К началу Погружение в темные глубины детской памят

Я начинаю погружения в 19ХХ году, во вполне сознательном возрасти 7-ми лет. В том году моей маме, с которой мы всегда были более близки, чем с папой, было 32 года. Она была уже в самой середине женской жизни, взрослой грустной брюнеткой, 8 лет замужем за моим папой, которого не любила. Моему папе было 37 лет, через год ему будет, как Пушкину, когда он умер, как суетливому и несчастному Леопольду Блуму из «Улисса», как неприятному и одинокому Александру Корейко, созданному и высмеянному сталинскими весельчаками. (Папе было на десять лет меньше, чем мне сейчас.) Папа был энергичен, вспыльчив, горд своим «техническим» образованием, своей государственно-секретной работой.
И папа, и мама были «советскими интеллигентами» - рядовыми инженерами: мама работала в строительном проектном бюро, а папа – в институте, делавшем системы автоматического управления ракетами.
В тот год мои родители, фактически, развелись – разъехались на долгие пять лет. Расстроенный папа остался один в полученной новой двухкомнатной квартире в Чертаново  – огромной, после комнаты в коммуналке на Люсиновке, где мы жили с моего рождения. Мы же  с мамой переехали в однокомнатную квартиру к бабушке и дружно жили там вчетвером – еще там жил вернувшийся из армии мой дядя. По вечерам бабушка жарила сковороду черных семечек - скорлупки сами отваливались, а тельца семечек – цвета слоновой кости - начинали маслянисто поблескивать -  и мы, не в силах оторваться от них, вчетвером смотрели хоккей или фильм по телевизору. Когда становилось поздно, а взрослым хотелось посмотреть, например, бесконечный импортный сериал «Сагу о Форсайтах» - меня клали спать, и я засыпал под отблеск телевизора на коричневой лакированной дверце шкафа, которой меня заслоняли.
Бабушка «варила сгущенку» и делала «гриб» - кислое питье, вызывавшее брезгливость своим происхождением: в 3 литровой банке, поверх желтоватой воды плавало что-то на вроде толстой пенки, плесени - «гриб». Там же, поблизости от бабушки, меня отдали в школу.
Бабушка (мамина мама) жила без мужа: с моим дедом-армянином бабушка рассталась давно, жестко и без сожаления. Еще у меня были бабушка и дедушка по папиной линии. К ним я ездил на выходные.

Я отвлекся. Итак, вот всполохи воспоминаний, ведущие назад в прошлое, к возникновению огонька моего сознания.

7 лет
В первом классе на уроке я отвлекся, не следил за тем, что раздраженно говорит учительница – злая неумная толстая еврейка. До меня донесся ее крик: «Кто это не слышал!?» Не раздумывая, я поднял руку – ведь я точно ничего не слышал. Тут же я с ужасом понял, что поднял руку единственный в классе, что не надо было поднимать, вопрос был зло-риторический, на вроде: «Я, что, неясно сказала!?». Разъяренная Софья Владимировна на миг удивленно замолчала и, наверно, продолжила ругаться дальше.
Никогда позже я не поднимал руку так беспечно и непосредственно, без оглядки на других, без осторожной оценки ситуации.

6 лет
Я поступал в «английскую» школу. Комиссия, то есть три 40-летние тети в костюмах и золотых очёчках, велела мне логично упорядочить следующие картинки:
«Бабушка входит в автобус, мальчик-пассажир сидит»
«Бабушка сидит на месте мальчика, мальчик стоит над ней»
«Мальчик сидит, бабушка нависает над ним»
Мне показалось, что такой порядок и так вполне логичен: Бабушка вошла, отдохнула на уступленном месте и опять уступила его хозяину. Тети в очёчках нехорошо оживились на такую оригинальность.
Возможно, это была не оригинальность, а склонность тратить силы скорее на изобретение оправданий существующего порядка вещей, чем на изменение его.


5 лет
Однажды мы с маминой работой поехали в поле собирать картошку. Летним субботним утром мы вышли из дома в наш игрушечно-уютный переулок и вот мы уже ждем посадки в автобусы у маминой работы. Один мрачноватый мужчина лет 40-ка был особенно доброжелателен к маме и ко мне. Мне он дал на время свой интересный перочинный нож. Собирая картошку, я барахтался, как воробей, в земляной грядке, где земля была рассыпчатая, как песок. В конце дня стало ясно, что я потерял нож. Мама корила меня при мрачноватом дяде, которому доброжелательность давалась уже труднее.


