Сморчок

СМОРЧОК
Уже давно никто не звал его по имени. Те, кто знали его молодым, давно умерли. А новая поросль знавала его именно таким – старым, сморщенным, как печеное яблоко, сухоньким и юрким, как мышь, будто и изначально был он таким всегда, сразу родился стариком. Он давно потерял счет своим годам, и, глядя на его сморщенное личико, трудно было сказать, сколько е ему лет. Свои деревенские звали его по-уличному Сморчком. Но это обидное прозвище нисколько его не смущало.
Жил он на отшибе деревни в маленькой кособокой хибарке, слыл чудаковатым, но безвредным, и тихая его жизнь мало кого интересовала. Мало осталось коренных деревенских по соседству. Все больше понаехавшие москвичи, скупившие давно пустые избы и приезжающие на лето в   отпуска со своими домочадцами, да рыбаки, КОИ НЕПРЕМЕННО ОСТАНАВЛИВАЛИСЬ У НЕГО, ПОТОМУ ЧТО ЕЩЕ ИЗДАВНО И САМ ОН БЫЛ ЗАЯДЛЫМ РАБАКОМ И ЗНАЛ ВСЕ ПРЕМУДРОСТИ И ХИТРОСТИ РЫБАЦКОГО ДЕЛА. Местная речка невелика, а рыбка водилась, знать вот только надо было места. А он знал…
Приедут рыбаки – дед радехонек. Намолчится один, а тут из него разговоры, как потоки, зажурчат, не остановишь. Всякие были-небылицы наплетет – заслушаешься! Рыбаки, известно, и сами приврать не прочь, а до деда им далеко! Смеются сидят над его враками, а не обижают: старый человек и нужный им. Сколько с ним на рыбалку ни ходили, ни разу пустые не возвращались. Всегда с богатым уловом.
Удобств у деда никаких. Ну да им и не нужно. Переночевать где бы было – и слава богу! Дед картошки, луку с огурцами со своего огорода притащит, а они и водочки, и закусочки, что побогаче, с города привезут – вот и стол! Деду много не надо. Наперсток выпьет – и поплыл, зарозовеет весь, глазки заблестят – и давай пуще прежнего мужикам заливать про свое житье-бытье.
- Вы не смотрите, что я такой, - начинал он, входя в  петушиный раж, - я смолоду был лихой казак, рубака! До баб охотник страсть какой! Ни одну юбку мимо не пропускал. Бил и сороку и ворону!
- Ой ли! – Ржали мужики. – Здоров ты, дед, заливать! Ну какой бабам с тебя прок? На себя посмотри – от горшка два вершка, дунь на тебя – ты и завалишься! Лихой казак, а бобылем живешь всю жизнь…
- А он другим баб улещал, - видя, как  дед начинал хмуриться, шел кто-нибудь ему на помощь, - у таких занозистых все в сучок идет! Видать, и у деда то ж… - Мужики вновь ржали, а дед лукаво ухмылялся и не возражал, намекая своим молчанием, что именно так и было.
- Так что ж бобылем, - оправдывался он, - я не всякую за себя взять хотел. Я с большой ложкой да к большому черпаку! Вот только конкурентов много было. Только я , бывало, сунусь к какой-нибудь грудастой большой бабе, ан какой-нибудь амбал и  перешибет… Сколь били меня, не счесть!  Все за баб… Вишь ты, не на свой кусок рот открыл!..
-  Го-го-го, ха-ха-ха, - раскатисто прыскали мужики. – Ну  а Сморчком за что тебя прозвали? Ты уж, поди, и сам свое имя забыл.
- Забыть не забыл, - возражал дед, - а только звать меня по имени некому. Я смолоду такой, кожа у меня такая. То ли стар я, то ли молод, бывало, не поймут. А я и тут свой интерес взял. Хоть к какой подкачусь - старше ли, моложе – не разберут. Браковали меня, конечно, бабы, что скрывать. Сколь шансов упустил из-за малости своей. К маленькой подойти интереса нет, а большие на смех меня поднимали, а я большой до них охотник был.Сколько раз обламывался, а все едино за свое – большому куску и рот рад! А что до имени моего – так родители Фомой назвали, по батюшке я Кузьмич, а фамилия – Шпонькин.  Да кому и звать, помнить, нет уж никого… Я вот всю жизнь хиляк, скриплю да хвораю, а всех пережил. Какие дубы были, а раньше меня свалились! Так-то…
- А в бога-то ты веруешь, Фома, - лукавили рыбаки, - или как?..
- Это к тому, что Фома неверующий что ли?
- Ты, смотри. Враз понял, к чему мы клоним, - снова смеялись мужики. - Ну, да, как дед, веруешь?
- Да как вам сказать, - начинал философствовать дед, - есть что-то такое, чего нам не понять. А значит, и сила такая есть… И каждый по-своему ее называет: кто богом, кто судьбой, кто еще чем…
- А помирать, дед, не боишься?
