Как ловчее сфотать ромашечку

                «Мудрец – тот, кто и
                тернистый путь усыпает розами».

                Акутагава Рюноске

1.
– Я так вот понимаю, что если водка хреновая, то и капуста такая же должна: под каждый напиток свой рассол. – К такому выводу пришёл Егорыч, подытоживая всемирную историю взаимоотношений крепких напитков и закусонов.
– Во–во, а я попросту глоточку помочить… Киря, я попробую… Так, что это? – Рука Бима потянулась к бутылке. – Nexte! Nexte... Некоторое… Экстро… Мужики, переведите Nexte.
– Следущий,  – Ксан Иваныч, вмиг.
– Следующее, – уточнил Егорыч то ли род, то ли склонение.
– Я так и думал! – возликовал  Бим. – Блин, я полиглот!!! Я в какую страну не заеду –  вспоминаю их язык. И это никто не отменял...

2.
– Вот такой нормальный случился завтрак. Из своих продуктов, – Ксан Иваныч возвратил пацанов к реальной жизни.
– Ну, расскажи чё ты... Киря, казак ты за нас, кто же до тебя домогался вчерась,  когда я тебя за ненадобностью покинул? Ты же там в горшке остался, а когда я с улицы, покурив люльку, пришел, то ты ещё раз поднялся и снова стопы свои направил.  – Это Бим. Сейчас он, раз уж вспомнил о трубке, прикинулся Бульбой и потому не только аккуратно подбирает слова, но и приноравливает к себе запорожские телодвижения.
– Нет, я на улицу выходил. Просто покурить.
– Что–то на улице мы не встренулись. Странно. У них тут две улицы? На улицу... на улицу… Ну а я–то то подумал красиво, что бабы тебя там... это… заимали А ну, а если бы я рядом э–э–э... был...
– Что?
– По–другому бы было. Мы б её... э–эх!
– Одному слабо?
– Вдвоём... оно веселее. Я б трахал, а ты б слова переводил. Она ж по–негритянски говорит, а я по–негритянски не знаю. А ты ж полиглот… посильнее моёго… если по–честному.  А ты с зонтиком и опахалом. Попутно стоишь. Не мешаешь никому. И мух бы отгонял. И бултыхал бы языком. Ну, один разок я бы позволил, конечно.  После меня. Как тебе оральный вариант? А я б трахал, и трахался бы, молча. По–настоящему. И радовался. А ты бы…
– Вот нихрена себе! – обиделся Егорыч, – так по твоему выглядит здравый русский смысл… когда тройничок? Ещё и ждать! Я, промежду прочим, первым до неё… тренькнул...
Егорыч в смысле отлить всегда бежит первым: у него так устроен пузырь.
Порфирий Сергеич бежит вторым, причём не ранее, чем после третьего бокала. При этом выйдет не как артист на антракт, а включит этот выход в действие. Ну, например, объявит легенду, будто он Обама и сейчас у него выход из самолёта. А там полосатая ковровая дорожка поверх бетона, и гвардейцы навытяжку. А раз такое дело, то ему надо показать человечеству, что он тоже человек, правда, главный из всех, и что ему похеру почести, ибо это по'шло и недемократично. А в таком случАе, мол, ему полагается, положенный правительством, рекламный килограмм, жвачек. А  потому – пока он в отлучке – его товарищи должны по приходу президента выложить на золотой тарелочке, с голубой каёмочкой всё то, малое, что им – президентом только–что было озвучено. Скромно всё. А мог бы и перчаткой по морде. Да только он не станет этого делать. И не оттого, что льняные перчатки, в родном белом доме, забыл, с вышитой на них крестиком картой Расширенных Соединённых Штатов, а потому, что никто не достоин к ним прикоснуться, кроме, разумеется, него самого, коли уж он перевербованный президент Америки. У него уже год как контракт с Киевом и, nota bene, с Москвой. Смерть доллару. Алё! Ресторан?  Да. «Якбар»?  Воистину як бар. Кофе, коньяк? Як, як.
– Целуйте, господа, его – бимовские – следы, – считает хозяин следов. Звать его по–прежнему Бимом. Он демократичен и добр. Он выдумщик и жалеет мир. Он желает здоровья всем президентам второго ранга. И готов посы'пать ковровую дорожку лабораторным песочком: для улучшения отпечатков, глубина пять сантимов, залейте отпечаточки гипсом! А также ради гигиены целования. Смерть эболе!
Ксан Иваныч на такие интимные процедуры – не лобызаться с Бимом, конечно, а в туалет, – выходит с достоинством, как и положено настоящему генералу.
Малёха исчезает незаметно и стыдясь, будто воспитанный мальчик, который не обязан сообщать папочке и, тем более, чужим дяденькам, куда он пошёл, и сколь долго будет отсутствовать… развлекаясь с мужским опознавательным знаком.

3.О тайнах мадридского двора .
Стук. Мытьё посуды в санузле.
Ксан Иваныч на сцене: «Ну что, ты там не нашел ничё?»
Речь про интернет, в котором Малёха должен был что–то откопать.
– Я не искал, – говорит Малёха. Ленивый чел!
– А чё вы там хотели? – осведомился Бим сразу у двоих. Развесил ухи: кто ответит первым?
– А никто! – отвечает сам себе, не дождавшись ни малейшего колебания воздуха с той стороны. И совсем уж не по–ирландски, не по Джойсу задумчиво, не по–набоковскому стеснительному  "непрямому высказыванию", а как кривлястые "Иванушки с Интернет–шинеля", сам себе и далеко не шёпотом, почти–что селезень сдуру яйцо снёс, «выкрякнул»: "Конь в пальто!!!"
– Чё? Какой ещё конь? – реакция Малёхи.
– Морской. Брюхатый, – так отреагировал Бим. Он недавно смотрел «Извращения в природе», и теперь знает все звериные, одноклеточные и прочие био-дробь-зоо фокусы.
– А интернет работает? – спросил Ксан Иваныч, по привычке игнорируя абсолютно все вопросы со стороны. Когда он думает думу, то частенько будто бы напрочь отключает ненужную ему сторону ушного аппарата: не считает нужным... каждому там рядовому отвечать.
– А чё? – спросил Малёха, без всякой задней мысли и так просто, будто он пятилетний мальчик, а его отвлекли от компьютера, а он на всю семью один и его сейчас оторвут от игры, а докажите, что компьютер вам важнее, тогда, может быть, он и потеснится и ущемится, а ему за это родители что–то станут должны...
– Я хочу заказать гостиницу во Франции, – стал объяснять Ксан Иваныч Малёхе, влюблённо глядя в сыночку; и вовсе не собираясь отнимать у него компьютер/ноутбук, который понарошку как бы на всю семью один.
На самом деле их около тридцати, никто не ослышался, если присовокупить к семейной базе компьютеры проектной конторы, где Ксан Иваныч пашет учредителем и как единоличный собственник первым поедает плоды.
И тут он внезапно вспомнил о товарищах, и включил слуховой отдел мозга. И понял, что это Бим задал вопрос по существу, а он вместо этого обратился к сыну, и что его тут на этом сейчас поймают, если уже не подловили, а это плохая вещь, когда отцы так откровенно обожают сынов… А с товарищами он порою чёрств, да: на контрасте, который он не только не акцентирует, но не замечает вовсе. Но, со стороны виднее. Хоть и сидят за одним столом, и пьют одинаковое пиво, и у них общак, и вообще отлаженная схема, но это общая заслуга, а не только одного его, Ксан Иваныча, заслуга.
Ага: сейчас можно неплохо понравиться буквально всем!
От неожиданного прилива доброты к ближним, и, не имея особого артистического дарования, – он всего лишь генерал архитектуры, – Ксан Иваныч мелко заморгал ресничками; и сказал простую, но эффективную, с точки зрения дружбы, вещь: секретик выдал, махонький, но по индивидуальному тарифу, со скидкой.
– В Лангре,  где мы будем ночевать, заказано. Всё вроде бы! Ничего не отменяется. А вот у нас может там, ...в Париже что–то проявиться. Ну, может на день, на другой, на день в Париже больше задержимся вдруг. Ну,  насчёт Брюгге там... Позже станет ясно.

Молчание. Пауза. В хорошем театре так бывает.
Не то чтобы слова кто-то забыл, а финт. Отличный финт «пустого воздуха». И даже музыку специально отключают, и шумы.
И чувствует народ тишину. Тишина она как персонаж – звукового формата.
Не только зрители чувствуют, но и артисты. Которые не нанимались играть тишину. А играют тишину вживую: в импровизе, без репетиций: в первый и последний раз, бесплатно, допом к бурной жизни, запишите их на плёнку! Нэвидсона, бля. Чёрт бы его…
Если никто не придёт на помощь, они исчезнут, не отметившись на спирали... ни чёрточкой-царапинкой, ни зазубриной, ни какашечкой – тлен всё и мимо кассы.
Но если поможет кто, или сам подсуетишься, а это надёжней, то и чёрточка будет, и царапинка. Въедаешься в спираль, как в грампластинку, и так живёшь: въедливо, но с достоинством: они и есть духовная материя коллективной спирали. Симфония. Оркестр. Музыка космоса и Земли.

