Зачем тебя украли поезда

1

- Когда ты разлюбишь меня, я уеду в другой город, запрусь в квартире и буду всю оставшуюся жизнь читать книги, - говорила она, лёжа рядом со мной и разглядывая свои руки.

Она была девятнадцатилетней девочкой, насмерть влюбившейся в меня — женатого тридцатипятилетнего писателя. Она любила меня истерично и мученически. И почему-то всегда повторяла, что однажды я её разлюблю.

- Отчего ж я тебя разлюблю? - спросил я. Я держал в руках томик с рассказами Чехова — книги были её второй страстью и нашей общей любовью. Во время таких тайных встреч мы больше всего любили лежать на кровати и читать друг другу вслух.

- Оттого, что всё это не может продолжаться вечно, - отвечала она. - Это должно чем-то кончиться.

Мне была совершенно не нужна её огненная любовь. Но я зачем-то держал её рядом с собой. Может, я тоже её любил. А может, просто не мог найти в себе силы её ранить.

Иногда я проклинал себя за то, что гублю её. За то, что из-за меня она погибает. За то, что её первая любовь заведомо обречена, разбита, запретна и невозможна.

- Не губи себя, - говорил я ей. - Ведь ты убьёшь свою молодость со мной.

- Не губить? - горько шептала она в ответ. - Я душу продам за тебя.

И я молча смотрел в её глаза, в которых плескался огонь страсти. Она душу продаст за меня. За меня продадут душу.

Луч солнца, лениво скользя по одеялу, упал на её лицо, запутался в пышных каштановых волосах.

- А красивая ты всё-таки, - сказал я.

Она закрыла лицо руками, и я понял, что она пытается спрятать неудержимую улыбку.

- Ну, может, и красивая, - послышался её счастливый шёпот. - А ты читай дальше.

И я читал.

2

На самом деле красивой она не была. Любовь измучила её, и её лицо изменилось раньше времени. Под глазами постоянно лежали тёмные круги, щёки впали и утратили румянец, а в глубине чёрных зрачков никогда не угасал какой-то лихорадочный блеск, дьявольский огонь — словно она уже продала душу. На всём её лице, казалось, был какой-то отпечаток непрерывной боли, постоянного чувства и вместе с тем — хронической усталости, невозможности полноценного счастья.

Однако в некоторые моменты, когда я смотрел на неё, она казалась мне прекрасной. В её взгляде, движениях, словах выражалась вечная напряжённая работа ума и сердца, даже когда она еле держалась на ногах от усталости. Она не была красивой по стандартам общества. Но она была живой, естественной, невыносимо-огненной, необъяснимой и абсолютно уникальной. Она никогда не скрывала от меня недостатков ни своей души, ни своего тела. Не прихорашивалась передо мной и не пыталась казаться лучше, чем она есть. Она просто любила. Это захватывало всё её внимание, не оставляя места для чего-то ещё. Иногда мне казалось, что она даже не нуждается во взаимности — ей хватило бы собственной всесокрушающей любви.

Бывало, она приходила ко мне после учёбы и тут же ложилась спать на пыльный продавленный диван, который противно скрипел при малейшем движении. Я предлагал ей поесть, но у неё не было сил даже на это. Тогда я брал свой старый ноутбук и чашку кофе, устраивался рядом с ней, прислонившись к стене, и писал свой роман.

- Ты скоро его допишешь? Я так хочу его прочитать, - часто спрашивала она.

Этот несчастный роман я писал уже почти полгода. Мне совершенно не нравилось то, что получалось. Один раз, написав около половины, я удалил файл с романом и начал всё по новой. Но вышло опять не то. А она так искренне восхищалась мной и считала меня великим писателем, одним из тех, чьи книги мы читали друг другу вслух.

- Скоро, скоро, - с досадой оправдывался я. И шутливо добавлял: - Как тут с тобой писать.

3

Иногда у неё так и не получалось заснуть, несмотря на сильную усталость. Она лежала рядом со мной, слушая музыку компьютерных клавиш, и, полуприкрыв печальные веки, бессмысленно водила пальцем по старому клетчатому пледу.