Детский сад, который, при движении в прошлое неотличимо переходит в ясли, как я теперь ясно понимаю, в реальности, весь был пропитан неприятными запахами. Он пах сбежавшим подгоревшим молоком, особым запахом столовой, которую дочиста вымыли, но не полностью отчистили от кусочков еды, разлагающимся по щелям. Думаю, там были и другие неприятные запахи, скажем - детского туалета и яблочных огрызков. Но эти запахи не присутствуют в воспоминаниях, не портят их. Детский сад не кажется тем, чем он был: тесной, дурно пахнущей казармой для детей с грубыми толстыми начальницами. 


5 лет
В детском саду я нравился одной девочке из нашей группы. Допустим, ее звали Наташа. Наташа любила подкрасться сзади и вдруг крепко обнять меня, смеясь. Я вырывался и, вообще, кажется, был неприветлив с Наташей. Она была веселая девочка и на сохранившемся фото группы она с лукавым видом едва сдерживается, чтобы не рассмеяться.
Из детского сада Наташу забирала старая бабушка. Иногда они брали меня с собой, и я проводил вечер у них дома. Квартиру их я запомнил как большую сводчатую темную комнату, где освещён бывал только большой стол, за которым бабушка делала свою надомную работу – составляла кладбищенские гирлянды из бумажных цветов.
Сейчас, наверно, Наташа немолодая полная женщина с внуками. Мне почему-то кажется, что она осталась веселой и доброй.

5 лет
Дело было днем в лесу. В байдарочном походе, в «стояночный» день, где-то в лесу, я, мама и еще одна девушка (маме, ведь, тоже было всего 30) шли по тропинке – самые последние из нашей компании, которая, кажется, пошла по ягоды. Мама и девушка о чем-то увлеченно болтали, я плелся позади. Поперек тропинки лежал ствол дерева. Я на него забрался и стал кричать маме, чтобы она помогла мне спрыгнуть. Мама обернулась на секунду на капризного «уже большого» мальчика и вернулась к очень интересному разговору, удалялась по тропинке.
Самолюбие, ревность захлестнули меня: рушились священные основы отношения мамы ко мне. Стоя на том стволе, я проклял маму, желал, чтобы через толщу времени прошла, не уменьшившись, память о моей обиде. Так и случилось, ведь, прошло больше 40 лет.


5 лет
Это воспоминание все в серых тонах: серый асфальт, серый плащ дедушки, прохладные темно серые тени между домами в ясное позднее летнее утро, серых пастельных тонов машина.
Мы с дедушкой поймали такси. Дедушка лысый, высокий, в очках, с большим лбом и узкой безвольной нижней частью лица. Он в сером летнем плаще, серой шляпе – способ одеваться старомодный уже тогда. Я жду пока дедушка переговорит с таксистом и можно будет залезть в машину. Вдруг события начинают развиваться необычно и быстро. Дедушка повышает голос на таксиста, он выкрикивает что-то строгое и беспомощное, на вроде «Вы не имеете права», зло хлопает дверца, дедушка подбегает к заднему номеру машины, со страшной порывистостью достает ручку и записную книжку и начинает записывать номер, машина резко трогается. Это поразительно: дедушка ведь собирался записать номер, а водитель специально не дал дедушке удобно записать, это страшно неловко, резко отличается от уважительного отношения между взрослыми, которое я обычно видел: чуждый грубый внешний мир ворвался в мой детский мир.

Двигаясь в прошлое по воспоминаниям, я замечаю, как при переходе от 5-ти летнего возраста к 4-х летнему сужается горизонт понимания событий. Я вижу подробности мизансцены, но не понимаю, о чем спектакль.