***

Так-так-так! Ничего не ясно стало в хостеле! Ксан Иваныч затеял игру, а вы, ****и-товарищи, держитесь за стулья.
Крокодилы кругом! Среди своих. И даже на потолке хостела. И под матрасами хостела, и под подушками хостела.
Риббентропы! Молотовы! Клиновы Ксан Иванычи!
Жрут чужие рульки. Пьют кровь друзей и союзников, словно нефть и дизельное топливо. В бурдюках стратегические запасы. Партнёры драные!
Будет в ответ вам русский революционный коктейль.
Вот у Егорыча микроёкнуло внутри. Наверное, так микроёкает сердце: предупреждение: жди инфаркта-нормалька лет через пять.
Уж слишком как–то странно: Ксан Иваныч проявил мужскую любовь: сдал, накрыв дырявой маскировочной тканью, нечто, что должно бы по–хорошему явиться приятным французским сюрпризом: Париж, Брюгге: с ними подписан пакт о приятном транзите. Поскольку кругом одни только сердечные друзья. Оплачена дружба. Запад, мы целуем тебя в губы!
А в устах генерала выглядело так, будто в Париже ждало плохо распланированное будущее: приключеньице. Например, спонтанное взятие Бастилии или Версаля! – под блажь-каприччио невидимой большинству вояжеров английской принцессы–егозы:  а мы–то, фокальные люди, знаем о ком речь . А вояжёрам невдомёк. Ксан Иваныч проявляет чудеса конспирации.
А во дворе их, или перед воротами, искусно замаскированный ров, на дне которого сидят молчаливые до поры раки с крокодилами: именно для целей весёлого поедания наступающих.
Результат от такой встречи  явно нехорош. Некоторым. Рядовым. Сынков маменькиных, конечно, не коснётся, а то!
Но для Ксан Иваныча это всего лишь эксперимент, тест, текст, вопрос на засыпку, в котором должны были бы проявиться характеры коллег: этот храбрец, а этот трус, болтун и предатель, которому не судьба вернуться домой... одному к Гречанке, а другому к матери своей Архитектуре...
Сейчас потребуется что-то умолчать. Впрок. Кто-нибудь знает о таком молчании? Молчании впрок, о том, чего ты даже не знаешь?
Ну нет, молчать можно до поры. Но если жив и тебя распирает, то выползшая наружу, проявившаяся тайна… ставшая явью… временно застрявшая в мозгах… а когда требуется ширнуться, а перед тобой врач со шприцом амфетамина, например, а за наблюдательным стеклом в следовательской каморке сидит принцесса Диана – Ксанина любовь чоль? – и наблюдает насколько ты герой, то ты сдашь всё! Всё! Ради дозы. И плевать на Диану – Ксанину любовь чи фаворитку мадридскую, за стеклом следователя: какого хера вообще!
– Я плював на батьківщину… ось моя рука. Можна без джгуту зафігачiтя.
– Та й ми чим не запорожці: ми тут без церемоній могем... – говорят следователи. Они же критики литературные.

Архитекторы же наши, провинциальные, с России, слава богу, не наркоманы, им проще выкрутиться. Но они не готовились к такому приключению с «тайной впрок», в которой они Исполнитель, а в Заказчиках их товарищ по несча… то есть по счас… то есть по путешествию… обыкновенному, но с чёрными кошками в углах Reno, ****ь, которые то ли колонки, то ли новые с Гамбургу чи с Гронингена, то ли старьё, то ли ваще с Дианками разными… взамен Малёх. Ни хера они не знают о чём речь, потому как не фокальные ни грамма, а обыкновенные персонажи, картонки…
Блин, тут уже хочется порассуждать. Ибо: они где-то картонки, а где-то живые твари, с которых эти картонки пишут… буквами…

…Даже складников с собой не захватили наши вояки из Reno-машины, уж не говоря о пулемётах с гранатами.
Коктейль Молотова на крайняк, рецепт которого Егорыч с Бимом, поскребя в памяти, могли бы вспомнить, сварганили бы перед атакой. Но надо правильно предупреждать, а не превращать всё в козни… какого двора? мадридского, мать его! Где он Мадрид?
Бим заметил Мадрид в глазах Егорыча, и вспомнил «чистое небо над Испанией» – там, где объявляют «всё будет хорошо», на самом деле подвох, бомбёжка, Герника, Пикассо и ООН, слава и смерть, быки и абстракции. Но всё здорово… с точки зрения марсиан. А с точки зрения землян – всё это херовей некуда. И дёрнулся тоже:
– А ну–ка, ну–ка, с этого места поподробнее.  Якорных точек... мы знаем. Дни знаем. Чё хотим в Париже? Почему идёт изменение якорных точек?
Бим чрезвычайно боится новых изменений в маршруте. А также всяких атак на Бастилии… с егорычевыми крокодилами. Егорыч тот ещё шутник. Когда не врёт, конечно, а балдеет, по-доброму. А тут, похоже, не врёт никто.
Бим видел крокодила в плаще… ну,  перед Регенсбургом. Сам… самолично. Вроде бы и не курил как в тот раз… Ну, после Казани когда, в «Весёлых подружках»… ты уже в курсе, читательница.

***

А Ксан Иваныч с самого начала путешествия крутит маршрутом в свою пользу – чёртов генштаб на колёсах! – с учётом интересов прежде всего своих, не забывая при этом Кроху–Малёху. А также – вот же польза канцелярских  привычек  –  и главную якорную точку в Ростоке, где уже заказаны и оплачены места в пароме до Хельсинки, которые стоят дорого. Обмен билетов чреват штрафами, которых никто не желает. Соответственно, вся компания теперь на крючке пароходной компании и Ксаниванычевых планов.
А двое взрослых  балбесов вроде бы и как бы едут на правах молчаливого балласта. Никакой справки на предмет  хотя бы ограниченного употребления толерантности им не выписано, и вмешиваться поэтому они не должны бы вообще.
Вслух, разумеется, о последнем никто не говорит, ибо в роли злых Соединённых Штатов тут выступает Ксан Иваныч и он пользуется чудесными свойствами двойной морали на всю катушку.
– Не идёт пока!!! Невозможно.
– В чем хитрость изменения маршрута? – настаивает Бим.
– Не идёт изменения пока.
– Прижучили! – ярится Бим.
– После скажу. Рано ещё говорить.
Ксан Иваныч пошевелил челюстью и мотнул головой с такой явной неохотой отчитываться, будто он привязан к табуретке, а табуретка прибита к полу, а пол в том самом кабинете, где не  так давно он лично измывался над врагами – над Бимом с Егорычем, а Дианка подглядывала и говорила «ещё, ещё, Егорычу всыпь». А теперь власть переменилась, и он уже собственной персоной, слегка поблекший и пощипанный,  на допросе перед недавними товарищами–чекистами, которые как–то сумели отбриться, а он взял, да как дурак попался. Причём по фальшивому навету от теперешних допросчиков, которым и без допросов всё и так ясно. И они даже могут добавить немало придуманной художественности в его куцые отговорки.
– Что это ещё за мадридские тайны? – поинтересовался Бим, собираясь усилить фразу упоминанием двора в мавританском стиле, по которому елозят распутные фрейлины с незаконными чадами: эти – кто в коляске, а кто и в подоле.
Кирьян Егорыч – вот же фрукт –  взял  и  бимовский сценарий попортил. Мадридский двор он автоматически заменил "отхожим местом", не забыв упомянуть, что королевские какашечки–то там не простые, а с вензелями. И что принцессы ради поддержания любви к ним принцев, и в виде особой привилегии, вообще не какают. Причём, пахучее место действия он умудрился вставить в чужую фразу столь резво, что Биму, хоть и являющемуся автором, ничего не оставалось, как с такой интерпретацией цензуры согласиться.
– Хороший сюрр, – сказал он. – Ладно. Хвалю. В духе "неорабле".
Стиль Бим сходу придумал.
Ксан Иваныч обиделся. Видать, тайна стоила того, чтобы её так защищать.
– День пришел ...мы уже ...солнце ...где мы там, ...в какой стране были? – Бим то ли поэтизирует, то ли подзуживает, прикрывая боязнь крутых, а главное – не согласованных с ним изменений маршрута.
Крокодилы. Спирали. Нэвидсоны. Заколебали уже.

