История создания одного шедевра

                Рекомендуется к прочтению тем, кому в
                1978 году было 20-25 лет от роду...


     Феликс вышел на угол Калининского проспекта. За спиной осталась станция метро «Смоленская», от которой он брел, мелко семеня, словно пресловутая корова, по обледенелым доскам временного тротуара, проложенного вдоль какого-то вечного долгостроя. Слева перед жерлом Чайковского туннеля мощным автопотоком гудело Садовое кольцо, справа вниз к Арбатской площади, залитая резким свечением витрин и радужным неоном вывесок, текла пешеходная сторона Калининского проспекта. Несмотря на неожиданный в эту зиму сорокаградусный мороз, заставляющий лупиться краску на трамваях, отчего она висела красными бесформенными клочьями, делая их похожими на линяющих собак, проспект был забит москвичами и гостями столицы, которые, подгоняемые температурной аномалией, бодро носились в городском пространстве в поисках «хлеба насущного», «пищи духовной» и, конечно же, вечерней «развлекухи».

Прикрывая уши, Феликс поднял высокий воротник и, засунув руки глубоко в карманы, плотно завернулся в грубое черное сукно. Польский туристический рюкзак из голубого нейлона, соскочив, повис оранжевой лямкой на локте, и ему пришлось подпрыгнуть, чтобы, не вынимая рук, забросить его снова на плечо.
Длиннополую матросскую шинель, почти закрывающую румынские сапожки «казачок» с латунными носками за шестьдесят два рубля, на которые он совершенно случайно нарвался в ГУМе, Феликс на собственных плечах притащил в Москву из Североморска еще в ноябре прошлого года, когда демобилизовался со службы в ВМФ. Тогда он с облегчением сбросил осточертевшую за три бесконечных года форму и эксплуатировал всю последующую зиму отцовский цигейковый «реглан», покрытый лоснящейся от времени «чертовой кожей». Было, конечно, тепло, но, как минимум, не модно. К нынешнему сезону должным образом подготовиться также не удалось. Югославский мутон был недоступен, как кольца Сатурна, а опускаться до драпового полупердончика вовсе не хотелось – современные девицы, как и в доисторический период, все еще оценивали парня по качеству носимой шкуры. Решение пришло по осени, внезапно, после случайного пересмотра фильма «Бег». Одетый в широкомасштабную шинель трагичный генерал Хлудов, молча тоскующий по утраченной России на набережной Константинополя, образ которого гениально воплотил на экране Владислав Дворжецкий, впечатлил Феликса безмерно. К тому же был еще тезка, прямой антагонист генерала, не менее харизматичный революционный лидер, взирающий на «Детский мир» с индивидуального подиума на площади имени себя, так что идея пустить в гражданский оборот длиннополую военную одежку, можно сказать, физически витала в морозном воздухе Москвы.

Погоны старшины первой статьи, красный кругляш штата БЧ-5, и три желтых шпалы нашивки срока службы были спороты и легли под обложку ДэМэБового альбома. Анодированный «золотом» алюминий пуговиц с якорями Феликс заменил на гражданскую черную пластмассу. Он носил шинель, не застегивая на крючки, демонстративно нараспашку, намотав на шею длинный белый шарф, и лишь, когда  совсем уж прижимало, как сегодня, запахивал широкие борта. Затея явно удалась. На фоне заурядных пальто и курток, выглядело непривычно, но оригинально. Друзья, вполне ожидаемо, по аналогии с «железным» Дзержинским, тут же нарекли его «чугунным», что было слегка обидно, но он терпел незлобные подначки, тем более что черная шинель смотрелась явно круче серой армейской, как у прототипов. Аналогов на улицах Москвы, за исключением, естественно, аутентичной матросни, он до сих пор ни разу не увидел.

Длинные полы неплохо держали тепло снизу, где на чреслах Феликса уже неделю как обживался еще не обмявшийся «Вранглер», стоящий «колом» по случаю крайней новизны. Клешеную джинсу, отстроченную желтой ниткой, это вожделенное вонючее «индиго блу», он приобрел, едва осилив, через двух последовательно знакомых у тайного фарцовщика за двести двадцать трудовых рублей и был просто в восторге, когда вечером, после ритуальной стирки, слив из эмалированного таза остатки фиолетовой воды, поставил в угол расправленные буржуйские штаны и они действительно нагло стояли, обтекая синим, генерируя его личную грядущую индивидуальность, как и предрекали городские туманные легенды.
Въедливая как клещ декабрьская стужа, все же брала его сверху сквозь грубое сукно шинели, безжалостно грызя пусть и не хилые, однако слабо защищенные тонкой водолазкой плечи Феликса. Синий глобус над рестораном «Арбат», опоясанный рекламной лентой «Аэрофлота», висел в вечернем сумраке, бросая на простылые до звона квадраты плиток тротуара голубоватую с красным оттенком марь. Отчетливо хотелось тепла и общества – желательно женского, желательно много, конечно же в одном флаконе и Феликс поспешил в раствор проспекта, где справа тянулась вереница предприятий «Общепита», а далеко внизу на боковой стене роддома имени Грауэрмана по гигантскому световому табло мультипликационный философ-оптимист Винни-Пух чесал спортивным быстрым шагом по летним горам, долам и перелескам своего сказочного края.

У «Метлы» присутствовал стандартный субботний аншлаг. Очередь отрастала виляющим хвостом вдоль стеклянных витрин, загибаясь за угол к универмагу «Весна», в головах же, ближе к окошку в кассу кафе, наливалась, плотнела, начиная волноваться от ощущения близости вожделенного момента.
Раздался резкий щелчок, затем негромкий, словно бы летящий шелест, завершившийся коротким стеклянным звоном. Людская бечева, исходящая морозным паром, прянула в сторону и снова упруго выровнялась, хрустя ногами по осыпавшимся осколкам. Выдавленная витрина, сопутствуя ажиотажу, была всего лишь незначительным моментом по сравнению с перспективой обретения трехрублевого чека, который, кроме дискотечного восторга, давал еще и гастрономическое право на половинку яйца с красной икрой, салямифинский  бутерброд, слабоалкогольный коктейль, и, как свидетельство о специализации кафе, на порцию мороженного. Счастливцы, получив светло-серую бумажку, спешили дальше, чтобы метров через пять ввалиться-таки, наконец, в отопленные злачные чертоги.

Понятно, что народ давился в «Метелицу» вовсе не погреться, и не из-за трех ванильных шариков политых шоколадом, хотя, надо отдать должное – их вкус был отменным, – сексуальная составляющая неудержимо манила в центр города молодежь со всей Москвы и Московской области. Это была, пожалуй, самая большая музыкальная площадка в столице, ежевечерне предлагающая в аккомпанементе с последними шлягерами зарубежной и отечественной эстрады порядка трехсот посадочных мест. Причем женский компонент самых разнообразных форм и размеров порой превышал мужской более чем вдвое.

Уловив краем глаза враждебное резкое движение, Феликс  рефлекторно повернулся, отклоняя коротким блоком протянутую руку.

– А!.. Кибатоне, урадзуки, шиканомадачи! – радостно проорал состоящую из обрывков каратеистских терминов абракадабру, неслышно подкравшийся Манюхин. – «Чугуний» бдит и начеку! – Он ткнул кулаком в рюкзак. – Мальбрук в поход собрался? А трусы меховые прихватил, а то зазвенишь, не ровен час, как тройка бубенцами?
 
Встреча была однозначно из неожиданно-приятных. Дружок Манюхин – искусный расчленитель мясных туш в районном гастрономе, одновременно познающий тонкости организации советской торговли на «заочке» соответствующего института, был добрый малый, обладающий многими человеческими достоинствами, кои включали в себя, в пику устоявшемуся стереотипу о косности работников прилавка, обширную начитанность, широкий кругозор и фантастическую коммуникабельность. Кроме того, обладая щедрой общительной душой, он был всегда готов безвозмездно разделить свои немалые от мясного бизнеса доходы с любым понравившимся ему человеком – будь то случайный собутыльник, потерянно топчущаяся у кассы электрички обкраденная тетка, или алчущий пломбира безденежный подросток.

– Глупое животное! – дружески улыбаясь, отозвался Феликс. – Что за стереотипы? Почему обязательно поход? Я с тренировки. Форма там, спортивный инвентарь, чего руки сумкой удлинять. Преимущество очевидно. Вот увидишь, пройдет совсем немного времени – все будут с рюкзаками бегать.

– Да понял, понял, я! – ухмыльнулся Манюхин – Возьму на вооружение. А все же, чего торчишь тут как «тополь на Калине»?   

– Сакраментальный вопрос терзает, – покачал головой Феликс. – Пить, или не пить?..

– Что за пораженческий настрой? – немедленно отреагировал Манюхин. – Нет такого вопроса. С кем пить и где пить – вот вопросы достойные принца Московского на время уикенда. Кстати, познакомься. Это, Аркаша.

Парень, перетаптывающийся за плечом Манюхина, качнул вандейковской бородкой. Черные глаза и нос с горбинкой прозрачно намекали на его прямую связь с какими-то дальними ветхозаветными «коленами». От зеленой с оранжевым подбоем супермодной «аляски» плотно перло скипидаром и еще чем-то незнакомым, однако, без сомнения, ассоциирующимся с красками.

– Феликс! – Феликс пожал протянутую руку.

– Аркаша, художник, – с явной гордостью обозначил товарища Манюхин. – Член! Или почти член… У него своя студия где-то на Покровке.