4 года
Мы с мамой вдвоем ездили по Гагре (в Абхазии). Это воспоминание использовано мной для калибровки, оно точно относится к 4-х летнему возрасту: имеется фото с надписью.
В Гагре были сумерки. Мы с мамой ехали в автобусе, который тяжело въезжал на гору. Внутри автобус был ярко освещен. Вокруг меня и мамы царило веселое оживление: мужчины в автобусе были веселы и приветливы с нами. Например, какой-то высокий чернявый мужчина лет 30-ти, как веселую шутку, ласково рассказывал мне и маме, что сейчас мы проедем мимо медведя. Медведя?! Что это значило? Мама улыбалась, а мне было интересно и тревожно. В полумраке я увидел то, о чем он говорил. Медведь – был фигурой мастерски вырезанной из куста и почему-то висевший высоко наверху арки, под которой шла дорога. У меня осталось неприятное чувство: по всей видимости, медведь был просто кустом, но возможно, все было не так просто, ведь, дядя говорил о нем, как о живом.
Как бывает во сне, видишь одно, но понимаешь, что это совсем другое.

4 лет
Мама спросила меня, какая мне нравится прическа. Я ответил сразу и очень определенно: подробно, как мог, описал прическу нашей воспитательницы в саду. Она выглядела, как шар из волос над полушарием волос, обтягивающих череп полнолицей воспитательницы. Это была единственная моя знакомая женщина с «прической».
По сути, я отвечал не на мамин вопрос, а как бы на просьбу «опиши какую-нибудь женскую прическу». Видимо, я просто не понимал, что значит «нравится прическа». Когда ребенок впопад отвечает на ваш вопрос, это не значит, что он понимает его.
Вряд ли мама об этом всем думала. Она холодно отреагировала на мое описание, наверно, такая прическа ей не нравилась. Могло быть, что потом мама растроганно и с гордостью рассказала папе или подругам, что ее 4-х летнему сыну, оказывается, нравится вот какая прическа. И, возможно, одинокая подруга без ребенка неискренне восхитилась «надо же, всего 4 года, а уже маленький мужчина». А замужняя подруга с ребенком, выждав вежливые 3 секунды «подхватила тему» и рассказала свою историю, о том, что недавно сказал ее Сережа. А одинокая подруга с ребенком грустно подумала о том, как быстро растут дети и  о том, что время летит, а ей уже 34. И они все вздохнули – каждая о своем.
А ведь все это было бы – лишь результатом недоразумения.


Взрослые не смотрят глазами на вещи и явления окружающей жизни.
Не считая того, что находится в узком фокусе их интереса или того, с чем они столкнулись впервые, люди видят умом, видят свои «представления» о вещах и явлениях. Они невнимательны к непосредственным прямым проявлениям жизни.
Так под «ангельской» детской внешностью, под нежной белой кожей, за ясными большими глазами, за непропорциональностью головы и тела, за необычным высоким тембром - взрослым неправильно видится в детях духовное подобие добродушных, слабых стариков, в которых сочетается слабоумие, проблески мудрости, глубокое чувство справедливости, а потому искренняя благодарность к тем, кто о них заботится – детская любовь к родителям.
Это заблуждение утешительно, особенно для женщин. Особенно женщины нуждаются в такой наглядной гарантированной награде и утешении, которая вознаградит их за жертвы и поддержит в будущие годы непривлекательности и слабости – в растущем страхе перед которыми женщины проводят жизнь.
Реально же, самые маленькие дети вот каковы: они любопытны, быстро схватывают и приспосабливаются, и они простодушно расчетливы, эгоистичны и безжалостны.
Имей взрослые время и мужество изучать своих детей, они бы ясно видели это. Однако, эта горькая истина из тех, которые тысячелетиями рвутся в мир и никогда не будут услышаны, они хоть и открывается тысячу раз, но никогда не утвердятся обществом, как истина, достойная передачи потомству.


4 года
Мы пробирались куда-то с мамой и папой по необустроенной окраине парка. Мама, соглашаясь с чем-то, что рассказывал папа, произнесла: «Факт, а не реклама!». И мама, и папа часто произносили эту фразу в то время, хотя с рекламой, наверно, почти не сталкивались. Эта наивная советская идиома была в том же ряду, что и портрет Хемингуэя, украшения в виде пустых бутылок от виски и «американские» клички, типа, Майкл, вместо Миша.


4 года
Одно время в детском саду зимой на прогулках к нашей ограде иногда подходил загадочный старик. Когда он проходил мимо сада, все дети подбегали, прижимались к ограде и просили у него. Почему-то считалось, что он может, как волшебник, подарить, что угодно, например, настоящее ружье. Он, вскользь обещал скоро принести настоящие ружья, нож и патроны и, купив наше внимание, подолгу рассказывал нам удивительные вещи – например, о своем поединке с росомахой, со страшными когтями.
Думаю, близкое знакомство с чужим стариком было жгуче привлекательным и, по сути, запретным – это было общение с бескрайним миром взрослых напрямую, а не через одобряемых посредников - родственников и воспитателей. Была найдена лазейка в вольный интересный и вовсе, вроде бы, не опасный мир.