***

Только Егорычу похрену. Ему интересно везде. Повезут отсюда в Монголию – слова против не скажет: отпробует свежей баранинки, которая только что блеяла. Повезут на вулкан в Исландию – будет только рад: наберёт там пемзы, и кусочек аж неостуженной розовой лавы возьмёт на память. Короче, этот русский сэр из полнейших мудаков. Он сомневается во всём. Он соглашается со всем, что не навредит человечеству. Он не верит мусульманам, он жалеет несчастных христиан, он желает понять буддистов, чтобы в итоге приняться и за них. Крест ему нужен лишь для того, чтобы прибить к нему огородное пугало. У вагины нет национальности, а все люди вышли из неё. Всё дело в обыкновеннейшей генетике и дезоксирибонуклеиновой кислоте. Да здравствует Хромосома! Первую Хромосому скоро найдут на комете Чурюмова. И не надо никаких надуманных Ев и Марий Магдалин. Древо Познания – обыкновенный намёк, чтобы не совались не в своё дело, ибо приведёт оно только лишь к разгадке тайны ядерного расщепления, а в итоге к погибели всея земли. Дарвин, хоть и козёл в отношении места людей во всей фауне, но по большому счёту нормальный чувак, ищущий правду в естестве, не полагаясь на бога, кем бы он ни был, пусть даже глобальной космической самокухней–суперскороваркой, из которой хозяйка выскочила в начале пожара, да забыла, или передумала, вернуться. Да и тушить такой пожар пожарники отказались: слишком много там динамиту, мол, и всё вдобавок залито горячими фекалиями: туалет–то за стенкой, а стенки шкворчат, двигаются, испускают невкусные газы пуще опрокинутого надворного сортира, да ещё горячие они. Тут ни один противогаз не поможет.
Все англичане, особенно те, кто с деньгами, – сволочи. А Кирьян Егорович всегда за правду. Денег у него нет и не надо, следовательно он честен, а возможно даже и неподкупен. Проверить последнее не представляется возможным. Словом, пока–что он конченый атеист, незаметный с виду, а на самом деле пытливый естествоиспытатель без орденов и нобелевских премий, втихаря правящий миром методом вынесения книжных приговоров; тысячи верующих задротов искренне желали бы, чтобы его поскорее переехало международным чекистским катафалком.

***

4.Планируют Австрию, Брегенц.
– В Швейцарии мы будем, – подсказывает Кирьян Егорович – а в глазах Рейкьявик, Уагадугу, Тегусигальпа. – Через, блъ, австрияков.
– Они не блъ, а просто австрияки, – поправил Порфирий Сергеевич Бим.
Сегодня Бим – сама политкорректность и лояльность вместе взятые по меркелевской формуле: тебе гамбургер, с тебя толерантность. Модная штука. Любопытная торговля. Уважает он за что–то австрияков. Уж не за эрцгерцога ли Фердинанада, не за побитых ли и развешанных по деревьям галичан–русинов? Великие укры тогда ещё не были сочинены, а то повесили бы и укров: «Вот–так, блъ, и съездил принц в Сараево к себе на свадьбу!» – и Бим громко добавил, повращав головой: «Мужики, а я знаю, почему Швейк был такой дурак».
Бим, видимо, ожидал восхитительных возгласов, а, как минимум, обращения на него внимания. Но никто не зацепился за его глубокую мысль. Сказал бы Бим, что Венгрия главнее Австрии, то тут же бы на него накинулись: один исторический педант, другой – а это Ксан Иваныч Клинов – Вену обожает больше Будапешта, исходя, разумеется, не из политических, а из чисто эстетических соображений: будапештский парламент весь в декоративных готических кривульках, словно там упражнялся такой–то и такой–то архитектор, с которым он давно не в дружбе, а Вену… Вену будто сваял бы и он сам, попади в то прекрасно вальсирующее время.
А почему Бимом упомянулся Швейк догадался Кирьян Егорович: Бим теперь весь остаток путешествия будет обезъянничать с Швейка. Тарас Бульба ему уже надоел. А поскольку Швейк – лицо наполовину выдуманное, а наполовину реальное, то невыдуманный Бим будет вправе играть кого захочет, и всё ему и простится, и спишется, и пить пива можно будет пить сколько влезет за двоих, ибо он играет сразу две роли. И может добавить за самого себя. И, поди, догадайся, кто лучший прототип для Швейка, сам Бим, или  тот первый реальный прототип. Кроме того: все смешные глупости спишутся на Швейка, а умные вещи спишутся на Гашека, а физические нелепости растворятся на сцене жизни, потопленные талантом артиста, который ещё талантливее сыграет пивного человека Бима из дальней Руси. То есть он прячется за некоторую сценарную расплывчатость, и ему в такой мутной водице прощается всё. Отличная методика мимикрии! Почеши мне спинку, а я почешу тебе. Извольте ухаживать все за Бимом, ибо он один только настоящий талант, а остальные, кроме товарищеских обязанностей, – они ещё и обслуживающий персонал, приставленный к дарованию. Так хозяева прилагаются к кошке, а кошка, в свою очередь, к своему хвосту.
В итоге генерал–хозяин зависит от чужого хвоста, то есть от бимовских ежеминутно меняющихся причуд.

***

– Читайте пока про Мюнхен, – велел Ксан Иваныч довольно–таки безразлично и в никуда.
Болезненно отреагировал на эту простенькую фразу Егорыч.
– Всё уж давно прочитано и перечитано, – пробрюзжал, – вон оно, на койке лежит. Берите и сами читайте, если хотите .
– Путеводитель Вы наш! Драгоценнейший! – съёрничал Бим. – А Вы нам по памяти расскажите. Нам читать не резон, а вы уже время потеряли, так уж будьте добры отчитаться на что оно растрачено… драгоценное. А так – что за резон хвалиться бумажками. Ещё и в минус запишем: надо же – время наше тратить…
– Я домашнее время тратил, личное, часом отмечу, время. Уж простите за тавтологичность сказанного. Ещё в Угадайке тратил, готовился к странствию, ради вас чертей, – отбился Егорыч.
– Вы нам мозги–то не парьте, – сказал, как кусок от бани отрезал, Бим.
В киноверсии тут с облака спустится вертолёт–пила. Он–она умелец с воздуха бани пилить. И Кирьян Егорович на некоторое время обидится на режиссёра.
Ксан Иваныч разложил карту и по полочкам план путешествия. – Ну, похоже, похоже. Ну, мне как бы задан вопрос из партера, – и по–доброму так подмигнул всем. И пришмыгнул носом. –  Оглашу это. Где мы? Вот мы, – и ткнул в карту наугадским методом. 
– Не врите нам, – сказал Бим. Он успел нацепить очки и потянулся к карте, загородив остальным видимость. – ... Да–да–да... Так–так–так... Понятненько... Если поехать вниз от того места, где мы щас… Вот вам мой палец: это точка «А». Исход!
Ксан Иваныч отодвинул Бима локтем: «Ну... похожий вопрос. Что ещё? Мы находимся... вот…», – и ткнул сам. – Вот где исход.
И пальцы их не совпали. Видимо, в мире два Мюнхена. Один в мире Бима, другой в параллельном мире Ксан Иваныча. Кирьян Егорович сейчас без очков и не видит ни одного Мюнхена. Следовательно, он в третьем, может даже совсем во взаимно перпендикулярном мире.
– Шалишь, брат! В моём Мюнхене мы… – опередил Бим, снова возвращаясь на свою позицию.
– В моём Мюнхене… Сегодня... Двадцатое число!
– Это правильно. Относительно числа. А в отношении Мюнхена… Кирюха, а ну–ка брось сюда контроль…
– Не хочу, – отвечал Кирюха. Ему не только лень искать очки, а главное не вступать третьим лишним в спор.
– Пошёл двенадцатый день экспедиции, подсчитал Ксан Иваныч. – Сёдня у нас среда. А завтра…
– Завтра будет завтра, – сказал Бим, и выполнил отмашку рукой в потолок. Так небрежно, будучи в хорошем расположении  духа и с дамами под ручку,  здоровались в остальное от войны время галантные – с привкусом пикантной сволочности – немецкие офицеры.
– Правильно, вот завтра мы можем... мы можем...
– Четверг!
– И что?
– Что–что. Щас маршрутики найдём. Нарисуем. Малёха, дай–ка фломастер!
(Лучше бы спросил, куда хитрый утренний вьюнош фуганул двадцатку евро).
– Вы стратегию назначьте, а мы думать будем.
– Кхе, кхе, – кашляет прокуренный насквозь Ксан Иваныч.  – Блин, не могу сказать на твой вопрос. Не могу.
Долгие гудки, больше похожие на усиленный динамиками вой сумасшедшей собаки, – то  полицейская или санитарная сирена за окном. Смотреть и уточнять нет смысла – такая звуковая картинка в Мюнхене не редкость.