- Чего не спишь? - поинтересовался я, сделав последний глоток кофе и поставив пустую чашку на стол.

- Люблю, - просто ответила она.

Я склонился к ней и поцеловал её.

- У твоих губ вкус кофе, - прошептала она, не поднимая век, и слегка улыбнулась.

Любовь отнимала у неё все силы, но не давала спать. Тогда она поднималась, шла в коридор, где обычно бросала свою потрёпанную сумку с длинным ремнём через плечо, и возвращалась с огромной стопкой книг и тетрадей.

- Будешь учиться?

- Я не умею учиться, - отвечала она, с грохотом кладя книги на стол, отчего вверх взметались сотни пылинок.

- А что ты умеешь? - я стёр очередное предложение и вернулся к началу файла, чтобы освежить в памяти кое-какой эпизод. За весь вечер я написал уже целый один абзац. Поразительная продуктивность.

- Я умею любить, - она пожала плечами, села на стул и раскрыла одну из тетрадей. - Зачем уметь ещё что-то, когда ты любишь?

Я был с ней не согласен, но не спорил. Выключил ноутбук со злосчастным романом, смотрел, как она что-то учит и что-то пишет, как гаснет солнце и зажигаются фонари, как медленно умирает день и приходит вечер.

Крохотная однушка, в которой мы тайно встречались, была самой пыльной и запущенной квартирой из всех, где мне доводилось бывать. Но мы почему-то не хотели наводить в ней порядок. Вещи были разбросаны кое-как, кровать (которая на самом деле была древним скрипучим диваном) никогда не была заправлена, лампочка в люстре давным-давно перегорела, и в квартире постоянно царил полумрак, нарушаемый лишь тёплым светом настольной лампы.

Холодными апрельскими вечерами (а дело было в апреле) мраморное небо глядело в окно, рубиновый закат красил кровавым золотом шерстяной плед, край стола, шкаф, сверху донизу заполненный книгами, углы и изломы мебели, острые линии рук, профиль лица…

- Когда ты разлюбишь меня, я, наверное, буду что-нибудь уметь, - говорила она, складывая книги в несчастную сумку, которая, как мне казалось, вот-вот должна была совсем развалиться.

В зловеще-болезненном оранжевом свете фонарей я провожал её до дома.

4

Иногда она словно забывала про свою боль и становилась весёлой. Счастье возвращало её чертам мягкость, свежесть и красоту. Я любовался ей.

- Когда ты разлюбишь меня, я тоже буду писать роман, - говорила она, сидя на диване и болтая ногами, отчего на всю комнату раздавался противный скрип.

В те дни, когда с ней случались приступы радости, её любимым занятием было ничего не делать и доставать меня. А я всё писал свой измученный роман.

- Ну пожалуйста, перестань скрипеть, - умолял я, запуская пальцы в волосы и пялясь в заляпанный непонятно чем холодно-белый экран ноутбука с текстовым документом. - Это не даёт мне сосредоточиться.

- А как зовут главную героиню? Я ведь её прототип, да? Да? Я, да? Я? А ты прочитаешь мне какой-нибудь отрывок? Прочитаешь ведь? Да? Прочитаешь?

Теряя терпение, я оборачивался, чтобы резко ответить ей, но она, не давая мне сказать ни слова, сразу целовала меня. Затем отодвигалась, смотрела мне в лицо, потом, запрокинув голову, начинала хохотать — безумно, словно была ведьмой или хотела захватить мир. Потом вновь смотрела на меня, и близко-близко плясали в черноте зрачков два неугомонных огонька.

- Да, - шептал я зачарованно. Казалось, в те моменты я влюблялся в неё. Даже жалел свою прошедшую юность. - Да, ты прототип главной героини. Хочешь, я посвящу тебе этот роман? Хочешь?

- Может быть… - одними губами шептала она. - Давай почитаем?

