Расщелина Глава 1

«Мечта, манящая к Раcщелине,
приходит однажды, но живет вечно…»

Ранний гость

По стылому, утреннему парку одиноко шел человек. Неприязнь промозглой ночи нехотя отступала и, по-черепашьи упрятав шею, незнакомец не замечал окрест ничего, что способно было отвлечь от важного, вынудив обернуться или скосить взгляд на сторону. Продолжая кутаться от назойливого утреннего холода, он словно прятался от прохожих, которых в это время суток в городке было мало. Все заведения закрыты, и в столь ранний час, любой гость, а в особенности заезжий, наверняка привлек бы к себе пристальное внимание местных любителей просыпаться рано. Однако никакой спешки, все его движения были неторопливы и точны, словно заранее внимательно выверены и продуманны.

Он был выше среднего роста, худ и немного сутулился, но это ничуть не портило его внешность, а лишь придавало энергичной и стремительной походке целеустремленность и озабоченность.

Одет без шика — просто: темно — серое, спускавшееся ниже колен, старое драповое пальто, какое не стал бы брать даже старьевщик, шло идеально и, несмотря на заметную изношенность, придавало ему большей уверенности. «Пообтрепалось», — бросил бы любой, не оценив внутреннего содержания и фарса. Ворот был поднят и с обеих сторон надежно прикрывал хмурое лицо незнакомца от вездесущих глазниц подворотен. Устойчивость ему создавал, неуклюже повязанный поверх, коричневый шерстяной шарф, жестко топыривший концы на стороны. Он колол и кусал подбородок. Однако прохожий терпеливо сносил неудобство.

На голове шляпа, явно не по сезону, но тем не менее, она придавала незнакомцу вид вполне приличного горожанина. Широкие и ровные поля ее были опущены книзу, напоминая намокшие крылья продрогшей от холода и дождя птицы. В непогоду сырость присутствовала и ощущалась во всем. Небо свинцово хмурилось, не суля и намека на приход желанного весеннего тепла. Утро натужно томило сомнительным прогнозом и ожиданием перемен.

Весна, еще только-только оживала, и вовсе не стремясь делиться теплом, проявляла скрытую неназойливую учтивость; порой совсем мало и редко светило холодное, далекое солнце, с трудом пробиваясь сквозь мрак низких серых облаков. Увы, зима брала верх, упорно стоя на своем и не желая сдавать позиции лидера.

Сделав неудачную попытку присесть на одинокую скамью, мужчина скоро поднялся, ощутив на себе еще больший неуют и холодное, томительное равнодушие полусонного городка. Ничуть не передохнув, в той же задумчивой полудреме, он побрел к означенной улице, чтобы внести больший смысл в цель своего внезапного появления. Вполне возможно, он искал или ждал оговоренной заранее встречи. Контакт любого рода в ранние часы наверняка мог остаться скрытным или пройти без случайных свидетелей, что устроило бы заезжего гостя. Однако ничуть не настораживало и то, что он не придерживался какого-либо заранее условленного для тайной встречи места. Не оборачиваясь и не вызывая ничейного беспокойства, он неспешно шагал к цели, вороша в памяти незабываемые эпизоды из прошлого. Все задуманное им, было заранее по аптечному взвешенно, и исполнялось ко времени точно. По воле или без нее, но ноги несли к искомому выбору, к моменту назревшей и неотступной встречи.

Павел сидел дома; было поздно куда-либо идти, а оставлять мать одну не хотелось. Радовало отсутствие отца. В такие часы под чутким присмотром сына, она могла хоть самую малость отдохнуть и выспаться. Учеба в ремесленном давалась легко и уже в скором, юноше предстояло искать место службы или работы; семья еле сводила концы с концами.