5.
– А хостел это типа общага?
– Типа общага. Да. Ты разве ещё не понял?
– Нормально. А мне так даже это... Душевно! Ну, будто. То есть так и есть, если точнее.
Ксан Иваныч рассматривает теперь тот участок карты, куда входит Австрия, Швейцария и кусок юго–западной Франции.
– Вот Киря. Смотрите. Вот мы. И пойдём, я думаю, через Менинген... Брегенц... Вот Баденское озеро.
– Где самолеты это... стукались... – вспомнил дядя Бим.
– Боденское, – поправил штурман, который Киря. – Там ещё фесты… – добавил Егорыч.
(Ага–а–а! Вот откуда пошло название книги «Раздвоение личностей»! – поняли, девчонки, да?)
– Что–о–о?
– Ну это… фесты, праздники. Фестивали на озере.
– В лодках?
– Сам ты в лодках. Там люди на берегу… ну–у, амфитеатр их на берегу. Частично. А сцена полностью в воде.
– Это как?
– А так! Выстроена. Искусственно. А сцена в каждый фест разная. Приезжает… на барже. А высотой и содержанием… Мама моя!
– Что за мама?
– Что за мама? Так это понимаешь… Остроумно очень… И величина! Вау! Там все декорации с небоскрёб!
– Так уж и с небоскрёб? В зале?
– На улице! Я же говорил.
– Не говорил.
– Так теперь говорю по слогам: на у–ли–це!  Тьфу, то есть не на улице, конечно, а… на открытом воздухе, у озера, понимаешь?
– Ну, допустим. И что с декорациями?
– А что–что. Вот не  небоскрёб, ну, может и поменьше, и не в этом даже дело. Там и архитектуры как бы нету, а дизайн один. Большой–пребольшой дизайн. Вот артистов там на одном пальце… ну, человек пять может стоять!
– Не фигос! Врёшь! На каком–таком пальце? На своём? Или там дольмен?
– Нет.
– Ты это… того? – и Бим покрутил у виска.
Снова не так.
Застыл в недоверии и досаде Ксан Иваныч. Он слышит базар, но пока не встревает, поглядывая в карту и расшифровывая свои расплывшиеся на днях каракули. Карта немецкого пива попила, и постоял на карте поднос с рулькой, а она не простая рулька, – она срулька и поссалька на карту. Всё жиром, а не как у людей. А про фесты в Брегенце он знает совсем чуть–чуть. И завидует, что такое чудо упустил. Минус ему балл. А Кирюхе плюс балл. И плохо рисуется по свиному жиру малёхиным фломастером.
Кирьян Егорович: «Да что ты в самом деле, Бим. Там в один раз этот… который Марат высовывается из воды… по пояс… В груди нож торчит… Пишет что–то, его империалисты так с пером в руке и убили. А у ванной чернильница на табуретке. Только в сцене её нет. Убийцы её будто снесли. Нехер чернилами озеро марать!»
– Если не врёшь, то это о–о–о! Это круто!
– Ну, это так… пример. Декорации там все смешные… и…
– Огромные!
– Огромные! И все туда хотят. И артисты, и зрители. Со всего мира, понимэ? Едут как на нашего Притцкера. Уважают очень…
– Мы там будем и обязательно заедем, вот вам крест, – успокоил Ксан Иваныч. – Это самое… господа! Мы отвлеклись. Вот лучше план смотрите...
Три головы сомкнулись над картой, зазвенели стаканы с плошками, упал хром с пеплом. Хром звякнул, пепел посыпал нумерной пол, молчаливо разбежались бычки, и стала двигаться вдоль карты и туда–сюда мясная еда в бумажках и пластмассках… – Сначала мы… Вот да, Боденское озеро…
В озеро упёрся фломастер.
– Ты это… птицу–то поставь, – строго сказал Бим.
– Я поставил, – сердится Ксан Иваныч. – Ещё до;ма поставил. Если хочешь, вторую поставим… вот… вот…
Не ставится у озера вторая птица.
– Жир тут, жир. Иди ты, не видишь что ли! Да. Чудак ты! Вот Боденское. Вот, смотрите. Колбаской. Вот мы вдоль Боденского озера... мимо колбаски… а тут торчок… узкое место, понимаете. Тут Австрия здесь… Ну, несколько километров всего. Может пятьдесят… А в нашем российском масштабе это же тьфу! Правильно. И нужно Австрию успеть понять на этом отрезке. Самое главное надо понять как бы их сливки… с маслицем, без воды: мы же не шпионы, а просто любопытничающие лица.
– И без кислятины, – уточнил Бим, тем самым фактом как бы согласившись с планом. – Я Кирюху знаю, он тут же фуеты разной  припишет. Кирюха, сознайся, ты с Путиным дело имаешь?
– Австрию надо понимать в Вене, – строго сказал Кирьян Егорович, наплевав на клевету. – Тут на пути мы всяко не успеем. Факт!
– А мы поторопимся понять, – сказал Ксан Иваныч, – ха–ха–ха! Мы не на пути, а по пути поймём. Ха–ха–ха. Остановка на час здесь вот, в Брегенце. А то и меньше. Вот здесь это... видите? Ага, а фест кирюхин… Киря, я тебя понял… твоё желание отметиться… Похвально, фест напротив. Знаю я этот фест. Напротив он! Рядом. Вот эта кучка пятен. Не подписана она. А крючочек минут на полчаса, а лучше на пятнадцать… можно… Есть, правда, одно маленькое возраженьице…
– Не хватит полчаса, – рявкнул Бим, предваряя неистираемый фашизм Ксан Иваныча. – Опять полчаса! Да что такое! Пять минут ещё скажи... Марата чтобы… ему на палец… сфотаться… Не хватит полчаса.
– А вовсе не пустят, – строго сказал Ксан Иваныч.
– Ну вот, опять не пустят! А сфоткаться, Ксаня! Сфоткаемся и тогда…
– Ну послушай же, хорошо, сблизи посмотрим, сфоткаемся… а на палец, блъ, не полезем! – И Ксан Иваныч включил скороговорку без пропусков, насколько хватит лёгких, чтобы Бим не смог встрять и залезть на свой грёбаный дольменский палец.
–  Идальшечерезшвейцариюсамымикрасотами… пойдёмостановимся!
– И замедленно: «Чай, кофе, как всегда».
Не купить на звуковом сленге Бима. Знает он все Ксанины уловки.
– Блин! Вот мы... Интересно. Когда же это мы в последний раз останавливались? – педалируя на местоимении «МЫ», прокурорским тоном стал долбить Бим, подчёркивая, что между «МЫ» и интересами Ксан Иваныча возлежит большая пропасть.
– Останавливались!  – неожиданно и громко как на суде, где только что подписался под честностью, соврал Ксан Иваныч.
Лоб его мгновенно покрылся испариной и, будто испугавшись вырвавшегося слова, он даже прекратил жевать.
Согнувшись в коленях, он выпятил вперёд лицо. Только размер шеи не дал ему возможности дотянуться до нахальных глаз Порфирия и точным плевком обозначить степень несправедливого наговора на него – честнейшего и чувствительного, отзывчивого человека.
Взвился Бим.
– Где мы останавливались? – Вопросом на вопрос. Это славная тактика спора, смахивающая на подготовленную, выверенную контратаку. Теперь он взялся быть защитником человечества – прежде всего в его лице – и покарать всех залгавшихся, взявших на вооружение четвертую заповедь дьявола.
Вопрос остановок для последовательного и неутомимого  правозащитника дяди Бима – очень больной вопрос. Наплюя на демократические принципы, Биму не позволили остановиться и сфотографировать немецкий хмель на палках и чешский на верёвочках, проскочили знаменитую деревню Крушовице с пивным заводиком и абсолютно пустой стоянкой, словно приготовленной лично для него. Зато остановились на задворках Карловых Вар с колючей проволокой и поганой свалкой, не увидев ни центра вообще, ни даже пивного ларька...
Ах да, они же именно здесь… ну в той версии вояжа… впервые увидели Фаби! Вот это… ах эта… да это… уже полезная штучка… Литературная такая девочка. Девочка–Реал. Идеал из картона. Вставит такую Егорыч. Ей. Притом из лунного картона. Куда–нибудь. А это круто!
Молча сопим…
И понимаем: такие девочки с Луны в фирменных романах… да что там в фирменных… в романах века… Не обойтись никак без таких лунных девочек. Да пусть она даже из наркош. Простим и перевоспитаем даже. Мы ей… я… даже музычку припишем. Типа
«Mariage d'Amour»  … Щас–щас посмотрю. Посмотрел. Годится. Та самая музычка. Ровно в глаз. Как ту белочку пожалел. Снайпер–эротоман.
 