– Вот уж не знал, что тебя живописью волнует, – риторически удивился Феликс.

– Низменное общение с мясными потрохами, на контрапункте, естественным образом требует компенсации, дабы развивалась внутренняя культура. Как говорится, от мирского к горнему, – осклабился Манюхин. – Аркаша любит вырезку, а я люблю Куинджи и Коровина, да и Врубель с его летающим страдальцем мне не безынтересен. Кроме того я крайне любознателен. Хотелось бы подсмотреть процесс создания шедевров. Изнутри, так сказать. Типа приобщиться. Аркаша обещал позволить за кисть подержаться. Может даже нанести мазок. Впрочем, это позже, – он непринужденно засмеялся. – Сейчас другое. Короче, с кем пить – определились. Вопрос – где?!

Он окинул оценивающим взглядом скрывающуюся за углом пеструю очередь и, коротко хмыкнув, шагнул было к кассе, однако ее стеклянная фрамуга, закрываясь, скользнула вниз, коротким треском извещая народ, что лимит на легальный доступ в «метловские» интерьеры на сегодня полностью исчерпан. 
Кучка инициативных личностей моментально переместилась к стеклянным дверям входа, а длинный хвост очереди довольно-таки быстро рассосался. Большинство перемерзших горемык, осознав бесперспективность ожидания, потекло вниз по проспекту, питая эфемерную надежду осесть в «Ангаре», «Печоре» или «Валдае», в которые, само собой, тоже была очередь, но все же без такой безумной толкотни. Конечно, в отличие от кафе-мороженого с дискотекой, эти заведения ресторанного типа были менее интересны – возрастной критерий гостей зашкаливал за пенсионный, и в них надо было что-то обязательно сожрать на целую десятку – будь то антрекот, или котлета «по-киевски» с традиционным прицепом в виде салата «Столичного»; музыкальные же экзерсисы производились под заказ инструментальными ансамблями – всегда ущербным репертуаром за дополнительную трешку и обязательно неблагозвучно, но в пятницу это было лучше, чем ничего. 

Остатки безденежного люда уныло маялись под навесом, рассчитывая не иначе как на чудо, которое, впрочем, иногда случалось. Администрация порой выбрасывала десятка два неучтенных чеков, осчастливив страждущих,  случившихся в этот момент поблизости кассы, но, конечно, реально на такую «манну» можно было не рассчитывать.

– Все, лавочка закрылась! – в голосе высокой, одетой в синтетическую шубку девчонки звучала безнадежная тоска.

Она взглянула на Феликса синими с поволокой оленьими очами и потеряно улыбнулась. Один передний зуб у нее был немного сколот, не иначе, как в результате детской травмы, что ее совсем не портило, а даже придавало некоторую оригинальность. Худенькая, похожая на лисичку подруга огорченно крутила рядом головой в зеленой вязаной шапочке.

– Барышни желали провести негрустный вечер! – кивая Феликсу, сочувственно-печально констатировал Манюхин. – Барышни не знают, куда податься!

– Не знаем! – вызывающе заявила подружка, посверкивая из-под рыжей челки озорными зелеными глазенками.

– На их счастье, – Манюхин переменил вектор внимания, уставившись уже прямо на девиц, – есть еще на свете джентльмены, готовые помочь несчастным в сем насущном деле.

– Да, бросьте, – рыжая кивнула в сторону толпы у входа, – туда сейчас и на танке не заедешь. – Она повернулась к подруге. – Пойдем, Ирка, посмотрим, что у «Бирюсы» творится, может, повезет – прорвемся. 

– Девочки, не надо дребезжать, – жизнерадостно посоветовал неунывающий Манюхин, – доверьтесь специалисту. Все будет Монте-Карло!

Потирая руки, он бросил цепкий взгляд на плотно сбитый без малейшей щели сгусток активных тел, нервно копошащихся у входа.

– Штурмовать «свиньей» мы, пожалуй, не рискнем – боевые ресурсы нам не позволяют. Значит, придется следовать правилу «буравчика». Осуществить, так сказать, глубокую разработку золотоносной жилы. Только держитесь все в кильватере, а то потом выковыривать вас поодиночке будет несподручно. Это как гвоздем пробку из бутылки «сухача». Пойдем так, мелкой компактной группой – я боеголовкой, женский пол и Аркаша в центре, Феликс замыкает.

Манюхин обладал уникальной способностью кумулятивно  проникать сквозь любую агрессивную толпу: будь то очередь в винный отдел магазина, «убийство» за билетами на Московский международный кинофестиваль, или вот как сейчас – скопление жаждущих приобщиться к центровой московской дискотеке. Он беспрепятственно, словно раскаленное шило сквозь кусок мыла, проходил через людскую массу, небрежно бормоча «заказано», «пропустите представителя», или «я киномеханик, я здесь несу культуру в массы», в зависимости от рода намеченной цели. В интонации его голоса неизменно присутствовала категоричная уверенность и у публики, раздвигаемой натренированной рукой профессионального рубщика мяса, не возникало даже мысли об активном возражении. Особо пытливым он, резко посунувшись вперед, задавал встречный обескураживающий вопрос типа: «А ты, кто, Народный контроль? Сам-то, чего здесь трешься?».

– Кстати, – добавил он, – перед операцией не мешало бы обзнакомиться. А то удавят, не дай бог, по ходу дела, так инкогнито и канем в Лету. Я, например, Манюхин, он же Александр, он же Саша, он же Шура, он же Коля Остенбакен… – Манюхин помолчал, ожидая реакции и, не дождавшись, объяснил. – Кто не понял, последнее – это шутка.

– Ха-ха!.. – наконец, отозвалась рыжая. - Инга Зайонц, конечно же, осталась дома.
- Да нет, - ухмыляясь, протянул Манюхин. - Мы уже месяц, как разбежались. Так что я свободен, как брошенный булыжник.

Рыжая оказалась Ленкой, глазастая представилась Ириной.

Манюхин надвинул на лоб, завязанную тесемками назад, кожаную ушанку из финской дымчатой цигейки. Он был сегодня весь исключительно кожаный. Из-под блестящей хромовой куртки из стриженой овчины торчали длинные ноги в кожаных штанах, которые даже для модной столицы были однозначным вызовом. Кожаные штаны заканчивались высокими шнурованными ботинками с мощной рифленой подошвой и цепочками на голенищах.

Швейцаров по случаю субботнего аншлага было двое. Монументальный Толик, исполняя роль неодолимого редута, перекрывал своими необъятными габаритами широкую стеклянную дверь. Коренастый же Миша, похожий на поджарого матерого кабана, выступал в качестве сноровистой боевой единицы, оперативно пресекая неизбежно возникающие острые конфликты.

Манюхин, приложив к двери растопыренную ладонь, несколько раз всеми пальцами последовательно пробарабанил по стеклу. И случилось невероятное: невозмутимый Толик, понимающе моргнув поросячьими глазками, изъял фиксирующую скобку из ручки двери и, надавив плечом, приоткрыл стеклянную пластину ровно настолько, чтобы образовалась щель, способная пропустить одного человека. Дверь, по тактическим соображениям, открывалась строго наружу, ибо даже крупногабаритный Толик не смог бы сдержать мощного давления, развивающего сексуально озабоченными крепкими телами.

Манюхин, напрягшись, протолкнул вовнутрь слабо попискивающих девчонок, пропустил под локтем изрядно помятого Аркашу, и, чувствуя спиной подпирающего Феликса, задвинул себя в узкое пространство.

– А, я?! А, меня?! – задушено прохрипел позади него застрявший Феликс, так как Толик ослабил давление и дверь начала самопроизвольно закрываться.

– Это, мой! Мой! Пропустите это тело! – полуобернувшись, патетически простерши длань, обронил Манюхин.

Толик снова приналег. Феликс, уже практически просочившийся в вестибюль, почувствовал, что все равно дальше почему-то не идет.

– Отдайте клифт, сволочи! – завопил он, выдирая из закрывающейся щели полу шинели. Вырванная с «мясом» пуговица хлястика, звонко цокнув,  поскакала по каменному полу.

– Куда? Почему без очереди! – глухо в разнобой заблажили за стеклом.

– Заказано! – бесстрастно обозначил Толик, втыкая на место запирающую скобку.

– Ключи от рая?! – Феликс, крутя между пальцами поднятую пуговицу, кивнул на п-образную железку.

На плоской, как «масленичный» блин, физиономии швейцара рельефно обозначился вопрос.

– Он же не святой Петр, – заржал Манюхин, таща Феликса за рукав мимо стеклянного «аквариума» опорного пункта ДНД к стойке гардероба, – он всего лишь Толик, хотя и на ответственном посту.   

Широкая лестница, ведущая на второй этаж в самоё чрево дискотеки, поднимала два пролета от двери туалета, из которого выпирало плотное облако сигаретного дыма. Несмотря на кажущуюся однородность в сизом мареве можно было, принюхавшись, различить великое разнообразие оттенков: от ароматного «Кемел», ментоловых «Салем» и «Ньюпорт», через линейку болгарского табака до пролетарской отечественной «Примы». Витали здесь и ковбойское «Мальборо» и интернациональный «Союз Аполлон». Народ самозабвенно травился, возгоняя градус веселья, сбившись парами и тройками у подножия лестницы, беззаботно болтал, флиртуя, на ее ступеньках. Табачный нигилизм определялся доходностью мероприятия и администрация, судя по всему, просто плюнула на соблюдение правил курения в общественных местах.

