Хозяин

Вы когда-нибудь слышали где-нибудь в поезде или электричке, как какой-нибудь красноносый щупленький мужичок, опорожнив чекушечку да занюхав рукавом, начинает глухомань свою расхваливать, мол, «где родился, там и сгодился»?
Иной раз кажется нам – чем бы тут гордиться – на целый год сорок дней солнечных - ан нет! В том краю рожденные – широтой души своей гордятся: из рода в род охотничьи да рыболовецкие байки передают. Красивой души люди - свободные!
Приполярный Урал с его жиденькими кустистыми сосенками да осинками, с озерками, усыпанными ягодой, болотцами да речушками, рыбой кишащими. С полярным днем неугасаемым и сиянием, беспробудными зимними ночами завораживающим, предутренний сон теребящим. Глаз не оторвать от фиолетово-розовых зарниц. Любуйся, брат, - куда тебе спешить?!
Ссыльный край, куда так, погибели ради, еще не в столь далекие времена немыслимыми путями и тропами, в мороз, гололед, по бездорожью, прибывал каторжный люд. Не сдюжав, многие нашли свою кончину.
Другие – приживались, обживались, обзаводились женами да детьми. Трудились. Избы ставили. Разрасталась самая настоящая деревня: с гусями, утками, поросятами на дворе.
А ведь и правда, ветхое обветшает, привыкают ко всему хорошему быстро. Так повелось, на судьбу и долюшку горькую не жаловались.
-Цып, цып, цып, – кличет хозяйка, разбрасывая курам корм.
1
Из огромных окон видно небо. Густеет синева. Стеной надвигается кайма между небом и землей – это верхушки хилых елей и карликовых берез тянутся ввысь. Лесотундра. А перед ней – большое красивое здание, в ясную погоду холодные солнечные лучи играют всеми цветами радуги. Заглянет солнышко на часок, да и спрячется за розоватыми тучами, и окна становятся синими-синими.
Слева муравейником живет город. Муравейником, потому что в муравейнике темно, но каждый знает свое дело. Полярной ночью в приполярном городе и муравьи, и люди помогают друг другу переносить лютые морозы. Копошатся. Бездельником не проживешь.
Там, справа, за тундровыми кустами, куда весеннее солнце закатывается, неровными участками прячутся холмики с крестами. Туда каждый день приезжают машины и люди плачут. А ночью, как только дверь в спальню за вечерним воспитателем закроется, дети рассказывают новичкам страшные истории про то, как кресты трещат, земля вздувается! Конечно, сами они не видели, но знают точно, что там творится по ночам, потому что старшеклассники туда бегают!
Дети приподнимались на кроватях и наперебой корчили рожицы, рассказывают, что в спальню приходят покойники и забирают непослушных детей.
Но Сашка нисколько не испугался. Подумаешь, покойники встают из могил и бродят по лесу, и даже что леший забрал злую воспитательницу…
- Правда-правда! – выпучив глаза, шептал мальчик из-под одеяла соседней кроватки. – Ее все помнят. Она работала недолго, а однажды пришла их усыплять и кричала, что не спят они все, потому что проклятые все.
- Как заснуть, если ночь огромным желтым глазом в окно спальни заглядывает. И яркий такой глаз, немигающий! – откликнулся Сашка.
- Мы утром встали – нет Злючки. Больше ее не видели. А большой парень, который давно уже здесь живет, школу заканчивает, и всех знает, сам лично видел, как пришли покойники за ней и забрали ее.
- Соврал! - Сашка усмехнулся доверчивости соседа.
- Ага! Если бы он соврал, то вернулась бы она, - убеждал парень. – Так ведь?
Но Сашка зазевал и отвернулся. Зачем пугаться? Кресты не так страшно, лешие и злые воспитательницы – страшнее, если не видать ему больше ни отца, ни матери…
Отяжелели веки, и представились рисунки девчонок, которые в рамку вставлены и вдоль лестниц повешены: ночное небо с северным сиянием, тощие нити речных протоков среди холмов да снежный блеск равнин. Узкие красные солнечные лучи. Вот настанет лето, и он ещё соберет мох и обломки деревьев, и в изостудии наделает всяких кикимор и леших – в тундре столько причудливых коряг!
