Ненастоящий фашист

Я стоял в углу и ковырял пальцем штукатурку перед собой.
Наказание было не строгим, но обида от несправедливости угнетала.

Угол образовывался окрашенной стеной и фасадом полированного шкафа. На уровне глаз из глянцевой дверцы торчала ручка из латуни. На стене красовались мною же наковырянные  раньше ложбинки. Несколько из них - существенно ниже.

Проступок свой я не считал плохим — всего-то сказал знакомому мальчишке: «Грыня, ты .уй». Причём это была чистая правда. К тому же, именно он и научил меня этому слову.
Пострадал за правду! - так я рассуждал.

Из телевизора в соседней комнате звучало: «Перемен требует наша душа!». Кто-то, гнусавя, призывал меня то ли к протесту, то ли сразу к революции. Одним словом к действиям.

Я ковырял стену и подумывал: не изобразить ли мне на ней фашистский крест? Или гвоздём на шкафу - ещё лучше. В этом желании было немного от бунта.   Я уже знал, что этот знак вызывает явное отвращение у родителей. Правда причины отвращения были не известны. Но главное, ничего другого нарисовать я не умел, а обсуждать свои проблемы ещё не научился. "Молчание - золото" это было про меня.

Говорить я начал поздно,  но сразу содержательно.
Внутренние диалоги вызрели, и я решил, что пора. Поймал внимание родителей, обречённо вздохнул, набрал побольше воздуха, и начал. Первым предложением стало: «Ваша красная лампа мне мешала спать».

Сказал и внимательно стал смотреть, что произойдёт.

Родители побледнели.
До этого я считался несмышлёным и на меня не обращали внимание. А тут — прорыв. И сразу такой конфуз!
Им было тогда примерно лет по тридцать.

С этого момента у меня появилась своя отдельная комната. Отец уступил кабинет.
Результат применения речи обнадёживал. Но произведённый на родителей эффект меня смутил.

Ещё были проблемы с дикцией . Я грассировал. Поэтому некоторые слова не получались. Ракета - у меня выходило Какета. Это было неприемлемо. Ручка - Кучка. Совсем никуда не годится. Поэтому я предпочитал помалкивать. Решил, чем что-то делать криво, лучше не делать совсем.

Молчаливость я компенсировал рисованием. Рисовал много и увлечённо. Больше всего изображал танки, самолёты и экскаваторы.

Танки я рисовал двух видов — советские, с круглой башней, и немецкие — эти с квадратной. Они назывались "наши" и "не наши". Всё было просто.  Тогда уже люди подзабыли , что наши и не наши могут быть и с одинаковыми башнями. Только знаки разные ставь — и вот уже свои и чужие,.и вот уже война.

Но, именно в знаках и была проблема. Я никак не мог нарисовать звезду. Вместо звёздочек получались какие-то амёбы. Они были симпатичными, но совершенно не военными и на звёзды вообще не похожи.

Зато свастика выходила отлично!
Дворовой хулиган Грыня, на скорую руку научил меня, как её рисовать. И заодно рассказал, что это означает.
Грыня сказал:

- Это четыре Г: Гитлер, - он водил пальцем по мелу на стене, - Гимлер, Геббельс.
Палец сделал неполный круг.
- А эта Г ? - спросил я, показывая на четвёртый крюк.
Грыня задумался ненадолго, и выдал:
- Гамно.
Так и сказал, — Гамно. Пробелы в знаниях он заполнял смачными словечками, в основном матом.

Я согласился. Логика в его словах была, ощущалась какая-то гармония. Это я и тогда уже понимал. Может быть форма немного хромала, но содержание было передано точно.

В подтверждение своих знаний и талантов, Грыня плюнул на побелку, достал из коробка спичку, обмазал её кончик кашей из мела и слюны. Он чиркнул о коробок и бросил спичку вверх. На белом потолке подъезда  засветилась очередная чёрная звезда Грыни.

Тут и развернулась моя маленькая трагедия.

