -  Дальше.
Ребекка -   Стоим мы на коленях, как вдруг от летучего кокона повеяло ветерком, и он начал опускаться. Медленно-медленно, точно перышко. Опустился так низко, что едва не доставал брюхом до земли, и только лишь тогда сделалась в боку его отверстая дверь.
Аскью -  Как так – дверь?
Ребекка -  Покуда он парил наверху, я ее не замечала, а как опустился, то различила я посреди тулова дверь. А от двери до земли откинулась складная подножка на хитрых петлях, как у кареты. Ступеньки три-четыре, решетчатые. А кто ее откинул, я того не видала.
Аскью -  И что же вы усмотрели внутри?
Ребекка -   Не сердце, не кишки, нет. А как бы стену, сложенную из блистающих самоцветов.  А горят они так, точно с оборотной стороны за ними поставлены свечи.
Аскью -  Что-то я не совсем понимаю. С твоих слов: то была не одушевленная тварь, но рукотворное устройство, машина?
Ребекка -   Да. И тогда Его Милость склонил голову, как бы давая понять, что те, кого он называл хранителями вод, сейчас будут здесь.
Аскью -  Дальше.
Ребекка -   И выступила из двери та, в серебре, которую мы видали. Улыбнулась, быстрым шагом сошла по ступенькам и остановилась перед нами. И тотчас оборотилась назад, а наверху, откуда ни возьмись, показалась другая леди в таком же наряде. Постарше, волосы впроседь, а все же прямая и осанистая. И тоже нам улыбнулась.
Аскью -  В каких она была летах?
Ребекка -   Много если сорок. Не вовсе еще увядшая.
Аскью -  Продолжайте. Отчего вы замолчали?
Ребекка -   Ты сейчас опять усомнишься в моих словах, но, видит Бог, я не лгу.
Аскью -  Бог, может, и видит, да я не вижу.
        Ребекка-Придется тогда верить на слово жалкой рабе Его. Вторая леди также спустилась по серебряной лесенке, и едва ступила наземь, как появилась в дверях еще одна, как бы дама из свиты вслед за знатной особой. Эта была уже старая, в сединах, телом немощна. Оглядела нас, как и те две, и тоже сошла вниз и встала рядом с теми. Стоят, смотрят на нас, глаза у каждой ласковые. И тут – новое чудо: я вдруг увидала, что это мать, дочь и дочь дочери. Возрастом отличны, а черты ну так схожи, словно это одна женщина в разных летах.
Аскью -  Как были одеты две другие?
Ребекка -   В те же престранные наряды, что и первая.
Аскью -  Имели они на себе украшения, драгоценности?
Ребекка -   Никаких. Все три – словно горошины из одного стручка, только что летами несходны.
Аскью -  Ну а жабы, зайцы, черные кошки – их вы, часом, поблизости не приметили? Послушать тебя – только их и недоставало.
Ребекка -   Ох, смотри, не знаешь, над кем насмехаешься. А теперь, сударь, слушай такое, чему ты и подавно не поверишь. Женщина средних лет стояла посредине, а молодая и старая – по сторонам. И вот эти две поворотились и шагнули к третьей, и уж не знаю каким чудом, но в тот же миг они с ней слились, точно как всочились в нее и пропали. И где стояли три, осталась одна – та седоватая, мать. Я это ясно видела, как тебя вижу.
Аскью -  Ну, сударыня, уж этакой дичи не даст веры и самый легковерный дурак во всем мире.
Ребекка -   Вот ты себе должность и определил. Ведь я тебе ничего, кроме правды, рассказывать не стану, хоть бы эта правда и располагала тебя к подозрениям.
Аскью -  Ну что ж, плети дальше свои небылицы.
Ребекка -    Эта леди – назову ее матерью – приблизилась к нам. Сперва к Его Милости: протянула руки и подняла с колен. А как он поднялся, заключила в объятия. И обнялись они, словно мать и сын, сей лишь час воротившийся из дальних странствий, словно она его целую вечность не видела-не обнимала. А потом она обратилась к нему на неведомом наречии, и  Его Милость отвечал.
Аскью -  Постой-ка, не спеши. Что это был за язык?
Ребекка -   Я такого никогда прежде не слыхивала.
Аскью -  Какие же языки тебе доводилось слышать?
Ребекка - Голландский, немецкий, французский. Малым делом испанский...
Аскью -  И этот был не из их числа?
Ребекка -   Нет.
Аскью -  И Его Милость изъяснялся без труда, точно язык этот ему знаком?
Ребекка -   И очень знаком. А обычное свое обращение он переменил.
Аскью -  В какую сторону переменил?
Ребекка -  Я же говорю: как сын, представший после долгой отлучки перед матерью. Ах да, вот еще: едва она подошла, как он отбросил шпагу, будто бы в ней нету больше надобности.
Аскью -  Вот вы, сударыня, говорите: «отбросил». Именно что отшвырнул как ненужную вещь или все же бережно отложил?
Ребекка -   Отшвырнул назад, далеко отшвырнул. Будто и в мыслях не имеет когда-нибудь снова ее носить. Будто все они – и шпага, и ножны, и ремень – были ему не более как маскарадным нарядом и теперь уж отслужили свое.
Аскью - Скажите-ка вот что. Не обнаруживали их беседы, что они прежде уже встречались?