Папка снова пойдет на охоту и вернется с добычей – то  утку подстрелит, а то заяц в капкан угодит. Вырос папка в чувале*, в хантыйском стойбище. Сашка даже картинку в детстве карандашом нарисовал, как у деда были ездовые собаки и олени настоящие – запряжет их в кочевье, и тянут сани, высунув язык, пыхтят. В пургу морды от игольно-колючего снега отворачивают, плюют, а слюни застывают на лету. У бабушки мамкиной тот рисунок в верхнем ящике комода спрятан.
А мамка уху сварит или пирог испечет. Поест папка, чаю выпьет. Скрутит самокрутку, зажигалку поднесет, прикурит, затянется покрепче и, выпустив первый дым, начнет рассказывать, как дятел стучал, собирая клювом застывшие слезы березы.
Наберет путник соку по весне, зарубка останется, стечет по стволу сок, да и затянется ранка, застынет розоватою жемчужинкой. Лесной лекарь тут как тут. Стук – постук клювиком! А по осени расскажет, как белки грибы на ветках развесили.
- Хозяйничают зверушки в тундре, но это не по-настоящему. Потому что я настоящий хозяин, хоть и маленький, - апрельским ручейком звенели Сашкины мысли. - А когда вырасту – весь край обойду! Как отец мой и дед мой. Здешние – ханты мы. Отец - хант, и дед-хант, и прадед: то по берегу Оби спускались к лету, а то поднимались к верховью, где стройные кедры на берегу Иртыша возносились до небес. Со временем трухлявели, труху разносило по крутоярью. Порослью наполнялся кедровник, разрасталось новое кедровое поколение.
Сон пришел не спеша, как спасенье, как чудо. Он ел ушицу из нежного мяса муксуна.  Катался на большом зеленом Лешкином велике. Приснилась сестра Люська с фотографии, где она рвала ромашки, и плела из них венок: появилась откуда-то справа, от холмиков с крестами и прошла мимо Сашкиной кроватки, за нею шли, опустив голову, и отец с матерью. Только подумал, что, видать, правду про покойников рассказывал пучеглазый Ромка с оттопыренными ушами и царапиной на носу, - сон растаял.
2
С детьми играть не привык: он вспоминал свое детство. Короткое мирное детство. Сашке три годика. Полярным днем отец ходил с ружьем на охоту к своим, а то и в заполярье. А мама перебиралась в поселок Самзу, к бабушке. Он ходил в ясли. Мамка не пила и не плакала. Прижмёт Сашку к рваной серой кофтёнке, застегнутой на три пуговицы. Еще две потерялись прошлой весной, а не то она обязательно пришила бы их. Вчера бы пришила. Погладила по голове.
Детство было так близко. Во сне.
Ему снова было три годика, папка уходил из дома с настоящим ружьем, а мама с Сашкой поехали в поселок Самзу, к бабушке. Там еще жили старшие братики, двойнята, Мишка и Лешка. Они учились в школе и январскими вечерами читали Сашке рассказы из книги с разноцветными картинками. Хорошо, когда Мишка был рядом. С ним можно было гулять, ходить к магазину, где кто-то давал хлеб, а иногда – печенье и конфеты, которыми, видел Санька, Мишка всегда делился с мамой. Только жаль, что детство кончилось очень быстро.
Он приехал ночью, сердитый и шумный. Громко ругал врачей и каких-то гадов:
- Дождусь, пусть только выйдут! Встречу в лесу!
Мама складывала вещи, а отец называл бабушку старой сукой, братиков – сопливыми щенками. Мишка зеревел, а Лешка встал у стены:
- Не поеду с тобой, хоть убей!