Мать, женщина стойкая, настояла на том, чтобы единственный сын учился, хотя пьянчуга отец гнал его из дому батрачить; все равно где, и за какую плату. Вот уже несколько лет, как с виду обычная хворь развилась и извела ее ослабленный трудной жизнью организм на нет. Затем, как следствие — паралич. Он окончательно приковал недвижимое тело к постели. Тяжелое и безысходное существование с мужем, дебоширом и пропойцей, то и дело устраивавшим в доме погромы и побоища, вконец измотало ее измученную душу, иссушило сердце. Муж издевался над страдающей женщиной, то ища спиртное, которого в доме отродясь не было, то якобы сокрытые от него деньги и ценности, то, без всякой причины, нещадно крушил мебель, неся бред, который Павлик с самого раннего детства вынужден был терпеть.

Будучи постарше, сын стал перечить пьяному отцу, защищая больную и слабую мать. Иной раз он действительно урезонивал бушевавшего тирана, но зачастую доставалось и ему. Не раз, будучи запертым в ужасном и холодном подвале, в пугающей до жути темноте, с шорохом огромных многоногих пауков и возней ненавистных писклявых крыс, он ночи напролет не смыкал глаз, боясь пошевелиться. Противные усатые чудовища, водившиеся во мраке, по самой природе своего предназначения погрызли и съели в тесном подземелье все, что могли. В самую пору было либо искать иное прибежище, спасаясь от голодной смерти, либо откровенно нападать на несчастного, волей обстоятельств угодившего в их дикий крысиный мир. Злые огни, таившиеся в бусинах их глаз, горели даже в темноте.

Ремень отца или подвернувшаяся под руки палка, не раз оставляли свой след на худой, неокрепшей ребячьей спине. Парализованная, слабеющая с каждым днем мать, тихо и безутешно плакала, лежа на кровати в углу, до крови закусывая синие, худые губы. Болью рвало сердце, невыносимой мукой терзая душу. Пытаясь гнать ирода из дому, Варвара умоляла оставить их в покое, но пьяный Василий твердил одно и то же: «Скажи, гадюка, куда добро упрятала!? Не-то изведу обоих, удавлю вместе со щенком нагулянным!.. Гляди-ка, заступник вырос!», — бесновался от негодования разошедшийся отец семейства.

Безысходное отчаяние, какое порождали подобные сцены, жгли ранимую личность сына изнутри, лишая сна и покоя. Павел ненавидел отца. Он не знал и не помнил от него добра, его попросту не было. Лишь порожденное побоями отвращение накрепко запало в детскую душу, истерзанную болью и страданием.

Уже будучи старше, Павел стал задумываться: «Чего же так настойчиво и дерзко добивается почти всю его сознательную жизнь ирод отец, от матери?» Стал догадываться или, по крайней мере, понимать, что она, видимо, скрывает от отца и хранит в тайне какие-то, важные секреты. Иначе его злоба и беспрестанные домогательства попросту не имели бы смысла, утратив себя во времени и бесцельности. Иной раз, Павлу случалось слышать от невменяемого отца о неких сокрытых матерью то ли деньгах, то ли богатствах. Но каких? До поры его мало интересовали подобные притязания пьяного, несущего невесть какой бред, родителя. Ни о каком доверии к такому человеку и речи не могло быть, поэтому все, что говорил этот дебошир, Павел пропускал мимо ушей. А в непрестанных заботах о матери, попросту зрела тупая неприязнь к отцу и его непутевому, никчемному существованию.

В часы затишья, когда они с матерью оставались наедине, а Василий, бывало, пропадал по нескольку дней кряду, сын стал внимательно вслушиваться и вникать в интересные повествования Варвары о самом раннем детстве, о которых он мало что знал и помнил. Иной раз удавалось даже разговорить мать, и она, с удовольствием углубившись в приятные воспоминания тех лет, откровенно рассказывала сыну все новые, незнакомые ему истории, обнажая при этом незначительные, но уже ставшие важными для Павла факты.

В тайне от матери он все чаще рисовал в сознании картины из жизни родных, которых, увы он уже не мог расспросить сам. Та жизнь была не его, а он стремился лишь воссоздать то прошлое, которое благодаря своей пытливости и оживил. Теперь его все больше влекло туда, и он все чаще просиживал у постели матери, слушая очередные откровения.