Ребекка -   Будь они незнакомы, он бы показал больше удивления. Затем он оборотился к нам и представил нас этой леди. Первым Дика: тот по-прежнему стоял на коленях. Леди протянула ему руку, и он с жаром ее схватил и прижал к губам. Тогда она и его подняла с колен. Наступил мой черед. Встала леди передо мной и улыбнулась, как давней подруге, с которой долгое время была врозь, а теперь наконец свиделась. А потом вдруг наклонилась, взяла меня за руки и подняла с колен. Стоит близко-близко, рук моих не выпускает и все улыбается. И смотрит мне в глаза пытливым взглядом, точно желает понять, сильно ли переменилась давняя подруга за годы разлуки. Я совсем потерялась. Ну, присела учтиво и ответила ей улыбкой.
Аскью -  Было ли при этом что-либо произнесено?
Ребекка -   Ни слова. Потом леди опять взяла меня за руку и повлекла в недра кокона. Войти внутрь было боязно, но я  повиновалась.
Аскью -  Его Милость и Дик последовали с вами?
Ребекка -   Да.
Аскью -  Но первой леди ввела тебя?
Ребекка -   Меня.
Аскью -  Не дивилась ли ты, что тебе, шлюхе, – и такой почет?
Ребекка -   Так дивилась, что слова вымолвить не могла.
Аскью -  Что же ты увидела внутри?
Ребекка -   Чудо из чудес, покой со стенами из горящих самоцветов: тех, что я снизу заприметила. Цветом все разные. Какие горели ярче, какие не слишком и располагались они по всем стенам, а частью и на потолке. И многие несли на себе знаки, как бы тайное назначение. Так, леди тронула один самоцвет, и дверь за нами затворилась – сама собой, а серебряная лесенка сложилась, и тоже будто по своему произволению. Тогда леди тронула другой камень – а может, прежний, – и от обеих стен откинулись не то скамьи, не то другие какие сиденья. Как это сделалось, не знаю: стало думать, не обошлось без каких-то пружин и петель, как у потайных ящичков в комодах. Она же пригласила нас сесть: Его Милость и Дика по одну сторону, меня – по другую.
Аскью -  Дальше.
Ребекка -   Дальше она присела подле меня, протянула руку и коснулась синего камня в стене над моей головой. И в тот же миг света в комнате как не бывало. Сделалось темно, и просвечивало только в окошки, которые я вначале приняла за глаза. Я бы прямо умерла со страху, спасибо, леди обняла меня за плечи. Держит меня как свое родное дитятко, словно желает унять мой страх перед этими чудесами, которые не вмещаются в мое понятие.
Аскью -  Что было дальше?
Ребекка -  И тут приключилось чудо против всех прежних величайшее. Вдруг в дальнем конце покоя сотворилось окно, а за ним показался большой город, и мы летели над ним точно птица.
Аскью -  Что?
Ребекка -    Господом Богом клянусь, так и было. Так мне виделось.
Аскью -  Что ваш расчудесный покой, изукрашенный самоцветами, порхнул из пещеры и, как глазом моргнуть, перенесся в большой город? Не почитаете ли вы меня за иного из своих желторотых гусенышей? Не на такого, сударыня, напали!
Ребекка -     Я передаю, что видела, а от какой причины мне это увиделось, я не знаю.
Аскью -  Таким баснословием книжки для сброда наполнять.
Ребекка -    Мои слова – чистая правда. Ну поверь же ты мне! Ты должен мне верить! Хотя, правду сказать, признаю, что такое только во сне пригрезится. Через окошки поменьше было видно, что пещеру мы не покидали: как были за окошками стены, так и остались.
Аскью -  И вы положительно утверждаете, что машина, в коей вы помещались, пещеры не покидала?
Ребекка -    Да. И все равно я знаю, что меня несло по воздуху. И что было за окном, виделось не так, как оно обыкновенно видится через простое стекло. Точно кто неведомый показывал нам вид из окна таким, каким хотел представить его нашим глазам: то покажет издали, это – сблизи, то с одного бока, то – с другого... Я бы и рада глядеть по сторонам или рассмотреть те места, что остаются позади, – рада бы, да не выходит. Как ни задерживаю взгляд, а все равно вижу лишь то, что видит окно.
Аскью -  Окна, сударыня, видеть не умеют. То был один обман чувств. Над каким же городом вы будто бы пролетали?
Ребекка - Над городом красоты несказанной. Строения сплошь белые с золотом. Куда ни глянь – плодоносные сады, чудные улицы, речки и пруды. Не то чтобы город, а больше пригород, где селятся богатые горожане. И таким от всего этого веет покоем!
Аскью -  Откуда вы узнали, что сады были именно плодоносные? Разве вы пролетали не на большой высоте?
          Ребекка -   Так мне показалось. Маленькие деревца, рядами посаженные, – я и рассудила, что это плодоносные сады. И меж них через всю окрестность протянулись великолепные широкие дороги, а по ним двигались люди и бегали блистающие кареты. Сами собой, без лошадей, а бегают.
Аскью -  Каким же это способом они бегали?
Ребекка -    Не знаю. А люди по серебристым дорогам передвигались не сами, не пешим ходом – двигалась мостовая у них под ногами. Сама двигалась и их везла.
Аскью -  Наружность этих людей была ли подобна нашей?
Ребекка -    Как у различных народов. Иные белые, иные смуглые или желтые, а то черные, словно ночь.
Аскью -  А что их одежды?
Ребекка -    Все были наряжены точь-в-точь как те три леди – в серебряные штаны и курточки. Что мужчины, что женщины.
Аскью -  А эти черные дикари – не нагими ли они ходили?
Ребекка -    Нет.
Аскью -  Не попадались ли вам церкви?
Ребекка -    Нет.  Таких, как заведены у нас, не видала.
Аскью -  А языческих либо не знаю каких еще храмов?
Ребекка -    Нет.
Аскью -  Ну а большие здания, дворцы? Биржи, лазареты, судебные палаты?