Свободных столиков, как и следовало ожидать, в просторном зале не имелось. Манюхин, приказав ждать, моментально куда-то испарился, и они, опершись на балюстраду, окаймляющую лестничный проем, с интересом оглядывали гомонящий зал, где за уже порядком «разграбленными» столами «гудели» разношерстные компании. Непритязательная молодежь устраивалась, как умела. Мостились на стульях по двое, как рядком, так и по гендерному признаку друг у друга на коленях. Судя по плотно занятым столам и количеству праздношатающихся, «Метла» «варила» в своем «желудке» в этот вечер, как минимум, человек двести сверх установленного лимита.
На танцплощадке, видимо, был перерыв: прожекторы цветомузыки притухли, и только ярко светился экран со слайдом, на котором под призывом «Берегись, идет звездная война!» сексапильная девица в белой тунике палила в пространство из футуристичного бластера, а длинноволосый тощий воин, одетый в странную свободную хламиду, вознес двумя руками к звездному небу светящееся лезвие меча. В углу картинки рядом с дымящимся аварийным звездолетом топтался робот в блестящих золотом доспехах и, как апофеоз тревожного момента, на заднем фоне зловеще чернела стилизованная маска самурая. Феликс фантастику любил, однако слайд никаких ассоциаций у него не вызвал и ни о чем не говорил. Куда важнее сейчас было где-нибудь осесть и уделить пристальное внимание волоокой Ирке, тем более что и она уже посматривала на него с неприкрытым любопытством.

– Чего застыли, как очередь в ОВИР? – прервал знакомство с местным антуражем из ниоткуда материализовавшийся Манюхин. – Я, что ли, за вас должен поджопники таскать?

Пустой столик с одним стулом нагло торчал у стены недалеко от барной стойки, рождая у просочившихся безбилетников понятное желание немедленно освоить «целину», но грозная табличка «администратор» гасила в зародыше несанкционированные поползновения на государственный объект. Для Манюхина же свободный стол был словно личное оскорбление. Он вызов, конечно, принял и, судя по оптимистическому посылу, звучавшему в его реплике, успешно одолел.

Они под руководством «охваченного» официанта Вити, притащили с третьего этажа еще четыре деревянных стула, явно выпадающих из ансамбля штатных металлических. Табличка ликвидировалась, а столешница быстро проросла кружком фужеров, между которых зеленым стеклом блеснули две бутылки «Вазисубани».

– Мороженое позже принесу. Отдыхайте!  – Долговязый Витя, махнув Манюхину салфеткой, словно Гудини исчез за стенкой, идущей вдоль танцплощадки, отделяющей производственный отдел от основного зала.

– Хороший парень! Архичестный! – с уважением сообщил Манюхин. – Как будто из другого мира, порой, и чаевые не берет.

– Халдей?! Честный?! – недоверчиво скривился Аркаша. – Сюжет для ненаучно-фантастического рассказа.

– Вот так случилось. И, кстати, пойло никогда не разбавляет. – Манюхин кивнул на запечатанные бутылки.

– Ни о чем не говорит, – заметил Феликс. – Дай-ка зажигалку.
Манюхин выудил из кармана «Ронсон».

После пятнадцати секунд над газовой струей, бьющей из изящной никелированной вещицы, полиэтиленовая пробка снялась без видимых усилий.

- Вуаля! – подытожил Феликс. – Отлил, долил и вот тебе приварок к скромной зарплате официанта.

– Вы что, меня за лоха держите? – обиделся Манюхин. – Хлебните сначала вкусного винца, а потом уже трещите!

– Ну, может он только тебя так любит? – скептически хмыкнул Аркаша. – Тут, часом, гомосятиной не пахнет?

– Ну-ну! Товаришч, не пошлите! – нахмурился Манюхин. – Не стоит оскорблять человека, с соизволения которого вы не морозите сорокаградусные сопли, а греете задницу за административным столиком в таком уютном месте. Бывают и чистые человеческие отношения.

– Это типа, как у мамы и дитя? – усомнился Аркаша. – Да ладно, это я так, чтобы заполнить паузу, – пробормотал он, озираясь с жадным любопытством.

Огромный зал волнительно гудел и лихорадочно копошился, словно корзина, набитая только что отловленными раками. Народ, изрядно расторможенный вином и обстоятельствами места, в гетеросексуальных поисках родственной  души вальяжно фланировал по залу, сидел за стойкой бара, звенел фужерами и отвязно хохотал. Несколько парочек уже торчали на танцплощадке в ожидании продолжения бойкой музпрограммы. Кто-то, выясняя отношения, агрессивно толкался в углу. Судя по градусу накала, назревал локальный мордобой. На выходе из проема лестницы мелькнула милицейская шапка в сопровождении красных повязок ДНДэшников.

– Чистый промискуитет, – оценил обстановку Аркаша.

– Это как? – сделала большие глаза Ленка.

Сняв вязаную шапку и разоблачившись, она еще больше стала похожа на симпатичную рыжую «плутовку». Джинсовый комбинезончик плотно облегал ее мальчишескую фигурку.

– Друг Аркадий, не надо материться! Здесь все же дамы, – потребовал Манюхин.

– Друг Манюхин, – смеясь, пояснил Феликс, – промискуитет – это всего лишь беспорядочные половые связи. Тут я с Аркадием не могу не согласиться. Полет, что называется, свободный.

– Ну, так давайте дрынкнем, – немало не смутившись, заявил Манюхин, разбулькивая по фужерам «Вазисубани». – Как говорится – «за нас с вами и за хрен с ними!..». Мы-то тут все однозначно глубоко порядочные люди. Так выпьем же за то, чтобы между нами образовались глубоко порядочные половые связи.

– Можно бы и без «толстого» намека, – одернул друга Феликс, кивая на целомудренно смутившихся подружек, – пусть все идет своим естественным путем.

– Естественно, порядочным, – поддакнул Аркаша, обжигая Ленку горячим страстным взглядом.

В колонках что-то крякнуло, пискнуло, возвещая об окончании антракта, и из их объемных недр потекла, наконец, загадочная мелодия «Отель «Калифорния». Впрочем, загадка была чисто символическая – смыслом песни никто не озадачивался. Отдельные внятные фразы типа «велкам ту зе хоутел…», резкое «…кил зе бист…», и «…лавли плэйс» и «… лавли фэйс…» были понятны, но малоинформативны. Даже те немногие носители английского языка, присутствовавшие здесь, не смогли бы точно сформулировать, об чем, по большому счету, печется в своем единственном растиражированном хите группа «Иглс». Какое всем дело до одинокого хрен знает где на Западе отеля, где творятся какие-то непотребные дела. Это был один из тех музыкальных шедевров, в котором сочетание английского текста и структурированного набора интернациональных нот волшебным образом создавало сиюминутное приподнятое настроение, что, собственно говоря, и было наиважнейшей целью текущего момента.
Все «население» «Метлы», словно металлические опилки под действием включенного электромагнита, потянулось к танцплощадке, где, сконцентрировавшись под зеркальным шаром, сеющим по стенам световые хлопья, начало гипнотически покачиваться, расцвеченное пульсирующими пятнами красных, синих, зеленых цветомузыкальных фонарей.

– Разрешите пригласить? – Феликс церемонно приподнялся, одновременно отодвигая задом тяжелый стул.

У Ирки была тугая нервная спинка. Тонкая ткань блузки практически не ощущалась. Она легко бросила руки ему на плечи и без стеснения подалась вперед высокой крепкой грудью. Феликс, покачиваясь в ритме танца, чувствовал как стебли тонких мышц чуть выше поясницы, отзываясь на движение, слегка вздрагивают под его пальцами, а твердые холмики грудей перемещаются вверх-вниз, скользя по нейлону водолазки. Он в легкой панике почувствовал растущее напряжение и, стремительно краснея, попытался было уйти на «пионерскую» дистанцию, однако Ирка, обвив его шею руками, прижалась всем телом еще плотнее. Одеревеневшему Феликсу казалось, что она, само собой, ощущает непосредственно, а все вокруг прекрасно видят и однозначно понимают причину моментальной гипертрофии его тесных джинсов в области ширинки.

Потом было стремительное летящее «Стэй элайв» от «высокочастотных» «Би джиз», в котором они все, собравшись в небольшой кружок, разнообразно извивались согласно индивидуальным ортопедическим особенностям, затем «Смоки» с проникновенно-вопросительным рефреном «Вот кэн ай ду?» и, конечно, группа «Абба», неповторимым вокалом Агнетты Фельтског поднимавшая вечную проблему нехватки у населения наличных средств и, соответственно, попутно объяснявшая далее, как просто эту самую проблему можно разрешить, слегка пошарив в закромах Лас-Вегасских казино. Под «Мани, мани» безденежная молодежь сокращалась наиболее энергично.

– Б…дь! – вызверился Аркаша. – Ты же гарантировал!

Ирка с Ленкой удалились вниз «попудрить носик». Манюхин свободно откинувшись на стуле, меланхолически глазел по сторонам, постукивая по столу плоской пачкой «легких» «Данхил».

– Ну, батенька, обещан был только ассортимент, – протянул он. – И вот вы у прилавка. А брать товар – это уж сами. Я, че те – сутенер?!

– А если я стесняюсь, – с некоторой обидой пожаловался Аркаша.

– И как же вы обнаженку пишете, господин живописЕц, – хохотнул Манюхин.

– У меня несколько иное направление, – угрюмо отмахнулся Аркаша.

– Да оглянись, повсюду столько девок! – Манюхин картинно повел вокруг себя рукой.

– Или ты боишься быть отправленным в путешествие по сексуальному маршруту? – прищурился он.