Он был уже выше стола, и у нег уже давным-давно закончилось детство. В тот вечер оно и от Мишки ушло, потому что папка схватил его цепкими пальцами, приподнял над полом, потащил к двери и со всей силой бросил в лужу у крыльца. Лешка выбежал следом. Дальше Санька плохо помнит.




Нет, конечно, были и хорошие минуты Сашкиной жизни. Он когда-то ходил в детский сад, а когда отец возвращался по осени, ночью, то был трезвый и жарил лепешки на большой чугунной сковородке, спутнице их кочевой жизни.
Папа тихо обнимал и забирал к себе спать. Пацану нравилось нюхать обветренный охотничий пот. Сашка любил принюхиваться к папиному дыханью. Запах табака был перебиваем ароматом таинственных трав и смол.
Отец с детства научен различать тропинки и болота, особым чутьем угадывать подземные речушки – течение слышать. Слух имел необычайной тонкости, с детства развитый. Бывало, принесет ведра два, а то и четыре - клюквы за час.
Все потому – приедут ягодники, скачут по болоту: с кочки на кочку, и комбайном ягоду набирают. А до следующей полянки вроде и устойчивая почва, но не чуют они подводных рек - теченьем схватит и унесет, стоит ногой провалиться. Коварна  тундра болотистая! Подземные речушки – они прыткие, заносчивые. Ухватят свое – не упустят, где-то верстах в пятидесяти вынесет незадачливых ягодников, а то и нет - кто с реки спросит!
Уводил иногда отец Мишку на лето в тундру вдвоем, надолго. Сашку не брали. Говорили. Что опасно. И то верно. Обычно, папа возвращался один, поздно вечером, с грибами или ягодами. Когда с рыбой, когда с зайцем.
В ответ на бабушкины вопросы о Мишке, кричал:
- Захочет жить, выберется! Хантом быть не всякому дано!
 Мишка возвращался к следующему утру. Или дня через три. Заплаканный, голодный. Бабушка обнимала, кормила его, пока отец не видел – не то обоих побьет.
А вечером срывающимся голосом рассказывал о погасшем костре, отсыревших спичках, ночных шорохах и волчьих глазах в темноте.
Однажды Мишка исчез. Проснулись после очередного пьяного вечера - нет его. Бабка с ног сбилась – парня не было неделю. Нашла все же. Его забрала к себе учительница, сводила к фельдшеру после побоев.
Узнав, отец кричал маме злые слова о бабуле, соседках и велел больше не появляться.
С тех пор Сашка остался один, и детство, цепляющееся за него тощими лучиками осеннего солнца, все чаще тонуло в черноте ночи. День тянулся за днем: зимнее время смешалось в кашицу холодных дней и ночей.
Солнышко скупо баловало светом. Замерзая в заброшенной маленькой жизни, не замечал Сашка тепла. Он слишком мал, чтобы знать, что бывает иначе.

3
Мамка в очередном вагончике на окно развешивала шторки с большими красными цветами. Папка уходил на охоту, бывало, ненадолго. Сашку не брал – мал ещё. А ближе к осени запасался грибами и ягодами. Вяленой рыбой и тушеной уткой, белкой или зайцем – на зиму.
Мамка уговаривала отца поехать зимовать к бабушке в Самзу, чтобы Сашка в садик ходил, к жизни привыкал и читать учился.
- Не зови в Случку**! - ответил отец. – Сама езжай. Бабка твоя старая пусть продает дом и доживает с сестрой, в Тюмени. Мы чум купим, стадо, собак. Буду с сыном оленей пасти!
Утром мама разбудила Сашку, сели на поезд и добрались до Самзы. Как была рада бабушка! Обнимала его, любуясь подросшим внучком, и кикиморами, которых Сашка смастерил ей летом из коряг.
Вода в северных реках и летом студеная, Сашкины исчёсанные в кровь руки болели. Намыливая в бане пахучим мылом Сашкину голову, велела ждать, покуда терла спину, ноги и живот. Уже в доме, вытерев насухо розовым мохнатым полотенцем, смазала белой мазью синяки да болячки, ссадины замазала зеленкой и залатала дырки на одежонке. Казалось, детство вернулось снова, Сашке шел шестой год!