- Помирать не боюсь. Все помрем… Я скольких уж туда проводил… Заболеть вот сильно боюсь, пестовать меня некому… Не дай бог лежать поленом в тягость и себе , и другим, а помирать не боюсь… Легко хочу умереть, как заснуть… У меня так папаня помер… С вечера лег, а утром – уж и нет его…
- А лет-то тебе, дед, сколько? – Не унимались рыбаки. – Сколько лет к тебе ездим, а тебя вроде и время не берет, все такой же…
- Так я же сказал, смолоду такой. Что старый, что молодой – не разберешь! – Дед ехидно засмеялся. – Сколько годов мне – все мои, а тебе зачем то знать? Много годов, помирать давно пора, а мне все жить хочется. Вы ж, молодые, как? Пора тебе, мол, старый хрен, к богу собираться. А нам жить. Уступай свое место… А я не уступлю! Охота мне посмотреть, что еще будет… С лаптей начинал, а сейчас вон что творится… Все машины, машины, роботы всякие… Мои-то лучшие годы в нищете и голоде прошли. Давно ли досыта наелся?  Бывало, пузо подведет, ажник к хребту присохнет, и всех дум – только пожрать! Нищее наше деревенское житье было, вот и разбежались все по городам, а что осталось – то старики да вы, приезжие… Оно, конечно, машины… А только человек-то, человек… Души-то у машин нет, железяка… А без души-то не жизнь, так, глупость одна…
- Да ты, дед, философ у нас, - хлопали его по плечу мужики, - интересно тебе, значит, как дальше будет. Добро, дед!  Поживешь, значит, еще, коли интереса к жизни не потерял. А на молодых не обижайся, от дури они так говорят.
- Может, и от дури, - соглашался дед, а может и еще от чего…
- Это от чего же еще…
- От того, что легко прожить хотят, - сердито заворчал дед, - все им сразу да скоро, а где взять?.. Рублишко заработать не просто, а им – вынь да положь! Нам такое и в голову не приходило с родителей требовать. Так бы поленом и получили по  башке и пинка под зад – поди-ка попробуй заработать, что хочешь! Вот слышу кругом, как, мол, трудно работать сейчас… Злюсь на такие слова сильно! Трудно?! А как в войну работали, как после войны – с надрывом, с хрустящим хребтом, себя не жалели!.. Выходной день один – и тот на субботник или еще куда… А теперь – гуляют по полгода и ноют, что уработались! Стыдобища и только! – Дед смачно сплюнул. – Не то что-то делают там наверху, не то…
- Ну ты, дед, даешь! – Рыбаки притихли. – Вон куда махнул, в политику!  Критику, значит, решил навести. И не боишься?
- А чего мне бояться? – Взъерошился дед. – Я уж старый, чего мне они сделают? Я и при Сталине не боялся. Как бывало, загну частушку матершинную с его поминанием, так только держись!
- Не нарвался ты, дед, ни на кого, - покачал головой один из рыбаков, - мой прадед так в лагерях и загинул. А кто и что – до сих пор не знаем. Берегла тебя судьба для чего-то…
- Проку-то от меня… - Вздохнул дед. – Долго жить хорошо, когда возле тебя те, кто дорог, кому ты нужен… А я теперь всех пережил и остался один. Людей вокруг много, а родной души ни одной. Сколь друзей в войну погибли, сколь после от ран… И замены им нет… Розни много, зависти… Спешат все, суетятся. А душе воли нет… А без нее как? Пустота одна…
Маленькое сморщенное личико деда стало  совсем крошечным, как будто его морщины собрали всю кожу лица вглубь и съежили его в ямку. Смешно и жалко было глядеть на этого чудаковатого старикашку, зажившегося на этом свете и никому уже не нужного.
- И как тебе одному здесь, дед, - продолжали расспросы мужики, - не страшно? Живешь на отшибе, как леший какой… И скотинки у тебя никакой…
- За скотинкой ходить надо, а мне уж не до того, - заворчал дед. – Много ли мне надо? Собачка вон, у меня есть. Эй, Чернушка, - кликнул он и гнусаво присвистнул.
Со двора лениво  и даже вальяжно заковыляла маленькая черная собачонка, растрепанная и такая же неухоженная, как ее хозяин. Она нехотя посмотрела на старика и улеглась неподалеку.
- Шельма! – Беззлобно укорил собаку дед. – Прибилась откуда-то и живет, проку от нее никакого, а все веселее… Да и что мне тут, сторожить нечего, зариться не на что… Для души да для забавы… Тявкнет инда, кто придет чужой, а то и смолчит. А вот ежели что в рот положить, тут у нее интерес…Одним словом, шельма!.. Опять же в лето сколь народу у меня бывает, таких вот, как вы, рыбаков… Иным сроком понаедут, так и ночевать негде. Хибара у меня сами видите какая… Так и вожусь с вами целое лето. Зимой, правда, помене… Той уж рыбалки нет. А и все равно нет-нет да кого-нибудь черт принесет… Одежонки мне понадарят, харча оставят. Мне много не нужно… Гля-кось, в сарае у меня сколь мешков с барахлом стоят…Оно, конечно, не новое все, ношеное. Но вполне еще годное…
И впрямь, дед выглядел вполне современно. Джинсы, что были на нем, были ему великоваты, и выглядел он в них мешковато. Но они еще хранили статус качества и дороговизны. Внапуск на джинсы дед надел футболку с залихватской надписью на английском языке «спид», а голову с редкими седыми волосенками прикрывала бейсболка.
- А я и не стираю ничего, - продолжал дед. – Замызгается одежонка – я ее в печь, а на себя другую, чистую… Мне много навезли, и еще везут. И на харч я почти не трачусь. Так, на хлебушко, молочко, мясца иногда… А всяких банок там у меня и не счесть. Тоже от вас остается. Что сам не ем, то Чернушка подъедает. Да огородина еще – картошки свои, лучок с огурчиками… Я не больно на огороде надрываюсь, вырастит – так вырастит, а нет – так сменяю на рыбку у соседей или подкуплю чуток.
- Хватает, значит, тебе дед на жизнь, не жалуешься? – Дивились мужики. – Редкий ты по нынешним временам человек. Нынче всем всего мало, а тебе хватает… Большая пенсия-то?..