– Ну… – сморщился Аркаша.

– Тьфу, на тебя! – Манюхин от избытка эмоций подскочил и уселся ровно. – Детский сад! Послали, перейди к другой. Считай, что персики на рынке выбираешь.

– Да, понятно!.. – Аркаша быстро взглянул на Феликса. – А эти, наши, что же?..

– Свобода выбора, Аркаша. Ровно по библии, – отрезал Манюхин. – Мой друг Феликс, судя по всему, уже «сделал стойку». Тут без вариантов. Они, по-моему, глаз друг на друга положили. Что же касается Елены… – он, прикуривая тонкую сигарету, щелкнул зажигалкой, затянулся и, воровато оглянувшись, выпустил струю дыма под стол. – Мне кажется, я тоже ей не безынтересен. Впрочем, пытайся. Я за демократию и где-то за феминизм – дамы выбирают кавалеров. О! А вот и наши славные девчонки!

Манюхин вскочил и, подмигнув Аркаше, галантно пододвинул Ленке стул. Ирка, одернув короткую джинсовую юбку, присела рядом.

Они трепались ни о чем, обсуждая кино, моду, увлечения, чуть-чуть политику и растущую цену на джинсу. Вообще деним, во всех его одежных ипостасях, был особо острой темой. Позиция «если ты в линяющих штанах, значит жизнь удалась» была не просто метафорой, определяющей модную одежку – это был некий статус, говорящий о принадлежности субъекта к особой, успешной прослойке молодежи. Примкнуть к великому джинсовому сообществу желали все без исключения: неважно как – «фирмОй» ли, посредством отечественных «Тверь», или даже корявого самострока из ткани «Орбита». А уж если ты еще и в куртке с мелким красным лейблом на кармане… Собственно говоря, потому Аркаша, на двух уровнях упакованный в «убойный» «Левис», не без основания рассчитывал составить серьезную конкуренцию Манюхину, облаченному в кожаные черные штаны и длинный белый кардиган.

Выяснилось, что Ирка работает медсестрой в районной поликлинике, а Ленка учится на филолога. Потом подоспело фирменное мороженное с бутылкой уже «Гурджаани», которое замедленно лилось в фужеры, словно чуть загустевший виноградный сок, и вопила Пугачева, и задумчиво трындел про «Солнечный остров» безголосый Макаревич, и гудела бархатным баритоном Аманда Лир, и Ленка, жеманно похихикивая, танцевала поочередно с Аркашей и Манюхиным, а Феликс, уже освоившись и подавив ложную стыдливость, под Барбару Стрейзанд с ее «Вумен ин лав» дышал Ирке в ушко сквозь пахнувший «Турбуленсом» легкий завиток.


– Черт! – воскликнул Манюхин, глянув на свой «Ориент», который тяжелой хромированной блямбой болтался на запястье. – Уж десять близится, а «РаспутИна» все нет.

Молодежное кафе «Метелица», в отличие от прочего вечернего «общепита», заканчивающего в одиннадцать, работала до десяти часов и дежурный дискжокей, руководствуясь неведомыми инструкциями, или, напротив, в пику им, как правило, запускал псевдокрамольную композицию под самое закрытие кафе.

– Вы, вообще-то, в курсе, что «Бони М» на днях должны в Москву приехать? – сделав «большие глаза», объявила Ленка.

– Ну, об этом только Владимир Ильич на Красной площади не знает, – хмыкнул Феликс.

– Посмотреть бы, – мечтательно протянула Ирка.

– Увидеть негра и умереть? – скептически цыкнул зубом Аркаша.

– А хоть бы и так! – ощетинилась Ленка. – Но это без вариантов, – сникая, добавила она.

– Как знать! Как знать… – на физиономии Манюхина обозначилась снисходительная усмешка.

– Да, ладно! – насторожился Аркаша. – Я по своим шарил, все уже давно по нулям.

На экране танцплощадки высветился слайд с немецким квартетом карибских дискозвезд. Бобби Фарел чернел объемной шевелюрой в окружении трех сексапильных негритянок. Из низкочастотного диффузора попёр нарастающий ритмичный звук, словно накатывал издалека бой африканских барабанов.

– Пожуем, увидим, – беспечно пожал плечами Манюхин. В его голосе не было самоуверенного эпатажа доставалы, он просто констатировал неотвратимость грядущего события. – Будет вам Лиз Митчелл из партера и этот черт неугомонный с гульфиком наперевес. Пойдем, попрыгаем напоследок.

– Нас было пятеро, – сказал Манюхин, протягивая Мише руку.

Ужатая в квадратик синяя пятерка благополучно перекочевала в собранную ковшичком клешневатую ладонь. Миша, соглашаясь, качнул головой, отработанным движением опуская «барашка» в карман швейцарского пиджачка. Хотя по его цветущей физиономии было и так понятно, что Манюхину утруждать себя напоминанием не имело смысла – и Миша и Толик точно знали, кого, когда и в каком количестве они запустили за прошедший вечер в данное им на откуп учреждение. Доверенные лица прекрасно понимали, что в случае неуплаты единовременного налога на досуг, свободный доступ в недра модного заведения будет им заказан раз и навсегда. Сколько рублей, пролетая мимо государственной кассы, падало за вечер в этот бездонный ковшичек, доподлинно было неизвестно никому. «Бедный» же Миша по окончании работы, бросив короткий взгляд на часы «Сейко», скидывал синюю с галунами униформу и, облачившись в финскую бежевую дубленку, нахлобучив пыжиковую шапку, спешил в арбатские дворы, где была припаркована его темно-вишневая «шестерка» «Жигулей». Толик же вовсе не утруждал себя переодеванием, а просто по окончании вечера, придерживая раздувшиеся от мятых купюр карманы форменной ливреи, выходил к дороге и неторопливо грузился в подкатившую черную «Волгу», управляемую, судя по всему, не то близким родственником, не то вовсе персональным водителем.

– Опять эти мальчишки с лучшими девчонками уходят! – явно желая польстить, дружелюбно оскалился Миша, толкая тяжелую пластину двери.

Феликс громко закашлялся, стараясь заглушить слова сомнительного комплимента. При всей незначительности момента ему было все же неловко, из-за того, что Ирка, которую он знает всего-то несколько часов, может подумать, что он беспринципный ловелас, поставивший интимное общение с женским полом на постоянный производственный поток.

Они вышли в неоновый морозный вечер. На противоположной стороне проспекта пламенели округлые буквы «Октября», под которыми раскинулось просторное полотно рекламы, идущего в его малом зале стереофильма «Таинственный монах». Чуть правее вывеска косметической «Сирени» бросала сиреневые отсветы на голые ветки сиреневых кустов, и светился лунным строгим шрифтом магазин «Мелодия».

– Детское время, – констатировал Манюхин, – и завтра воскресенье… Какие будут предложения?

– Холодно! – сказала Ленка, ежась в тонком нейлоновом пальтишке на «рыбьем меху».

Аркаша перевел быстрый взгляд с дрожащей Ленки на индифферентного Манюхина, глянул на Феликса, собственнически прихватившего Ирку за талию.

– Может ко мне? – алчное желание залучить-таки к себе предмет своего вожделения, пусть даже и с серьезным обременением, ясно слышалось в его голосе. – Здесь недалеко, на Покровке. У меня тепло, свои работы покажу, есть чем полакомиться.

– О! – немедленно отреагировал Манюхин. – Лучшего предложения я за сегодня не услышал. Вечер продолжается в высокохудожественном духе.

Не дожидаясь общего согласия, он, опережая всех, бодро побежал к дороге. Отлов дефицитного вечернего такси был еще одним из его признанных талантов.

– А у них с собой было, – с удовольствием буркнул Манюхин, взбалтывая литровую бутылку венгерского вермута «Кечкемет». Медового цвета субстанция густо колыхалась, обещая в ближайшей перспективе масштабно обогреть изрядно подмерзшую компанию.

На шатком столике вытянулась зернистая дубинка финской колбасы, стояли две вскрытые банки – соответственно, икры и крабов, рядом краснела овальная жестянка немецкой ветчины. Щербатая тарелка потела лепестками нарезанного сыра, и оранжевым пятном на этикетке обозначилась банка апельсинового сока. Аркаша ткнул пальцем клавишу магнитофона «Грюндиг», глазевшего «серебряной» решеткой динамика из ниши древнего серванта, откуда полились чарующие звуки саксофона под «управлением» гениального Фаусто Папетти. Цветомузыкальная установка, сопровождая мелодию, запустила по студии круговерть разноцветных хлопьев. Было понятно, что Аркашина «хавера», исходя из его очевидной трусоватости в общении с женским полом, и в силу редкости подобных блудливых вечеринок, всегда на всякий случай была готова к приему неожиданных гостей. Он небрежно уронил с краю на столешницу коробку шоколадных «Ассорти» от «Красного октября».   

– Это просто праздник какой-то! – оценила Ленка.

Она сидела на деревянной кушетке, укрыв поджатые ноги клетчатым пледом.

– Рог изобилия, – добавила Ирка, торча голыми коленками из недр изрядно потертого плюшевого кресла.

– Скорее скатерть самобранка, – скромно потупившись, ответствовал Аркаша, в завершение парада деликатесов, выкладывая в центр натюрморта гроздь крапчатых бананов. – Каков «стол», таков и «стул», – многозначительно добавил он.

– В каком смысле? – простодушно удивилась Ирка.

– В прямом! – хамовато усмехнулся Аркаша. – По принципу здорового пищеварения. Ты же, в конце концов, медичка. Как говориться, чем богаты, тем и рады!