Он многое узнал о бабушке, ее трудной и скрытной жизни в тайге, на забытом всеми хуторе староверов. Как она там оказалась, и что связывало эту мужественную женщину со старообрядцами, Павел не знал. Однако в рассказах, откровенничавшей с ним матери, он иной раз улавливал некую недосказанность или даже таинственность, которую немногим ранее совсем бы и не приметил. Не хватало вот только нити, способной связать то давнее время с его непутевым, по выражению матери, отцом. Не мог он нащупать истоков и причин жестокой ненависти к ним обоим со стороны алчного и одержимого неясной целью главы семейства. Ему всегда казалось, что не столь далекий по природе своих интересов отец, был попросту не способен глубоко и верно воспринимать суть разговоров и содержание смысла, какие велись в свое время между бабушкой и матерью. Но эти собственные домыслы Павел не считал основательными, так как совсем мало был знаком с обстоятельствами, какие свели его родителей вместе. Он ничего не знал о той тревожной жизни, какой были обременены его скрытные родственники, а лишь смутно догадывался о существовании некой тайны между его предками. Отцу, хотелось знать больше; именно эта недосказанность и порождала причины нескончаемых ссор в доме. Однако мать упорствовала и не считала нужным делиться важными для нее знаниями.

Павел понимал, что и сейчас мать не совсем откровенна с ним. Ее неизменно мучил давний страх, и это была даже не боязнь за сына и его будущее, нет — это была тревога иного рода… В истомленных терпением глазах больной и усталой женщины, не способной более хранить и скрывать секреты, он видел зреющую решимость: когда чаша терпения переполняется, переливая за край, и дух стремит облегчить себя признанием: «Чего она боится? — задавался вопросом сын. — Ведь он у нее единственный, никогда не предаст и до конца останется с ней. Какая тайна не дает ей покоя?» Не находя ответа, Павел продолжал ждать участливо и бережно обращаясь с больной женщиной, а мать, по-прежнему не доверяя никому свои тайны, хранила молчание.

Иногда, когда Павлу удавалось ускользнуть от разъяренного отца, он звал на помощь соседей или, случалось, даже дежуривших неподалеку жандармов. Пьянчугу забирали. К Василию применялись посильные меры воздействия, да и только. Но он все одно не унимался и после очередной попойки с дружками или в заведении, Павлу и Варваре доставалось еще больше: «Ты, что думаешь, я жандармов испугался? — кричал он на весь двор. — Да я пью с имя за одним столом!.. Дура ты, баба, дура!»

Позже и жандармы, такие же любители выпить, как на службе, так и вне ее, свыклись с неоднозначным поведением главы семьи и жизнь в доме Рагозиных неслась тем же бурливым потоком, руша и подмывая хрупкие берега надежды на спасение и покой.

Павел, будучи сообразительным парнем, конечно же понимал, что рано или поздно какая-либо перемена обязательно произойдет в их обездоленной семье; весь этот ужас и кошмар добром не кончится. К тому же, больная мать, которой врачи прописали покой, не могла более терпеть и сносить издевательства мужа; на глазах у сына она стала увядать и гаснуть. Те силы, что еще чудом оставались в измученном недвижимом теле, стали безвозвратно покидать ее…

Безмерно страдая, утешая и всячески беспокоясь за мать, Павел стал чаще обращаться к уездным врачам, искал их участия и помощи, но те, пожимая плечами, уверяли юношу в том, что со временем состояние нормализуется, нужен лишь покой и хорошее питание. С тем и другим конечно же были проблемы, которые в одиночку разрешить не удавалось, а все те люди, к кому приходилось обращаться, особого интереса к их судьбе не проявляли.

