Видение отроку Варфоломею

Изначально было солнечно и искристо как в бокале шампанского, птицы летали по воздуху и церковь была древняя. Бороды у людей были разного содержания но примерно одинаковые по задумке и вихлялись кучирявыми кончиками в момент говорения. Потом был деревянный вход в келью с железным кольцом как в крепости, а сверху была приделана молитва, которую нужно говорить чтобы впустили - как бы вместо ключа. Но в итоге внутри окозалась простая комуналка с некоторым количеством кроватей и небольшим пространством в промежутках. Постель была вмятая и отсырелая и всё было какое то отсырелое и вмятое. На подоконике стояли иконки с бородатыми мужчинами и их молчеливыми взглядами. Потом прешлось заниматься непосредственным трудом и мир раскалолся, как если бы ему пробили балабаху: целыми днями я таскал воду в вёдрах и чистил картошку. Когда меня зделали помошником постуха, нужно было вставать в 5 утра и бегом с плёткой в руке промочить всю нижнюю половину в длинной траве наполненной утреней росой. Днём можно было просто сидеть или лежать и смотреть так, что бы коровы были видны, а если они становились не видны, то мы ходили смотреть поближе. Один раз постух пошол посмотреть коров и вернулся без фудболки, а когда я спросил он сказал, что фудболкой жопу вытер. Ещё постух показывал как говорит корове что бы она улыбнулась, и каждый раз когда корова наченала улыбаться, он бил ей в лицо кулаком и смеялся, но было не смешно. Вечером возрощались в стойло где всё было в говне и ссанине, даже если мы бывало выгребали лопатами и увазили на тележках. А из развлечений в камерах у них был только по куску соли, но коровы заходили без ропотно. Потом случился покос травы. Тогда мы згребали траву в кучечки, а за нами ехал мужик на тракторе и мы накидывали траву в телегу. Основным моим напарнеком был Стасик, у Стасика было что то с головой потому, что он ел таблетки. А если с ним пытаешься заговорить, то смотрит тебе в брови и всё время перибивает одинаковой фразой: ну спаси тебя господи. Стасик тоже жил в моей келье и каждое утро он перекрещивал штаны перед тем как их надеть. Дальше стало известно, что мужик отвозил сено в сарай огромный как пелотка великана. Там вилы были с очень длинными палками, все старые и кривые. Такими вилами мы впёхивали сено в верх до самой крыши. Наверху половые доски были через раз и некоторые бултыхались в разные стороны или были сдвинуты на перикосяк. Это слово называется вешала. Так что можно было вступить в сено и улететь в низ тормашками. Тем более было плохо видно и дышать внутри всей этой пыли, которая кружилась над сеном крупными точьками. Работа обычно заканчевалась неожидано и поевлялись другие не предсказуемые задачи. Так я шол себе, а мимо была открыта дверь и на траву выкатывался лук, тогда батюшка Игумен повелел заходить внутрь, где стояла большая гора згнившего лука, который надо было пиреберать. В келии тоже постоянно воняло и был штын, но окно не разрешал открывать мужик с заячьей губой, он по утрам ещё всё гундосил на всю келью молитвы а вечером разговаривал про разные божественные вещи, но были понятны только отдельные слова. Ещё был дед, и он на оборот: не с кем не говорил и не смотрел в лицо, а только скулил во сне и везде ходил со своим доисторическим чемоданом. Однажды он тоже спал и другие мужики загленули внутрь содержимого, и окозалось: там были простые камни. В моностырях вобще полно дураков и всяких верущих. Иногда мы все передевались и шли в церковь. Там все делают одухотварённый вид и кланюются. Мужик с заячьей губой в восновном стоит на коленях, дед с чемоданом щемится где то с боку возле своей любимой иконы и креститься в тихоря, размазывая ладожкой по лицу. А Стасик вобще крестился как то по особому: вначале затылок, потом лоб, потом левое ухо, потом правое, а потом резко с размаху делает поклон откидывая руки назад кабудто разбевая головой керпичи. А главный свещенник ходит весь расфуфыренный и поёт напыщенным голосом, а обычные мелкоразрядные монахи только подпискивают ему где-то на потпевках. Вообщем как в опере. Я тоже молился для приличия, а сам думал внутри головы о том как все умрут и окажутся в глупом положении. Згустившаяся за