6.Где мы не останавливались?
– Вот, будем здесь останавливаться, сколько хочешь... Вот где–нибудь здесь всенепременно и неизбежно остановимся, обязательно чашечку кофе выпьем, – утешает Бима сдающий позиции Ксан Иваныч.
– Так, здесь... наметить нужно. «Во что бы то ни стало» – ещё скажи…
– Да, ну чего тут. Остановимся, без проблем, мужики! – отбивается Ксан Иваныч.
Тут он открыл рот, собираясь привести доказательства. Но, всвязи с тем, что он был допрашиваемым на показательном судилище со спевшимися судьями, где обвиняемый и преступник поменялись местами, выдавил из себя несколько согласных подряд: «П–ф–т–г–р!».
На этом можно было бы остановиться, честь ему за это и хвала, потому что и так было понятно, какой смысл он запихал в это буквосочетание. Но Ксан Иванович поправился: «Тьфу, блъ, по–фото–гра–фируемся!» 
И все в суде правильно поняли, что он опять врёт...: «Магазинчик наметим... – тут он осклабился, будто сначала откусил от лимона и только потом съел ложку сахарного песка, – ...пивка откушаем... Австрийского!»
– ... Да уж!!! Пивка! Попили уже. В Крушовицах, у Швейка.  – Бим бывает весьма ревнивым и злопамятным. Там, где касается ущемления его главного пивного инстинкта, он лев, а остальные, кто к пиву не торопится, – кролики.
– Ну, здесь Альпы... Озеро. Ну, без проблем ...Мы тут можем ну как... ну как. ...Вот едем мы в Люцерн. Вот когда приедем мы в Люцерн, тогда и приедем. Потому что в следующий день мы будем в ...
– ...А–а–а–ух!!! – громко заглатывает очередную порцию Бим, – где будем? Дома? В России?
– В Люцерне у нас две ночёвки в кемпинге! Вот где! Две ночёвки! Этого мало?
– Нет, погодь, а в Мюнхене...
– Ну... вот... в Мюнхене...
– У тебя там написано: «кэ–мэ». Это что? Близко? Сколько будет остановок? – заранее грозится Бим, ожидая нерадующего ответа.
– Ну, если бы тут было четыреста написано, а тут триста... Кэ–Мэ, блин! Всего–то триста!!! Наша область такая...
– Триста три! – увеличивает цифру Бим.
– У меня двести восемьдесят. Ну, это можно... тут одну штуку... мы можем это на компьютере запросто пробить.
Радует публику мизерностью километражных цифр честный сейчас до одури Ксан Иваныч.
– Ну, что ты говоришь! Кака' радость!
– Ну, да–да. Ну а дальше у нас после двух ночёвок в Люцерне... мы... это... Это! Это вот! – Аргументов больше нет. – И всё!!! Это плохо?
– А ты гостиницу заказывал в Люцерне? Или ничё не заказывал?
– Я... я ничё не заказывал. Там кемпинг. Кемпинг!
Волшебное слово «кемпинг» должно было, по мнению Ксан Иваныча, решить все бытовые и культурные проблемы.
Пауза. Продолжение:
– Кемпинг... как его... Мэмлинг, Мамлинг... находится в этом... Вот Люцерн. Вот это озеро. Вот тут вот... находится кемпинг Мэмлинг. Ну блин, тут вообще пешком до города можно. Потом следущий день тоже... Тоже очень интересный.
– Заранее интересный? – не верится Биму.
– Да!!! – почти вопит Ксан Иваныч. – Заранее интересный! А что ты, блин,  хочешь? Озеро, горы, замки, крепости и это всё... Тоже будем останавливаться по дороге. Музей техники вот… рядом. С Мамлингом этим, – и Ксан Иваныч расслабился, – блинским… Там самолёты и авто…
– И поблевать дашь?
Да ёж ты пэрэсэтэ! Эта тема в вечном актуале. Железней каких–то самолётов с авто.

***

Тут хотелось бы какую–нибудь собаку, типа нарисовать, чтобы она для укорочения текста покусала главных спорщиков. Хренов. У нас идёт чистейшая правда, а всякие вымыслы совсем зря.
Хотя автору есть о чём поговорить с режиссёром. Никто же не против фильмы, например? Кино «за архитекторов в Парижах» просто уже на слуху, граждане… инфофронта! Не просто в воздухе… где–то там… витает. Нет, она как лапша на ушах. Свисает и… вот уже во рту. Жуй режиссёр! Мы знаем: ты патриот.