- Все не может забыть, – не то спросила, не то сказала бабушка, потому что папа долго не приезжал. Тоскливо смотрела на фотографию смеющейся и рвущей цветы девушки, не обращая внимания на выпавшую слезу.
Детство, хрупкая пора, кончилось северным летом. Приехал отец. Бабушка оказалась несговорчивой, отказалась продать дом.  Мама притихла, уронила голову на руки, безвольно и безучастно просидела до утра. С тех пор Сашка впервые остался на ночь один, и детство, еще цепляющееся за него тонкими ниточками, все рвалось.
Потянулось время скандалов, и драк, и вечно плачущей мамки, которая теперь пахла не духами, а самогонкой. Сашка прятался то на печи, то на полатях, а то по углам.
А сердитый и шумный, отец, громко ругал врачей и гадов: «Дождусь я – пусть только выйдут! Встретятся они мне в лесу!» Ударил с силой бабушку по лицу, назвал старой сукой, заставил мамку собираться. Она покорно начала складывать вещи, а он ушел. В ту ночь детство насовсем ушло от Сашки.
Наутро бабушку увезли в больницу. Утром мамка взяла Сашку за руку и увела к рынку: кто-то подавал хлеб, печенье и конфеты. С этим поехали в больницу попрощаться: в магазин не ходили никогда. «Потому что она когда-то продавцом работала, а больше не хочет», - защищала ее бабушка. Осень погрузилась в темную холодную мглу: вокзалы, вагоны, какие-то злые лица людей, у которых мама просила денег и поесть, холодные дожди – все спуталось в обрывками нитей Сашкиной памяти. И мусорные баки, в которых мамка, склонясь, рылась, подбирала бутылки и добро. Приносила домой, а папка всё кричал на мать.
Однажды, когда папка уже отбушевал, Сашка услышал, как тот выл-приговаривал, сморкнув в пол, комкая фотографию, где спадали локоны до плеч, стонал:
- Прости, доченька! Прости-и-и! Не уберег душеньку мою! Люська-Люська, погоди! Еще шесть лет, четыре месяца и двадцать дней – всех порешу. По одному отловлю, как зайчат.
- Прошлого не вернешь. Бог пацана дал, загубишь мальчонку! - в сердцах откликнулась мамка.
- Со старухой доживёт! Девку я просил! Девкой и должен быть! - огрызнулся он.
- Сколько будешь убиваться? Не воротишь ее, а пацана сгубишь! - упрекнула мать.
- Девкой сказал! - взревел в ответ. - Щас же юбку ему найдешь! И платок - на голову!
Никак не понять Сашке, зачем быть девкой пока отец бушевал, а мамка покорно поверх штанов оборачивала цветастый платок, пристегивала булавкой.
Руки тряслись, дрожали губы, отводила глаза, потом уходила куда-то, винясь за какой-то старый случай, тяжесть которого взвалилась на плечи сына, на всю его суровую детскую жизнь. 

4
Тот случай произошел, пожалуй, лет десять назад – двойнятам, как раз десятый пошел. По всему Ханты-Мансийскому округу из уст в уста быльем-небылицей весть пролетела. Вспорхнула, да и нет ее – забыта всеми.
Зашёл по весне, возвращаясь с заполярья, в магазин за спичками-консервами, да и приглянулась ханту девка - самый сок: статная была, фигуристая и ноги с крутыми икрами.
 Хоть дед Санькин был против свадьбы, но смирился, потому как хант – свободный человек и жену себе сам выбирает.
Санька был похож на деда своего, которого разглядывал в книге югорских ветеранов Отечественной войны.  Он листал странички, и как находил фотографию, спрашивал:
- Что написано?
Бабушка читала, что герой земли югорской с природой на «ты», потому выжил в боях и в брянских лесах, и в берлинских угодьях.