окнами погода жестоко коробила земные вещи и ускоряла промокающих поломниц, на деревьях лежали длинные полоски ветра и над церковью висела чёрная подошва тучи, кабудто готовая раздовить нас всех как муровейник. Налетевшие падальщицами прецирковные старухи выклёвывали своими заскорузлыми пальцами чинарики свечек, и голоса монахов зделались жалобными и молящими пощады. А замусоленый Христос только разводил на кресте свои нарисованые руки как бы говоря: "Ну вот и всё, ребята". Но вместо нисхождения в преисподнюю, мы все как обычно преспокойно пошли в трапезную. Сперва монахи, потом мы. Потому, что принято думать, что монахам живётся непросто. На самом же деле даже не верущий монах имеет приливегированное положение, никогда не работает, а только поёт себе в церкви и любезничает с женьщинами возле цирковной лавки. А всего только и нужно пособлюдать несколько несуразных запретов пока не умрёшь. И если монах ещё и планирует выжить после смерти, то предпологается, что за это он обретёт нескончаемое время полное блаженств. Стоит признать что это весьма выгодная зделка, а то что монах участвует в зделке - беспорно, и там уж не столь важно: выменивает ли он себе два акра на лазурном берегу или непосретствено в райских кущщах. Тем неменее батюшка Игумен не благо словил меня учиться на монаха, и я окончательно разочеровавшись в религеях, по подкровам ночи покинул сии скорбные чертоги. Бежал я непродолжительное время, пока циркуляционные движения воздуха не стали утомительно колебать диафрагму. Потом я продолжительно шёл вглубь деревьев и кустарников. В животе гудело и сифонило от необдуманных пищевых затрат которые я предпринял, я обрывал какую-то травоядную поросоль, но она оказывалась совсем не питательной и не калорильной в чреве моём. Временами я хотел воротится, но по всюду вокруг уже хлюпала жижа и болотная падлива, которую я старался обходить кривулями. Ступни ног подворачивались на невидимых в темноте колтунах и ветки тычелись прямо мне в лик, сковырнув в итоге очки, которые я более не сумел отыскать. Было безвыходно куда-то итти и я сложился в сидячее положение, чтобы сократить площадь поглощаемого тепла, но комары мерзотно скоблили тишину, и протыкали оголённые участки и я напрасно пытался высаживать их с кулака. Тогда, что бы распугать их навящевость и взбодрить упадническую температуру организма я стремился рассекать окружающую среду стремглав, однако было не очевидно где кончается верх и наченается низ, даже оконечности моих собственных ног мне были не ясны, и вскоре я упал окончательно. Я лежал и видел в умозримом наблюдении между этими дальними пределами лесов и невидимой чернотой космогонии пролетающие куда-то 100 000 000 лет, и как я лежу в природных условиях кабудто вид из далека и безповоротно разлогаюсь как давно покинутый временем астралопитек. Тогда я решил, что этого не может, не должно случаться, и что ошибка просто кроется в определении человека как вида, из которого явствует: что все люди сходны между собой анатомически и при совокуплении дают плодотворное потомство. Но ведь, будучи человеком, мы же не можем совокупится с кнежной Таракановой на пример, потому что она давно уже умерла и несуществует. Мы с трудом смогли бы совокупится и с любой другой обычной баранэссой, которая старше нас на какие-нибудь 50 лет, и врятли этот союз будет плодотворным. И если углублятся в эту тему глубже, то получаетса не только пожилые, но и просто некрасивые женьщины эволюцеонно от нас далеки точно так же как предпологаемые обезъяноподобные прорадители. Однако не так. И та же кнежна Тараканова на пример, может вызвать в нас желание совокупления, а на пример, Екатерина вторая не может. Ну или, если чуть чуть и может, иногда, то совсем не так как кнежна Тараканова, потому, что всё несуществующее уникально и неповторимо в своём роде, что и евляется залогом бесмертия нашей сущности... В прочем нет, может на самом деле всё обстоит иначе. Я переворачивался на другую сторону и становилось грусно от предедущей отсыревшей стороны, и от того, что эволюционно мы далеки с эскурсоводкой из усадьбы Можайского. Я вспоминал как она играла там на пианино в 4 руки с каким-то юношей... Я подумал записку которую ей