7.
Так что Бим оторвал клочок газеты и сморкнулся. Потом согнул клочок в несколько раз и выложил на стол.
Кирьян Егорович сморщился, будто от лимона, вынутого из помойки лимона. Ещё и…, извините дамы, старательно обоссаного на виду всего женского пола. Перед бросанием в чай. Странные, конечно, ассоциации… метафоры то есть… Это литература, друзья–читатели, перевод с нерусского. Гиперреализм. Терпите.
– И... Бим, когда я не давал тебе... высморкаться? Блин, блюй и сморкайся сколько душе угодно, только предупреждай заранее! Платка нет? Что за... в Пиzду …башню эту... Ты потребник–то культурный... по поведению за столом–то... прочти! Уж! Те!
– Долго уже. Мы сёдня тут ночуем? – Бим запамятовал программу в Мюнхене и наплювал в этот блЪдский этикет за столом. Не хватало ещё за столом навытяжку сидеть.
– Да. С утра....
– Да,  потом опять мы из Люцерна мы едем....
– Едем в  Бу...ду... авиль ...в Баден ...Базель...
– Баден–Баден.
– Нет Два–Баден это другое. Просто в Баден.
– Ну, всё это просто живописно...
– Только не дурьки нам, а то... – грозится Бим.
– Этот, этот,  этот! Вот этот маршрут... тоже  можем останавливаться, ну вот... Не у каждого киоска! ... Приезжаем во французский город Лангр. ... И там надо заказать сегодня гостиницу…
– На сёдня?
– За сёдня! Вослик ты Бим.
– А–а–а, в смысле сегодня, сиречь щас?
– Ну, в течение сегодняшнего дня... А как ты был бы сегодня в адеквате, я б сёдня бы и показал...
– Ну, сядем... тогда… на чемодан... обсудить надо.
– Ну, вот сейчас Малёха бы и нашёл. Включился бы только  в интернет...
– Как это, что за...?
– Ну, потому что не хорошо... ну приедем, а они предложат втридорога. Ну, сами понимаете. Времени нет выбирать. Что предложат, то и съедим. Баксы жалко или нет?
– Немного жалко, но экономить на...
– Я и говорю жалко бабла. Ну всё равно… всегда жалко! Почти жалко, ну согласитесь же!
Пауза. Никто не ответил. Все размышляют – жалко ли им бабла. Общественного вроде не жалко, а кабы из своего добавлять, то тут же становится жалко.
– Ну, чайники мы? ...Или нет? Хотим бабками сорить? – снова зажигается Ксан Иванович.
– Проблемы какие,  чтоб щас заказать?
– Интернет! Интернет!
Интернет как всегда виноват. То он не работает, то адрес неправильный, то Малёхе...  Как бы некогда или хочется сначала поспать…
То лень Малёхина раньше его рождается.
– А чё?
– Ну... он слабый... Интернет этот. Ну, тихий, медленный. Ну, я думаю, заказать гостиницу он может... Ну, а вот, с завтрашнего дня начинается... ну, Швейцария там...
– Швейцарьят? – спросил Бим, что–то услышав другое. – Документы не в порядке у нас?
– Дурень же ты! Говорят: «как в Швейцарии» – красиво это значит там.
– ...Это опять с утра. Я долго терпел. До–о–олго терпел!  ...Тринадцатый день!
– Двенадцатый! – поправляет Ксан Иваныч. Здесь он просто обязан педантничать.
– У нас назначены якоря. Брошены...
– У нас якоря следующие. Все же мы знаем их. Прага, Мюнхен, Париж. Ну, ...осьм–надцатого ...в Париже. А Париж...
– Якоря вот... Десять минут позже, десять минут раньше... Мне надо знать якоря... – настаивает Бим. – Имею я право?
– Ну, вот..., ну должны вот, это самое, быть в Гааге. Так! Вот по вчерашнему дню. По вчерашнему дню в связи с неожиданными обстоятельствами мы вместо расчётных трёх часов прибыли позже. Ну что ж, тоже ничего.
– Про–бле–мы! – врастяжку иронизирует Бим.
– Ну, что–то случилось. Ну, мы решили вчера всё–таки в Центр не ходить. Поздно.
– Правильно.
– Но вот, когда вот... Исходя из сегодняшнего дня,  смотришь... то, казалось бы... да, мы могли бы и позже приехать...
– Из сегодня смотреть...? Через пять минут выходить! А мы тут всё... – Бим чрезвычайно возмущён.
– Не дадим пять минут! А на два часа опоздать? Хорошо это? – парирует Ксан Иваныч.
– Значит так...– начинает вякать несогласный с такой временной диспозицией Бим.
– Не надейтесь!!! Остановиться на десять минут и ехать дальше – это два часа потеряем!
– Сколь? С какого буя  это два часа против десяти минут? Где тут равенство чисел?
– Да–да–да... Да! – грозно констатирует Ксан Иваныч. – И не рассуждать! Вот чё я хотел сказать. Вот мы... вообще.  Это мое мнение. Мы собирались... в поездке... проехать целый день и там тормознуться...  Потом мы хотели проехать не через Пльзень, а так, через Карловы Вары... Невзначай... У нас день прошел... у нас вот тут сбой с навигатором... И вроде мы как бы начали плутать ...и вроде бы как... Карловы Вары...  ну и вроде бы как–нибудь решили... да и поехали.
– Ну???
– Баранки гну. Ну, если бы вот так не произошло... ну так вот. ...Едем,  едем. Ну, Егорыч направлял через центр Карловых Вар. Ну, если бы вы сказали бы там остановиться, ну, мы бы там остановились. И потратили бы ещё сколько–то там времени. Чуть–чуть только совсем... И бабки...
– Там было не понять где центр. По навигатору      н  е    п  о  н  я  т  ь! –  раздельно продиктовал фразу Кирьян Егорович. (Ну как им ещё объяснить!)
На самом деле история выглядела по–другому, и конкретные виновники были. Виновники на первом сиденье перепугались значка «тупик», хотя до тупика было метров двести, и до тупика был свёрток вправо, ведущий в центр Карловых Вар. Дали бы права Кирьяну Егорычу – он бы нашел и центр и подцентр,  и скалы, и минводу в скале, и чешечку, и три чешечки, и если надо, то по две на каждого, итого восемь. Всё дело в бабле и в интеллектуальной трещотке рта.
(Отступление: На самом деле нашли только одну девочку. Это и была Фаби. Только узнали об этом позже – в Париже. И была она не чешечкой вовсе, а русскоязычной парижанкой. Ну, сознайтесь, у кого сейчас не встал? У Порфирия и у Кирьяна Егорыча при перечитке этих строк тут же встаёт. Так как они ж, черти, не только видели, но и пользовались Фабиной добротой).
– Ну ладно, было непонятно где центр. Дальше с Крушовице значит... Кирюха... Егорович... остановиться хотел. Поздно сказали! Проехали! Что теперь?
– Сфотаться хотели, – вставил Бим.
– Ситуация была...  Кто–то сказал бы: дорогой наш коллектив, товарищи, давай остановимся ... тогда ... подумали бы. Но кто–то сказал: «Ну, ни фига – Крушовице!!!  Ну, только мы... только увидели эту Крушовицу,  не фига эта Крушовица! Мать её!  Промчали! Всё! Она кончилась! Всё, будем назад возвращаться? Раньше бы сказали...»
– Не могли.
– И ничего смертельного не произошло.
– Я говорил ... – хотел вставить ремарку Бим.
(Неутомимый мозг Встроенного сочинителя тут ухмыльнулся: не каждый день Ремарку вставляют).
– Ты кого будешь винить, что мы Крушовицу проYбали, не тормознули? Некого винить. ...Ромашку, блин, фотать, останавливаться специально!? Так, что ли? Хмель, блин, увидел! С окна фотай! Фотай! Кто не даёт?
– И хмель  не сфотали. Ни в Германии ... ни ...ни (Бим напрочь забыл вторую страну) тоже не сфотали...
– Будем хмель фотать? На ходу...!!!  С автострады, блъ! Надо так. С окна. Хуля там? Мозги пудрить! Мы вчера вон, Малюха, это... пол–этого самого нафотали. ...Как его. Весь мобильник. Или фотик. Чем ты снимал, Малёха? И кстати не надо этот вопрос опускать. Пол–Мюнхена засняли, блин. Все эти дела.  Пол–Мюнхена это! Все эти маркеты… Всё нО–рО–мАльно!
– Nachuy маркеты! Бэ–эМ–Вэ, блЪ, вкусили! В цилиндрики влюбились! – правильно горячится Бим.
Позже окажется, что все фотоснимки Малёхи из–за лобового стекла не стоят гроша ломаного ни по качеству, ни по композиции, ни по информативности. Всё – идеальное говнище. Хуже всякого репортажа с падающего самолета. На полграмма лучше выглядят все снимки горной Швейцарии, выполненные на ходу. Даже не запечатлели то критическое место, где не смогли разъехаться с мотоциклистом и запросто спихнули его с кручи. Кажется, насмерть. Внизу не видно. Плевать.
– Ксаня! ... – снова возжаждал встрять Бим.
– Ну, не может трасса позволить остановиться, где захотел, понимаешь!
– ...И в Чехии мы не остановились.
– Да, конечно, ты не был в Чехии, – ехидничает Ксан Иваныч.
– Да мы ... остановились бы в Крушовице... и стоянки ...в Крушовице остановились бы, на стоянке бы встали. ...Пойдёмте, товарищ гражданин. Чего соизволите–с? Вот барчик, вон магазинчик.
– Точно! Мне чай, пожалуйста. Где? – меняет тему и успокаивается исподволь Бим.
Ксан Иванычу безрезультатное тарахтенье тоже уж до смерти надоело: «Чай? Пожалуйте–с. Вон стоит».
– Нет,  кипяток знаю где. Это... – речь про заварные пакетики, но Бим слова забыл.
– Ну, вот лежит.
– Киря, ну где? Всё нашли, Ксаш–Ксань, Кирь. Те.
– И заводить это... Зачем?  Это самое, как говорится, отрицательные эмоции, в машине, блин, вечером тоже ...я уже разгорячённый, а начинается... Ещё... в извращенной форме!
По прошествии некоторого времени волейбол разгорается вновь. У сетки два игрока:  Бим в черных трусах, Ксан Иваныч в синих с цветочками.
– Ксаш, это самое...
– Чё?
– Вы много говорите с утра... много...
– Я?!
– Можно слово молвить?
– Я объясню!
– А теперь слово можно молвить?
Пауза. Мяч в ауте.
– Вот говоришь про якоря, а... вот сам... вот согласись же ты...  – злится Бим.
– Я больше не буду говорить, – обижается Ксан Иваныч. И после этих слов угрюмо и долго молчит.
Пауза.
– А теперь можно слово молвить? – через несколько минут напряжённой тишины спрашивает Порфирий Сергеевич.
– Можно. Ну, вот согласись же ты. Вот слушая тебя, мы бы сюда не приехали. Вот не приехали бы.
– Как???
– А вот... неадекватного слушать... Ну не приехали бы! Какого hера сфотографировать ромашку? Ещё... будут ромашки. Ну вот, в Швейцарии будет что фотографировать. Будет!
– Чего–о–о?
– Ну, никто, ни разу, не сказал спокойно: вот, мол, Ксаня, остановись...
– А бесполезно.
– Что бесполезно?! – Ксан Иваныч уже накалился как сковорода на четвёрке. – Хоть раз было такое?
– Ну, не–не–не... Постой...
– Хоть раз было такое? Чтобы отлить или чего... Хоть раз было? Хоть раз было такое? Не заводись с утра пораньше.
– Всё, я всё. И вечером устраивать эти истерики здесь, блин. БлЪ. Здесь. Встань... поговори... вот утром... Вот сейчас, вот на планёрке подними вопрос...
– У каждого...
– Вот сейчас подними вопрос...
– А мне слова ещё не давали...
– ...делать какие–то выводы...
– Делаем... делаем. ...Вы частите, слова не даёте встрять... – напирает Бим.
– Не, ну а мне можно хоть сказать–то? Ну чё ты вот! Вот щас закончу и будешь говорить.
– Скажешь, когда закончишь? – И громко: «Те!!!»
– Кончил.
– Хорошо. Спасибо. – Бим обдумывает следующую фразу и правильную интонацию... – Значит так: генеральную линию и якоря никто не отменял...
– Давай тему оставим, а? – снова перебивает Ксан Иваныч, – ну вот сейчас одно и тоже щас будешь: ромашечка, блЪ! ...
– ...Ну причем тут ромашечка? – смягчает Бим, – я не говорил ромашечку.
– Ну, давай, говори.
– Вот ... ромашечка. Твоя! Заметь!  ...А суть кака, вот будет Австрия, Швейцария, вот... Всё должно от души. А по принуждению всё. У меня по принуждению... у всех... не стои'т по принуждению! Вот сделай щас, чтобы у тебя встал... Я велю.
– Цирк!  – так оценил ситуацию в королевстве Ксан Иваныч. – Ну цирк, блъ, ну что вот с тобой...
– А по принуждению... Никак! Я про фотки. Вот если тебе хочется, там, Альпы, Швейцарию сымать... Макдональдсы, маги там. ...По полчаса. ...И там фотать–фотать, фотать–фотать. ...Пожалуйста! Это вы так хотите лично. ЛИЧНО. Вот и хотите. И фотайте. А меня, ...может быть,  не торкнет. Ваш Мак... А меня торкнет, допустим, Чехия... Я же такой же мэн, такой же человек. ...А тебе... вот потом уже в оконцовке приедем в Финляндию на родину. ...И транзитом, блЪ, окажется, прогнали Финляндию! И Хельсинку!
(Так и будет. Бим сейчас как в воду глядит).
– Ответить можно?
– Нет пока.
– Так–с, ответьте... уважаемый...
– Вот у тебя это... цель...
– Я обязан. Привезти вовремя – моя цель! Всем каждому по интересу… И каждому по интересу!? Ага, когда? ...Каждому по интересу – вы это видели! Этому мак, другому тыква, третьему ромашку – всё pisdez, нету ни тыквы... опоздаем nachuy. ...Ни hера! И порядку никакого не будет, если как...  только начнём по интересам жить. Мы в коллективе едем!
Остывшая немножко сковородка вновь раскаляется... «У нас общие задачи!»

8.Шпага, топор, бревно.
– Вы не понимаете... – совсем неожиданно встрял Малёха,  усугубив отцовый нажим на Бима.
Не характерно для Малёхи, но его фраза прозвучала зло и громогласно.
Шпагу, шпагу! А лучше топор!
Слава богу, не тот век для шпаги, а топор в багажнике! Бим бы уже валялся на полу хостела, пронзённый, или с дырой в черепе. И все бы, включая Егорыча, думали бы куда деть тело Бима, и чем поскорей вытереть кровяную лужу, чтобы под линолеум не натекло.
Отец посмотрел сыну в глаза, будто он взялся только что и невесть откуда, оторопев от нахлынувшей сыновей разговорчивости. И запнулся на секунду. Шпагу? А неплохо бы! Шпага бы решила кто прав. Затем обвинения зазвучали с новой и несокрушимой силой, теперь уже в адрес всех, кроме себя, главного и непогрешимого.
– Сам же говоришь, ну, Малюха тоже наивный. Ну да: биг–маг увидел, глаза выпучил...!
Малюха шалеет от отцова предательства. Взгляд его становится ненавидящим. Шпагу! Бревно! В его мозгу формируются зубастые слова сопротивления, но наружу не выходят. Зубы тут как фильтр для однокоренных слов...  И правильно, что не выходят, а то огрёбся бы ещё.
– Ну, реально, ...ну щас, вот он тоже понял, что не нужно тормозить, за каждым бутербродом... и за каждой ромашкой, – приглаживая укоризну, сказалт отец.
– Ху ист что понял Малюха!  Макдоны Малёхины, эти красные флажки его,  сигналы желудка... а больше дурацкие, детские прихоти… никто не отменял. – Замял мысль Егорыч, не желая подливать масло, которое и так уж брызгало во все стороны, вскорости со стен потечёт.
– Что–то тебя опять. Как бык упёрся и талдычишь. ...Как за ромашкой..., – ехидничает Бим.
– Бу–бу–бу. – Бурчит Малёха.
Плевать на него… Бурчит, да и бурчит. Перебурчит. Пусть громкость добавит, тогда послушаем.
– Все–таки я опять. Я опять упёрся. Якоря... никто не отменял. Остановиться нужно. По нужде. Без пива не могу. Дайте пива – я успокоюсь.
– А где я не останавливался?

