Ненастоящий фашист

(Притча)

В ушах всё ещё звенело, а в доме стоял специфический запах горелого металла, вызывая адреналиновое волнение от произошедшего.

Из розетки, поникшими усами, свисали оплавленные остатки шпильки, которую мы с Грыней сунули в неё. Точнее – он надоумил, а я сунул. Розетка откликнулась коротким, но очень резким тигриным рыком, и снопом оранжевых искр раскалённого металла. Картина венчалась уходящим под потолок чёрным дымом от горящего пластика и изоляции. Мне обожгло руку, но слава богу остался живой - от Грыненых выдумок можно было ожидать чего угодно. Ток пошёл по шпильке, а не через меня, это и спасло.

Грыня это влиятельный авторитет нашего двора. Написать нехорошее слово на стене, разбить камнем окно, попробовать на пустыре курение или пиво – это всё к Грыне. Жилистый, взлохмаченный мальчишка с рогаткой и складным ножом в кармане – вот это был он. При этом, он так ловко умел зажигать детские сердца на темные делишки, что, говорят, моя бабушка давала ему каждый месяц рубль, чтобы он только не подходил ко мне со своей дружбой.

Не сработало. К Грыне с интересом подходил я сам.

Оханья-аханья в доме утихли, отец занялся починкой проводки - свет в доме пропал. Кроме аварии с электричеством, в комнате была закопчена стена, на паркете чернели прожжённые воронки, сам я был намазан мазью с фруктовым названием и перебинтован неумелой рукой.

Грыню мои родители отправили домой, а я схлопотал наказание.

***
Эксперимент с электричеством мне как-то сошёл с рук, но я сделал проступок серьёзней  — сказал при всех: «Грыня, ты .уй». Причём это была чистая правда. Когда меня обожгло раскалённой электричеством шпилькой - Грыня стал смеяться. Мне больно, а ему смешно. Я и сказал это нехорошее слово. К тому же, именно он и научил меня ему.

Я стоял в углу и ковырял пальцем штукатурку перед собой.

Пострадал за правду! - так я рассуждал надувши губы.

Наказание было не строгим, но обида от несправедливости угнетала. Болел ожог на ладони.

Угол мой образовывался окрашенной стеной и фасадом полированного шкафа. На уровне глаз из глянцевой дверцы торчала ручка из латуни. На стене красовались мною же наковырянные  раньше ложбинки. Несколько из них - существенно ниже.

Из телевизора в соседней комнате доносилось: «Перемен требует наша душа!». Кто-то, гнусавя, призывал меня то ли к протесту, то ли сразу к революции. Одним словом к действиям.

Я ковырял стену и подумывал: не изобразить ли мне на ней фашистский крест? Или гвоздём на шкафу - ещё лучше.

В этом желании было что-то от бунта. Я уже знал, что этот знак вызывает явное отвращение у родителей. Правда причины отвращения были не известны.
Полезная он штука, или гадость – мне предстояло разобраться самому. Пока же я считал, что нечто особенное было в его странной, рогатой форме. Это мнение я притащил с собой с улицы, где всегда можно было нахвататься разного интересного – от блох и лишая, до навыка шевелить ушами и ловить пчёл. Но главное - я хотел нарисовать крест потому, что никаких других знаков я рисовать не умел, а обсуждать свои проблемы ещё не научился. "Молчание - золото" это было про меня.

Говорить я начал поздно, но сразу содержательно. Внутренние диалоги вызрели, и я решил, что пора. Поймал внимание родителей, обречённо вздохнул, набрал побольше воздуха, и начал.

И тут выяснилось, что у меня проблемы с дикцией. Я грассировал и плохо давались шипящие. Поэтому некоторые слова не получались. Ракета - у меня выходило Какета. Это было неприемлемо. Ручка - Кучка. Совсем никуда не годится. Шишка-Сыска - расстраивала меня напрочь.

Поэтому я предпочитал помалкивать. Решил, чем что-то делать плохо, лучше не делать совсем.