тогда передал... Играет на пианино она конечно лутше чем пишет потому, что я никак не мог разобрать, что она напесала в ответ. Правда я до конца не разобрал: может играет она тоже не очень и основную мелодию делал тот молодой человек, а она только нажемала на простые клавиши. Я на пианино не играю, но несомненно определённый слух у меня есть, и если бы я занелся музыкой подробно, я без труда отлечил бы семфонию от простой детской забавы. У меня есть друг - Жуков, однофамилец того самого, великого Жукова. Правда, если быть исторически точным, его звали в большей степени Жуковским, а вот мой друг на оборот - Жуков в прямом смысле слова. Артём Георгиевич Жуков. Так вот он тренируется в музыкалке каждый день и может наиграть терминатора 2 на баяне. Ещё у меня есть друг Андрей. Андрей Георгиевич Жуков. Это человек на которого всегда можно положится и он не пременно подставит плечё. Много друзей иметь не рацеоанально, по этому я имею в основном двух - Жукова и Андрея. В прошлом году мы даже хотели поехать с Андреем в Тотьму, но там что-то не сраслось и мы поехали в усадьбу Можайского с Варварой Семёновной и ещё её прийомным сыном, которого недавно зарезали офицерским кортиком офицеры. Я опять подумал как эскурсоводка йелозила в своём платьице по коженому стульчику у пианино. Тогда я потерпел порожение, если уж говорить на чистоту, и ещё долго тогда ходил за гаражами наступая на подмороженые корочки луж, смотрел на ситуацию через бутылковые обломки стёклышек. Я долго сидел на покрышке в щелях между гаражами, избегая шершавый ход действительности. Ржавчина на наружних стенках гаражей становилась протеворечивыми недоступными разуму образами переходящими в друг друга, а безликая масса гравия оказывалась в лодонях состоящей из неповторимых камушков. Один был такой, пористый приятного бежевого отенка весь в мелких порах. Другой бледно оранжевый, необычным волнистым узором и всей своей формой напоминающий древесный гриб только маленький и оранжевый. Ещё был полупрозрачный камушек с неисчеслимым количеством сколов и зазубрин. А самый любимый наверно камушек на первый взгяд казалось идеально круглый, но внезапно становящийся не много овальным в каком-то ракурсе, если долго вращать его в пальцах, что я и люблю проделывать, каждый раз убеждаясь, что даже круг тоже может быть любой формы. Иногда я пересматриваю эти камушки и раставляю их по новому. Иногда я люблю претставлять как какая-нибудь симпатичная девушка, хотя бы на пример эта же экскурсаводка придёт ко мне домой, посозерцает в окно, поседит на крутящимся кресле, а потом подойдёт к шэфонеру с разложеными по полочкам камушками и подолгу станет их рассматривать, думая догадки: с какого бы это далёкого побережья я их превёз? А я буду просто стоять рядом и улыбатся... У меня было много женьщин, очень много женьщин. На самом деле у меня было столько женьщин, что сказать что у меня было много женьщин - это значит не сказать ничего. Очевидно, это не безосновательно, ведь стиль моего ума преисполнен филеграмными эпизодами. Многие сравнивают меня с Сартром, многие со Стивеном Хокингом. По крайней мере я кое что смыслю в отечественной истории, искустве и некоторых матиарелистических науках. Шутка ли сказать: в школе я даже играл королеву математики в школьном спектакле, а когда мне купили цветные карандаши, я зделал то, на что большенство простых обывателей не отважится - провёл 12 паролельных линий через 2 точки. Батюшка Игумен однажды сказал, что мудрец никогда не назовёт себя мудрецом, а на оборот глупый - будет кичиться незаурядностью своего ума. Я быстро освоился с этой мыслью и при любом подвирнувшемся случае не упускал возможности провозгласить себя гнойным мудазвоном. Окружающие одобряюще смеялись и хлополи в ладоши. Однако судя по всему эта идея довольно шэроко разошлась в массы и я сам не однократно бывал сведетелем, как уже совсем посретственые личности вовсеуслышанье выпячивали ложную скромность о своих интеллектуальных достоинствах. Тогда я решил на оборот расхваливать своё кретическое мышление, понимая, что на это способен лишь человек действительно скепчически относящийся к своему уму. Таким образом я находился уже на недостежимом для окружающих