Не рисовать я не мог.
Я и сейчас-то с трудом справляюсь со своими страстями, особенно если речь идёт о выпивке или симпатичных девушках. Тогда с воздержанием проблем было ещё больше.
И вот я стал рисовать. И именно эти чёртовы кресты, то чему научили. Амёб рисовать я не хотел.

Я страдал. Буквально, рисую и плачу. Причём работал втайне от посторонних глаз - опасался репрессий. Вероятное наказание и жажда самовыражения вступили в схватку, породив азарт.
Нарисовал я их очень много. И на асфальте мелом, и на стенах, и на столике карандашом, и даже нацарапал в чулане, где сидел наказанным за драку. Весь детский сад покрылся древнесолярной символикой - куда ни глянь, везде это самое дело... ну - то что Грыня сказал. Я умел быть продуктивным уже тогда, трудился с упорством.

Но репрессирован за своё искусство я был, всё-таки, не в саду. Просто там не попался.

Это произошло дома.

В углу комнаты стоял телевизор. Окно в мир на изящных ножках в раскорячку. Я его очень любил. Во-первых, он показывал мультфильмы (я произносил «мутьфильмы»), а во-вторых, у него не было задней крышки и рассматривать его внутреннее устройство было моим любимым занятием.
Серебристые лабиринты плат были похожи на макет фантастического города.
То есть, я любил его за поступки и за богатый внутренний мир. Да и вообще, он был просто красив.

Его серый экран был как раз покрыт пылью, и я решил заботливо приукрасить его - изобразить то, что у меня хорошо получалось. Намалевал большой такой крест, на весь экран, тремя пальцами. Сейчас бы сказали — жирным шрифтом с подчёркиванием. Вышло довольно внушительно.

И тут что-то изменилось. Что-то весомое. Комната стала выглядеть иначе. Куда бы я ни смотрел, даже в противоположный угол, свастика давила на меня, постоянно присутствовала в поле зрения. Я беспрерывно косился на неё, будто спрашивал разрешения на любой свой шаг. Она сковала мозг. Ничего нельзя было сделать без воли этого серо-чёрного, мрачного креста.
В планах было полистать книжку Маршака (очень я любил картинки в ней), но я взглянул на рогатый крест, и желание почему-то пропало.
Меня снова начали тревожить предчувствия, и я тихонько пошёл к себе в комнату. Решил не попадаться лишний раз на глаза. Что называется - отпустил ситуацию.

Но на этот раз предчувствия оправдались.

Моё произведение в доме не оценили. Удивление оно вызвало, а восторг - нет. Это было понятно сходу, как только отец увидел телевизор.

Следствие продолжалось недолго. Из нас троих  — мама, я и кот, только я был начинающим художником-геральдистом. Преступление было раскрыто.

Меня пригласили на разговор. Опечаленный, как все непризнанные художники, я явился на судилище. Хотелось горько заплакать, но пока решил воздержаться. Я с тоской поглядывал на отцовский ремень. Этого мне ещё не хватало!

На вопрос — Зачем? - я, надув губы, промолчал. Объяснить фашистский крест своей тягой к прекрасному я не решился. А вот на — Почему? - рассказал о своей проблеме со звёздами-амёбами.

Надо мной не посмеялись, слава богу. В угол ставить тоже не стали. Вместо этого, отец рассказал мне, что значит этот крестик: про животную ненависть фашизма, про смрад той войны, про нашего деда-героя. Ну, и в два счёта, научил меня рисовать звезду. Это нужно было делать не по контуру, а пересекающимися изломами! Оказалось так просто. 

Мне поручили протереть экран от пыли. Я вытирал и получал физическое удовольствие от уничтожения этой дурацкой свастики. Буквально - радовался. Это было заметно.

Отец сказал: "Прочувствовал радость очищения всей душой."

Крестов я больше не рисовал.

Сейчас, если встречаю свастику, намаранную чьей-то рукой, подсознательно понимаю — заблудился тот человек. Все эти "художники" какие-то  ненастоящие. Вправили бы им вовремя мозги - глядишь, и войны бы не было, и все живы.