Молчаливость взывала к компенсации, и я выбрал рисование. Рисовал много и увлечённо. Больше всего изображал танки, самолёты и экскаваторы.

Танки я рисовал двух видов — советские, с круглой башней, и немецкие — эти с квадратной. Они назывались "наши" и "не наши". Всё было просто.  Тогда уже люди подзабыли, что наши и не наши могут быть и с одинаковыми башнями. Только знаки разные ставь — и вот уже свои и чужие, и вот уже война.

Но, именно в знаках, как я говорил уже, и была проблема. Я никак не мог нарисовать звезду. Вместо звёздочек получались какие-то амёбы. Они были симпатичными, но совершенно не военными и на звёзды вообще не похожи.

Зато свастика выходила отлично!

Дворовой хулиган Грыня, на скорую руку научил меня, как её рисовать. И заодно рассказал, что это означает.

Грыня сказал:

- Это четыре Г: Гитлер, - он водил пальцем по мелу на стене, - Гимлер, Геббельс.

Палец сделал неполный круг.

- А эта Г ? - спросил я, показывая на четвёртый крюк.

Грыня задумался ненадолго, и выдал:

- Гамно.

Так и сказал, — Гамно. Пробелы в знаниях он заполнял смачными словечками, в основном матом.

Я согласился. В его словах была, ощущалась физически, какая-то гармония. Может быть форма немного хромала, но содержание было передано точно.

В подтверждение своих знаний и талантов, Грыня плюнул на побелку, достал из коробка спичку, обмазал её кончик кашей из мела и слюны. Он чиркнул о коробок и бросил спичку вверх. На белом потолке подъезда  засветилась очередная чёрная звезда Грыни.

Тут и развернулась моя маленькая трагедия.

                ***

Не рисовать я не мог.

Я и сейчас-то с трудом справляюсь со своими страстями, особенно если речь идёт о выпивке или симпатичных девушках. Тогда с воздержанием проблем было ещё больше.

И вот я стал рисовать. И именно эти чёртовы кресты, то чему научили. Амёб рисовать я не хотел.

Галерею своих работ я устроил в детском саду. Нарисовал я крестов очень много. И на асфальте мелом, и на стенах, и на столике карандашом, и даже нацарапал в чулане, где сидел наказанным за драку. Весь детский сад покрылся древнесолярной символикой - куда ни глянь, везде это самое дело... ну - то что Грыня сказал. Я умел быть продуктивным уже тогда, трудился с упорством.
Работал втайне от посторонних глаз - опасался репрессий. Вероятное наказание и жажда самовыражения вступили в схватку, породив азарт.

Однако, очень мне не нравилось содержание моих работ, а главное – оставался загадкой мой посыл к зрителям. Внятно объяснить, о чём моё творчество, что кресты несут людям я бы не смог. Самое большое – смог бы пересказать подъездную речь Грыни, про вот те буквы Г.

Но, репрессирован за свои художества я был, всё-таки, не в саду. Просто там не попался.

Это произошло дома.

В углу комнаты стоял телевизор. Окно в мир на изящных ножках в раскорячку. Я его очень любил. Во-первых, он показывал мультфильмы, а во-вторых, у него не было задней крышки и рассматривать его внутреннее устройство было моим любимым занятием. Серебристые лабиринты плат были похожи на макет фантастического города, радиолампы выглядели кораблями из космоса.

То есть, я любил его за поступки и за богатый внутренний мир. Да и вообще, он был просто красив.

Его серый экран был как раз покрыт пылью, и я решил заботливо приукрасить его - изобразить то, что у меня хорошо получалось. Намалевал большой такой крест, на весь экран, тремя пальцами. Сейчас бы сказали — жирным шрифтом с подчёркиванием. Вышло довольно внушительно.

В жизни дома что-то изменилось. Что-то весомое. Комната стала выглядеть иначе. Куда бы я ни смотрел, даже в противоположный угол, свастика давила на меня, постоянно присутствовала в поле зрения. Я беспрерывно косился на неё, будто спрашивал разрешения на любой свой шаг. Она сковала мозг. Ничего нельзя было сделать без воли этого серо-чёрного, мрачного креста.