От отцовского чувала**, как и полагается, ушел отец свою жизнь строить, как только женился. Дом в сельпо молодоженам рядом с магазином выделили как вымирающему коренному населению. На своей земле живёт охотник - самый меткий, самый быстрый, самый сильный человек!
Хант с женой в новый дом въехали, дочку родили и растили, девчонка в школу бегала. Тут же, за забором от матери. Отсидит уроки, да и к ней – пыль с полок смахнуть, банки консервные обтереть. Мама чистоту любила, и от Люськи приучаться к порядку с детства требовала - пригодится в жизни!
А с выходных новые ценники на товар фломастерами выписывала. Мама чистоту любила – от бабушки добрые черты наследовала – трудолюбие и прощение всех и вся.
Мамка Санькина тогда в магазине работала. Продавцом. Да и заведующей, как в Тюмени выучилась. Ни Сашки, ни Мишки, ни Лешки, тогда, говорят, еще не было.
В ту осень солнышко было маленькое-маленькое, но согревало и вспыхивало искрами в глазах. Полно брусники было, клюквы! Решили бабенки корзинки ягод доверху набрать: день полярный – он длиннющий, сходят короткой, через болото, тропой. Места особенные знал хант– привел тещу, жену, дочь на полянку – собирай: зимой все на стол сгодится!
Набрали. Возвращаться собрались – глядь: мужики русобородые вчетвером с ведрами идут следом. Одежонка потрепана изрядно.
Заблудились, говорят, домой, в Серов, надо. Морды заросшие, руки натруженные, особо у одного, скуластого, на татарина похожего. У другого – ботинки стоптаны, руки в ягоде у третьего, долговязого с шрамом через весь лоб. А четвертый – глаза в землю, не разглядишь, все сморкался и штаны подтягивал. «Без ремня, видать», - подумал хант, и острым глазом приметил, что рядком встали, прячутся: видать, совесть не чиста. Да отогнал от себя мысль гнать их – по неписаным хантыйским законам придираться к гостям да ягодникам не пристало.
Приветил пришлых: отправил жену, к прилавку – людей отпустить. Доченьке приказал тушенку из прошлогодней зайчатины поднести да котлетки из фарша рыбного с сальцом из печи достать! И тещиной самогоночки прихватить. Как иначе - хозяин!
Выпили вместе по маленькой. Еще по маленькой. Закусили. Прикурили. Да ещё выпили…
Там же, у прилавка, связали его, пьяного, жену использовали, да девку испортили совсем. Держали крепко: он же, бывало, и с медведем, и с волками по молодости встречался. Орал так, что потерял голос.
Девочка сразу сознанье потеряла. А жена молчала, только глаза от него отворачивала. И он закрыл глаза и не стал слушать шорохи, потому что услышал сердце свое, из которого уходила мужская любовь, а на место любви, по-воровски, вкрадывалась жалость.
Наутро вертолет прилетел с врачами, да следователями.
На зоне, в районе Ивделя, зэки с лесоповала убежали. С месяц назад. Начальство думало, что в болотах пропали. Пока рассуждали, опрашивали, осматривали да спорили, Люська остыла.
5
Пытался горе водкой залить, да спьяну избу спалил, от окурка. Стыдно в глаза жене смотреть – домой, в тундру ушел. Ушел, ушел, до Заполярья дошёл. Красота бездонная – и небо радужное, и просторы бескрайние. Братьев разыскал, перезимовал, а отец его не дождался…
Вешнее солнце припекло, поднатужились листочки, да и полопались почки на ветвях, выпуская жизнь наружу. Деревья отходили от дремы. Тысячи новорожденных листьев улыбались ветру, солнцу и дождю.
По весне с югов слетаются стаи уток. Каждая птица на свой лад поет,5свой голос пробует. Писк, гомон, стрекот, гоготанье да кряканье.
Один только хант бродит по тундре безмолвный.
Остановился возле корявой березоньки с надрубленной ранкой и видит – слезою чистой сок стекает. Открыл рот и стал их языком ловить. Из ранки сочатся, по стволу стекают сладкие березовые слезы.