- Пенсия-то, - хитро прищурился дед, - пенсия большая… Хватает, одним словом… Льготы у меня еще всякие, потому как я фронтовик… Хватает… Мне другого не хватает, - вздохнул он, - да взять неоткуда… Того за деньги не купишь… Инда вас слушаю, смотрю на вас и думаю, чего дураки суетятся, чего друг дружку толкают, бегут наперегонки к сытому корыту, а того понять не могутт, что сытое пузо не всему замена. Я тоже смолоду когти рвал, вот только к старости и стал что-то понимать… А жизнь уже на исходе… И все так… Всё на одни и те же грабли наступают.
Я с вами нынешними-то редко правду говорю, все молчу больше. Потому как обскажут, что и не говорил, все с хитрецой, с прицелом… Друг дружку не любите, а руки жмете. Улыбаетесь, за одним столом сидите… А сами-то исподтишка в карман прителям своим… Сходитесь все больше по нужности своей, вроде как дружба, а какая там дружба… Ты  - мне, я – тебе – вот и вся дружба! Я здесь на чистом воздухе сразу гнилье чую, не то, что вы… Принюхались уж там...
- Да, дед, колюч ты, - ахнули мужики. И зубов уж раз, два – и обчелся, а как хватил!.. Тебе палец в рот не суй!
- А правда завсегда глаза колет, - парировал дед, - ее, матушку, как ни скрывай, все равно наружу выйдет. Так-то, вот… Я дураков на свете много повидал, да и сам дурак, - едко хлестанул дед, - все  уж почти прожил, и скажу, как на духу – при всякой власти пожил, а человек все тот же, все грехи в нем как были, так и остались, ни одного не потерял. И хошь ты партийный, хошь так – един черт! Вот голодный ворует – тут ясно с чего, а сытый с какого хрена? Ему-то чего не хватает?  В каждом червоточина есть, так-то, ребятушки!..
Неприятная тишина повисла в воздухе. Молчали рыбаки, замолчал дед, уставившись куда-то вдаль своими выцветшими глазами. Слышно было, как зевнула Чернушка, и лениво поплелась в свою будку, как громохнула она там своей пустой миской и недовольно зарычала, словно хотела прервать это тягостное молчание. Но оно висло ватой в ушах и отдавало во рту неприятной горечью, как будто  все они наелись горькой соли.
- А рыбалка ноне хорошая, - внезапно проговорил дед. – Рыбка так сама на удочку и идет. Немного мест таких осталось чистых, а здесь пока есть. Вон, красота какая! Глянешь на нее – и душа очистится сразу, легко так становится, словно помолодел! Птичка, малость божия, так тебе в ухо напоет сладостно и приятно, будто в душу прольется медом. И речка родниковая все с собой унесет, все печали, все тревоги, так и покатит положенной ей дорогой по лесам, по полям, по лугам… побежит вода, как годы по жизни,  – тихо, незаметно – и все в себе спрячет, как и не было…
- А что, дед, много ли у тебя друзей из нынешних? – Спросил кто-то из рыбаков.
- Из нынешних… - дед почесал свой затылок. – Да никого… Приятели, знакомые – это да… иные уж годами ко мне ездят. Вроде и свои, а все не то… Сказал же, суеты в вас много… Другом трудно быть, это не всякому по плечу… А приятелей-то – не счесть. Я все лето с вами вожусь. Одних провожаю, других встречаю, а только это не друзья – приятели, знакомые… Ко мне ведь и семьями ездят. Условий у меня никаких, а едут. Благодати душа требует, а здесь она есть. Приезжают иногда  - орут друг на друга, все что-то у них не так да не эдак. А побудут у мен – и тихие становятся, уезжают спокойные, довольные. Прощаются – благодарят, снова приехать обещают… Благодати здесь много… - повторил он. – Потому и едут…
- Едкая ты, штучка, дед! – Послышался чей-то голос. – Оттого и трудно тебе в новой жизни. Во всем ты изъян видишь… Это, дед, все от старости твоей…
 -Может, и от старости, - согласился дед, - но как того не заметить, ежили оно есть? Вот вы все на кнопки жмете, ежили  что – времени нет встретиться, увидеться… А душа от этого скудеет, истощается… Нечто кнопки живое могут заменить? Ни в жизнь!.. Я, конечно, со своей колокольни сужу, но только я век прожил и кое-что понять сумел, а вот ты поймешь ли, не знаю… Да и не собирался я вас уму-разуму учить. Так, чтодумаю, сказал, что вижу… Может,  жизнь моя уже на исходе, оттого я ее так остро и чувствую. Мне про нее никто никогда ничего не объяснял, все на своем горбу постигал. Папаня, бывало, чуть не поймешь чего с лету, сразу по хребтине поленом -   и вся наука! И промеж людей ее постигал, всякого навидался… Да, вы ребятушки, не обижайтесь. Я и сам грешник, каких поискать! Всякого в жизни накуролесил… Говорю же, охота мне дальше посмотреть, какая жизнь будет… Выдержит ли нутро человеческое такую механику или нет? Закалки-то такой у души нет, а сейчас ум с душой в разнос пошли, не рука об руку… Вот какие дела… Нутру не механика нужна, а другое совсем. Да вот поживете у меня здесь чуток, может, тогда что-нибудь и поймете, а так… Пустота одна…
Снова повисла тишина, и снова никому не хотелось говорить.
- Ну что же, дед, - наконец раздался чей-то голос. – веди в свои заповедные места, показывай… Нутром, говоришь, почуять надо? Посмотрим, как оно будет здесь у тебя… Ишь ты, «ум с душой в разнос», эк хватил!.. Только и ты нас с ответом не торопи…
- Не потороплю,  не бойся, - успокоил его дед. – Торопиться нам некуда… Да и нужно ли говорить, понять это надо, почувствовать, себя услышать. Вот в чем задача.