Единственным человеком старавшимся облегчить непосильные тяготы забот, свалившихся на юношу, стал учитель. Он часто приходил к ним в дом, и в меру своих сил наставлял парня и утешал больную женщину, нуждавшуюся в поддержке. Помогая Павлу в уходе за слабеющей матерью, он многое разъяснял юноше; учил видеть и понимать важное и главное в человеке, в чем самому Павлу, столкнувшемуся со сложной жизненной драмой, было бы не разобраться. Тщетные попытки педагога, разумно говорить с главой семьи, были попросту бессмысленны и кроме обоюдного неприятия, ничего за собой не имели. Эти два совершенно чуждых по убеждениям человека не в состоянии были договориться или поладить. Патологическая неспособность к здравомыслию не позволяла Василию понимать все чуждое устоям его психики. Он продолжал упорно добиваться желаемого признания от больной жены, а остальное его совершенно не интересовало.

Павел любил проводить время с учителем, особенно вне занятий, когда Сергей Николаевич приходил в их дом. Они говорили о жизни, об истории, о большом звездном небе, о любви, которая зарождается именно там и потом вечно живет в глубинах сердца. Учитель, видя блеск в глазах любознательного юноши, старался разъяснить ему те фундаментальные истины, на которых строится и формируется молодой пытливый ум подростка. Павлу было легко и интересно общение с добрым и рассудительным учителем, который во многом заменял ему отца. Чтобы хоть как-то облегчить тяжесть хлопот и страдания мальчишки, Сергей Николаевич успешно договорился с врачами губернской больницы, которые готовы были взять под присмотр его больную мать, для лечения. Туда и предстояло ее в скором времени перевезти, лишь только сойдет снег и встанет дорога. В весеннюю распутицу сотню верст таежными тропами не покрыть — большой риск и для больной, и для транспорта. И все же, несмотря на задержку, Павел радовался за мать и был благодарен учителю.

Лишь весна, наперекор всем ожиданиям, не торопила свой приход; то и дело падал новый снег и холод морозил окна. «И в лесу еще долго не сойдут сугробы, и не даст никакого покоя свирепый отец, и мало у него защитников, на которых он мог бы положиться в трудные томительные дни ожидания», — думалось Павлу в беспредельной тревоге за здоровье и покой матери. Очень хотелось ускорить неумолимое и упрямое течение времени, от которого зависела вся его жизнь. Но, казалось, еще медленнее стучали на стене старые поржавевшие с краев часы, еще дольше тянулись ночи и дни ожидания, еще безжалостней в тупой злобе становился отец, еще больше полнилось тревогой мальчишечье чуткое сердце, словно предчувствуя недобрые перемены.

Хмуро и лениво пробуждался под утро, невзрачный губернский городок, что затерялся на Северном Урале, в полузабытой людьми тайге. Всюду тихо и мрачно, словно осень и вот-вот зима.

Не особо торопил себя и люд; спешить некуда, а коли и находилась «петушиная душа», то редко. Да и та, мелькнет серой тенью среди покосившихся домов или в темном, неживом проулке, и исчезнет без суеты и шума, оставляя за собой лишь слегка порушенную гладь антрацитовых луж. Весна и все присущее ей, явно запаздывало, не желая радовать, и согревать первым теплом, не оттаявший до поры, промозглый от сыри городок. Кучер, что подвез, получил свою полтину, да в трактир, иные из которых и в утренние часы не запирались. И совсем уж было продрог человек в сером пальто, когда наконец-то отыскал дом за номером тридцать семь по Большой садовой: «Отчего только даются столь неверные названия улицам?» — мелькнула в его голове мысль, потому как сада окрест вовсе не было. Вокруг простота, серость да уныние мрачной провинции. За обломанным местами забором, с покосившейся на бок калиткой, стоял полуразвалившийся кривой дом.