И мы снова читали. Читали, устроившись на старом диване и укрывшись колючим пледом. Читали вечную классику и старые, малоизвестные книги. Читали то, что было написано сотни лет назад, но казалось таким близким и родным, словно и она, и я по ошибке оказались в чужой эпохе. Читали по очереди, эмоционально, с восторгом, словно выступали в театре. Читали, забывая про всё. Читали, пока за окном исчезал мир. Читали, пока где-то далеко, почти что в другой вселенной, погибали и возрождались города, случались катастрофы и какие-то странные люди жили свои бессмысленные жизни.

И она всё сжимала мою руку — крепко, словно ища защиты; плакала и смеялась, заставляла перечитать любимые моменты, иногда засыпала рядом со мной, словно я читал ей сказку на ночь. И всё шептала: «Когда ты разлюбишь меня, я…»

5

В иные дни, ранним утром, мы гуляли по городу. Весна тогда была холодная, ветреная и какая-то изящно-нежная. Рассветно-розовое небо, словно написанное акварелью, было изрезано чёрными росчерками птичьих стай. Полумесяц, жемчужный, с нечёткими контурами, запутался в проводах. На спящих домах лежали полосы света.

- Вот бы улететь с этими птицами, - говорила она. - И лететь, лететь, лететь так всю вечность, пока не закончится небо…

Я сжимал её маленькую, хрупкую ладонь, безрезультатно пытаясь согреть — руки у неё всегда были холодные, бледные, обветренные, с тонкими трещинками на коже. Ледяной утренний ветер трепал её пышные каштановые волосы и то и дело наполнял слезами большие и печальные глаза.

- Небо не может закончиться, - возразил я.

- Что угодно может закончиться, - не согласилась она. - Вот когда ты меня разлюбишь, я улечу… И буду лететь, лететь, лететь… - она закрыла глаза и, подставив лицо ветру, раскинула руки в стороны, словно уже была готова лететь. - Но это позже… Какая разница, что будет потом… Сейчас я так тебя люблю, - она поправила мой шарф и поцеловала меня. Затем беспокойно огляделась вокруг, проверяя, не видел ли кто — словно это она рисковала, а не я. Но никто не видел. Даже окна домов, казалось, спали в такую рань. Словно в это время, на рассвете, город становился нашим. Нашей личной вселенной воспоминаний.

- Такие великолепные здания… - продолжила она, указывая рукой на старинные постройки. - Ведь правда, они прекрасны? И так хрупки для неведомой силы… У тебя поднялась бы рука?.. Нет? А у меня — поднялась… Я всё разрушила внутри себя…

Я хотел что-то сказать, но она прикрыла мои губы холодной ладошкой, таинственно улыбнулась, сжала мою руку и с какой-то волнительной радостью на грани с отчаянием прошептала:

- Бежим, бежим отсюда!

И мы бежали. Город нёсся по обе стороны от нас, и грустное апрельское небо белым платком развевалось над головой.

6

Не знаю, за что она любила меня, но она видела во мне чуть ли не божество. Почему-то ей казалось, что я знаю и умею всё. Это, конечно, было не так. Впрочем, мне было что поведать: я знал многое и постоянно рассказывал ей об истории, о древних народах, о мифологии и литературе, о жизни писателей и художников… А она слушала меня молча, внимательно, зачарованно, с неподдельным интересом и каким-то благоговением, никогда не перебивая и глядя мне в глаза.

- Я такая слабая, - сказала она мне один раз, когда мы стояли у перил набережной и смотрели на реку, всё ещё до конца не освободившуюся ото льда. - Я ничего не могу. Ничего не знаю, ничего не умею. Я беззащитна, как голая осенняя ветвь на ветру. Я и есть голая осенняя ветвь. Я всего боюсь. Я не могу за себя постоять. А ты — сильнее. Умнее. Лучше. Ты совершенство, - и она, с нежностью и восхищением глядя на меня, едва прикасалась холодными хрупкими пальцами к моему лицу и волосам.

- Ну, хватит уже, ты меня не знаешь, - улыбался я.