Ребекка -    Ничего из этого не было. Дома же большие и красивые точно имелись, и люди, похоже, проживали в них все вместе и не делали между собой никакой разницы. И дома эти, ни заборами, ни стенами не обнесенные, не лепились друг к другу, но были разбросаны по полям. И все-то там зелено, как в летнюю пору, и все залито солнцем, будто на дворе вечный июнь. Я теперь этот счастливый край, так и зову.
Аскью -  Как зовете, сударыня?
Ребекка -    Вечный Июнь.
Аскью -  Видели вы, чтобы люди там работали?
Ребекка -    Разве что в садах и в полях. Себе на радость.
Аскью -  Не имелось ли там лавок, уличных торговцев, рынков?
Ребекка -    Нет, не имелось. Фабрик и мастерских тоже не видать.
Аскью -  А солдат, людей с оружием?
Ребекка -    Там оружия не носят.
Аскью -  Ну, сударыня, уж это никак на правду не похоже. Что же поделывала ваша леди в продолжение воздушного путешествия?
Ребекка -    Сидела на скамье подле меня и все обнимала.
Аскью -  Исходила ли от нее телесная теплота?
Ребекка -    Как от меня.
Аскью -  Ну и как разумели вы об этом явленном вам фантазмическом городе?
Ребекка -    Что это тот самый город, откуда родом эта леди, что он не от мира сего, но от иного мира, против нашего совершеннейшего, который имеет знания обо всем, что неведомо нам. Что жители его внешним образом с нами сходствуют и не сходствуют и более всего несходны с нами в том, что наружность у них выражает радость и покой. Было заметно, что они довольны равенством своего состояния, оттого что при нем ни один человек не нуждается. И всеобщим целомудрием довольны, оттого что при нем никто не грешит. Не то что в этом мире, где алчность и тщеславие оковали сердца.
Аскью -  Вам, сударыня, велено излагать, что вы видели, а не как о том трактует демократическое вольномыслие, каким вы с недавних пор заражены.
Ребекка -    Демократическое? Я такого слова не знаю.
Аскью -  Демократия есть правление подлой черни. Я чую в тебе этот дух.
Ребекка -    Нет, это дух христианской справедливости.
Аскью -  Довольно, тебе говорят!
Ребекка -    Ты мне, понятно, не веришь, но я тебя в том извиняю. В то время я и сама не верила, потому что во мне еще крепко сидели понятия мира сего. Не могла я взять в толк, как это возможно, чтобы меж людьми был такой лад и согласие, когда тут, внизу, даже один народ внутри себя живет недружно – что уж говорить о разных народах. Там же не нашла я и следа войн и разрушений, лютости и зависти – но увидала только жизнь вечную.
Аскью -  В твоем понимании... Что же было дальше?
Ребекка -    Мы летели все ниже, ниже и опустились среди луга, поросшего травой и цветами. А близ дерева нас поджидали трое: двое мужчин и женщина, одетых во все белое. А когда я пригляделась к мужчинам, то узнала в них тех, старого и молодого, что являлись мне ночью на капище.
Аскью -  К какому народу можно было отнести старца по его облику?
Ребекка -    Ко всякому. Не арап, не белый, не желтый...
Аскью -  Это не ответ.
О: Другого дать не могу. А чудесам все не было конца. Женщина, которую я видела ожидающей нас за окном, была та самая, что сидела подле меня на скамье в недрах кокона и которую я все держала за руку. У меня голова кругом пошла. Гляжу на свою соседку – а она тут рядом сидит как сидела. Ну не диво ли? И тут она – и там, только в белом одеянии. А та, что сидит рядом, смотрит и улыбается: вот, дескать, тебе загадка, ну-ка, разгадай.
Аскью -  Разве то обстоятельство, что она находилась сразу в двух местах, не показывает со всей очевидностью, что это вам пригрезилось во сне?
Ребекка -    Тебе доказывает, а по мне – все равно это не сон.
Аскью -  Что делалось при этом с Его Милостью? Не приметили вы, в каких чувствах наблюдал он видение за окном?
Ребекка -    Я тогда о нем вовсе позабыла, и о Дике тоже – по крайности в ту минуту. А до того и правда бросила как-то взгляд. Его Милость смотрел не в окно, а на меня, словно больше любопытствовал узнать, каково покажется это зрелище мне.
Аскью -  Не показывает ли это, что зрелище уже было ему знакомо, что вас привезли туда с намерением представить вам картину, виданную им прежде?
Ребекка -    Этого я не знаю. А он поймал мой взгляд и улыбнулся, как никогда прежде. Как бы разумея: «Смотри не на меня, а вон на что».
          Аскью -  Хорошо. Что там было еще на этом лугу?
Ребекка - И вот, вообразилась я себе идущей по лугу.  Иду, и мнится мне – попала я в рай, и повсюду разливается свет без конца без края, и все вокруг свет, и тени в душе моей как не бывало. Иду к тем трем людям под деревом и тут бросилось мне в голову, что тот, молодой – сын старца, и женщина имеет те же черты, и все они суть одна семья. Вот когда в первый раз в душе моей...
Аскью -  Что было дальше?