4 года
Вечером я катился на велике по нашему ярко-освещенному пустынному переулку. В одном из темных проемов между домиками на небольшом пустыре я увидел нечто неприличное. Мужчина и женщина стояли, тесно прижавшись друг к другу. Ясно было, что происходит что-то очень неловкое. Я решил, что тетя писает, а муж заслоняет ее от прохожих. Из деликатности я поспешил уехать прочь.


О том, что некоторые воспоминания относятся к возрасту, когда мне меньше 4-х лет, я догадываюсь лишь по тому, что они еще худшего качества, чем 4-х летние. Теперь размыто все, кроме самого узкого круга вещей, в фокусе моего тогдашнего внимания. Все события, даже когда они происходят на улице, словно происходят внутри серой сферы размером в комнату. Никогда не присутствует голубое небо, ощущение простора.


3 года
В саду или яслях в спальном зале – с десятком белых кроватей мы с мальчиками никак не хотели ложиться спать в тихий час. Мы смеялись над смущенным мальчиком, который немного обкакался: его простыня была в коричневых штрихах.
Когда вмешалась воспитательница, этот затравленный мальчик с ненавистью пожаловался на меня: «А что Шерстенников «глупости» показывает?!» «Глупости» был эвфемизм для обозначения гениталий. Не представляю, почему он так сказал, и вообще, какова была моя роль в травле.


3 года
Я в квартире у бабушки и дедушки (по папиной линии). Все укладываются спать в единственной комнате. Бабушка и дедушка уже лежат на двуспальном диванчике – дедушка у стенки, бабушка с краю. Вдруг из бабушкиного тела раздается странный звук. С таким звуком катится по паркетному полу пустая жестяная банка от леденцов монпасье. Я сразу представляю, что внутри бабушкиного тела катится такая пустая банка. С холодным интересом натуралиста спрашиваю бабушку, действительно ли это так. Она отвечает неопределенно утвердительно.


3 года
В саду была старая грубая нянечка. Она громыхала исполинскими алюминиевыми баками с надписью «каша» и ругалась. Все называли ее по имени-отчеству. Странно, хоть никто не думал дразнить ее, но это были мужские имя-отчество, скажем, Иван Потапович. Дома я рассказывал маме о делах в саду и упомянул о нянечке Иване Потаповиче. Мама спросила, «так это мужчина? Ведь, мужское же имя». «Да», вынужден был признать я. Я знал, что Иван Потапович женщина, но не посмел не подчиниться логике, хоть она подводила к очевидно неправильному выводу.


3 года (Коммунальная квартира на Люсиновской улице)
Умывались мы на общей кухне. Я чистил зубы – зубным порошком – когда соседская тётя страшно прошипела на меня: «Зараза!». Недавно мама рассказала, что эта случилось оттого, что женщина ревновала к ней своего мужа.

В дальней крохотной (даже в детском восприятии, которое все увеличивает) комнатке жила старушка - вечно вся в черном. Однажды ее попросили «посидеть со мной» у нас в комнате. В мертвой тишине мы с ней вдвоем проводили время у нас в комнате. Она покойно молча сидела на стуле у нашего круглого стола. Я спросил, можно ли мне залезть под стол. «Нет». Опять молчание.

Иногда вечером к папе с мамой приходили гости – несколько человек. Взрослые сидели в полумраке вокруг освещенного низкого столика. Иногда, они смотрели диапозитивы через проектор. Меня подводили к столу, когда на столе загорался особенный светильник – свечку ставили внутрь оболочки свежего ананаса – в ней прорезали ромбы-дырочки.

Мы смотрели диафильмы. Фотопленки с сказками заряжали в специальный проектор, который ужасно накалялся, когда работал. На фотопленке не было слов, лишь картинки. «Слова» продавались отдельно на грампластинке. Когда на пластинке раздавался сигнал, папа или мама перематывали диафильм на кадр вперед.