- Да, я тебя не знаю, я тебя не знаю, - покорно повторяла она, словно учила стихотворение. - Я ничего не знаю… А ты — знаешь. Ты точно знаешь, куда мне идти. Что мне делать. Защити меня. Спаси. Огради от боли. Укрой меня, мне так страшно, - её шёпот становился лихорадочным, безумным. - Мне так страшно, я не хочу… Спаси меня… от неё. Бежать, только бежать от неё, от всех этих мыслей, от, от… - и она, не договорив, пряталась в моих объятиях, словно за нами действительно кто-то гнался.

7

А один раз она пришла ко мне дрожащая, измученная — я даже сначала подумал, что она больна.

- Я не могу так больше, - произнесла она и заплакала. - Не могу так больше жить!

Я прижал её к себе, погладил по волосам, вдохнув их запах — они пахли апрельским ветром. Она сильно замёрзла и плакала, казалось, не только от боли, но и от холода и усталости. На её бледных щеках лежали прозрачные бусины слёз, и на ресницах дрожали кристальные капли.

- Это сжигает меня изнутри, - прошептала она, глядя на меня какими-то безумными глазами. - Я хочу всегда, всегда быть рядом с тобой! Только бы с тобой… Пожалуйста, только с тобой… Рядом…

Я усадил её на стул на кухне и налил стакан воды.

- Ты погибнешь со мной, - сказал я, когда она успокоилась. - Так нельзя. Так больше нельзя. Ты погубишь свою молодость. Слышишь? Ты меня слышишь? - я склонился над ней и взял её за обе руки.

- Как же ты не понимаешь? - едва слышно проговорила она, покачав головой. - О боже, это проклятие…

Выпрямившись, я подошёл к окну и прижался лбом к холодному стеклу.

- Я не могу разлюбить тебя, - спустя время продолжила она с горечью. - Не могу разлюбить, даже если объясню это себе тем, что рушу твою семью. Не могу забыть. Это… неподвластно мне. Это сильнее меня. Я слабая. Я ничего не могу. Ничего не могу сделать против этой любви. Я бессильна против неё. Бессильна против себя самой. Это не вредная привычка. Её нельзя… искоренить. Я не могу выдрать из себя это. Я бы вырвала, вынула, вырезала эту любовь из себя, но она сильнее меня. Она огромная и пугающая, как вселенная, разрастающаяся внутри. Она заполняет меня звёздами и галактиками, чернотой и холодом, в котором не могут расти цветы. Она истощает меня и отнимает всю мою энергию, все мои силы. Когда я впервые увидела тебя, то подумала, что это постепенно исчезнет. Я забуду. Но нет. С каждым днём это усиливается, словно болезнь, постепенно поражающая все системы организма. Она мучает и опустошает меня, не даёт мне думать, учиться, работать. Но как разлюбить? Как жить дальше с этой раной? Как влюбиться, если я уже влюблена, причём в того, с кем я не могу быть? Как принести себя в жертву себе же? Ты хочешь, чтобы я собственноручно отрезала свои крылья? Неужели ты не понимаешь, что я в любом случае погибну? Так не лучше ли погибать так, любя и не пытаясь утопить в себе это чувство?

Но я не понимал. Только сейчас я вижу, как глуп и мёртв я был.

Я вновь развернулся к ней. Она сидела на стуле в этой крошечной пыльной кухне, согнувшись, положив лицо на руки и вздрагивая всем телом — такая жалкая, маленькая и беззащитная. И я должен был спасти её. Спасти от самой себя. Но вместо этого я разрушил её до основания. Хотя тогда мне казалось, что я её спасаю.

- Как же ты не понимаешь, что у тебя впереди целая жизнь? - горячо зашептал я, схватив её фарфорово-белые запястья. - Зачем убивать её? Зачем тратить драгоценные мгновения юности на слёзы и страдания, когда можно жить, когда ещё столько раз можно найти счастье, когда можно просто дождаться его?

- Неужели ты думаешь, что я сама это выбрала? - едва слышно прошептала она и грустно улыбнулась.