Ребекка -    Страшное дело. Стократ горькое, оттого что воспоследовало за такой усладой. Бегу я по небесному лугу принять плод, что протянула мне женщина, в мыслях уже вижу его у себя в руках, как вдруг – тьма. Ночь кромешная. А когда вновь просиял свет, явилось зрелище, какое и врагу увидеть не пожелаю. Открылось передо мною, как я поняла, это же поле, где кипел жестокий бой и воины разили друг друга с лютостью звериной. И шум его стоял у меня в ушах. Все перемешалось: лязг железа, проклятия, вопли, пальба пистолей, мушкетов, страшный гром пушек, стоны умирающих. Повсюду кровь, повсюду пушечный дым. Нету у меня слов передать всю эту лютость, все кровавые дела и мой при виде их ужас. А бой совсем рядом, и воины того и гляди ворвутся вовнутрь кокона. И я в великом ужасе оборотилась, но и женщина и Его Милость, и Дик – все исчезли. И ничего, что было прежде, я не увидела, а была вокруг только большая тьма, и я в ней совсем-совсем одна.
Аскью -  Вы  явленную вам битву наблюдали так же через окно?
Ребекка -    Да. А как они вышли, я не видела, не слышала, не ощутила. И осталась я заточенной в той престрашной темнице, в совершенном одиночестве, принужденная наблюдать такие злодейства, такую лютость, какие не думала, что бывают на свете. А зрелища следовали одно другого ужаснее.
Аскью -  Разве вам был явлен не один вид сражения?
Ребекка -    Нет, не одно сражение, много всякого. Все какие ни на есть гнусные беззакония и грехи: и пытки, и смертоубийства, и избиение младенчиков. Как из подожженного солдатами дома метнулась девчушка лет четырнадцати. Пламя ее жестоко попалило, платье в огне. Сердце надсаживалось глядеть, как все вокруг, вместо чтобы тронуться ее муками, хохочут и потешаются. В клочья бы их разорвала! Девчушка – ко мне. Гляжу – а она точь-в-точь я до своего прегрешения. Вскочила я, бросилась к окну... А стекло между нами – ах, беда, беда – крепче каменной стены. Господи Иисусе! Бью его, бью – не поддается. А бедняжка горит, горит в двух шагах от меня, плачет прежалостно, криком кричит. Вспомню – слезы наворачиваются. Как теперь вижу. Тянет ручонки: «Помогите!» – точно слепая. А я хоть и тут, рядом, но все равно как за тысячи и тысячи миль: помочь  бессильна.
Аскью -  Это и прочие жестокие видения – не обнаруживали они зримых указаний, что события происходят в этом мире?
Ребекка -    Совсем как в этом: любви нет и помина, одна лютость, смерть, боль. И подпадают этой участи все невинные, да женщины и дети. Усмотрела я огромные кареты, что имели внутри себя пушки, бегали по земле резвее наирезвейшего скакуна; пребыстрые крылатые львы с рыканием носились по воздуху, будто разъяренные шершни, и бросали с высоты на врагов большие гранаты, делая несказанные разрушения. Целые города обращались в развалины. Ужасающие картины, против такого и наш мир может почесться милосердным. Но я поняла, что злодеяния эти зачинаются от семени, лежащем как раз в нашем мире. И мы бы не уступили тем в жестокости, имей мы ту же ухищренность, а в исходе всего – огненная погибель.
Аскью -  Все вы таковы: только и знаете каркать. Неужто ты из своего окна ничего, кроме бедствия, не увидела?
Ребекка -    Лютость, одну лютость.
Аскью -  Так, стало быть, то был мир без Бога. Может ли статься, чтобы такой мир существовал? Спору нет, люди бывают всякие: попадаются между ними и жестокие и не праведные. Но чтобы в целом свете лишь такие и водились, это прямой вздор.
Ребекка -    То было пророчество: таким может учиниться свет в будущем.
Аскью - Господь не попустит. Но будет об этом. Рассказывайте дальше про свой кокон.
Ребекка -    Так вот и горело невинное дитя у меня на глазах. Отчаяние отняло у меня силы, я опустилась на пол. Не стало больше мочи глядеть. А и пожелай – не смогла бы, потому что стекло затянулось непроглядным туманом, да и шум, благодарение Богу, стих. И вдруг покой озарился, и в дальнем конце я приметила Его Милость, но от необычности его вида едва-едва узнала. Платье на нем было, какое носят в Вечном Июне: такая же шелковая курточка, такие же штаны; притом теперь он был без парика. Он смотрел мне в лицо с грустью, а приблизившись, поднял меня на руки и бережно положил на скамью, а потом низко склонился надо мной, и взгляд его изображал такую сердечность и ласку, какие я от него не видела доселе. «Помни обо мне, Ребекка, – прошептал он.– Помни обо мне».  И все смотрит, смотрит мне в глаза, и мнится мне, будто лицо у него теперь – лицо Того, Кого я видала на лугу в Вечном Июне. Того, Кто прощает все грехи и посылает отчаявшимся утешение.
Аскью -  «Помни обо мне...» Я, сударыня, тебя тоже запомню, уж будь покойна. Ну что, это последняя ваша байка? Его Милость возвеличился до Господа всех, до Искупителя?
Ребекка -    Пусть будет так: по твоей грамоте ничего другого и не выйдет. Я же мыслю иначе. И восчувствовала я тогда такую радость, что преклонило меня ко сну.
Аскью -  Ко сну? Из ума надо выжить, чтобы заснуть при такой оказии.
Ребекка -    Не умею объяснить. Мне чаялось, если, закрывая глаза, я буду видеть перед собой этот добрый взгляд, то души наши соединятся.
Аскью -  Только ли душами вы с ним соединились?
Ребекка -    Стыдно тебе должно быть за такие мысли.
Аскью -  Не поднес ли и он тебе какого зелья?
Ребекка -     Взгляд его – вот и все зелье.
Аскью -  А что твоя баснословная леди – не являлась она больше?
Ребекка -    Нет. И Дик тоже. Только Его Милость.
Аскью -  И где же ты пробудилась? Вновь, поди, на небесах?