9.
– Без ...пользы ...десять минут раньше, десять минут позже... Трудно?
– Нет, ну вот сейчас о чём речь? Да, два часа интервала... десять минут позже… да... В чём дело, я сразу говорю: никто не отменял остановку... Ну просто так получилось, зачем же тратить нервы? Никто не отменял Пльзень, никто не отменял остановку в Карловых Варах... Никто не отменял.
– Кхе–кхе...
– Ну, если пролетели… Ну, если пролетели... Ну что теперь, будем нервы трепать друг другу?
Со стола падает вилка. Пауза. Согнутый Бим, полезши за вилкой, говорить не может. Только икать.
– «Ик!» – вырывается из него. – Попробуй позвонить, «ик!»,  ещё раз, Ксань!
– Билет надо ещё купить, – не слышит Ксан Иваныч.
– Позвони ещё на родину, а? – напоминает Бим. Ему вдруг в позиции  подпирания спиной крышки стола приспичило провентилировать родину.
Подозреваем, что подпустил шептунка.
– Что, как там, не началась ли война... и нефть как, и газ?
– Газ заинтересовал?
– Я это, у меня... я в доле. Чек, блин, есть!
– Чек?
– Я приеду, мне переведут бабло.
– Сколько?
– А это не ваше дело. Уж извини. Те!
– Ну–у–у. Так кто поверит.
– А и не верь. Есть у газа бабло. И газ есть.

Бим продаст чек ровно через три года, день в день. Был кризис. Безработица оттяпывала у трудяг руки, мозги, заработки.

10.
Путешественникам пора в путь.
Коллектив  собирает со стола мусор и сортирует пищу, определяя по запаху её пригодность. Для следующего раза.
Шорох и шелест, побуждаемый коллективом, идёт со стола и пишется в диктофон. Скрытый диктофон – жаль, что не камеру – Егорыч спрятал за кружку и теперь боится, что его тайна раскроется.
Договорённость «за диктофон» есть. Рассчитано, правда, на культуру речи. А плохого и матерного сказано больше, чем дозволено в цивилизованном обществе. Кому такое понравится?
– Так,  вымыть руки... ну и запашок! Это ещё что за фрукт? Кто спрятал? Предупреждать надо! – Это Ксан Иваныч обнаружил диктофон.
Егорыч с трудом выручил шпионский предмет от разбиения:
– Выключу, выключу, я его проверяю.
Отстали. Слава богу!

– Кому–кому, гришь, позвонить? – переспросил Бима Ксан Иваныч.
– Матюшину, блинЪ... Профессору! Ща посмотрим телефон. На! Это вот старый номер. Нового нет.

Мусор убран. Стол прибран. Следующий этап.
– До выхода в Мюнхен... До центра... Два километра... Это спокойненько... Дойдём. Две дозаправки будет. Пивом, – это размечтался Бим.
– Опять!? – речь о пиве с утра. Сандалии надень!
– Сандалии? ...Можно и сандалии.
– Ну так.
– Так, а что нам в качестве холодильника? Снова нет?
– И не было. Не заметил?
– На подоконник, что ли, всё класть?
– А то!
– Та–ак, шапки, шапки? Шапки снять! – оценил погоду Бим.
– Само собой, – сказал Егорыч, – у меня вместо шапки будет причёска.
– А мы не сможем.  Э–э, – потрогал свою голову Бим. – Я, может, кепку тогда возьму. И... не возьму. Нах. Тяжёлая она!
Вместо сандалий Бим натягивает туфли. Получается не очень.
Неширокие со стоптанными задниками старенькие и заслуженные туфли хорошо лезут на ноги, но ещё лучше…
– Они спадывают! – кричал Бим (согласно диктофона).
(– Спадают, – поправил Бима Егорыч лет через тринадцать, в тревелере своём.  )

***

Бим: «Не, мне такие общаги нравятся! И дёшево и... студенчество напоминает. А это... мы кинем по дороге там.»
Бим ищет своё гринписовое хозяйство. Он приблизился к Малёхиному лежбищу, лежбищу–свинарнику, и приподнялся на цыпочках. Это второй коечный этаж. Роется у Малёхи в ногах: «И фикерсы и ... фантики... всё».
– Не собираюсь я выкидывать сникерсы, – восстал Малёха: он сидит с ногами на кровати, обидные обороты Бима отнёс к себе.
А кому ещё щекотят ноги!
– Правильно! – сказал отец. – Его вещи – пусть сам разбирается.
– Я так и не понял: какое пиво мы вчера пили? – сказал Бим, ни на секунду не отвлекаясь от священной уборке территории.
Вот он сменил участок и приблизился к кровати Егорыча.
Оттуда: «Я сам!»
– Киря, ну там же написано. Ну? какое пиво?
Ксан Иваныч, тем более, что просто генерал, а не татарский , засомневался в своей версии пива.
– Августинер! – сказал Егорыч. Сказал убеждённо.
– Ну нет, там же не видно.
На бокалах августинера не видно. А то что видно, то написано абракадабр–готическим шрифтом: мозги сломаешь, а не прочтёшь… если ты не буйный немец, которому что готика, что абракадабр, главное чтоб поддаж  выходил.
– Чёж не видно? – как написано, такое и пили. На фасаде.
Ага. И Ксан Иваныч выглянул в окно, чтобы прочёсть вывеску напротив их окон.
А бухали они в первом уровне трёхэтажного бара в слегка юродивом красно–кирпичном стиле. Бар – он же завод. Заводу за семьсот лет, судя по табличке. Табличка по традиции выложена камнем.
Но это враки – на предмет возраста. Если считать от первомонахов, то столько лет может быть пиву, но никак не зданию–заводу.
Ксан Иваныча пришлось дополнительно убеждать, что там именно завод. Потому, что он не видел в окнах медных пивных ёмкостей. А другие, не в пример ему, видели.
Егорыч напомнил друзьям, что их поселили в рабочем квартале. Напоминание это не брань. Никто не бранил Ксан Иваныча за выбор хостела в этом месте. За сто лет рабочие кварталы превратились в нормальные районы среднемещанского уровня.
Но Ксан Иваныча этот факт чрезвычайно раздосадовал. Померкла его убеждённость, что он расквартировал коллег в центре Мюнхена.
Конец Иванычу! Конец уберменьшу. Отбросы победили Иваныча.
– Ксань, посмотри, вон трубы видишь? За крышами. От котельной. Зачем в жилой застройке котельня? Что, теплоцентрали нет? – Это аргумент принадлежности кабака к бывшему заводу.
Ксан Иваныч, козлик упрямый: «Это ни о чём не говорит».
– А это фирменное… вот это пили? Этого же? Внутри же сделали пиво, так? – спросил Бим.
– Августинер! – Егорыч помнит вчерашнее наизусть! – сварили на месте.
– Августинер, а не Брама? – упёрся Ксан Иваныч. Вот припадочный.
Егорыча сбил с толку напор генерала.
Затосковал Егорыч.
Что это ещё за брама выплыла?
Может, разновидность какая, августинера?
Но на кружках вчера, а сегодня и всегда, на фасаде, будет, написано, чётко: одно слово без всяких брам: «Ав–гус–ти–нер».
– Во–о–о! Непонятки! – Бим напрочь не помнит, что пил вчера. Вот такой он шлюхер  – налей ему шесть кружек – и всё! Даже не вспомнит имени, которое ему сосало. 
– А есть пулайнер, есть августинер. – Окончательно всех запутал знаток пивного производства и всех марок мира Ксан Иваныч.
– А у меня этикетки есть. Написано там, – доказывает свою правоту Егорыч.
– Баба там нарисована. Голубая. Непонятки! – это либеральничает Бим. Вот подлиза! Ридикюль и блюдечко! Зелёнкой бы тебя, а не сметаной!
– БлинЪ, говорю: августинер, – вскипел, едва не брызжа изо рта–чайника,  тихий и обычно вежливо рычащий Егорыч, – синяя этикетка, блин, ну это... – посох–то нарисован. Чей? Монах он... Святого Августина... ну церкви монах... Мужик–то, и сам тоже… Августин этот.
Народ замолк, испугавшись егогычевой вспышки зла и посоха святого монаха Августина, который окончательно поставил точку в споре. Такому забитому народу даже на чай не подают.