уровне и обозревал любое авторитетное мнение как скатанные двумя пальчиками козюли. Батюшка Игумен говорит, что в библии написано: гордыня это грех и всё такое. А если в библии напишут с 9 этажа прыгни? Он вставил мне вупрёк, что я мало читаю и дал книжку Сергия Радонежского. Но ведь если бы я всё время читал, разве у меня было бы время думать, или получать имперический опыт? Нельзя же и читать и думать о чём-то одновременно. Тот же Сергий Радонежский на пример, никогда не читал ни Сартра ни Стивена Хокинга, вот у него и было достаточно времени что бы зделаться знаменитым писателем. И Геродот и Эмпедокэл никогда не читали этого вашего Сергия Радонежского, по этому и придумали кучу всего. Эмпедокол даже придумал збросится в горящую лаву извержений. А если бы он тогда придумал, на пример андронный калайдэр, окружающие просто бы покрутили у виска, ибо зброд способен воспивать лишь то что может обхватить его не далёкий скудный ум, обрекая тем самым во истину прогрэсивные идеи на забвенье. Так вот: моё имя не скажет ни чего первому встречному которого вы встретите на улице. Да и сам я часами могу ходить по рынку с надменной ухмылкой, не привлекая всеобщего ажеотажа. Один чуркабес мне так даже умудрился продать огурец, 2 киви и пучёк укропа сумарно на 500 рублей.  Я ему тогда так дружелюбно протягиваю петсотрублёвку и говорю: "Покорнейше благодарю". А сам думаю про себя: "Покорнейше благодарю, гандон замоскворечный." С тех пор я на зло хожу мимо него с полными сумками, а сам закупляюсь у другого чуркабеса старой закалки, который не опускается до выдумавания несуразных цен потому, что видемо, тоже, гордыни не расстерял. Вот. А вы говорите: "Библия, библия. Грех, грех." В голове начинали послышеватся присвистование птиц и прочие простые звуки вращающие конвеер времени. Однако, ситуация в целом несколько меня удрочала. Чернота постепенно рассеивалась, наполняя окружающий воздух дневной нагревательной силой и вразумительными очертаниями предметов, но я всё более обнаружевал себя в неупорядоченых зарослях ростительности. В животе у меня происходили болезненные перемены и было ощутимо умереть от голода. А мужик с заячей губой тем временем наверно уже гундосил утренние молитвы, умывал рот в рукомойнике, ел пироги с яйцами и смеялся взахлёб, и яйца выскальзывали у него изо рта. В трапезной благо словляли еду и разберались между собой кто сколько положил. Неожиданно в пролеске мне узрелось чёрное пятно, словно как будто бы суровая заплатка на всём этом беспомощном полотне очевидного мироздания. С приблежением пятно преврощалось в скрюченого старика довольно продолжительного возраста. Борода его была туманна и расклокочена а взгляд прост, проще чем задумывалось. Старик весь маленько колыхался при движении, но пребывал в устойчевой позе, как бы сросшись с природой в деснице своей опиравшейся на палочку. Я попытался опробывать его стойку и окозалось, что это вовсе не какая-то пустяшная стойка, а в своём роде тоже - целая наука. Вообщем, сперва нужно слегка развести ноги, но не очень шэроко, а не много поменьше, и согнуть их слегка в коленках. Ещё нужно наклонить корпус туловища слегка в перёд и как бы вжать шею обратно. Руки тем временем нужно держать как бы согнутыми и как бы перед собой. Вообщем, толком так просто не понять. Тогда я решил высунуть прочь из головы всю эту шелуху и посмотреть на вещи проще. Старец мне так и сказал: "Попроще смотри". И тут как будто бы нечто крансоденсальное пересекло моё сознание, из под зарослей выкатилось солнечное освящение и покрыло мой взгляд всякими жёлтыми тычинками и розовыми кругами. Вот тогда-то, вот тогда - мне и открылось полное знание. И я всё понял. И всё осознал. И тогда я спросил себя: зачем я живу? Но этого понять я уже был не в силах. Зато я пребывал в самом устойчевом положении, так что ноги мои почти вросли в землю. И даже если бы из-за мокушек сосен на меня обрушилась бы волна цунамей, я бы не шелохнулся. Старец давно покинул меня, по небу округло доносился радужный перезвон колоколов и слипшиеся как пелемени кружёчки солнечного света пробивались через листву деревьев, а я только стоял и тихо повторял себе: так вот, значит... каковы... простые вещи...