Славная рыбалка была с дедом! Не соврал, не набахвалился.  Рыбка клевала бойко, словно кто подстегивал ее на крючки рыбаков. И от того, раззадоренные мужики, словно пьяные, никак не могли остановиться, хотя в их ведерках уже было полно рыбы.
Дед только качал головой.
- В раж вошли мужики! Плохо это… Знать надо, когда остановиться, а они… - Ну и куда вам столько? – Кричал он мужикам. – Нечто съедите? Пора и честь знать… Слаб человк в жадности своей. Отлынь, говорю!..
Но мужики в угаре своей удачи словно не слышали деда, продолжая насаживать на крючки опарышей и червей. Они смачно поругивались от удовольствия, когда на их крючках бултыхался очередной лещик,  карась или окунек. А когда по рыбацким черпачком начинала змеей виться щука , мужики, прищелкивая языками, вожделенно повторяли: «А вот и еще одна под рюмочку!».  Затем счастливчик шел к берегу, где у рыбаков был припрятан их нехитрый скарб, и пил очередную стопочку за удачу.
- А ты, дед, не мельтеши, - укоряли они Сморчка, - не в рыбе дело. Вот ты давече о душе толковал, так вот она душа и радуется. А ты все рыба да рыба…
- Так ведь не съедите столько, - плюнул с досады дед, - пропадет рыба. Сколько ее вам нужно? Ушицу схавать, да с собой взять, а остальное куда?  Без ума у вас все… не впрок идет… И не душа это твоя, а так гордыня глупая… Душе-то, мил человек, много не надо для радости… - И, ткнув корявым пальцем в сторону отброшенных бутылок, в сердцах сплюнул. – Вон ваша радость!..
- Умеешь ты, дед, праздник испортить, - разозлился рыбак, который только что опрокинул очередную стопку за попавшуюся на его удочку щуку. – Рыбы пожалел… Да тут ее… Не только на твой век, дед, и на наш хватит! Тебе, дед, не Сморчок прозвище надо было дать, а Мухомор1 Так оно вернее будет!...
- А мне хоть горшком, - огрызнулся дед, - только в печку не ставьте! Вот ты говоришь всего много… Это много, когда хозяева бережливые да умные. А у такого, как ты, сроду много не будет. Вычерпаешь все – и с голой задницей по миру пойдешь! Рачительность богатству голова. А сейчас много кто одним днем живут, вот, как ты… Потому и пустоты много и глупости.  И не понимаешь ты, что ежели я вас сюда привел, то и отвечаю за вас всех. И за тебя, бестолкового, тоже! Так я вам прямо скажу – ежели так, то вы боле сюда не приезжайте, не пущу. А когда хотите по-человечески, то сами будьте людьми и с себя самих спрос ведите!
Сказать, что мужикам дедова тирада не понравилась – ничего не сказать. Редко сейчас кто решится прямо и резко высказать то, что думает. И не нравпится – смолчат, зачем отношения портить? Авось, еще человечишко пригодится где… А тут! Чем от них дед зависим? Ничем! Чего ему старому бояться? Нечего! И пусть хибара у него, а он хозяин здесь, и места заповедные это его! Не захочет показать и уважить – и деньги не помогут! А то еще и пинка под зад заработаете! Вот такие дела…
А места здесь, действительно, дивные. Глубинка… Не успела еще цивилизация подгадить природе, поломать ее первозданную чистоту и красоту, съежить ее угодья до хилых дачных участков, где каждый отгорожен от соседа забором и только мнит себя хозяином земли. Здесь широко все, вольно! Гуляй поле – душа на распашку! Живет здесь сила какая-то, бурлит соками и бродит, как хмель весенний!
- Ну, ты, дед, ладно, - желая прервать долгое тяжкое молчание и как-то смягчить услышанное, произнес один из рыбаков с острой клинышком бородкой, отчего он был похож на художника Репина. – Мы ж городские, дорвались вот до рыбацкого счастья и удержу нам нет. Понять и нас нужно…    не со зла же мы все… А места у вас здесь и впрямь хоть куда! Лес да поле – ваша воля! У нас-то в городе и вздохнуть полной грудью нельзя…
- То-то и оно, - примирительно заворчал дед Сморчок. – То-то и оно… Вы, я смотрю, компания нащипанная… кто откуда… разные людишки… По разговору видать, что с разных кругов. Кто военный, кто работяга, а ты, видать, из интеллигенции будешь… Все разные. А испорчены одинаково. Все пытаетесь одно другим заменить, дескать, удобнее так и не хуже. Оно, может и не хуже и удобнее. А все не то… Вот я вам ушицу сварю… Вы, небось, много супов разных поели и ушиц тоже, а такой не едали и нигде не съедите, потому как ушица моя самая что ни на есть натуральная и правильная. И всякая ей замена – обман. И получится она такая, потому что от самой земли, от соков ее, без всяких ваших городских хитростей. А приедете в город, захотите повторить – не получится ничего, потому как и вода другая, и картошечка другая и все другое, подмена…
Доколе ваши городские не понаехали, тут  вовсе красотища была! Грибов, хоть косой коси, а что по осени – так и вовсе. По грибам ходили… А малинник какой! Земляника опять же, голубика… Все свое… Пользуйся, бери – только с умом. А ваши городские навроде вас – что саранча… Надо не надо – хапай до последнего! И как тут один из вас сказал: «На наш век хватит!». И заборов враз нагородили, как в городе. В нашей деревне их сроду не было. А теперь поди, посмотри – что в тюрьме да с собаками цепными. А почему? Люди другими стали, оскудели с нутра… Я туда редко хожу, что мне с ними делать? Мне вас таких и здесь хватает…
- И не скучно тебе, дед, одному, не сиротливо? – Раздался чей-то голос.