11.Тапки.
– А может мне в тапках? Нет, в тапках не пойдёт, – рассуждает Бим. С туфлями он успешно не справился. – А мне это... как–то Чехия душевней мне... душевней это... На русскую душу ложится. А Германия эта как–то... Не видна мне!
– А мне Бавария очень даже видна... – противоречит и защищает свой культурный замысел Ксан Иваныч.
– Чё тебе? – притворился глухим Бим.
– Бавария.
– А это земля, Бавария эта? – спросил Порфирий Сергеевич. Он хоть и ходячий справочник, но имеет пробелы по географии, не говоря уж о двойках по космологии, метеорологии и прочим важным для жизни дикарей дисциплинам.
– Ну, ты что же, не слышал, как мы вчера говорили?
– А–а–а? – тупит Бим.
– Это Бавария. Бавария и Германия – это разные вещи, блин.
– А у них это, сколько земель? Шесть, семь, да? – добивает Ксан Иваныча Бим, желая найти аналогичную географическую брешь в Ксанином образовании.
– У них много... – сказал чуть успокоившийся Ксан Иваныч. – Это как в Испании Каталония. Как кантоны в Швейцарии. Ну, у них как это, они тоже в принципе были разными странами, блин.
– У них поменьше.
– Нет, а у них... у них и язык разный, акцентами различается.
Ксан Иваныч уличён в невежестве, и удовлетворённый Бим успокоился в момент. Пауза.
Шум машин могутнеет, знамо немецкий Tag–день приближается.
До выхода непонятно сколько времени, и Бим проясняет обстановку, педалируя выход в свет.
– Ксань, давай обрисуем ситуацию. Выходим через сколько минут, чтобы знать порядок?
– Малюха ты как, завтракать вниз пойдёшь? А? – пропустил вопрос Бима Ксан Иваныч.
Папа правильно посчитал, что Малюха завтраком не наелся. Малёха от собственной изнеженности побрезговал самодельным завтраком, а на шведский стол опоздал. А двадцатку замылил.
– Малюхино ворчанье: «Нет. А чё там?»
– А чё? Ничё. Не хочешь, так пойдём. Ну, вот сейчас встаём, собираемся и идём. Ну, чё, включил?
– Включено там.
А этот самый... а чё там файл? – Ксан Иваныч имеет  в виду запрос в гостиницу. И он давал задание сыночке на запрос номера.
– Колонки, а не файл. – Малюхе нахер бронь в следующей гостинице. Малюху больше всего на свете интересует судьба колонок, которые обещал купить ему добрый батя.

(Забегая вперед, в Мюнхене найдутся какие–то добрые фуилеры, которые пошлют талантливого мальчика в  выставочный центр аж на самом краю города, где в числе прочих выставляется также фирма, производящая столь редкие в мире колонки с нужными Малюхе показателями. Но Малюха пока этого не знает и его мозг уже устремился подманенной синей птицей в расставленные сети немецких ловчих.)

– А, колонки! Ну, вот, листочек возьми.
– Ксань, – снова вопрошает солдат Бим, ждущий четкого сигнала на выход из номера, – вот через пять минут, так через пять минут, если через двадцать... то двадцать....
Вопрос Бима завис в  воздухе. Когда папа занят сыном, то всё остальное его не интересует, даже порядок в  войсках, за который он так бурно борется и ратует.
– Ну, а это зачем мне? – спросил про листочек Малёха.
– Ну, вот письмо. ...Как зачем, ну как зачем? Гостиница... там.
Малюха зол на отцову непонятливость. Колонки, блинЪ,  на первом месте!  Гостиница подождёт. Ещё не вечер.
– Ксань, а щас скинуть можно? – хочет встроиться в ситуацию, и помочь Кирьяну Бим.
– Че?
– Кирюха весь переполнен. Фотки. Скинуть надо.
Была договоренность все переполненные фотками емкости скидывать в Малёхин компьютер. Но это не так–то просто. К Малехе нужен правильный подход, и Малёха при этом должен быть свободен от собственной занятости, которая важней разных Егорычевых фоток. У него их гигабайтами меряют.
– А диктофон?
– А чё?
– Скинуть же надо.
–  А диктофон уже всё. Сделали. И фотки скинули. Я ещё чип... новую память нашел... – быстренько отрапортовал Егорыч, чтобы не переводить стрелки на Малёху. И чтобы лишний раз не накалять обстановку.
На самом деле Малёха сильно тормозил в плане переписывания забитых чипов и памятей.
– Кхе!
– Я бы....
– Да уж....
И так далее.

***

Наконец, лёд тронулся. Путешественники прошли коридором. По спиральной лестнице с накинутым на неё красным ковриком спустились на первый этаж. Рецепция, расположенная смежно, битком набита галдящей партией школьников и школьниц с рюкзачками, сумочками и фотоаппаратами.
Где–то неподалёку гремят вилками заспанные жильцы хостела. И пахнет дешёвым утренним кофе по три немецких копейки за штюку.
За дверью странников поджидал Мюнхен. Мюнхен ненаглядный, наполненный пивом.

12.
Мюнхен действительно ненаглядный, заполонённый всамделишным пивом, а вовсе не какими–то там наромантизированными старичками: Бимом и Ксанычем с извращёнными своими, случайно выскочившими,  провокаторскими ромашечками.
– Ну надо же! Пиво сравнить с людьми. Тут автор, однако, лоханулся, – рассуждают уже известные нам мадемуазели читательницы. Красивые и не очень. Но это не важно. Важно, что некоторые дамы научились рассуждать. И они уж всяко красивше наших беззубых… старичков! Ити их мать…
А вот порассуждаем дальше: Вот кому они нужны?

А война скоро. Мамма мия!

Flashback: Ого, как говорится, как в воду смотрели – то ли дамы, то ли старички, то ли автор, то ли реальный, то ли бумажный… который заодно и герой...
Тут радио завопило, сквозь треск помех услышалось «Прощание славянки»… где–то за три, или пять тыщ километров бабахнуло… по Донбассу, по Киеву слегка, по Мариуполю, по аэродромам и по ПВО – по украинскому брату нацисту, по народу невинному, задроченному правительством и Штатами. Перепадает всем, и так далее… Тут хошь не хошь, а приходится делать… э–э–э… некое заявление. Не трусьте – подписей не требуется. Заявление–то личное.
Поелику весь этот белибердон писался в 2009–м году, уж простите за правду, и не важно «кем писался» из двух указанных лиц, но сообщение «о войне» есть вроде нострадамусского пророчества. Так называемая «спецоперация» 2022 года, да если и «взад копнуть» и вспомнить 2014 год, когда начались военные действия, под названием АТО… – всё это и есть предсказание. И не надо… собственно… Собственно, конец главы, казавшийся странным, как бы сбоку припёку приляпанным, начинает читаться другими глазами. Совсем другими.   

…Ромашечки, ромашечки. Есть ли в Германии ромашечки? Может и есть, Кирюха не видел. Зато видели Бим с Ксанычем. Зато точно есть всё в Украине. Чует и то и это Кирюха. Будто уже там побывал.
О–о–о! Всем достанется. О–о–о! А всем–то… Каково всем будет в грядущей войне! И войной–то не назовут: постесняются. Когда брат на брата, это что? Война или извращение?
Лежишь так в ромашковом поле,  отдыхаешь будто. Сознание то ли есть, то ли нет его. Жена не знает, и, может, не узнает где твоя могилка. И будет ли она, могилка. Косточки точно будут. Найдёт их комбайн года эдак через три. Из тебя кровь течёт, рук нету – оторвало, лицо чёрное, как у негра при пожаре. Санитарки нету, ибо не настоящая это война. Не бегают они по полям вот так просто во время гражданки. Нет их в расписании той войны. Товарищи не забирают тебя: свежие товарищи понаехали с заграниц и бабло гребут, стреляючи по чужим. Свои бегут от своих, торопятся, и даже не скажут тебе «прости, братан, может тебя пристрелить, чтобы не мучился?» Лежишь носом кверху. Вверху небо и тучки, по бокам ковыль да ромашечки… А тут и смерть подбирается. Шлёп косой по шее, и ты улетел нахрен… Шлёп косой по душе, нечего тут вертихляться! И душа распалась надвое. Улетели души: одна с головой, другая с руками и ногами. Обе помятые, неприбранные, неуспокоившиеся. Как–то не по–человечьи вышло.
А это не смерть была, а корреспондентша в каске. И фотает не ромашечки, а тебя. Или тебя на фоне ромашечек. РомантИк называется. И попадаешь ты вместо чистилища на первые страницы газет. Голова…
Где голова? Плохое фото без головы.
Сфотали отдельно. 
С неё ещё надобно снять энцефалограмму и продраить на полиграфе прежде чем... конвейер… два отдела, а не успевают… хомячки, офисные планктоны и планктонши, немецкие, хохлятские, русские… с Амоном никто не знаком…
Ромашечки, Германия, Украина. Бим, Ксаныч, Кирьяныч.
Вот она нынешняя цивилизация какая! С нацистскими укромашечками, твою мату–харю!
– Бим, ты согласен? Сходил бы на войну? Ты будешь за что воевать? За правду иль на интерес?

Ну что, разве не пророческая оконцовка?
Чувство, что кто–то из наших писак под столом генералиссимуса сидел.