Хромая сказка

На рынке - эмоциональная, животная драма. Спальный запах гнилья, антропоморфные пучки редиски и мандрагоры, глиняные горшки и смолянистая вода. Душная, целлулоидная атмосфера этого места спровоцировала припадок у молодого эпилептика. Он отчужденно лежит под прилавком, на животе, как вощеная кукла. На нем униформа сотрудника городской телефонной сети. Бестолковый движущийся поток тотальной алчности проходит сквозь него, будто сквозь облачко мускусной пыли. Проходит подобно голодной многоголовой гидре в поисках пищи, распространяя вонь террариума. В старом соборе на площади бьют колокола. Здесь рождаются уродливо-обнаженные метаморфозы дня, дубы в священной роще, экстатически рвущие сердце проблески  сознания. Эпилептика подняли и торопливо оттащили в сторону. Копеечная доброта. Он постепенно возвращается  в фатальный мир. Кундалини мгновенно прянула из копчика в сахасрару, поэтому он успел побывать в состоянии кратковременного озарения, сменившимся ступорозным погружением в мир теней. Это читалось на его худосочном отрешенном лице и нечеловеческом взгляде, вперенном во мрак подземных рек. Невидимые нити, связующие каждый человеческий мешок с всеобщей материнской платой – вся эта бутафория имеет теперь ценность старых клоунских башмаков на изношенных подмостках эзотерического театра образов. Она тут же перестает существовать в момент освобождения из мясной клетки. Но куда потом? Нас встретит Бог, который есть Свет. Или Бог, который есть Имя. В черных садах царя снов, в журчании мертвых фонтанов слышен тонкий предсмертный писк этого мира, превратившегося в цветную беззащитную горошину. Непомерно гордая стать кольчатых червей, всепролазных глупцов, профессионалов Духа и чесоточных миннезингеров – пучится в лунном ведре схоластической помойки в виде клейкой биомассы, сработанной на заказ. Железные ворота с лязгом закрылись, брызнув алыми искрами заката. Земной бык, издав последний рев ужаса, рухнул с перебитыми ногами и перерезанным горлом, сочащимся багровыми созвездиями иллюзорных побед.
В конце этой преждевременно охромевшей истории – закадровый менуэт. Где-то на другой стороне каменистого мыса, костлявая старуха все еще полощет в рыжей воде окровавленные человеческие лохмотья, и на вопрос о времени – лишь улыбается, поет да бормочет  малопонятные молитвы, заглядывая в сердца исступленным, глумливым и назойливым взором сторожевой собаки.