– А хлеба? – капризно потребовал Манюхин, выдирая за кольцо крышку из жестянки с ветчиной.

– Что за плебейские запросы, – отмахнулся Аркаша. – Вот тебе галеты – построй себе нежный бутерброд

Аркашина студия располагалась в полуподвале. Бетонный серый  потолок низко висел над бетонным полом, окруженный бетонными же стенами, крашенными до верха местами уже облупившейся зеленой краской. Обстановка больше напоминала склад старой мебели, пропитанный запахами керосинной лавки. Однако было тепло. Длинные цилиндрические батареи топорщились раскаленными ребрами под тремя узкими колодцами подвальных окон, из фрамуг которых, как и из булгаковского подвальчика в одном из Арбатских переулков, был виден только покрытый наледью тротуар, блестевший отраженным лунным светом. О принадлежности помещения к высокому статусу мастерской художника, свидетельствовал стоящий в углу одинокий мольберт, занавешенный прямоугольником нечистой простыни.

– Абстракционизм, я так понимаю!? – Феликс, рассматривая, крутил головой перед картинами в подрамниках, хаотично расставленных по всему подвальному пространству.

Картин было много, разных форматов, и все они были заполнены причудливыми сочетаниями разноцветных клякс и пятен, переплетением полос, геометрических фигур, тел животных и людей, которые в мерцании цветомузыкальных фонарей создавали стойкое впечатление массового беспорядка. Наверное, и даже, скорее всего, в картинах что-то было, качество исполнения говорило о наличии у автора определенного таланта, однако без подписи, где раскрывалась тема, было невозможно проникнуться замыслом творца. Отсутствие внятного сюжета вызывало внутреннее беспокойство – воображение, как ни силилось, было не в состоянии постигнуть, что все-таки хотел изобразить на полотне изобретательный художник.

– Правильно понимаешь! – снисходительно кивнул Аркаша. – …и авангард. Разбираешься?

– Не так, чтобы… – поморщился Феликс.

Он понимал, конечно, что Аркаша, как и любой творец, жаждет получить оценку своих произведений. Желательно немедленно и однозначно высшей категории. Однако сам он считал абстракционизм надуманным искусством, целиком зависящим от степени раскрутки «живописца» и отзывов маститых критиков, «воспитывающих» в «плебсе» отношение к нему, ну и, естественно, от широты и уровня «болезненности» воображения самого зрителя. Пресловутый «Черный квадрат» так и остался бы безвестным крашеным забором, если бы колер не был нанесен рукой раскрученного Казимира. Вступать в априори безрезультатную дискуссию Феликсу вовсе не хотелось. Чтобы переменить щекотливую тему, он продолжил:

– Уютная конурка! Как же ты сюда заехал? Это же явно не жилой фонд.

– «Издержки» трудоустройства, – объяснил Аркаша, оттаскивая в угол газету, на которой горкой высились полувыдавленные тюбики масляной краски, и лежала палитра с мастихином, которые он сбросил, когда второпях освобождал рабочий столик для застолья. Его голос почти вибрировал от гордости за собственный статус гонимого властями прогрессивного творца. – Чтобы не поехать на год по «тунеядке», приходится трудиться оператором бойлерной и попутно клепать для ЖЭКа дежурные плакаты и объявления. Зато могу работать для себя. Правда, вот требуют детскую площадку расписать. В случае отказа могут и попереть!

– Ну, да – не будешь красить, отключим газ, – вставил Манюхин, «колдуя» над банкой с апельсиновым соком. – Фамилия председателя случайно не Плющ?

– Подвал и Мастер! – задумчиво пробормотал Феликс. – Забавное сочетание. В данном случае весьма противоречивое. А где же Маргарита?

– Как-кая Маргарита? – возбужденный Аркаша глянул на Ленку, уставился на Феликса и тут же, без перехода, осененный внезапной мыслью, осведомился. – Ты, случайно, кистью не владеешь?

– Да, так – в детстве в кружке зверушек знатно малевал, – отмахнулся Феликс, присаживаясь на подлокотник кресла. – Имел признание. Давно это было.

– Вот-вот, – резко оживился Аркаша. – Крокодила Гену и «компанию» намалюешь – то, что надо. Я бы заплатил.

– В принципе, почему бы и нет, – пожал плечами, резко обнищавший после покупки джинсов Феликс. – Лишний рупь в кармане не помеха. Надеюсь, приступать надо не завтра?

– Что, ты! Что, ты! – радостно забормотал Аркаша. – По весне, как потеплеет, созвонимся.

– Может аванс?! Забьешь работника.

– Ну… – замялся Аркаша, – мало ли что может за зиму случиться.

– Шутка! – засмеялся Феликс, по подлокотнику съезжая к Ирке в кресло.

– Не понял! – бросил Манюхин, следя за апельсиновой струйкой, которая, завиваясь причудливой косичкой, лилась из продырявленной банки в стакан с вермутом. – А как же «професьон де фуа»?

– Ты что, слепой? Я же уже сказал, – Аркадий обвел рукой пеструю мешанину картин,

– у меня другое направление.

– Западло, что ли?

– Дурак ты, Манюхин! – отмахнулся Аркаша. – Ну не могу я опускаться от высокого искусства до ремесленной мазни. Квалификация уходит.

Манюхин скептически поднял бровь, однако промолчал, вернувшись к сотворению двухкомпонентного коктейля. Он уже понял, что ничего похожего на чуть нереальные, резких ярких красок, почти мультипликационные, но тем берущие пейзажи Архипа Куинджи, или сработанные грубыми мазками живые черноморские сюжеты Константина Коровина, он в студии Аркаши не увидит, поэтому, будучи человеком толерантным, смирился, сосредоточив свое внимание на устроении «стола».
Аркаша же, разгоряченный сомнением в его профессиональной квалификации, непременно желая реабилитироваться в глазах гостей и особенно желанной Ленки, забегал вдоль стены и, наконец, решившись, сдернул простынь со стоящего на мольберте подрамника и щелкнул выключателем.

– Вот! – сказал он, с немым восторгом созидателя глядя на чистую пастельно-зеленоватую поверхность, подсвеченную направленным светом стационарного софита.

– Хорошая грунтовка, – проявляя компетентность в технологии подготовки полотна перед основной работой, оценил Манюхин. – И что здесь будет?

Аркаша чуть не задохнулся в приступе профессиональной ярости, однако «взял себя в руки».

– Здесь уже есть! – резко выдохнув после короткой паузы, сказал он. – «Невинность мира» вещь называется.

– Это уже какой-то символизм, – хмыкнул Манюхин, в упор рассматривая девственную поверхность «Невинности мира». – Да и пошловато. Ты, подписать-то не забудь.

– Тебя не спросил, – хмуро бросил Аркаша, и добавил, значительно глянув в заинтересованные Ленкины глаза. – Во Францию поедет, на парижский вернисаж.

– Крутая перспективка, – хмыкнул Манюхин и сейчас же, сдаваясь, вскинул руки и примирительно завопил – О, кей! О, кей! Давайте же, в конце концов, перейдем от духовной пищи к застольным процедурам!

И они пили слегка попахивающий полынью дурманящий Манюхинский коктейль, и Ленка, надкусив кусочек «Чатки», тут же заявила, что ничего вкуснее до сих пор ни разу не пробовала, что воодушевило изрядно захмелевшего хозяина, который «тонко» намекнул, что при желании она может иметь это удовольствие хоть каждый день. Потом Манюхин ввязался с Иркой в беспредметный спор, доказывая, что «Рэйнбоу» самая крутая рок-группа в мире и Ричи Блэкмор правильно сделал, что в семьдесят пятом свалил из «Дип пёпл», хотя, в принципе, и «Дип пёпл» тоже ничего, тем более, что «Смоук он зе вотэ» написал тот же Ричи. Ирка же спокойно приводила аргументы в пользу очевидного величия тягучих композиций «Пинк флойд» и душевной забористости «Зе дак сайд оф зе мун».

Аркаша, на вопрос Феликса, сколько тот отвалил за свой костюмчик, сказал, что при дамах называть такие цифры просто неприлично, и они продолжили «джинсовую» тему, обсуждая особенности рисунка левисовской «диагонали» и вранглеровской «ёлочки», а Ленка, выслушав их, пренебрежительно заявила, что все один черт, лишь бы терлась и строчка не виляла.

– Что это у тебя с руками? – оторвался Аркаша от темы, обратив внимание на синеватые, покрытые плотной шелушащейся кожей гипертрофированные костяшки кулаков, которыми Феликс, сжав, уперся в край стола. – Джинсы, что ли, тер?

– Да, так, – чуть стушевавшись, ответил Феликс, – ударные поверхности.

– Феликс у нас не только бывший мореман, он еще и скромный каратмен, – с видимой гордостью за друга, объявил Манюхин. – Красный пояс, не хвост собачий.

– Красный пояс – это как? – спросила Ирка.

– Где-то на первый разряд, – повернулся к ней Феликс.

– И где тренируешься? – резко заинтересовался Аркаша.

– На Садовой-Триумфальной. Есть там один клуб.

– И сломать что-нибудь можешь?! – с жадным любопытством продолжал допытываться Аркаша.