У меня защемило сердце от этой улыбки. Никогда ещё я не видел более печального и одухотворённого лица. Во всех её чертах на несколько мгновений выразилась какая-то неизъяснимая нежность в сочетании со вселенской грустью. Огоньки в глазах перестали плясать, замерли, расширились и стали похожи на две полные луны. Всё её лицо обрело ещё большую хрупкость и белизну — казалось, лишь один порыв ветра пробьётся через окно, и вся она упадёт, разбившись на части, словно статуэтка, которую хранят на самой верхней полке.

Без резких движений. Без резких движений. Но нет.

- Одумайся наконец, - я предпринял последнюю попытку. - Что ты делаешь? Куда ты идёшь? Куда ты придёшь со мной? Разве у нас есть будущее?

- Не лучше ли сразу сказать, что ты меня не любишь? - снова улыбнулась она, проведя рукой по мокрой щеке. - Что ты… разлюбил меня?

- Нет, - мой голос дрогнул. - Просто нам… больше нельзя любить друг друга. Тебе пора, слышишь? Ради твоего же блага. Это конец. Ты была права. Это не может продолжаться вечно.

Она молчала. Я взял её за руку.

- Не надо, - прошептала она. Мне показалось, что она задыхается.

Вдруг, вытянув руку, она резко схватила кухонный нож, лежавший на столе, и с силой сжала его рукоятку. Я напрягся, готовясь в любой момент остановить её. Но тут её хватка ослабла, она оставила нож, резко встала на ноги, ловким движением подхватила сумку и стремительно вышла из квартиры.

8

Дальше всё было как в тумане.

Я искал её везде. Я ждал у её подъезда, караулил вход её универа, бродил по нашим любимым улочкам до самого рассвета, смотрел на месяц, провода, старинные здания, редких прохожих. Всё было мёртвым. Месяц, провода, небо, здания, люди — всё было мёртвым без неё.

Всё было мёртвым. Зато я наконец-то стал живым. Я научился чувствовать. Да, это была боль, но это было уже чувство. Сердце уже билось — пусть с надрывом, стоном и ломающей болью, но оно билось. Билось впервые в моей жизни.

Я мог позвонить или написать ей. Но почему-то не решался это сделать. Даже мысль о том, чтобы заговорить с ней, казалась мне отталкивающей. Мне было страшно. Страшно услышать её голос, страшно прочитать её сообщение. Страшно и стыдно перед ней. Я боялся, что она злится на меня. Боялся, что теперь она откажет мне. Боялся, что она изменилась. Боялся, что теперь она омертвела, что она омертвела именно тогда, когда ожил я. Я боялся, что это я. Я убил её. А что, если мы вместе её убили? Что, если она принесла себя в жертву ради того, чтобы оживить меня? Что, если теперь она ничего не чувствует, ничего не хранит внутри себя, кроме выжженной пустыни?

Поэтому я боялся даже открыть нашу переписку. Даже посмотреть на её фото.

Да, я был влюблён — первый и последний раз за свою жизнь влюблён по-настоящему. И теперь я её понимал. Неправильная, странная, запретная, практически невозможная, любовь разрасталась в моей груди, как огромная дыра. Космос внутри открывался кровоточащей раной. Я заглядывал внутрь себя и видел портал в другой мир, неизвестность, пугающую бесконечность, пронзившую меня насквозь.

А это была она. Любовь. То, ради чего я жил все эти бессмысленные, пустые, жалкие, никчёмные и никому не нужные тридцать пять лет. То, ради чего вообще стоит жить. То, ради чего стоит идти дальше по этой бренной земле.

Я полюбил её лишь после того, как потерял. Я мучился не меньше её и проклинал себя за то, что тогда посмел так равнодушно к ней относиться, за то, что не видел и не понимал её любви и огня, за то, что позволил себе нанести ей пожизненную рану. Я был готов душу продать за одно мгновение рядом с ней. Лишь одно мгновение. Лишь обнять её и тут же умереть в этих объятиях, пока они не стали воспоминанием, пока счастье не остыло и не осталось позади, пока новая боль и серая повседневность не зашили разверзшуюся во мне пропасть. Просто прикоснуться, обнять, раствориться, стать лепестками света…

Это было что-то вне всего. Это было не то, от чего можно излечиться. Я впервые столкнулся с тем, что сильнее меня. С тем, перед чем я теряю волю. С тем, что я не могу обуздать. Не могу держать под контролем.