- Не скучно, - ответил дед,  - и не сиротливо. Я как рыбачков провожу, будто на отдых желанный сам себя отпускаю. Сяду у избы  на крылечке с Чернушкой своей и слушаю, как деревья разговаривают, листиками перешептываются, как птички поют, как ветер мысли  чьи-то гоняет в мою сторону… В небо посмотрю – далеко, глубоко, черно оно… А и там что-то живое есть, колыхнет инда так, что сердце зайдется… Месяц да солнышко спрошу, будет ли завтра рыбалка хорошая, да мало ли чего… Слышать надо уметь, видеть…  Я смолоду пока суетился, тоже ничего не видел и не слышал. А как один остался, так мне все и открылось… Всему свое время, жизнь не обманешь, она каждому свое отпустит, что положено…
- А случись что, захвораешь, - снова раздался чей-то голос. – тогда как? Мобила-то у тебя, дед, есть? А то и помрешь, знать не будут…
- Мобила есть, как же… - подтвердил дед. – Рыбаки подарили, да мне штука эта ни к чему. Валяется где-то… Ежели захвораю, сам лечусь. Травки у меня тут есть, корешки всякие… Меду бочонок купил – вот и вся моя аптека. А химию вашу я не глотаю… А помру – так Чернушка есть, добежит до деревни. Они, собаки-то, на этот случай сметливые, выть начинают. Так и докажет на меня, что помер. Только я туда не спешу, еще пожить охота. Я, слышьте ли, ребята, от жизни не устал еще, даром, что старый.
- А с рыбой что теперь делать, сколько поймали! – Почесал затылок парень с бородкой. – И впрямь, пропадет, жарища будет.
- В деревню сходите, - заворчал дед, - может, кто купит… А то засолим еще… Рыбе загореться – ерунда. Тогда что хошь с ней делай – все без толку, только на помойку вонять! Да не тяните с деревней, одна нога здесь – другая там, пока улов свежий.  А я пока на ушицу наберу…
Во всем была видна у деда рыбацкая сноровка: и в том, как он деловито отбирал на уху рыбу, и в том, как чистил ее, и в том, как любовно перебирал коренья и травы, что нужно было положить в уху, и то, как он чистил картошку, что принес  откуда-то с погреба и даже в нарубленных одинако поленцах, которые он любовно и не спеша подкладывал в костер, над которым сиял начищенных медным боком старинный котелок, сохраненный дедом еще с Первой мировой войны.
Рыбаки, было, вызвались помочь ему, но дед сердито фыркнул и засопел, давая понять, что вовсе не нуждается в их помощи в таком тонком и деликатном деле.
Дед и впрямь точно колдовал над котелком. Он все время что-то нашептывал, пробуя уху, сладко причмокивал и закатывал глаза и сердито поглядывал на любопытствующих рыбаков, которые подходили к нему слишком близко, стараясь рассмотреть  и услышать дедовы секреты. Наконец, при очередной пробе дед довольно крякнул и, обернувшись к рыбакам, зычно  и нетерпеливо гаркнул.
- Готово, ребятушки! Готова ушица-то! Ох, и славная получилась!  С пылу с жару, подставляй котелки  да миски! Как отынет не такая уж будет. – Он нарезал большими ломтями серый деревенский ноздреватый хлеб и дал каждому рыбаку по куску. Затем, вожделенно, словно боялся расплескать хотя бы одну каплю ухи, начал наливать им в подставленные миски, приговаривая при этом: «На здоровьичко!». Затем рыбакамдостал из своего скарба на удивление холодную водку и скомандовал:
- Подставляй, робя, кружки! Под эдакую уху да не выпить, грех большой!
- И что ты,  дед, в разорение вошел, - начали было рыбаки, - у нас и своя есть. Нам бы тебя угощать, а не тебе нас.
- По миру не пойду, - засмеялся дед, -  а вот вы моей водочки испробуйте. Она не то, что ваша, городская. Она тоже с секретом. Вроде и в голову не ударит, а ножки-то не понесут! Слеза лесная…
- А что ж ты, дед, самогонку что ли здесь гонишь? – Спросил бородатый. – А запаха сивушного нет, - обратился он к другим рыбакам.  - Колдун ты, дед, что ли?
- Колдун, точно, - подтвердил дед, довольный тем, что его угощение произвело должный эффект. – Вы ушицу попробуйте… Точно колдун… - Он разлил по кружкам еще. – А свою после выпьете, что ей будет…
Выпитая водка и искреннее восхищение рыбаков привели деда в блаженное состояние. Он размяк и разговорился окончательно.
- Были тут у меня на рыбалке военные одни, химики, значит. Так вот они удружили мне один аппарат для перегонки дестилированной воды. Мне водичка такая ни к чему, а вот для перегонки браги самое оно. Ни тебе запаха, ни тебе сивушки! Слеза, одним словом!.. А потом я еще травок туда насую, настою – и цены моей водочке нет! Ноги откажут, а голова светлая! Так что, колдун, конечно…
Уха была знатная! Рыбаки ели ее и переглядывались. Хороша, мол, а как у деда секрет узнать? Ведь вот, старый пень, помрет, а никому не скажет. И пропадет эдакая сласть!
- И не скажу, - словно прочитав их мысли, ответил дед. – И не со зла вовсе, а так… Меня уж сколько раз пытали, что да как… Не скажу… - И внезапно, окинув взглядом берег, догорающий костер и тихо текущую под обрывом реку, чмокнул:
- Красота какая! Уж больно жить-то хорошо!