В планах было полистать книжку Маршака (очень я любил картинки в ней), но я взглянул на рогатый крест, и желание почему-то пропало.

И тут произошло нечто - в телевизоре что-то щёлкнуло внутри. С мелким потрескиванием посредине экрана появилось светлое пятно. Динамик ожил, и кто-то произнёс басовитым, страшным голосом: «Ха-ха-ха-ха!». Это не был смех. Слоги произносились раздельно, вымученно, с целью запугать.  Волосы на моей голове как по команде встали дыбом.

Светлое пятно расширилось на весь экран и через мгновение на нём проявилась жуткая, анемичная, темно-серая рожа, смотрящая прямо на меня через палки намалёванного креста. Рожа ещё раз, не открывая рта, пробасила: «Ха-ха-ха!», и назвала себя Фантомас.

Стало понятно, что нужно срочно отступать, и я проворно спрятался за кроватью в своей комнате. Пригладил всё ещё торчащие вверх волосы, и стал наблюдать за обстановкой.

Кто-то бесстрашно подошёл к телевизору, выключил его, и произнёс: «Ого!». Это явно относилось к моему рисунку. Я выглянул - это был отец. В руках он держал отвертку-тестер. У нас опять пропадал свет, с ним были проблемы ещё со времён моих экспериментов с розеткой и шпилькой.

Меня снова начали тревожить предчувствия, и на этот раз они оправдались.

Моё произведение в доме не оценили. Удивление оно вызвало, а восторг - нет.

Следствие продолжалось недолго. Из нас троих  — мама, я и кот, только я был начинающим художником-геральдистом. Преступление было раскрыто.

Меня пригласили на разговор. Опечаленный я явился на судилище. Хотелось горько заплакать, но пока решил воздержаться. Я с тоской поглядывал на отцовский ремень. Этого мне ещё не хватало!

На вопрос — Зачем? - я, надув губы, промолчал. Объяснить фашистский крест своей тягой к прекрасному я не решился. К тому же, пришлось бы выдать учителя-Грыню, непризнанного подъездного художника, а это по дворовым правилам делать было нельзя.
А вот на вопрос — Почему? - рассказал о своей проблеме со звёздами-амёбами.

Надо мной не посмеялись, слава богу. В угол ставить тоже не стали. Вместо этого, отец рассказал мне, что значит этот крестик: про животную ненависть фашизма, про смрад той войны, про нашего деда-героя. Ну, и в два счёта, научил меня рисовать звезду. Это нужно было делать не по контуру, а пересекающимися изломами! Оказалось, так просто.

Мне поручили протереть экран от пыли. Я вытирал и получал физическое удовольствие от уничтожения этой дурацкой свастики. Буквально - радовался. Это было заметно.

Отец сказал: "Прочувствовал радость очищения всей душой."

Крестов я больше не рисовал.

                ***

Следующим утром я спешил в сад как никогда раньше. В кармане лежал мел, настрой был боевой, можно сказать - гвардейский.

Рукавами куртки я затирал свастику и на её место рисовал звезду.  Получалось красиво, и как-то по-человечески, что ли.

Сколько я их перерисовал - сказать не могу. Очень много. Точнее неизвестно, считать я ещё не умел. Рукава стали неряшливо белыми, но это не портило мне праздник очищения.

Никто, кроме домашних, так и не узнал эту мою «секретную тайну» с крестами. И только бородатый сторож сада, когда провожал через ворота, как-то странно улыбался, глядя на мои белые от мела рукава. Как-то так удовлетворенно, что ли.

Кивал головой.

Наверное раскусил меня старик.

Жаль сказать он ничего не мог - он был немой.  После контузии. Таким пришёл он с той войны.

                *   *   *
                Послесловие

Сейчас, если встречаю свастику, намаранную чьей-то рукой, подсознательно понимаю — заблудился тот человек. Все эти "художники" какие-то ненастоящие. Вправили бы им вовремя мозги - глядишь, и войны бы не было, и все живы.