Бежать, только бежать от этого, бежать от тоски, бежать от всех этих мыслей, от потребности записывать каждую, от, от, от… Бежать к ней, бежать и спасаться в объятиях, в укрытии.

Несколько дней я не мог ни есть, ни спать. Я ничего не мог делать, кроме как писать — теперь это давалось мне как никогда легко. Наконец мой роман сдвинулся с мёртвой точки. Точнее, он начался заново: я стёр всё, что уже было и что я мучил несколько месяцев, и за один вечер по новой написал почти половину. Это было единственное, что спасло меня тогда. Единственное, что меня держало. Единственный способ дышать.

Наконец я выяснил, что она уехала. Спросил у какой-то девчонки, которая шла из универа.

- Ааа, эта! - девчонка наконец поняла по моему описанию, о ком я говорю. - Мы с ней на разных курсах учимся, вообще-то. Но я её иногда вижу в коридорах — такая странная, как будто вот-вот расплачется… Точнее, раньше я её видела. Говорят, она то ли заболела, то ли уехала куда-то… Да, кажется, уехала! - не получив от меня ответа, девушка пожала плечами и пошла дальше.

Точно. Она же обещала уехать, когда я её разлюблю. Я горько усмехнулся.

Не знаю, откуда она взяла деньги на билет и проживание в другом городе. Не знаю, где она жила. Тогда я не знал даже, куда она уехала. Но я должен был во что бы то ни стало её найти. И я решил написать ей.

Я взял телефон и открыл мессенджер, в котором всё ещё жила драгоценная переписка. Надпись под её фото сообщала, что она была в сети тридцать минут назад.

«Где ты?» — набрал я дрожащими пальцами.

Но она не ответила. Она даже не заходила в приложение с тех пор.

Всю ночь я мучился и лишь под утро уснул, так и не получив от неё сообщения. Зато на следующий день оно мне пришло. Оказалось, что она написала мне за час до моего пробуждения. Целый час потерян!

Я открыл переписку с бешено колотящимся сердцем.

Там было лишь одно слово — название города, в который она уехала.

Я заплакал от счастья.

9

«Я выезжаю к тебе, — тут же написал я, ничего не видя перед собой и тыча пальцами мимо букв. — Где мне тебя найти?»

Она назвала адрес. Затем дописала:

«Не заходи в гостиницу. Я буду на берегу. Ищи меня там».

Поцеловав потрескавшийся экран телефона, я прошептал: «Жди меня». За остававшиеся несколько часов до поезда я дописал свой роман и, практически ничего с собой не взяв, поехал на вокзал.

Я оставил свой дом. Я бросил свою семью. Я бросил всё, что у меня было. Я предал всех, кого знал. Я пожертвовал всем ради неё. Ничто не стало преградой.

«Я душу продам за тебя», — вспоминал я её слова и всё шептал их про себя, неустанно повторяя, словно заклинание.

10

В поезде было тихо и грустно. Рядом со мной никто не ехал, наступал вечер, все ложились спать, гас свет. Всю дорогу я просидел безмолвно и неподвижно, глядя в окно, за которым проносились страшные скрюченные деревья: казалось, однажды они были живыми и умерли, корчась в муках. Я так и уснул, не заметив, как закрылись глаза.

Когда я их открыл, то на мгновение замер от горького чувства, сжавшего сердце: за окном насколько хватало глаз простиралось выжженное поле.

Оставалась ещё одна ночь до моей остановки.

На рассвете я буду у тебя.