«Если это строение можно назвать домом, в полном смысле этого слова, то пожалуй не помешает сделать попытку постучать в окно», — подумал человек, обходя сооружение со стороны прилегавшего проулка. Хотя едва, сквозь муть пожелтевшего от времени стекла, смог бы обитатель сего угрюмого жилища, разглядеть, а тем более узнать, раннего гостя. Человек постучал и замер, выжидая. Потом еще, и еще настойчивее…

Таившаяся всюду предрассветная тишина была нарушена, но тут же воцарилась вновь. «Похоже, что хозяина нет», — размышлял гость. Ждать у двери было не ловко; уже светало и кое-где из дворов выглядывали любопытные, заспанные людишки. Привлекать к себе внимание было ни к чему и человек, с явным раздражением, прошел в глубь грязного, неухоженного двора. Устроился, присев на старый, рассохшийся бочонок — стал ждать. Прошло около получаса. Было пасмурно и к большому неудовольствию заморосил мелкий, нудный и холодный дождь. Незнакомцу вдруг показалось, что в доме, вопреки его ожиданиям, все же, кто-то есть. Он прислушался, подошел ближе к двери и пнул ногой. В ответ возня; его услышали. С петель слетел крючок, будто хозяин стоял в прихожей и с нетерпением ждал стука. Столь мешавшая раннему гостю дверь, со скрипом отворилась.

Ну конечно, он узнал его сразу; тот же пухлый, нечесаный бородач, стоял перед ним с заспанной физиономией и что-то невнятное, недовольно бурчал себе под нос. Увидев съежившегося от сырости и холода мужчину, закутанного в серое, длинное пальто, он насторожился. Протер глаза и, глядя на гостя, выжидающе сощурился.

— Во! Мать честная! — наконец то промолвил хозяин, явно признав в мужчине давнего знакомца.

— Что и впускать уже не хочешь, моришь у двери? — с раздражением в голосе сказал человек в сером и, не дав опомниться, вошел сам, без приглашения. — Дверь запри, — только и услышал толстяк. Внутри его организма что-то тревожно заныло и напомнило о прошлом.

Сидор явно не ждал этого визита. Конечно же он узнал своего хозяина. Прошло уже почти шесть лет после их последней встречи, но столкнуться с ним сейчас, здесь — этого он никак не мог предвидеть. Потому и выглядел растерянно.

Перед ним предстал все тот же; бывший главарь их, в прошлом многочисленной, но распавшейся группы. Когда-то, к ней же, принадлежал и он сам. Тогда подельники, из осторожности, разбежались по норам, да малинам, кто-куда. Шершня взяли с поличным, на одной из квартирных краж в Самаре, а с ним и еще двоих фраеров. В то смутное время пришел конец и хваленому авторитету предводителя. Долгая отсидка в местах далеких вселяла надежную перспективу; не увидеться с ним никогда более. Сидор, в ту пору, будучи преемником Шершня, так именовали они вожака, попытался было собрать остатки разрозненной группы, но трусливое, обезглавленное ворье, из страха за собственные шкуры, расползлось по стране без остатка. Деваться некуда — уехал и Сидор, по пути прибрав за собой.

Здесь на Урале, у Анны, жилось спокойнее. Укрывался некоторое время от глаз жандармских урядников, сыщиков и ищеек всех мастей, которые были для него ненавистнее любой иной, как он сам считал, земной нечисти. Спустя год, убедившись, что все в округе выглядит спокойно, изредка, с опаской; якобы приехав к родственнице погостить, он стал показываться на городских улицах. Захаживал в трактиры и вновь, с тем же усердием, как и ранее в Самаре, стал проматывать, теперь уже не свои, а племянницы деньги.

До приезда дядьки Сидора, Анна жила спокойно. Будучи сиротой, без родителей, ей пришлось оставить школу и пойти работать. Видимо от природы, а то и от жизни; умная, да изворотливая девчонка жила одна. Отец ее, Остап — брат Сидора, знал в жизни только три дороги; в трактир, что при дворе купца Крутоярова содержался, домой — куда без указки несли его кривые ноги в пору перепоя, да в подвал, за огурцами и рассолом. С того и лишился жизни еще в довольно сносном для мужчины возрасте. Зима на Урале, ой лютая бывает… Вот и сгинул Остап с перебора; подвели его и на этот раз не ноги, а хмельная голова. Неделей позже отыскали, хватившись. Благо пурги не было, да мужики, до зимней рыбалки падкие, набрели случайно; а то бы, жди весны — ранее не сыскать.