Мама мыла меня в нашей комнате в тазу. Я становился в таз, мама намыливала меня, а потом поливала теплой водой. Я позволял себе писать в эту мыльную воду. Однажды я написал в таз, а воду все не поливали. Отвратительно было стоять в тазу голому, сухому, ногами - в тонком слое дурно пахнущей желтой мочи.

Папа приделывал маленький флаг к моему велосипеду. Он снял красный, с маленькой желтой советской эмблемой, флажок с деревянной палочки, надел его на проволочный штырь над передним колесом. То, что он сделал дальше, поразило меня. Он взял моего пластмассового солдатика – белого с красными погончиками - и, в мгновение, не говоря ни слова, нагрел его, смял в серый комок, как комок от жевачки, и насадил на штырь, закрепив флаг. Это было немыслимо – так вмешаться в творение магазина, так по-хозяйски поступить с формой и предназначением игрушки. Я воспринял урок мужественности: вот каковы взрослые мужчины – они страшно, стремительно решительны и сильны.


3 года
Вечером, забрав меня из сада, мама купила мне в магазине у метро бубен. Это был стандартный небольшой игрушечный бубен. Важно было, и не укладывалось в голове то, что я мог теперь играть точно таким же бубном, какой использовала воспитательница в саду, командуя нами, по сути, символом ее власти. 


3 года
Бабушка (мамина мама) повела меня купаться. Мы оказались на неприятном пологом глинистом берегу: перед нами была вода, позади кусты и лес. Мы были не одни: на этом неприятном пляже была неприятная полная тетя, видимо, тоже с детьми. И она, и бабушка не стеснялись детей и были в одном белье – в сером и розовом советском старушечьем белье. Мне неприятно было слышать, как тетя сказала бабушке: «какой у вас толстый мальчик».
Запомнилось сочетание унижения с уродливым бельем на толстых старых женщинах.


2 года (У родственников в Шарье)
Это странное воспоминание. В нем я пишу буквы и слова, то есть мне должно бы быть не меньше 3-4 лет, при том, что воспоминание очень плохого качества.
Летом я жил за городом. В комнате я сидел за столом. Рядом сидели с улыбками папа и, кажется, бабушка (папина мама). На днях должна была приехать мама, и я писал ей записку, которую кто-то ей сможет передать. Я захотел написать ее на белой стороне обертке от конфет. Я писал о том, что жду поезд с мамой. Но при этом мне очень хотелось употребить взрослое слово «ожидаю». Меня отговаривали с ласковыми улыбками, но я, все же, написал: «я ожидаю поезда».


2 года (Дача в Катуарах).
На даче солнечным днем я гуляю с бабушкой на окраине деревни, по краю пруда. Я вдруг увидел, как папа быстрыми радостными шагами идет к нам, обходя пруд по противоположенной стороне.


2 года (Коммунальная квартира на Люсиновке)
Меня клали спать днем. Однажды мама ненадолго ушла куда-то по делам. Когда она пришла, она, не раздеваясь, подошла к моей кровати, я обнял ее, встав в своей кровати с деревянной решеткой, не дающей выпасть. От ее пальто приятно пахло, но веяло холодом, чужим уличным миром.


2 года (Коммунальная квартира на Люсиновке)
Я фантазировал, засыпая в своей деревянной кровати-клетке. Мне было жарко, мысли мои пытались построить образы вокруг непонятных слов, которые я слышал от мамы. Мама говорила иногда: «тётя-мотя», в смысле «эта неаккуратно одетая или непричесанная или вообще незадачливая женщина». Я довообразил для симметрии каких-то дядь, которых назвал: «дяди-лади». Не помню, что они делали – все эти тёти-моти и дяди-лади - в моих фантазиях, все это как-то было связано с потом, маслянистыми от жира телами, несуразными нежностями. Помню, что в этих же фантазиях участвовали какие-то здания древнегреческого вида, с колоннами и фронтонами.


2 года (Коммунальная квартира на Люсиновке)
Иногда утром, когда папа уже уходил, мама брала меня полежать в их кровати. Я ползаю в этой кровати – уютной и просторной, заворачиваюсь в одеяло, прижимаюсь к маме в розовом неглиже. Видимо, женщины тогда еще не брили волосы под мышками.
Нашу комнату заполняет яркий утренний свет.


Думаю, я достиг самого дна омута своих воспоминаний. Попытки вспомнить что-то отчетливо более раннее ни к чему не приводят.