«Ну, начинается! – обреченно подумал Феликс. – Какого черта им всем, едва услышав о каратэ, надо что-нибудь ломать?». Хотя, конечно, он несколько лукавил, прекрасно понимая, что растиражированная за последние пару лет экзотическая слава искусства «пустой руки», как раз и заключается в необыкновенной силе некрепкого с виду человека, голыми конечностями ломающего твердые предметы, будь то сучковатая доска, кирпич, даже два кирпича, возможно даже силикатных, не говоря уже о полуметровой стопке ледяных блоков. Шишковатые же потемневшие суставы в московском обществе, голодном до всего «забугорного», тем более восточного, были своего рода визиткой, провозглашавшей, что их носитель приобщен к некой эзотерической тайне, не доступной обыкновенному человеку. О том, что главным в любом боевом искусстве является точность и своевременность удара, которые нарабатываются много дольше и сложнее, нежели набиваются кэнтесы, никто из любопытствующих, конечно, не задумывался. Тем не менее, Феликс затратил немало времени и сил для укрепления этих самых ударных поверхностей, прыгая по доскам пола на кулаках и разнося ими в клочья, повешенную на стену плотную синюю циновку.

– Могу сломать стол! Хотите, батарею оторву? – сказал он, нарочито внимательно оглядевшись, словно, в самом деле, собирался несколько попортить Аркашин интерьер.

– Не! Не! Не! – завопил осмотрительный Манюхин. – Давай, без вандализма.

– Ну, хорошо, – вздохнул Феликс. – Будет вам без вандализма.

Ему и самому хотелось, в пику «именитому» Аркаше, чтобы произвести впечатление на девчонок, сделать что-нибудь необыкновенное, из ряда вон выходящее.

– Держи крепче, – напутствовал он Ирку, вручая ей оторванный от общей грозди конопатый бумеранг банана.

– Банан?.. – хмыкнул Аркаша.

– Не спеши, все будет, – обнадежил его Манюхин.

Он неоднократно присутствовал при подобных демонстрациях и был, что называется, в теме.

В подвале повисло молчание, только за дверью в дальней стене ровно гудел мощный электродвигатель. Феликс, приняв стойку и скорчив зверскую физиономию, с тяжелым выдохом, накачивая напряжение, примериваясь, пару раз медленно приложился ребром ладони к экзотическому плоду, который испуганная Ирка держала перед собой за концы судорожно сжатыми руками.

– Это зачем он так дышит? – громким шепотом спросила Ленка.

– «Чи» концентрирует, – так же вполголоса пояснил «грамотный» Манюхин.

– И что будет? – испугалась Ленка.

– Щас поднакопит и пыхнет!..

Феликс бросил быстрый взгляд на напрягшуюся Ирку и с коротким воплем «кийа-а!..», заставившим ее отчетливо вздрогнуть, резко рубанул сверху вниз, впрочем, не доведя руки до выгнутой поверхности

– И, чё? – сказал Аркаша, разочарованно разглядывая целехонький банан.

– Теперь его можно съесть, – усмехнулся Феликс, присаживаясь на подлокотник кресла. – Ира, поделись с подругой.

Слегка обескураженная Ирка послушно стала обдирать крапчатую шкурку, и с удивленным возгласом едва успела подхватить отвалившуюся бежевую половинку сердцевины.

– Это, как?!.. – прозвучало в унисон.

– Энергетический удар, – авторитетно объяснил Манюхин. – Бесконтактная нарезка овощей и фруктов. И так будет со всяким, кто покусится на нашу советскую Родину.

– Ну, не знаю, – протянул Аркаша. – Впечатляет, конечно, но как-то расплывчато, не конкретно, словно импрессионизм с одного метра.

– Ничего подобного никогда не видела! – сказала Ирка, бросая на стол пустую банановую кожуру. Она положила руку Феликсу на бедро и смотрела на него блестящими, как будто светящимися изнутри глазами.

– Спички есть? – поинтересовался Феликс, которого скепсис Аркаши и Иркина шаловливая рука стимулировали к дальнейшему перформансу.

– Держи! – Манюхин протянул зажигалку.

– Коробок нужен, – конкретизировал вопрос Феликс.

Коробок в Аркашином хозяйстве, в конце концов, нашелся, и они с любопытством смотрели, как Феликс, театрально потарахтев над ухом, поставил его торцом на край стола. На этот раз он не стал «надувать щеки», мистифицируя друзей, а просто быстро двинул рукой в сторону картонного параллелепипеда, остановив кулак сантиметрах в десяти от этикетки с изображением этажерчатого аэроплана. Коробок, как и надлежало, послушно лег на столешницу. Бурные аплодисменты девичьих ладошек, показали, что представление прошло успешно.

– Ну, ваще! – поддержал овации ошеломленный Манюхин. – Такого я у тебя еще не видел.

– Растем! – коротко ответил Феликс, разминая пальцы. – Упорными тренировками повысил, так сказать, емкость конденсатора. Как там Аллочка поет: «…если долго мучиться, что-нибудь получится».

– Неужто в натуре энергетический удар?!

– А то!.. – подтвердил Феликс.

Конечно, никаким выплеском таинственной энергии, как и в случае с бананом, сердцевину которого Ирка сама сломала дрогнувшими от его «кийа» руками, здесь и не пахло, хотя без определенного мастерства, естественно, не обошлось. Но не разочаровывать же восхищенного зрителя, который завтра понесет по знакомым весть, что видел нечто выходящее за рамки общепринятого, объясняя, что дело всего лишь в прямолинейной точности траектории движения, оптимальной скорости, когда кулак не режет воздух, а плавно движется к цели, накапливая перед собой воздушную подушку, и заключительном коротком захлесте кисти, посылающем вперед воздушный сгусток, который, собственно, и валит плоский коробок.

– Где тут у вас «дамская комната»? – выбираясь из кресла, спросила Ирка.

– Что? А, присутственное место, – Аркаша хмуро кивнул в сторону двери, из-за которой доносилось гудение электромотора. –  Туда, слева все увидишь.

Ирка нагнулась, одергивая задравшуюся юбку, и метнула в Феликса из-под ресниц короткий взгляд.

– Проводишь? – бросила она. – Подвал все-таки! Вдруг крысы!

За металлической дверью было темно, тепло и громко.  Помещение идентичное по площади студии Аркаши, освещала лампочка «двадцативатка», от стеклянной колбы которой, создавая подобие интима, на коричневые плитки кафельного пола падал желтый тусклый свет. В углу на плоском фундаменте под навешенными на стену четырьмя длинными цилиндрами бойлера с колесами задвижек и белыми «лицами» манометров, прокачивая воду через паутину труб, с натужным воем трудился электродвигатель насоса, похожий на лежащий на боку оребренный бочонок.

Феликс толкнул, закрывая, дверь и, обернувшись, наткнулся на Ирку. Она секунду, прикусив нижнюю губу, словно решаясь, стояла вплотную, затем, быстро охватив ладонями лицо, прильнула к нему долгим влажным поцелуем. Ее быстрый ищущий язык раздвинул его губы, проникая глубже, двигался, порождая незнакомые прежде острые ощущения. Он обнял ее за плечи, скользнув руками вниз, остановил ладони на крутом изгибе плотных ягодиц. Ирка глухо всхлипнула, когда Феликс крепко прижал ее бедра к своим окаменевшим чреслам. Он почувствовал, как ее руки расстегивают ремень, пуговицу джинсов, затем, слабо вжикнула, опускаясь, металлическая молния. Феликс, лихорадочно шаря за спиной трясущейся рукой, задвинул шпингалет. Ирка, будто дразня, снова коснулась его губ языком, улыбнулась и, выскользнув из обруча объятий, присела на корточки…

Феликс, конечно, был уже далеко не мальчик, обладавший достаточным сексуальным опытом, но со столь откровенно выраженной страстью столкнулся впервые. Ирка знала, что ей надо, понимала, чего хочет он, и без никчемного жеманства делала то, к чему, собственно говоря, они оба и стремились весь прошедший вечер.

Потом был скрип нейлона, когда уже она стояла, прижавшись спиной к крашеной стене, а он, задрав юбку и присев, отбросив замшевый сапог на «манной каше», стаскивал с ее прохладной ноги серые узорчатые колготки и остро пахнущие «женским» трусики. Она забросила обнаженное бедро ему на сгиб локтя, и громко вскрикивала в такт его ритмичным посылам, подергиваясь, помогала сама, держась рукой за его шею, опираясь на толстую трубу другой. Было необычно, непривычно, сложно и довольно трудно, однако для охваченной мгновенной страстью парочки неудобство позы не имеет ни малейшего значения. Где-то в глубине его сознания мелькнула мысль, что ее стоны могут быть слышны за дверью, однако он отбросил невнятное сомнение, целиком отдавшись энергичному процессу, тем более что в принципе осознавал – массивная дверь и вой электромотора, вряд ли позволят вырваться наружу «криминальным» звукам.

Манюхин, низко склонившись к Ленкиному лицу, загадочно «жужжал» ей что-то на ушко. Аркаша ревниво сверкал глазами на их идиллистический дуэт из глубины плюшевого кресла. 

– Чевой-то вы там делали так долго? –  переключился он на растрепанную Ирку, с особым вниманием рассматривая ее левый полузастегнутый сапог.

– Объяснял девушке устройство системы подачи горячего водоснабжения, – отмахнулся Феликс.

Ему было несколько неудобно за столь очевидные причины их долгого отсутствия. И тут уж ничего не поделаешь, когда по специфическому блеску глаз, по особенному грешному выражению лица «участников забега» понятно, что имели место быть большие страсти и элементарным отправлением естественных потребностей тут явно не обошлось.