Мать, измученная тяжкой бессменной работой в прачечной, умерла еще двумя годами ранее, подхватив неизлечимую чахотку. Оставила тринадцатилетнюю дочь один на один с жестоким и безжалостным миром, а на Остапа уже тогда надежды не было. К пятнадцати годам Анна налилась девичьим соком, что пчела медом, словно ягодка на лугу природной росой умытая. Зарумянились щеки — яблочки, распрямился гибкий стан, поднялись ко времени и груди; белые, налитые и упругие. Ладная девка вышла — липкая до мужицкого глазу. Стали на нее посматривать; то купец какой видный, в лавке взглядом проводит, то до дому, кто посмелей, сопроводить норовит, в знак интереса и внимания к Анне Остаповне. Не давала повода Анна для лишних разговоров, но понимала, что хороша собой, вот и роится вкруг нее мужичье. Уж и бабы коситься стали; а их рты закрыть, что дождем напиться…

На язык девчонка была остра, и иные захожие ее даже побаивались. Не в силах были понять; от кого такой прыти набралась. А с теми, кто посмелей, то и дело, конфуз выходил. То одного, то другого Анна на смех выставит. Ясно — не взять такую простым розыгрышем. Было в ней что-то дерзкое и вольное, как свежий аромат весенних лугов, как сильный порыв ветра, как прохлада в зной. Дразнил и волновал взгляд открытых, голубых глаз, в которых дна не видно — одна чистота. Таилась в тех глубинах и терпеливая душа, потому и трудилась Анна, не покладая рук в трактире купца Крутоярова, чтобы хоть как-то зарабатывать на жизнь. Тут уж не до учебы было; время само, научит и подскажет.

Купец, серьезный был человек, образованный и дело свое знал. В суровую зиму его обозники, ходившие далеко на Север, привозили пушнину да добра всякого из тайги на многие тысячи. Креп и богател Гордей, но и мужикам, что трудились на него, жить давал. За то и уважение имел от простого люда. Иначе ни суровая тайга, ни сами таежники, не примут и не защитят. С того дело шло; ведь многих денег стоило обозы с товаром к северным народам отправлять, которые всегда к тому нужду имели, и торг вели достойно.

Анну Крутояров любил как дочь; за нрав ее, за шутку и за то, что мужиков заводила. А мужик без завода уж не тот; и работа у него не ладится, и по жизни он вроде якоря; зацепился и порос илом, не сорвать уж с насиженного. Хранила Анна некую внутреннюю силу, что буравила и будоражила мужицкий характер. И почти не замечала, как этим полдела делала. За то и хранил купец в душе тепло к Анне. Славно все выходило, но Гордей Крутояров смотрел дальше и знал больше. В его планы и размах на севере Урала, в непролазной сибирской тайге, входило и другое. Он лелеял иные надежды, строил более объемные, сулившие немалую выгоду и перспективу, планы. От того и замыслы словно сами себя рождали.

Что пушнина? Дело, это конечно прибыльное, но мечты оставались пока несбыточными. Пушнины хватало куда с лихвой и продавалась она выгодно; товар нужный для многих людей, уходил быстро и давал деньги для развития. Однако же сам промысел был труден. Случалось, не все мужики домой возвращались. Всякое бывало в пути; то болезнь навяжется, то зверь поломает, то недоразумение какое случится. В тайге ухо востро держи; навыки то они годами, да нелегким трудом прививаются. В любом деле не без промашек. Гордей хорошо это понимал, но манило его иное. Тянул не размах дела, а идея, которая вдохновляла и открывала новые горизонты. Он знал, интересовался фактами, был в том уверен, что в тайге должно быть золото и золото немалое. Развернуть, однако изыскания, нанять специалистов и организовать работу не только на поиск, но и на разработку приисков, где-нибудь в необжитых, удаленных таежных районах, было делом не легким, хлопотным и рискованным. Пускать нужные деньги на ветер не хотелось, они трудом добыты. А останавливаться на достигнутом, имея то, чем он уже располагал, Гордей, разумеется, не мог. Его ищущая и пытливая от природы натура не давала сидеть на месте. Порой казалось, что границам его трудолюбия и оптимизма просто нет предела. Он не раз предпринимал попытки с раннего лета обследовать тайгу, особенно ее северные не изученные области, сам лично участвуя в поисках желтого камня, но дело было действительно трудным.