Теплый синий вечер медленно укрывал все вокруг. Наклоненный рожок месяца тихо глядел вниз, словно хотел рассмотреть, что там делается под ним. Сладко пахли травы, и легкий ветерок нежно шелестел в листьях деревьев. Рыбацкие лодки уже почти не были видны, и только лязг их цепей напоминал о том, что они были неподалеку. Птицы попрятались в ветвях и замолчали, и на всем берегу стояла такая тишина, словно весь мир затаился , удивляясь этой неброской нежной красоте.
Говорить никому не хотелось. И как-то по-особенному, пролившись в душу своей простотой, прозвучали тогда дедовы слова: «Уж больно жить-то хорошо!». Столько в них было и боли, и радости, и еще чего-то унесенного временем, что хватало за сердце и сжимало его мягкими, но чувственными объятиями.
- Спать ложиться надо! – Прервал тишину дед. – Чуть свет всех подниму…
Клев завтра будет хороший поутру… Вишь, ночь-то какая…Месяц опять же…
Никто не возразил. Но спать не хотелось никому. Что-то непонятное закралось рыбакам в душу, словно и вправду дед был колдуном и напоил их своим зельем, отчего поселилось внутри их неизвестное доселе чувство, перемешанное с горечью и сладостью. Они слышали, как дед сначала засопел, а потом стал похрапывать и что-то бормотать во сне, но им не спалось. И то тут, то там вспыхивали красными зрачками огоньки сигарет, которые молча, боясь разбудить деда, выкуривали рыбаки.
Но  едва забрезжило, дедов храп прекратился. И он, маленький и юркий, шустро засеменил к реке, в ее парное лоно. Выкупавшись и встав посреди поляны, где были разбиты палатки рыбаков, и все еще дымился костерок, дед насмешливо гаркнул:
- Кукареку! – И, отогнув края каждой палатки, постучал палкой в свой медный котелок, в котором накануне варил уху.
- Да мы и не спали, - проговорил кто-то из палатки.  – Растравил ты, дед, душу нам… Сам-то храпел всю ночь, а мы глаз не сомкнули…
- Оживать, значит, душа начала, - сказал дед. – В городе вашем высохла совсем, а здесь оживать начала. То-то вам и не спалось…а я что… годы мои немалые, а бессонницей не мучаюсь. Прилег – и готов! Хоть на камнях усну! Потому как душа и тело потрудились и отдыха требуют! А вы собирайтесь скорее. Нынче богатая рыбалка будет! Отведу вас кое-куда. Редко кого туда вожу да уж ладно…
Рыбаки собирались быстро, точно боялись, что дед передумает. А он, насмешливо глядя на них, незлобливо ворчал.
- Да не берите много-то. К вечеру вернемся, недалеко здесь. И палатки не троньте. Чудаки ей-богу! Привыкли в городе у себя все под замок  да под засов, а тут воровать да брать некому. Все целехонько будет. Не бойтесь, робя, оставляйте смело! Удочки, ведерки да малость всякую, что пригодиться может, а это здесь пусть все остается. И лодки пусть здесь будут. Леском пойдем. – Он хитренько прищурился на удивленных рыбаков. – Срежем путляшки речные. Да и не  нужны там будут лодки. Сами все увидите…
Уже вовсю пели птицы, и сквозь зеленые листы сияли солнечные брызги. Росистая трава приятно холодила ноги и пахла той особенной свежестью, которая бывает только ранним солнечным утром, когда жаркие лучи еще не успели осушить ночную прохладу, выпавшую по лугам и полям чистыми звонкими каплями. Не было ни тропинки, ни стежки, по которой можно было приметить дорогу к дедовой заветной рыбалке. Со всех сторон обступал рыбаков лес, но дед уверенно и скоро вел их к обещанному  месту. Иногда рыбакам казалось, что он специально петляет и путает их, не давая возможности запомнить путь. И тогда кто-нибудь начинал ворчать, на что дед тут же насмешливо замечал:
- А ты помалкивай! Тебя ведут и ведут! А как -  то тебя не касается! Иди себе спокойно и не бухти! А ежели так – зачем пошел. Сидел бы на берегу, дожидался… Ишь, учить меня вздумал!.. Я тут любую кочку знаю, любое деревце, потому как места мои, мне никакая дорога не нужна! А охломонам всяким навроде тебя – сюда путь заказан! Делай добро дуракам…
- Не серлись, да ладно тебе, дед, - увещевали его другие рыбаки, - что уж теперь… Мы не в претензии… Не обижайся… Просто чудно как-то…
Внезапно лес закончился. И перед удивленными глазами рыбаков предстал небольшой речной залив с несколькими островками, разбросанными друг от друга не небольшие расстояния и стоящие прямо посередине реки. 
- Пришли, - коротко сказал дед. – Вот она, полянка моя заветная. И сам я здесь редкий гость. А уж чужаки и подавно…
Он оглядел подошедших рыбаков и, разделив их на равные группы, скомандовал.
- Пойдете каждый на свой островок, чтобы не мешать друг дружке. Выставите удочки, как положено, и ждите. Не орите и не жадничайте. Лишнего брать не нужно. На всех всего хватит. К полудню вновь на берегу соберемся. После обеда уж не рыбалка будет. Ушицы похлебаем – и домой. К вечеру  доберемся…
- Так вплавь что ли? – Недоуменно спросили рыбаки. – Сам же ты, дед, говорил, что лодки не нужны. А рыбалка-то не с берега будет…
- Вплавь, - кивнул дед. – Не сахарные, не растаете. Или плавать кто не умеет? – Он насмешливо посмотрел на рыбаков. – До островков недалеко, не утонете…
Рыбаки недовольно хмыкнули, однако спорить с дедом не решились. Никто не хотел портить с ним отношения перед рыбалкой. Потому, подхватив свои нехитрые рыболовные снасти, все они бросились вплавь к указанным островкам. Дед с берега наблюдал, как они плыли и мокрые  вылезли на отлогие бережки островков, а потом спешно стали ставить удочки. Сам он не торопился покидать берег, и рыбаки недоуменно переговаривались между собой, обзывая деда «старым  хреном» и чудаком.  Однако, как только начался клев, о старике сразу забыли и, увлеченные рыбалкой, не заметили, как он исчез с берега и оказался на третьем самом маленьком островке, стоящем поодаль от первых двух.