Аркаша, молча, с болезненным любопытством вглядывался в заострившиеся черты Иркиного лица, ярко окрашенные признаками только что удовлетворенной похоти. Его настроение, несмотря на бодрящий «Кечкемет», основательно упало. Представление Феликса хотя и не умаляло ничьих мужских достоинств напрямую, все же сместило центр внимания от интеллигентного Аркаши, как перспективного художника, хозяина студии, кормильца и поильца компании, в сторону, как он считал пусть и экзотического, однако однозначно плебейского «рукомашества» и «дрыгоножества», что было для его болезненного честолюбия просто непереносимо. Да и с Ленкиными предпочтениями тоже все было непонятно. Она, балансируя между ним и Манюхиным, раздавала многообещающие авансы, одинаково постреливая в обе стороны лукавыми зелеными глазами. И теперь, когда Феликс, воспользовавшись его гостеприимством, влегкую получил от Ирки то, чего Аркаша желал бы получить от ее подруги, он, разгоряченный алкоголем, вместо Манюхина необоснованно озлился на него и, подозревая в некомпетентной спекуляции на теме каратэ, решил «вывести на чистую воду».

Аркаша выбрался из кресла, подойдя к серванту, щелкнул клавишей магнитофона, вырубая «волшебного» Папетти, и, достав из секретера початую бутылку «Наполеона», на долгие мгновения присосался к черному горлышку.

– А вот все-таки, – в его неверном голосе сквозило откровенное ехидство, – «чи» там и все такое, но хотелось бы чего-нибудь широкомасштабного, осязаемого.

Собственно говоря, Аркашина рефлексия для подвыпившего Феликса была уже не так важна – после изнурительной «схватки» в бойлерной он был расслаблен и благодушен, однако сидящее в каждом мужчине латентное чувство доминантного самца подвигало напоследок принять вызов даже от такого не стОящего «соперника».               

Он, плеснув в стакан чистого вермута, отхлебнул изрядную порцию, плотно шлепнул донышком его на стол, и, сдернув с кушетки Манюхина, потащил друга вглубь комнаты к мольберту, перед которым было относительно свободное пространство.

– Стой ровно! – наказал он. – И, главное, не дергайся, тогда все будет хорошо.
Недоумевающий Манюхин, который был на полголовы выше Феликса, послушно вытянулся, попыхивая только что прикуренной сигаретой.

– Итак, уширо-маваши, – объявил Феликс, – круговой назад с поворотом, или вертушка, по-простому. Смертельный номер – барабанная дробь! Нервных и беременных просят не смотреть.

Он, плавно скользнув вперед, выбросил перед собой пару стремительных ударов руками, и, продолжая динамику движения, резко провернувшись вокруг собственной оси, вымахнул правую ногу вверх по дуге, целясь концом оттянутой подошвы румынского сапожка в сторону Манюхинской физиономии. Выбитая сигарета, рассыпая искры, ударилась о стену, а испуганный Манюхин, не ожидавший от приятеля такой экспрессии, рефлекторно отшатнулся и, чтобы удержать равновесие, мелко семеня ногами, попятился назад, оборачиваясь в поисках опоры. Опоры, как таковой, кроме мольберта с Аркашиным «шедевром» позади не обнаружилось, и он ненароком въехал локтем в самый центр «Невинности мира», изловчившись-таки, в самый последний момент, не завалив мольберт, устоять на полусогнутых ногах. Раздался короткий треск, как будто лопнули у грузчика, кантующего рояль, слишком тесные штаны.

Они молчали в глубокой драматичной тишине, ошеломлено уставясь на вертикальную трещину, осквернившую девственную пастельно-зеленоватую поверхность.

– Аркаша, ты обиделся? – придя в себя, забубнил слегка заторможенный Манюхин. – Так ты это, Аркаш, слышь! Ты не обижайся. Хочешь, я сейчас все исправлю. Она, того… Она еще красивше будет. Мы ее заклеим, или, еще того лучше – зашьем. Я носки штопать умею, меня мама научила. А ты потом зашпаклюешь и закрасишь. У тебя нитки найдутся?

Манюхин потянулся к остолбеневшему Аркаше, желая сочувственно похлопать по плечу, однако тот не оценил его искреннего порыва.

– Лапоть! – немедленно завизжал он, оживая. – Торгаш! Спекулянт! Что ты понимаешь в современном искусстве?! Я эту тему три месяца вымучивал: ночей не спал, на унитазе думал! Я колер нежный месяц подбирал! Я ее для международного конкурса готовил!

Повисла продолжительная пауза, только было слышно хриплое с подвыванием дыхание возбужденного Аркаши.

– Кто это здесь спекулянт?! – На добродушной физиономии Манюхина нарисовалось некоторое недоумение.

Феликс, нервно отхлебнув из своего стакана, поперхнулся и надрывно закашлял, исторгая вермутную взвесь, радугой повисшую в воздухе под лампой. Ирка, усаживающаяся было в кресло, переглянувшись с Ленкой, вскочила. Ленка одним движением быстро поджала ноги.

– Сука, ты, Аркаша, а не матрос! – спокойно выдал сориентировавшийся Манюхин.

В его устах это было наиболее страшное ругательство из всех известных по отношению к любому индивиду мужского пола, живущего на этом свете. Сам он, отбарабанив два года во внутренних войсках, особых впечатлений от службы не получил, а вот трехлетний романтический «вояж» в составе ВМФ почему-то казался ему достойным особого внимания и уважения.

– Козел! – продолжил он тему определения качеств личности, переходя на прозаическую гражданскую «феню». – И не гордый архар, а так, колхозное бодалово! Абс-сраксионист, озадаченный жидким художественным стулом! К тебе как люди, а ты, где?! Жрешь, падло, свинячьи ребрышки от Манюхина и понты неразумные кидаешь! Твое счастье, что я почти трезвый. Был бы покривее – разнес бы вдребезги эту твою «кошкоёбку». А так живи… Пока…

Манюхин хотел было презрительно плюнуть на пол, но сдержался и только ожесточенно растоптал еще дымящийся у стены окурок.

– Поехали из этого клоповника! – сказал он тоном, не допускающим малейших возражений, затем добавил. – Тебе бы в маляры, стены красить. И колер хорош, и ложится ровно.

Когда за гостями закрылась дверь, Аркаша некоторое время в горестном трансе стоял, покачиваясь, перед мольбертом, затем, схватив лежащий на палитре мастихин, занес его над оскверненным полотном…

– Витамин Д, – сказал Феликс, задирая подбородок навстречу плотным ласковым лучам апрельского полуденного солнца. – Много и бесплатно. Пользуйся.

– Предпочитаю семгу, – буркнул Манюхин, поправляя на физиономии зеленовато-дымчатые очки «Авиатор». – Пускай за деньги, зато еще и вкусно.

– Лучше в сочетании, – продолжил тему весеннего авитаминоза Феликс.

– Не буду спорить, – согласился Манюхин. – У меня в морозилке валяется кусок – поехали, пожарим.

Они, эксплуатируя субботнее безделье, понаблюдав в зоопарке за сезонным гоном бегемота, неторопливо брели по местным переулкам в сторону Белорусского вокзала. В кустах сирени матерясь, дрались озабоченные воробьи; от тополиной глянцевой листвы тянуло терпким горьковатым духом; пытливая ворона, за зиму, видимо, отвыкшая от ярких красок, прикладываясь поочередно каждым глазом, задумчиво рассматривала пробившуюся из трещины в асфальте канареечную головку одуванчика. На дворовой детской площадке, разрисованной мультипликационными друзьями крокодила Гены, гомонили, изредка ликующе взвизгивая, многоцветные разнокалиберные малыши.

В декабре они все вчетвером все-таки приобщились к «Бонни М» – Манюхин не посрамил своего реноме. Феликс еще несколько раз встречался с Иркой и даже «со звоном» и основательно еще раз переспал с ней у нее дома в отсутствие родителей, где она, не стесненная обстоятельствами места и времени, объемно продемонстрировала ему весьма впечатляющую технику владения интимными мышцами. Феликс, конечно, технику оценил, однако, через некоторое время, несмотря на захватывающий секс, их общение как-то плавно и безболезненно для обоих сошло на нет. Манюхин же с Ленкой после концерта, усиленно трудясь на мясном «подворье», одновременно озадаченный срочным купированием институтских «хвостов», вовсе не общался.

Вообще, Феликс даже не задумывался над сутью их с Иркой короткой связи. Эпизод был хоть и яркий, но все же преходящий. Сколько их было и еще будет – этих нынешних девушек, девок, девчат, дам, девиц и барышень – раскованных и застенчивых, симпатичных и не очень, глуповатых и поумнее, порхающих в «свободном полете», в поиске той самой пресловутой «половинки», обрести которую надеется каждый еще с начала всех времен. Тех, которые отдаются бескорыстно, или с «интересом», из личной симпатии и исключительно для собственного удовольствия, но всегда с призрачной надеждой – а может, наконец-то, это ОН. И если все же не случилось – с легкой обидой, или благодарностью, каждый из двоих участников эпизода отправляется дальше своей дорогой жизни, следуя современным правилам сексуального движения, продолжая метаться и искать, рассчитывая на желанную удачу.

– Манюхин, – Феликс толкнул приятеля в бок, – не иначе, как очередь за хлебом.
 
– Может быть за пивом, – с надеждой отозвался Манюхин, оттирая свой ботинок о бордюр от зимнего собачьего дерьма, в которое ненароком вляпался, когда они шли через дворовый газон. – К семге было бы в самый раз. Пошли, что ли, глянем.

