О музее истории гулага

Сталинские репрессии моих предков практически не затронули – так, по касательной. Прадед с прабабушкой по маминой линии оказались переселены на территорию Крыма. Затем был период, когда у них как у крестьян изымали хлеб. Последний из имевшихся в семье мешков зерна прадед, понятное дело, отдавать совсем не хотел, в пылу обматерил и ударил представителя продразвёрстки. По законам того времени за это могли расстрелять без суда и следствия, но как-то обошлось. Потом была засуха и неурожай, и всё то немногое, что было посеяно, пропало. Бабушка рассказывала о Голодоморе – отстранённо, коротко, без эмоций: закрыли школу, в поисках еды она ходила к родным в другие деревни, но там было не лучше. Одно из самых ярких воспоминаний – о том, как готовили и ели картофельную ботву с колхозного поля. Потом жизнь стала налаживаться, но началась война и бабушка, в числе прочих подростков, была отправлена из оккупированного села в Германию. В лагерь, где она содержалась, попал мой дед – он был ранен в бою и пленён. После освобождения дед перевёз бабушку к себе в Подмосковье. И долгие годы, даже будучи награждённым Орденом Отечественной войны второй степени, регулярно вызывался на допросы для выяснения – а не враг ли он советской власти. Документы им обоим выдали после смерти Сталина, до этого они не могли официально оформить отношения и много чего другого тоже не могли. Больше никаких фактов о соприкосновении членов моей семьи с органами госбезопасности я не знаю. Бабушка так и осталась с тремя классами образования и всю жизнь жалела, что не было возможности выучиться, как мечтала, «на булгахтера».

С детства помню толстую книгу на полке книжного шкафа. «Архипелаг ГУЛАГ». Но я её не читала. Зато читала биографии – Цветаевой, Есенина, Ахматовой, Гумилёва. Позже – Солженицина, Бродского, других. В каких-то случаях всё было предсказуемо: Николай Гумилёв, например, открыто называл себя анархистом и, возможно, действительно принимал участие в политическом заговоре; Осип Мандельштам понимал, чем грозит ему предание огласке стихотворения «Мы живём, под собою не чуя страны», которое он после написания читал в самых разных кругах; Сергей Эфрон, бывший белый офицер, связавшийся с в Париже с советскими спецслужбами и вынужденный бежать в Советский союз. На фоне этого более чем неожиданно было узнать о том, что неоднократно подвергался арестам Виталий Бианки, что Даниил Хармс, уже отбывший один срок по политической статье, после второго заключения под стражу имитировал сумасшествие, чтобы избежать расстрела; что Мейерхольд, гениальный Мейерхольд, в застенках КГБ подвергался пыткам и в итоге был расстрелян.

Поразительно то, что выжившие в этих пытках и ссылках сохраняли веру в людей и любовь к ним. Ольга Берггольц потеряла ребёнка в результате избиений на допросах, её первый муж был расстрелян, отец выслан за отказ от сотрудничества с КГБ, второй муж умер от голода в 1942 году. Во время блокады Ленинграда её голос, звучавший по радио, помогал людям не отчаиваться, искать в себе силы, чтобы выжить. Наталья Сац, «жена врага народа», после отбытия срока продолжала театральную деятельность, создала Московский детский музыкальный театр (который носит сейчас её имя). Лидия Русланова, из которой пытались выбить компромат на Жукова, подорвала в лагерях здоровье и свой главный инструмент – голос; моя мама рассказывала, что была на концерте, где выступала Русланова, она единственная пела без микрофона и ей аплодировали по-настоящему, с душой, дольше всех; со сцены её уводили под руки – артистка еле могла передвигать ноги. Андрей Туполев продолжал работу по конструированию самолётов, находясь в заключении. Сергей Королёв, основоположник советской космонавтики, был внесён в расстрельный список, несколько лет провёл в заключении, потом был реабилитирован и почти тут же снова осуждён. И после второго срока он продолжал работать на государство – унизившее, отнявшее здоровье – строить ракеты, отправлять в космос спутники. Благодаря ему появился День космонавтики, хотя у большинства людей этот праздник ассоциируется лишь с Гагариным. Но эти примеры – только попавшиеся нам на глаза песчинки. А выжженная солнцем пустыня куда как больше размером. «Хотелось бы всех поимённо назвать, да отняли список и негде узнать» (Анна Ахматова, «Реквием»).

Внутри музея истории ГУЛАГа всё очень хорошо продумано: степень освещённости, деление на зоны, подача информации.

Окна закрыты снаружи. Особенности освещения позволяют всё рассмотреть и прочитать, но при этом посетители находятся как будто в полумраке. И даже при обсуждении чего-то с собеседником, ты всё равно как будто наедине со своими мыслями. Порою возникало ощущение, что, будь здесь где-то за тобою дверь, ты боялся бы, что она закроется.