Клев был отменный. Рыба клевала так хорошо, словно кто-то гнал ее к островкам и для их утехи насаживал на крючки удочек. На удивление рыбаков и рыба здесь была крупнее и жирнее, чем на берегу того места. где они были ранее. Их ведерки быстро наполнялись жирными окньками, зубастыми щуками и лещами. Брали только самую крупную рыбу, мелкую отпускали обратно в реку и уже не ругались на дедовы причуды, а наоборот, кивая в его сторону, то и дело поднимали руки с оттопыренным большим пальцем, выражая тем самым свое полное удовольствие и восхищение.
Дед, казалось, не замечал их восторгов, а  споро, и не торопясь, таскал одну рыбу за другой, бережно снимая ее с крючков удочек. Когда солнце поднялось уже довольно высоко, он обернулся к рыбакам и коротко крикнул на всю реку:
- Баста, ребята! Плывите на берег! Потешились, так и хватит…
Рыба все еще клевала, и никому не было охоты покидать островки.
- Вот же, старый хрен, - ворчали они. – В кои веки такая рыбалка  случится, а он - «хватит»… Рыбы ему что ли жалко?.. Сматывался бы сам, когда ему охота, а нас бы оставил в покое… И без него как-нибудь до места дошли бы…
Дед уже был на берегу, когда они лениво и с досадой начали переправляться с островков к нему. На их лицах читались открытая неприязнь к старику и злобное раздражение, которое выливалось наружу едкими обидными словами.
- Можешь ты, дед, все дело испортить, - сказал чернявый и сплюнул прямо под ноги старику. – Еще бы порыбачить могли, тебе рыбы что ли жалко?  Только в раж вошли, а ты -«хватит»! Порадоваться всласть не даешь, черт тебя что ли дергает?!
- Ну ты полегче, браток, - одернул чернявого кто-то из рыбаков, - старик все же… Ежели б не он, и не видать нам такой рыбалки. Он здесь хозяин, ему и решать. Нам бы деду в ножки, а ты плевать!.. Обидно, конечно,.. Но все же…
Молчащие рыбаки вдруг загудели.
- Правду говоришь, парень! Без деда мы б ни в жизнь такой рыбалки не знали! Прости его, дед! Дурак еще! И нас всех прости… Дорвались – и остановиться невмоготу!..
- Хватит! – Дед как будто и не слышал ни того, что сказал ему чернявый, ни того, что говорили ему рыбаки, извиняясь за свое  недружественное к нему расположение. – Я сразу вам говорил, чтобы не жадничали, - продолжал он, - так и не рвачествуйте… Не любит она того…- Дед как-то сурово и пронзительно окинул всех ледяным взглядом и замолчал.
- Кто не любит-то и  чего?.. – Послышалось ему.
- Природа не любит, река… - сказал дед и обвел вокруг себя рукой, - все вот это не любит… Вы что взамен дали? Ничего… А хапать до изнможения готовы… Ведерки полнехоньки, так чего еще?
Снова дед колдовал над костром и медным котелком, в котором варил новую уху. Снова шептал какие-то слова и одергивал рыбаков. Чтобы не подходили близко, и снова, разливая уху по мискам, приговаривал, что больше такой ушицы они нигде не попробуют.
- Слышь, дед, а уха-то другая, - прихлебывая и причмокивая, переглядывались мужики. – Вкус у нее другой, а тоже отменный. Ты, дед, все же колдун, видать…
- Вкус и должон быть другой,  - соглашался дед. – Потому как место другое и время другое…
- Темнишь ты, дед, - прихлебывая уху, говорили рыбаки. – Вел сюда не пойми как, шепчешь что-то, как ушицу свою варишь, теперь еще время с любовью приплел… Говоришь, сам здесь редкий гость не то, что мы, пришлые… А вот как найдут твое место, а может, уже и нашли… Да понаедут отовсюду такие, как мы – и конец твоему блаженству и колдовству…
- Не понаедут, - отрезал дед. – И место это не найдут без меня. Время нужно знать…
- Загадки все загадываешь, - засмеялись рыбаки. – Какое время еще?..
- А как месяц клевать начнет… - дед осекся. – Говорю, не найдут – и баста! Зря я вас сюда привел, ошибка моя…
- Это почему же такое?..
- Не поняли вы много чего… Поспешил я… Собирайтесь что ли. Возвращаться пора. – Он молча свернул удочки, накинул на плечи видавший виды холщовый мешок и подвязал к ремню свой медный котелок. – Пора…
Собрались быстро. И опять повел всех дед через лес, где не было ни одной зарубки или приметы, по которым можно было запомнить дорогу, ведущую к дедовой рыбалке.  Ни стежки, ни дорожки – кружат по полянкам, как на одном месте, а время идет…
К вечеру добрались до старого ночлега. Дед снова варил уху и угощал своей настойкой. Сидя у костров, рыбаки вожделенно вспоминали  свою утреннюю рыбалку и блаженно потягивались с устали. Никто уже не ворчал на старика, но всеобщим мнением был признан  если и не колдуном, то человеком странным, как внешне, так и внутренне. Забоялись ли его мужики? Пожалуй, нет. Но странное чувство, которое родилось у них к нему после этой необыкновенной рыбалки и его чудных слов некоторым образом насторожило их, как это всегда бывает, когда кто-то выбивается из усредненности во что-то другое и не совсем понятное для остальных.