Очередь, шевелясь, словно мохнатая толстая многоножка, едва заметно ползла вдоль пятиэтажки, заворачивая к торчащему из-за ее крыши желтого кирпича четырнадцатиэтажному дому.

Для практичного Манюхина всякое мало-мальски крупное скопление народа означало наличие дефицита, неважно какого – продуктового ли, вещевого, или духовного, а всякий дефицит, в его понимании, подлежал немедленному освоению, потому как потом могло быть мучительно обидно за упущенную возможность приобретения ценного товара. Добившись результата, неспортивный Манюхин получал заряд адреналина, словно нокаутировал серьезного противника в ответственном бою, или, на худой конец, покорив вершину «зимней горки».

Очередь организованно упиралась в перекрытые трубчатым барьером ступеньки, ведущие в проем подъезда дома, на адресной табличке которого значилось «ул. Малая Грузинская, д. 28».  Установленная рядом прямоугольная растяжка извещала, что где-то в недрах жилого дома проходит «2-я выставка 20-ти московских художников».

– Это же та самая «Грузинка», – обрадовался Феликс. – Удачно набрели.

– Какая еще грузинка? – невнятно пробормотал Манюхин, елозя ногой по весенней травке, стараясь окончательно избавиться от резко воняющей субстанции. – Если Нона Гаприндашвили, то мне не интересно, я в шахматы не играю.

– Дурень! – засмеялся Феликс, разворачивая его за плечо в сторону растяжки. – Это выставочный зал художников, графиков и фотографов. Года четыре, как открылся. Имеет скандальную известность. Хотелось бы приобщиться к современному искусству – хватит страдать по Левитану, ты в Третьяковке уже всем бабушкам наскучил.

– Почему бы и нет, – разглядывая перекрытый вход, задумался Манюхин. – Но тут прямым нахрапом не возьмешь. Это тебе не беспредельная «Метла», где каждый давится сам за себя. Интеллигентные люди с ночи интеллигентно стоят за духовной пищей. Порядком оголодали. А голодный человек зол, жесток и непреклонен. Могут и побить. Нужен шок и отвлекающий маневр.

За дымчатыми стеклами очков выражения глаз Манюхина не было видно, однако по интонации его голоса Феликс понял, что поставленная задача принята, и в настоящий момент проходит интенсивная обработка вводных данных. Манюхин широко зевнул и, почесав затылок, придавил носком, стаскивая, задник своего замшевого полуботинка чехословацкой фирмы «Цебо».

– Товарищи! – внезапно завопил он патетичным голосом, вознеся над головой смердящую обувку. – Случилось страшное, я наступил на мину. – Он сделал драматическую паузу и продолжил. – И это счастье, что мина эта из собачьего дерьма. Ноги, конечно, не лишился, но моральную травму все же получил. Позвольте же воспользоваться местным туалетом, чтобы не стоять тут среди вас, воняя, и не оскорблять тонкие чувства ценителей прекрасного низменным запахом собачьих испражнений.

Не дожидаясь реакции ценителей, изрядно шокированных его эпатажным заявлением, Манюхин, нарочито прихрамывая на разутую ступню, простерши «вооруженную» руку, попер, словно ледокол, в сторону гостеприимно распахнутых дверей и люди в голове очереди, как мелкая шуга, послушно расступились перед его импровизированным «форштевнем».

Туалет был тесный, грязный, одноместный, однако в нем была раковина и кран, и из него текла холодная вода. Они, отмыв подошву манюхинского ботинка, через довольно длинный коридор, плывя в потоке соискателей духовного контента, проникли, наконец, в святая святых современного изобразительного искусства.
Три небольших подвальных зала были заполнены по стенам плотной развеской, из разноформатных рам и рамок которой цветным фонтаном била изобразительная фантазия двадцати московских мастеров. В душной тесноте стоял низкий гул переговаривающихся вполголоса гостей. Люди перетекали из зала в зал, образуя перед рифами и порогами картин где легкую рябь, где водовороты, и где-то даже омуты. Их комментарии в соответствии с содержанием холстов были весьма разнообразны:

– Бред сивой кобылы!.. Муть!.. А в этом что-то есть!.. Эту я бы в гостиной повесил. А я бы эту и в сортире на даче не рискнул… А ведь это явное подражание Дали! Да бросьте, этот псих испанский здесь рядом не висел… Что-то новенькое! А какая техника! Сразу видно академическое образование… Ну чистый КикассО! Простите, не КикассО, а ПикАссо! Ваша безграмотность в области современного искусства беспрецедентно вопиюща! А ты не кизди, киздун, я так и сказал, да ты, видно, не услышал. Это же подлинный пи…ец!.. Не, ну здесь не без таланта. Мысль же очевидна. Ясно просматривается влияние Филонова… Самобытно! Оригинально! Весьма!.. Это надо срочно в Эрмитаж…

Манюхин, скользя взглядом по абстракциям, скептически похмыкивал, Феликс старался быть объективным в оценке неоднозначных сюрреалистических изображений, среди которых встречались действительно занимательные вещи. Они уже входили в третий зал, когда Феликс, на ходу провожая взглядом картину с подписью «Проза жизни», представлявшую обглоданный на тарелке остов щуки, сквозь ребра которого усматривался малый скелет заглоченной плотвы, уткнулся в широкую спину друга.

– … твою мать! – непечатно выразился, стоявший столбом Манюхин. – Аркаша!? С Ленкой! – присмотревшись, добавил он. – Что здесь делает наш квалифицированный маляр?!

– Очевидно, твой «маляр» не такой уж маляр, – отозвался Феликс, вытягивая шею, чтобы лучше видеть.

Светлый прямоугольник, висевшей в угловом простенке картины, имел знакомый пастельно-зеленоватый оттенок. Композиция явно выходила за рамки двумерного изображения, обладая всеми признаками художественной инсталляции. Края узкого разрыва в центре полотна слегка топорщились, раздавшись. Направленный косой луч, вынесенного на штанге в сторону демонстрационного софита, цепляясь сбоку за жесткую кромку лопнувшей ткани, бросал на поверхность короткую контрастную тень, черня, открывшееся в щели между полотном и задником, нутро.
Аркаша, бурно жестикулируя перед группкой собравшихся гостей, что-то эмоционально вещал, Ленка, стоя рядом, смотрела на него влюбленным взглядом.

Они подошли ближе к инсталляции, стараясь держаться вне их поля зрения, впрочем, Аркаша, словно токующий глухарь, болтая, не замечал ничего вокруг, а Ленка, соответственно, упивалась «пеньем» своего востребованного избранника.

– Я так понимаю, художник хотел обозначить сексуальное начало, посредством которого в этот девственный мир вылилось все бренное земное, с чем мы имеем нынче дело, – сказал, пряча во внутренний карман блокнот и ручку, одетый в желтый плащ длинный парень, оснащенный широкой нечистой бородой,

– Да, но кто оплодотворил это первичное чрево, свершив сакральную дефлорацию? – отозвался его мелкий спутник, сверкая толстыми линзами очков, через которые глаза виделись размером с коровье око. Широкоформатный «Любитель» в кожаном футляре висел на тонком ремешке, перекинутом через его субтильное плечо.

Парочка, оторвавшись от кучки зрителей, внимавших Аркаше, проталкиваясь к выходу, слегка забуксовала рядом с Манюхиным, который немедленно «навострил уши», прислушиваясь к разговору.

– Законный вопрос, – сказал, помолчав, первый. – Над этим надо глубоко и долго думать... Задача мастера обозначить тему – ответом должен заниматься зритель. Но, как просто и как тонко… Я непременно буду писать об этом «Рождении новой сути» в прессе.

Они направились к выходу, а Манюхин, изумленно качая головой, как-то совсем по-бабски всплеснул руками: 

– Едрена-Матрена! Как глубоко народ копает в поисках жемчужного зерна! Какие содержательные диалоги! А Аркаша-то?! Вот ведь изобретательная сволочь! И подписал-таки! А мы-то, недоумки, его за «чайника» держали. Нет-нет! Я срочно хочу в соавторы!

– Зависть - дурное чувство, – сказал Феликс, прихватив напрягшегося Манюхина за рукав куртки. – Судя по наличию подруги и отзывам взыскательных критиков, твой Аркаша ухитрился-таки совершить свою личную сексуальную революцию и теперь пожинает плоды ее. Пусть, его. Не будем мешать мастеру загорать в лучах законной славы.
Они вышли на широкую площадку подъезда.

– Ну, как-никак, – задумчиво протянул Манюхин, рассматривая стоящую чуть ниже плотную массу желающих вкусить «духовной пищи»,  почесывая при этом свой правый локоть, – а к высокому искусству я все же приобщился. Жалко до городу Парижу не доехали.

– Может в перспективе, – засмеялся Феликс. – Ты периодику-то отсматривай.

– Товарищи! – внезапно, словно поп с амвона перед паствой, перебравший в пасху церковного кагора, заорал Манюхин, так что Феликс отшатнулся, испуганный его эмоциональным взрывом. – Там в дальнем углу некое «Рождение …» обретается, так не проходите мимо, оцените, и имейте в виду – я тоже принял непосредственное участие в создании этого шедевра!

– Народ должен знать своих художников! – внушительно изрек Манюхин, когда они углубились в местные дворы и уже и желтая высотка и настойчивая очередь скрылись за кубами и параллелепипедами домов, густо декорированных каскадами фонтанирующей зелени.

– Ну, без моего уширо-маваши здесь тоже не обошлось, – изображая ревность, отозвался Феликс. – А что ты там про семгу говорил?!..