Ребекка -    Нет, не на небесах, а на ложе скорбей: на полу пещеры, в которой мы оказались вначале. Тогда я ощутила, что у меня отнято некое великое благо и что тело мое продрогло и онемело, оттого что теперь на мне и ниточки не осталось от моего майского платья. Тут вспомнила я все и поначалу, как и ты, подумала, что это являлось мне в сонном видении. Но вслед за тем поняла: нет, то было не видение и душа моя во всей наготе извергнута обратно в этот мир. Потом внезапно, налетели новые воспоминания: о тех троих, кого я видала на лугу. И лишь тогда я догадалась, кто они. Отец наш, Его Сын, живой и убиенный, а с ними Она. Вспомнила и того, кто привел меня к познанию этой истины. И покатились слезы. Поверглась я на колени и взмолилась, чтобы меня воротили туда, где мне было так сладко...
Аскью -  Оставь ты свои слезы! Довольно ли света было в пещере?
Ребекка -    Света было немного, но я все видела.
Аскью -  Кокон пропал?
Ребекка -    Пропал.
Аскью -  Так я и думал. Тебя обморочили ловким штукарством. Нельзя статься, чтобы такая машина протиснулась в пещеру и потом оставила ее. Все эти приключения разыгрались нигде как в бабьей твоей башке и только...
Ребекка -   Говори что хочешь. Объяви меня выдумщицей – все, что твоей душе угодно. От меня не убудет, и от правды Божией тоже.
Аскью -  Довольно. Не обыскали вы пещеру? Может быть, и Его Милость спал где-нибудь в уголке?
Ребекка -    Он унесся прочь.
Аскью -  Откуда вам это знать? Вы разве не спали?
Ребекка -    Спала. Как узнала, самой невдомек, а вот знаю.
Аскью -  Станете ли вы отрицать, что Его Милость имел и иные способы покинуть пещеру, без посредства этой вашей машины?
Ребекка -    По твоей грамоте, отрицать нельзя, а по моей – так можно. Отрицаю.
Аскью -  И вы, пожалуй, скажете, будто он подался в этот Вечный Июнь?
Ребекка -    Не подался – воротился. Его Милость был господином не только в здешнем мире, но и в ином, куда более совершенном, но принужден был об этом молчать. Ты не думай, я не говорю, что он Тот, про Кого рассказывает Священное Писание. И все же он человек Его духа, и что он делает, это все для Него и во имя Его. Я давеча про Его Милость и слугу обмолвилась, что они были как один человек. А теперь точно вижу: именно что один человек, Дик – несовершенная плоть, Его Милость – дух, как будто эта вот двуединая природа, которую имеет всякий из нас, разделилась, да так и объявилась в двух лицах. И как испустило дух на кресте Христово тело, точно так же в недавнем времени умерло земное начало, несчастный нераскаянный грешник Дик. Его Милости нам на этом свете больше не увидеть. Однако он не мертв.
Аскью -  Вы разумеете, что Его Милость был унесен прочь коконообразной машиной? Что она Божиим произволением была послана забрать его из этого мира?
Ребекка -    Да.
Аскью -  И это при том, что он вас нанял и употребил к делам распутнейшим?
Ребекка -    Это чтобы я увидела, что такие занятия ведут в геенну огненную. Сам он в них  участия не имел.
Аскью -  При том, что ее имело другое, телесное, как вы говорите, его начало – эта скотина Дик?
Ребекка -    Оттого ему и суждено было умереть. Ему было больно оттого, что он такой. Скот же от этого не мучается.
         Аскью- Он понимал больше, нежели чем думали о нем прочие? Не это ли вы разумеете?
Ребекка -    Понимал, что он человек падший.
Аскью -  Только ли это? Вы тут в самых лестных словах отзывались про его господина. Какое-то будет ваше суждение вот о чем: не было ли похоже, что должность путеводца исправлял в то последнее утро никто как Дик? Что он лучше, нежели чем Его Милость, знал, путь и не имелось ли каких указаний,  что он в этих краях уже бывал?
Ребекка -    Нет. Он находил дорогу, как животное, что заплутало вдали от дома и нету рядом человека, кто бы привел его обратно.
Аскью -  Вы все стоите на том, что этот ваш Вечный Июнь и ваши видения были ему все равно как родной дом? Но вот Джонс показывал, перед тем как вам выйти из пещеры, Дик выбежал оттуда, точно его обуял великий ужас и единственной его мыслью было унести поскорее ноги. Так какая же тогда причина сего?
Ребекка -    Ты хочешь от меня ответа, какой под силу дать только Богу.
Аскью -  Ну так я подскажу тебе ответ. Не может ли статься, что он по неразумию своему был подвигнут на этот шаг такой причиной, которая одна лишь и похожа на правду: что Его Милость был на его глазах умерщвлен или похищен – словом, Дик увидел, что отныне остался без господина?
Ребекка -    Я не знаю, что там приключилось. Я спала.
Аскью -  Так, по твоему разумению, Дик порешил с собой от стыда за свое плотское вожделение к тебе?
Ребекка -    Чтобы отринуть и истребить согрешившее плотское начало.
Аскью -  (заводясь) Плотское начало... Состряпала из своих бредней целое вероучение – тут тебе и Вечные Июни какие-то, и Богоподобные незнакомцы.. Самозванно произвела себя в заоблачные святые, не снисходя до такой безделицы, как здравый смысл.   Это первый раз, что ты зачала дитя?
Ребекка -    Да.
Аскью -  Хоть случаев к тому имелось предостаточно. Скольким гостям доставалось оседлать тебя в удачную ночь? Отбрось ты свое святошество, гори оно огнем! Отвечай! Нужды нет, догадаться не трудно. Что же твой ублюдок, которого ты повесишь на шею своему муженьку?