Осмотр начинается на втором этаже, в зоне под названием «Пространство неволи». Первое, что видишь – прямоугольник, обставленный по периметру массивными дверьми, каждая с засовами и окошечками. Они привезены из разных тюрем бывшего Союза и огораживают пространство, равное пространству камеры в семь квадратных метров. Пишут, что в «Крестах» в такой размещали до двадцати человек (после слова «двадцати» хочется поставить несколько восклицательных знаков, но мне хотелось бы, по возможности, уйти от излишней эмоциональности). Если зайти внутрь получившегося прямоугольника, динамик начинает воспроизводить звуки, записанные в одной из тюрем Москвы. Это, если честно, жутковато и вызывает желание побыстрее пойти дальше. А дальше – прямые линии на полу. Так обозначены размеры камер. Ходишь по периметру и прикидываешь, где можно лечь, где походить, чтобы размять ноги; затем читаешь о наполняемости и снова хочется просто пройти дальше. Вообще проще всего находиться в этом музее, если не включать воображение. И поначалу, когда перед глазами только цифры и факты, это несложно. Даже когда рассматриваешь предметы тюремного быта, ты всё ещё просто видишь музейные экспонаты.

Зал «Затмение. Большой террор». Для того, чтобы прочитать информацию о зарождении и становлении правовой системы, позволяющей обезвредить/уничтожить практически любого человека, нужно вращать ручку – тогда будет перемещаться, как на рулоне, лист бумаги, открывая новые абзацы текста (подобная ручная работа – ещё одна особенность музея: где-то надо сложить паззл из огромных квадратов, где-то повытаскивать фанерные листы «картотеки»). Среди текстовой информации появляются фотографии – как жертв, так и палачей. Палачей, затем ставших жертвами (а это были все, кто стоял у истоков, кроме Сталина, конечно). Должно ли быть жалко этих людей или «Кесарю - кесарево»?

Полумрак. Лампы-прожекторы имитируют тюремный свет. Потолок где-то высоко: второй и третий этажи объединены таким образом, что из основного зала можно подняться по лестницам в небольшие залы. Когда поднимаешься наверх, поначалу ощущаешь себя надзирателем: люди внизу все как на ладони, а ты над ними возвышаешься, наблюдаешь. И почему-то вспоминается Райкин: «У меня сосед - профессор. А я выше. Этажом живу. Хочу - залью...»

В самом большом по размеру зале расставлены подсвеченные снизу ящики-витрины с вещами, принадлежавшими узникам ГУЛАГа или созданными ими в неволе. Они разные: лаконичные (сугубо бытовые), изящные, созданные специально под чьи-то нужды либо выпущенные для официальной продажи. Над предназначением плотных тканевых масок с прорезями для носа и глаз я долго думала, в моей рукодельной группе наибольшее число голосов набрало предположение о том, что таким образом пытались защититься от мороза. Авторы работ, по большей части, неизвестны. Да и подписанные фамилии ни о чём не говорят. Когда разглядываешь ту или иную вещь, поневоле задумываешься, что за человек её создал, молодой или старый, как попал в тюрьму, что пережил, как делал, что при этом думал, как сложилась его судьба…

В двух из боковых комнат – маленькие кинозалы. Пожилые люди на экране рассказывают о том, как их задерживали, как допрашивали. Спокойно, без лишних эмоций. Врезались в память слова пожилой женщины о том, как во время одного из её допросов следователь обзванивал врачей и больницы, разыскивая лекарство для своего сына, а она в мыслях желала тому смерти. Услышать подобное от женщины – страшно: значит, она была доведена до такого состояния, когда ненависть заглушает саму природу женских мыслей.

Мы с мужем долго изучали карту лагерей ГУЛАГа, с удивлением открывая для себя, например, тот факт, что строительные работы в Москве выполняли десятки тысяч заключённых. Понятно, что БАМ и прочие серьёзные объекты появлялись не только и не столько благодаря восторженным и романтически настроенным людям; и всё же сталкиваясь со всеми этими цифрами, начинаешь осознавать, как мало ты знаешь об этой стороне истории своей страны.

В отдельном зале, посвящённом созданию ГУЛАГа (Главного управления лагерей и мест заключения), можно собрать паззл – карту Беломорканала. Это – первый объект в СССР, полностью построенный заключёнными.

Каналы, гидроэлектростанции, магистрали, аэродромы, комбинаты и города создавались руками миллионов заключённых. Ускоренное выполнение планов пятилеток ценой человеческих жизней.