- Странный все-таки дед, - тихонько переговаривались они. – И живет незнамо как долго, и внешность его чудная и слова какие-то заковырстые… Вроде уж и нажился, а вдаль загадывает, точно молодой… И есть в нем что-то – не то чертовщинка, не то благость какая – не разобрать никак…
Успокоились только,  когда вернулись к дедовой избенке. Все тут было привычно и покойно и не вызывало никаких удивительных ассоциаций. Дед, сухонький, уставший  и, как показалось рыбакам, сморщенный еще больше, молча сновал по двору и в избе, всем своим видом показывая, что  рыбакам пора собираться во свояси и дать ему покой. Даже Чернушка, его собака, отказывалась от угощений рыбаков и время от времени лениво гавкала на них, вторя желанию деда.
 – И счастливо! – Сказал дед, когда рыбаки пришли прощаться. – Не поминайте лихом!..
- Это ты, дед, нас прости, - винились рыбаки. – Живи долго… Чудной ты, правда, а вот зарубку в душе оставил… Не забудешь тебя… Еще-то приехать к тебе можно будет?
- Время покажет, - уклончиво ответил дед. – Чего загадывать… Пожить подольше хочется… Пока ноги носят да не в тягость никому, чего не пожить… - Он помолчал. – А вам, стало быть, путь счастливый!
И пока не скрылась за поворотом дедова хатенка, все смотрели рыбаки из окон машин на его сухую фигурку, стоявшую в проеме калитки и смотрящую им вслед, и не знали, что видят его в последний раз.

В зиму рыбаки приехать так и не собрались. Засосали их суетливые будни и заботы, потихоньку стирались из памяти дед и его причудливы разговоры, затуманивались пришедши внезапно чувства,  открывшися от встречи с ним и его заповедными уголками. Все уносили с собой одинаковые дни, закружившие  своей бесконечной монотонностью и похожестью. И только изредка, из глубины души, что-то покалывало и сосало тонкой болью и тоской, не давая покоя и теребя обрывками каких-то светлых, по-детски чистых воспоминаний. И тогда перед глазами всплывало  размытое сморщенное личико деда, насмешливо с прищуром глядевшее откуда-то издалека…
Не приехали они и следующим летом. А собрались только еще через гол. И то  не прежне компанией, а всего лишь вдвоем – чернявый Жорка да тот, с бородкой клинышком, что был похож на художника Репина, Василий. Долго рядились и собирались, смутно предчувствуя какую-то тревогу. Стыдились, что за столько времени так и не удосужились дать о себе знать и оказать делу хоть какое-то внимание.
- Жив ли дед-то, - укоризненно качал головой Жора, - уехали – и забыли, нехорошо как-то… Как он ни духарись, а старик все-таки… А к нему -ни заботы, ни внимания… Приедут со своим интересом – а потом и поминай, как звали… Прав был дед, суета все…Виноваты, а все оправдания себе ищем, ботмся себе признаться, что виноваты…
- Да нехорошо, - соглашлся Василий. – Неудобно перед дедом… Гадливо как-то на душонке… Ну да он – философ, - попытался улыбнуться Василий. – Повинимся – простит. Может, еще чего и скажет заковыристого, чтобы помнили…Ершистый дед, занозистый, а жаль его…
Проезжая по  деревне, решили справиться о нем, как и что…
- Так нет его, рыбачки, - стоя у калитки своего лома услужливо объясняла им местная бабка. – Уж голика два как нет…
- Помер что ли?  - Переглянулись рыбаки.
- А кто его знает, - бабка пожала плечами. – Пропал – и все! Как сгинул… Ни его, ни собаки не нашли. Одна хибарина и осталась, да и ту растащили кому что… Дед-то пропал, а к нму все ездят по сю пору… Да видно проку без деда нет, переночуют в его хибарине – и назад. Вот как вы…
- Да куда ж он мог подеваться, не иголка же, человек… Не искали что ли?..
- так пошарили вроде кругом, ничего не нашли… А комму он нужен-то тут… Сгинул и сгинул… Искать-то некому. Вот разве рыбачки только. И те, приедут, расспросят – и восвояси. Да года два уж как сгинул… Да вы в его хибарину загляните. Там теперь хозяев нет. Если по рыбку, то остановиться есть где, крыша цела, а там уж как бог пошлет…
Дедова хибарина совсем скособочилась и зияла кое-где оторванными досками. Огород зарос травой, и только смородиновые кусты напоминали о том, что когда-то здесь было дедово хозяйство. В сараюшке было все разбросано и говорило о том, что недобрые люди шарили и тащили все, что попадало под руку. А у самой двери на боку лежал дедов медный котелок, в котором он когда-то варил рыбакам уху.
- Глянь-ка, Васька, - отирая с котелка пыль и грязь, обрадовался Жорка, - уцелел котелок-то… Словно нас дожидался… Память дедова…
- Знатный котелок, - грустно улыбнулся Василий, - помнишь ушицу делову? В нем варил… Верь-не верь, а мне чудится, что это он нам привет шлет. Сберечь его надо… Нынче заночуем, конечно, а назавтра – прочь от этих мест. Муторно здесь без деда . Настроения нет… И укор какой-то…
Ночью не спалось. Все чудилось им обоим, что где-то лаяла собака и в шелесте листьев слышалось старческое покашливание, а от ветра , покачиваясь на ветке, тоненько звенел медный дедовский котелок…