В эту зиму, просиживая у себя в библиотеке до глубокой ночи, он вникал в результаты исследований, обдумывал все варианты поиска и организации работ. Продолжая изучать пути оптимального решения, Гордей переосмысливал начальные этапы трудного дела. С весны эту работу предстояло начать основательно. В тайне от всех, он готовил экспедицию, собираясь лично возглавить ее. Уже в скором должен был прибыть из Екатеринбурга профессор Университета и специалист по изысканиям; его бывший друг и однокурсник, в пору учебы на факультете геологоразведки. Позже дороги их разошлись, и Иван Ольховский вплотную занялся наукой. При последней их встрече, Гордей, имея в душе далеко идущие намерения, с большим удовольствием поделился с ним своими планами и оба с интересом увлеклись предстоящей экспедицией, намереваясь вместе заняться обследованием необжитых, горных районов тайги, где можно было попытать удачу. А слухи ходили самые, что ни на есть разные. Будто кто-то, когда-то и находил золото в таежных отрогах северного Урала, однако ничего конкретного узнать не удавалось. Требовалось проведение собственных, тщательных исследований.

Дремлют старые Уральские горы, тихо в тайге… Урал — это песня, много он тайн хранит, много загадок, мифов и былин от народной мудрости. Что старый отшельник сединой порос, а все в себе таит, молчит и не собирается так вот, запросто, секретами делиться. Леса густые да зверья полные. Озера, что зеркала; днем в них небо живет, а ночью звезды купаются… Много людских тайн скопил Урал. Здесь и меч богатырский из руды отлить и выковать можно, и рукоять его изумрудами обложить, да золотой оклад с росписью сделать; оно и мастеровые найдутся. Богат Урал; все в нем есть. От легенд до правды шаг один, только вот шаг этот сделать не всем дано. Урал с живой душой, он не каждого примет, не с каждым заговорит, тайна в нем великая живет — разгадать трудно…

Все расспросы людей сводились к пустым ссылкам на несуществующих или впервые слышащих о золоте, свидетелях и очевидцах. Может и разносилась, хвастовства ради, по округе молва, только вот и не верить в «были или небыли» Крутояров не мог. Дело предстояло начинать с нуля и к этому Гордей был готов. Фактом оставалось то, и в этом он был глубоко убежден, что кроме него никто доселе не предпринимал, более или менее серьезных попыток, пробиваться с подобными изысканиями в глубь дремучей тайги, рискуя попросту сгинуть — безвестно пропасть для потомков или последователей. Хотя на южном Урале были золотодобытчики, имевшие значимый успех и продолжающие поиск, но было в том не мало даже мистического, что хоть и пугало, но навевало своей тайной, еще больший интерес. Об этом неведомом, Гордей узнавал от Ивана, сведущего в вопросах освоения природных запасов Урала и Сибири.

С мужиками обозниками, что сопровождали Крутоярова в предпринятых им исследованиях, он своими замыслами не делился. Рассказывал лишь про новые пути и тропы, которые якобы нужны были для караванов с пушниной и рыбой — этим и прикрывался, осторожничая и не желая, чтобы добрые начинания раньше времени слухами обрастали. Таежники верили своему хозяину. Кому, как не ему, не раз выручавшему их из беды, открытому и бесхитростному человеку, доверять: «Но не пришла еще пора; знать им всю правду», — так считал хозяин.