Ещё один зал – «Дело врачей». На стене – хронология событий, сухие факты, осмысление которых выводит из душевного равновесия: Сталин дал разрешение применять к арестованным врачам пытки, после этого профессора Кремлёвской больницы подписали заключение о вредительском лечении. На обратной стороне стены – газетные вырезки: обличающие статьи и полные негодования отрывки из читательских писем. Смотришь и поражаешься результатам работы пропаганды. Потом проводишь параллели с реалиями нашего времени и понимаешь, что изменений нет, что верить кому-то извне вообще стало сложно: фальсификации, передёргивания, изымание фраз из контекста.

Мини-зал в основном зале – комната-пятистенок, посвящена похоронам Сталина. С одной стороны – документальные хроники, показывающие толпы рыдающих людей, с другой – рассказы очевидцев, вызывающие неприязнь к этим проявлениям идолопоклонничества. Оба экрана абсолютно правдивы, но чувствуешь себя как будто в сумасшедшем доме. На ум приходят кадры, снятые в Северной Корее, где люди будто соревнуются в том, кто больше прольёт слёз, оплакивая смерть Ким Чен Ира. Потом, возвращаясь к этим воспоминаниям, я также думала о том, что нечто подобное (конечно, в гораздо меньших масштабах) происходило на похоронах Пушкина, Толстого, Высоцкого. Фаина Раневская писала о том, как, будучи девочкой, однажды застала свою маму в слезах и, узнав, что умер Чехов, побежала в библиотеку и запоем прочитала все его книги, какие только были у них дома. И о любви к вождям-тиранам написано немало: кормит-поит – уже хорошо, пусть и мучает при этом. Известный пример из Библии: когда выведенные из Египта евреи остались без еды, они возроптали и стали говорить, что лучше бы остались в рабстве и были бы в неволе, но накормлены. И сорок лет водил их Моисей, пока не умер последний, кто помнил, что такое быть рабом.

Осталось совсем немного: подняться по лестнице и осмотреть небольшой зал, посвящённый реабилитации известных людей. Кто бы знал, что на подходе к нему я перепугаюсь сама и перепугаю окружающих.

После лестницы есть небольшой проход, там расставлена мебель… нет, не так… «мебель» из кабинета следователя – стол с лампой, стул, несколько высоких сейфов – в них хранились дела. В такой обстановке проводились допросы. Легко представить себе описываемые Мейерхольдом избиения («…меня здесь били, больного шестидесятилетнего старика…»). В этом закутке можно было потрогать всё, что там находилось. Я, конечно, открыла дверцу огромного сейфа… Ужасный скрежет врезался в память не звучанием, а теми ощущениями, которые он вызвал. Как будто я открыла не старый ржавый сейф, а дверь в прошлое. Думаю, петли намеренно оставили несмазанными. Этот резкий, режущий звук мгновенно заставил повернуться в нашу сторону всех, кто находился неподалёку – слишком уж неожиданным (или, наоборот, ожидаемым) был он в этой тишине и почти полумраке. Люди потянулись в нашу сторону, стали что-то внимательно разглядывать, но к дверцам сейфов больше не прикасался никто.

В последнем зале напряжение спало. Спало и сменилось… недоумением, что ли… В этом небольшом помещении над столом размещены небольшие деревянные таблички – крутишь такую и узнаёшь, как пострадал тот или иной известный деятель, что он сделал для своей Родины до и после заключения. Читаешь всё это, вглядываешься в фотографии и искренне пытаешься понять: почему эти люди, пережив допросы, заключения, лагеря – почему они делали что-то во благо СССР? Или они просто делали, не могли по-другому? Может, считали свой арест/аресты чудовищной ошибкой? Отделяли «зёрна от плевел»? Снова читаешь, снова вглядываешься, копаешься в памяти… Лихачёв, Гумилёв (Лев), Королёв, Туполев, Жжёнов – эти фамилии и судьбы людей мне знакомы. О незнакомых можно почитать подробнее. Вот автор музыки к песне «Взвейтесь кострами». Вот архиепископ – в мирской жизни он был нужен как хирург. Содержание табличек лаконично, безоценочно – сухие факты.

На стене висит огромный телевизор. Экран без перерыва транслирует отрывок из новостей, в котором говорится о том, как благодаря главе государства В.В. Путину был создан и открыт Музей истории ГУЛАГа. Невольно задумываешься, что это – вариант охранной грамоты или что-то ещё?..

Последнее, что остаётся посмотреть перед выходом – стенд, в оформлении которого может принять участие любой желающий. Достаточно написать хоть пару строк на предложенные темы – одну или все три:
· Продолжения не будет, если я…
· Для осознания прошлого надо…
· Что нужно сделать сегодня, чтобы прошлое не повторилось завтра?
Заполненный листок нужно прикрепить на этот стенд. Через какое-то время записи собираются сотрудниками.

Основная экспозиция занимает второй и третий этажи музея. На четвёртом расположена библиотека – там любой желающий может ознакомиться с тематической литературой а также узнать, куда обращаться за поиском информации о репрессированных родственниках.

21.05.2018