Ребекка -    Мое бесплодие приключилось по воле Христовой, и Его же волей я сделалась такою, какая теперь. А дочь моя родится не ублюдком: супруг мой заступит ей место отца в этом мире, как некогда Иосиф стал отцом Иисусу.
Аскью -  А тот отец, что не от мира сего, – кто он?
Ребекка -    Твой мир – не мой мир, ни также мир Христов.
Аскью -  Сколько, голубушка, ни финти – не отстану. Что говорит твое своевольное сердце: кто скорее может почесться отцом ребенка – Дик или Его Милость?
Ребекка - Его Милость – не больше и не меньше как Его Милость; и в этом мире он ей не отец.
Аскью -  Но в мире ином ты его таковым почитаешь?
Ребекка -    Почитаю отцом по духу, не по плоти.
Аскью -  Ох, не верю я в твое перерождение свыше, ни вот на столечко не верю. Чепец и юбка скромные, а сама все та же. Я твои мерзкие помыслы вижу ясно.
Ребекка -    Так узнай, какие такие у меня мерзкие помыслы. Свет этот почти во всем устроен не праведно. Не Господом нашим Иисусом Христом он так устроен, а людьми. И умысел мой – его переменить.
         Аскью - Лжешь! Ах ты лгунья!
Ребекка -   Эх ты! Слепцом прикинулся.
Аскью - Не смей так со мной разговаривать!
Ребекка -   Запрещай, запрещай. Туча ты черная, ночь ты. Думал, цепи законника будут глаза мне застить, а только сам пуще меня слепотствуешь. Не видишь ты разве, что этот мир погублен без возврата?
Аскью - Молчать! Молчать, тебе говорят!
Ребекка -   Нет, злой карлик, напрасно ты покушаешься уловить меня в свои злые силки. Истинно говорю: грядет новый мир, и не станет греха, не станет вражды меж людьми, меж мужчиной и женщиной, отцом и сыном, слугой и господином. И никто больше не пожелает злого, не умоет рук, не пожмет плечами, никто не будет, подобно тебе, закрывать глаза на все, что смущает его покой, что противно его самоугодливости. Не станет судья судить бедняков, когда и сам на их месте не удержал бы себя от воровства. Не будет владычествовать корысть, ни суетность, не будет злобных усмешек и пышных пирований в то время, что люди голодают, ни утешных телу рубах и башмаков в то время, что хоть один человек наг и бос. Разве ты не видишь, что скоро лев будет лежать рядом с агнцем , что все станет истина и свет. Господи, ну как же, как ты не видишь!
Аскью - В тюрьму тебя! В кандалы!
Ребекка -    Истинно говорю тебе: вижу, вижу! Грядет, гря... (останавливается и пристально смотрит на дверь. Аскью наблюдает за ней и за ее взглядом, затем пытается привести ее в чувство. Видно, что он сбит с толку)
Аскью - Совершенно ли вы пришли в память, сударыня? (Женщина кивает склоненной головой). Можно продолжать? (Женщина опять кивает). Так что же это на вас напало? Отчего вы так вперились в эту дверь?
Ребекка -    (не поднимая головы)  Оттого, что я там нечто увидала.
 Аскью - Да когда там ничего не было! Что молчите? Извольте, я вам все прощу –  и дерзости, и поносные слова обо мне... Расскажите лишь, что вы видели. (женщина молчит) Отчего вы улыбаетесь? То был человек?
Ребекка -    Да.
Аскью - Житель этого света? Да полно, сударыня, скрытничать! Вы глядели так, точно кто-то вошел в комнату и стоит позади меня. Верно? Признавайтесь же, кто это был.
          Ребекка -    Тот, кого вы ищете.
Аскью -  Его Милость? Вы положительно утверждаете, что видели Его Милость стоящим в этой самой комнате?
Ребекка -    Все равно не поверишь.
Аскью -  С каким выражением он смотрел?
Ребекка -    Как мой друг.
Аскью -  Какое на нем было платье? То ли, в коем он ехал в Девоншир, или как в вашем мечтании?
Ребекка -    Какое он носил в Вечном Июне.
Аскью -  Говорил ли он?
Ребекка -    Ему нет нужды в словах.
Аскью -  И вы не удивились такому его явлению? Ну же, сударыня, отвечайте. А может быть так, что вы уже имели с ним такого рода встречи? Не так ли?
Ребекка -    Я знаю, что он пребывает близ меня.
Аскью -  А при тех оказиях, когда вы чувствовали близ себя дух Его Милости, не бывало ли, чтобы он к вам обращался? Рассказал о себе, открыл, где пребывает его тело?
Ребекка -    Не говорил. Нужды нет.
Аскью -  Вы не сомневаетесь, что оно теперь в этом вашем Вечном Июне?
Ребекка -    Да.
Аскью -  Не сообщали вы об этих беседах кому-либо еще, все равно хоть мужу,  друзьям, единоверцам?
Ребекка -    Нет.
Аскью -  Отчего же вы, сударыня, об этом ничего не доводили?
Ребекка -    Они не поверят. Я видала его в наших собраниях, ясно видала. А братья и сестры никого не заметили. Являться перед всеми он пока не желает.
Аскью -  А придет время – вы их уведомите?
Ребекка -    Они сами уведомятся.
Аскью -  От кого же, если не от вас?
Ребекка -    Правду не спрячешь. Все увидят. Выключая тех, кто осужден.
Аскью -  «Осужден»! Разве по-христиански это – то и дело радоваться чужой погибели?