11

Город, в который она уехала, был молчалив и спокоен ранним-ранним утром. Я шёл по улице, и в тишине раздавались мои шаги. Практически никого не было: лишь какая-то женщина прошла мимо с корзиной белья да худой старик, скрипнув дверью, вышел из дома. Кругом благоухали южные деревья, цвели абрикосы. Маленькие домики спали. Нежный розово-орнажевый свет восхода лежал на их белых стенах. Всё, казалось, светилось. На линии горизонта туманно виднелись очертания гор. Утро было свежим и прохладным.

Издалека доносился запах моря и тихий, едва слышный шум волн. Но самого моря ещё не было видно, и от этого моё предвкушение усиливалось.

Я то шёл быстрым шагом, то вдруг начинал бежать, то замедлялся, то даже останавливался и, прислонившись к стене одного из домов, пытался отдышаться и унять сумасшедшее сердце. Никогда ещё в моей жизни оно так не колотилось, никогда ещё меня не сотрясала такая дрожь. Иногда мне казалось, что у меня подкашиваются ноги, что я вот-вот упаду, что дальше я уже просто не смогу идти, и я даже отказывался от задуманного, хотел бежать назад, но потом, опомнившись, тут же разворачивался и вновь шёл к морю по улицам города — ещё быстрее, словно только что был на волосок от гибели.

Обратного пути не было. Ничего не ждало меня позади. Всё осталось где-то далеко, в другом мире, в прошлой жизни. Всё моё прошлое сгорело. Была только одна дорога — вперёд, к морю, к ней. Дальше — неизвестность. Всё в тумане. Будущее казалось эфемерным, неясным, расплывчатым, несуществующим. Это был единственный раз в моей жизни, когда я жил лишь в настоящем. Когда у меня больше не было прошлого. Когда завтрашний день казался невозможным. Когда земля уходила из-под ног, когда я, казалось, чувствовал, как вращается планета.

Да и какая разница? Какая разница, что там будет завтра, если сейчас я встречу её, если сейчас я буду так счастлив? Какая разница, кого я предал и бросил, какая разница, сколько проступков я совершил?

Пусть весь мир закончится, вся Вселенная погибнет — мне нет дела. Я увижу её, я прикоснусь к ней, я обниму её, и пусть этот миг превратится в бесконечность. Целая бесконечность лишь для нас двоих.

Обогнув очередной дом, я наконец увидел море и резко остановился с замершим сердцем. Я никогда не видел море до этого, и теперь оно застало меня врасплох: мощное, величественное, необъятное, шипящее, ослепительно сияющее золотыми бликами под лучами восхода. Вот она, наша бесконечность: безбрежно огромное море — вдаль — и безгранично глубокое небо — ввысь.

Но гораздо сильнее меня поразило другое: на безлюдном, абсолютно пустом берегу, у самых волн, спиной ко мне, стояла она.

12

Слёзы хлынули из моих глаз. Вскрикнув, я побежал к ней. Она обернулась, и я понял: она была всё та же — живая, пылкая, мятежная, неспокойная, неугомонная, вечно ищущая, с вечным огнём во взгляде. И всё так же любила меня.

Она вскрикнула, как от удара, всплеснула руками и, болезненно посмотрев на меня, кинулась ко мне в объятия.

- Ты же больше не бросишь меня? Не бросишь? Не бросишь? Ты не бросишь меня, да? Пожалуйста, не бросай, я умру! - шептала она, не помня себя.

Я гладил дрожащими руками её волосы и сквозь пелену слёз видел, как за её спиной огромное море, расплываясь и искажаясь, золотится от лучей восходящего солнца.

- Тише, это уже позади, - успокаивал я и целовал её мокрые щёки, глаза, губы. - Это всё уже прошлое, лишь боль прошлого… Больше не будет больно…

Но было, конечно, и больно, и страшно, и темно, и воздуха, казалось, не хватало, и небо, казалось, давило сверху, словно тонны океанской воды. Прошли десятки бессмысленных, скучных и пустых лет, всё рассыпалось, разбилось, стёрлось, и только то вечное море всё так же шумит и штормит да бесконечно тянется тот юный, чистый, золотисто-рассветный миг истинной любви и абсолютного счастья — единственный луч света в сером пепле моей памяти.