Ребекка -    Я не радуюсь. Радоваться в этом мире все больше достается тебе и подобным тебе. Знай радуетесь, что ничего вокруг не переменить, что ты со своей братией для тех, кто ниже вас, учинили на земле ад страшнее ада загробного.
Аскью -  По заслугам и награда. Так устроен свет.
Ребекка -    А кто богаче, тому и награда богаче. Подлинно, что свет так устроен, да только не Божиим произволением, а вашим.
Аскью -  Не будь на то Божиего произволения, Он бы не попустил.
Ребекка -    Нынче попускает, а завтра, глядишь, и не попустит.
Аскью -  И каким способом мыслите вы переменить этот мир?
Ребекка -    Живучи так, как нам надлежит и желается – словом и светом Христовым.
Аскью -  Ну, коль скоро вы, сударыня, по всякому поводу упрямствуете и прекословите, то вот вам мое слово, что прикроют в скорости вашу секту. И поделом. Нет-нет, не отвечайте, я не дам вновь вовлечь себя в пустословные препирательства. Пока что я в вас больше надобности не имею. Прибавлю лишь следующее. Прежде всего должен наистрожайше вас предупредить касательно этого дела. О том, что здесь происходило, о прежних своих приключениях извольте молчать. И упаси вас Бог хоть теперь, хоть после обратить это происшествие к тому, чтобы выставить себя пророчицей. Понятно ли?
Ребекка -    Понятнее и царю Ироду не выразить.
Аскью -  Смотри у меня. И не надейся, что если развяжешь язык, то я не узнаю. Узнаю. И поступлю с тобой так, что ты у меня и день тот проклянешь, когда открыла рот. Что это вы, сударыня, разулыбались?
Ребекка -    О безделице хлопочешь, а главного видеть не желаешь.
Аскью -  Я желаю увидеть тебя в тюрьме. И увижу, если по твоей вине хоть что-нибудь выйдет на свет.
Ребекка -    Я стараюсь о том, чтобы вывести к свету все и вся и только.
Аскью -  Последний раз предупреждаю. Если когда-нибудь обнаружится, что вы мне налгали, вас постигнет то самое, что вы сулите заемщикам, не заплатившим долг милосердия. На вас падет весь праведный гнев родных Его Милости, а равно и мой, и будет ваша участь такой страшной, чтобы другим неповадно.
Ребекка -    И поделом.
Аскью -  Добро. Теперь можете идти. Но не воображайте себя свободной. Если мне нужно будет сделать новые вопросы, извольте явиться по первому зову.(женщина встает) Да, вот еще... Я имею еще одно препоручение, данное вопреки моим советам. Моя бы воля, не миновать тебе плетей за все твои дерзости. (пауза) Мне велено в уважение твоей беременности передать тебе это. (Порывшись в кармане камзола, он достает гинею и рывком посылает ее через стол).
Ребекка -    Не нужна она мне.
Аскью - Бери. Так приказано.
Ребекка -    Не возьму.
Аскью - Это все твоя нынешняя гордыня и ничего другого.
Ребекка -    Нет.
Аскью - Сказано, бери. Больше уговаривать не стану. (Ребекка  качает головой.) Ну так я предложу тебе то, от чего ты точно не откажешься. Пророчество. (Взгляды их встретились) Болтаться тебе когда-нибудь на виселице.
Ребекка -  (не отводит глаз) И у меня есть для тебя такое, в чем ты имеешь нужду. Любви тебе, мистер Аскью.
(Ребекка выходит. Аскью принимается собирать бумаги, поднимает монету. Сверху падает луч света. Аскью входит в него.)
                СЦЕНА ОДИННАДЦАТАЯ
  Аскью- Милостивый государь Ваше Сиятельство, без сомнения, найдет вышесказанное в большей части своей не заслуживающим вероятия, однако ж осмелюсь доложить, что по моему разумению рассказ сей не есть сплетение вымыслов, ни басня, какую могла бы изобрести обыкновенная мошенница для спасения своей шкуры; ибо, когда бы она подлинно имела в себе столько хитрости, то именно из опасений за свою злосчастную шкуру верно измыслила бы что-нибудь получше этой несусветной истории. Многое говорит за то, что Его Милость со своим слугою употребил ее доверенность в худую сторону и злоупотребление сие умножило и укрепило ту негодную болезнь, которую вселила ей жизнь в борделе. Я убежден, что в совершенном смысле слова она почти не лжет, понеже представляет нам эти события, их природу и толк такими, какими они ей вообразились, привиделись. Этим я свои мысли о ней и заключу.
Вы, Ваше Сиятельство, на прошлой неделе сделали мне честь изъявлением, чтобы я впредь доводил свои заключения по делу все без изъятий. Исполняю волю Вашего Сиятельства, хотя и скрепя сердце. Не могу без слез донести Вашему Сиятельству, что наивероятнейшим видится мне исход самый горестный. В коротких словах представлю его так: я хочу надеяться, что Его Милость еще жив, и все же поверить в это было бы несогласно доводам рассудка. Вывожу сие не только из того обстоятельства,  что, с тех пор как Его Милость видели в последний раз, он ни из денежного содержания своего, ни из доходов нимало не брал, но так же я принимаю в соображение гибель слуги Его Милости Терлоу.
Вашему Сиятельству ведомо, какую преданность показывал он хозяину во всю свою жизнь. Не вижу, какая бы причина понудила его наложить на себя руки, кроме как следующая: Увидавши в пещере гибель своего господина, Терлоу, как показывает Джонс, в величайшем ужасе бежал прочь, но позднее, как скоро девица и Джонс удалились, вернулся и обнаружив, что самые страшные его опасения подтвердились, он погребает тело господина в другом, неизвестном нам месте и лишь тогда, сей верный пес в человечьем облике тоже не пожелал жить далее. Предположение же, что Его Милость скрывается теперь за границею, никакого вероятия не заслуживает. Как известно Вашему Сиятельству, на мои письма о сем предмете ни один из наших поверенных и посланников в чужих краях чаемого ответа не дал.
Буде Ваше Сиятельство поверит этой горестной догадке, обязан я также, во исполнение воли Вашего Сиятельства, представить свое мнение касательно того, что же привело Его Милость к столь печальному концу. Право же, Ваше Сиятельство, я бы охотно признал его гибель за гнусное убийство, но кто бы это поднял на него руку? Кто-либо из спутников? В такое я поверить не могу. Некто нам неизвестный? Поверил бы, будь в этом хоть сколько-нибудь вероятия или имейся о том свидетельства. Но таковых нет. Да и Терлоу, когда бы дело обстояло таким образом, не упустил бы броситься на защиту хозяина. Мне не остается думать ничего другого, как то, что Его Милость ушел из жизни по доброй воле.
Не стану лишний раз описывать все обстоятельства прошлого Его Милости, которые известны Вашему Сиятельству лучше моего и которые столь часто доставляли неудовольствия Вашему Сиятельству и терзали родительское сердце. Не могу, однако ж, не думать, что в них-то и следует полагать причину апрельских происшествий. Год тому назад случилось мне спросить у Его Милости, каков предмет его тогдашних изысканий. Он ответствовал шуткою: «Да вот ищу средство обращать человека в жабу, а дурака в философа». На что заметил я, что, по моему суждению, он тем самым посягает на право, одному лишь Богу принадлежащее. Он же объявил, что я заблуждаюсь и что свет сей показывает, как легко обращать людей в жаб и дураков в философов, а посему право, на которое он покушается, принадлежит не Богу, а совсем иначе. Нынче, Ваше Сиятельство, я заключаю, что тогда Его Милость приоткрыл мне свои задушевные мысли- почитать сомнительным все: знатность, общество, правительство, правосудие, – как бы разумея, что в неком более просвещенном мире наши порядки и установления были бы найдены негодными и порочными. Эти самые заблуждения и внушили ему замысел, каковой был исполнен в апреле. Выбрав особу не весьма в этих предметах искушенную и вдобавок легковерную, Его Милость задумал подтолкнуть ее к тому, чтобы испытать и удостовериться, можно ли простую женщину для утех обратить в одержимую святобесием сектантку, что было бы сходно с тайными умыслами Его Милости. Умыслы же эти суть таковы, что всякий человек с рассудком нашел бы их непохвальными, ибо они основаны на мнении, будто о том, который из людей достойнее, следует судить не по его положению, но по душевным свойствам его, не по знатности рода, а по тому уже, что он человек. Но задумав сокрушить сей мир, которым он был выпестован, которому был обязан всем на свете, Его Милость сам сделался сокрушен, стал сам себе мерзиться: подорвался на своей же петарде. Показания о нем и поступки его во время путешествия заставляют думать, что его часто снедали тайные сомнения, что он начал терять надежду на добрый исход предприятия задолго до его завершения. Да и мог ли он не видеть, что променял поприще науки на пошлое штукарство, к какому прибег в Стоунхендже? Каким способом поднял он пламенник в поднебесье и устроил появление двух особ, святотатственно изображавших Господа Вседержителя и Сына Его, сие нам неведомо, но по скончании дела Он задержался на капище, конечно же, для того, чтобы расплатиться с двумя нанятыми пособниками. То же и в пещере, хотя надобно признать, что об этом происшествии мы можем судить единственно из показаний Ли, в которых больше дикого баснословия, нежели чем правды; полагаю, что при сем случае Его Милость употребил не злоискусные приспособления и плутовство, а скорее, дурманное зелье или же какого-либо рода чернокнижие.
И тут, думается мне, укоры совести положили конец предприятию Его Милости, ибо он совершенно уверился в безумии своего замысла и увидал себя в дурном сообществе, противном всяким приличиям, а также понял, что его увлекли на этот путь лютая и нерассудительная ненависть и презрение не только к своему благородному родителю, но и к священным правилам, на коих зиждутся всякое почтенное общество и вера. И тогда, обуянный раскаянием, он с жестокостью скончал свою злосчастную жизнь.
Смею надеяться, что Ваше Сиятельство простит мне смелость моих заключений, ибо я отважился представить их лишь в уважение воли Вашего Сиятельства. Как, должно быть, помнит Ваше Сиятельство, при одном случае Вы сами уверяли Вашего покорного слугу в том, что, когда бы не бесспорные свидетельства обратного и, не в последнюю очередь, явное физиогномическое сходство, Вы могли бы подумать, что Его Милость еще в колыбели был подменен. Боюсь, что Вы, Ваше Сиятельство, не ошибались и Его Милость во всем, выключая разве кровное родство, скорее может почесться подменышем, нежели чем истинным сыном Вашего Сиятельства.
Ваше Сиятельство также поймет, какое владеет мною в эту минуту прискорбие и трепет, оттого что я обманул ожидания Вашего Сиятельства и не привел дело к более успешному исходу.
В заключение прошу Ваше Сиятельство принять мои почтеннейшие сожаления о несчастливом исходе следствия и наисердечнейшие уверения в неусыпном старании о всяком препоручении Вашего Сиятельства от покорнейшего слуги его.
Генри Аскью.
(Аскью идет к столу, забирает с него допросные папки, тушит свечу и идет к двери. Внезапно свеча самопроизвольно загорается снова. Пораженный этим Аскью останавливается. Сцена.)