Оторваться не может хант – наберет соку тощенькой березы в широкогорлую банку - выхлебает. Заодно пролил свою соленую слезу.
Да и домой засобирался. Сами с бабой молодые, однако. Глядишь, к следующей весне еще дочурка народится, коли жизнь направить. И – забыть!
Забыть и следствие, и суды, и, главное – морды эти нахальные! Эх, кабы девку дома запереть: приспичило котлетки – зайчатинка! Виноват, конечно, сам. Ведь, и ружье дома было, и видел – люди не добрые! Да не дело - гостей обижать хозяевам этой земли. Так дед учил. А деда – его дед.
Сгорбился, поседел, с горем обвыкся… Да решил привыкнуть, не злиться и жалеть себя да бабу перестать. В тещину избу затемно зашел. Никто не встретил – по-хозяйски огляделся.  Коснулся круглой руки - подвинулась баба, да и прилег рядышком. Как раньше, бывало, обнял открытое плечо, погладил руку да за локоть уцепился. Лежит – надломленную ветку березки плачущей вспомнил. Расслабился.
Повернулась жена, нежно взяла его за руку да на живот молча положила. Как нащупал округлившийся животик, от неожиданности и догадки подскочил.
- Вернулся ты, да я вернуться не могу… - только и сказала. Дергались, вздрагивали плечи.
6
К родам готовилась только тёща – по деревне собирала пелёнки да чепчики. Кроватку от соседки притащила. Одну. А парни вылезли вдвоём, хворые. Один, длинный, с большими серыми глазищами и пшеничными волосами. Другой, поменьше, скуластый с черными глазами раскосыми, как подрос, на татарина похож стал.
Думала, не выдюжат. Грудью их не кормила мать. На руки не брала. Пролеживала дни и ночи, отвернувшись к стене. Ан-нет, прижились оба: пропищали, посапывая, уснули.
- Слава Богу – не тройня! – только и сказала тогда бабуля, видавшая виды, житейски мудрая женщина. Она ведь в Сибирь из лагерей попала, со сталинских времен. А в советские лагеря – из концентрационных, в которые немцы товарными вагонами людей с окупации советских людей вывозили.
Летело за летом летели мимолетом. Солнышко, цепляясь лучиками за облака, постепенно слабело, зато крепчал ветер, будто сердясь, забивался под куртку и рубаху. Много-то на севере тепла: в июне еще могут снежинки пролететь, а в августе, того и гляди - снегопад.
Длинные монотонные дождевые струи заливались за воротник и стекали по Сашкиной спине. Но никто не обращал на него внимание. Только иногда соседка тетя Лида пройдет мимо, ласково улыбнется и сунет коржик или лепешку.
Подоспело время утренних заморозков, ледяной узор украсил лужу. Снежным пухом укрывалась земля. Мишка и Лешка росли смышлёными, учились различать следы. Наткнутся на след широкий, носками внутрь, будто на месте потоптался кто-то, ветки осинки разбросаны.
Земля чернеет над бурундучишьим жилищем; снег воронкою взметен, вьется цепочка мелких следков, размашистых, броских. Видать, медведь-шатун не ко времени потревожен и бродит съестным разживиться. Кто ж приготовил для него?!

Мамка всё лежала. Даже по весне, когда бабушка вернулась из больницы, из санатория, все стало еще хуже. Ждал её Сашка, да все оказалось еще хуже. Папка забрал их с матерью. Папка, вечно пьяный, уже давно не хотел ни рыбачить, ни охотиться.
Теперь Сашкин дом был в электричках, потом – в подвалах, а полярными днями – в старой рваной палатке, которую кто-то нарочно в тундре оставил. Вода в северных реках и летом студеная. Руки Сашки чесались и болели, кода лопалась и грубела. Но зато в лесу были жучки, кузнечики и коряги, из которых можно мастерить леших и кикимор.
Мама не плакала, смотрела в одну точку и только, выпив, становилась веселой. И злой. Сашкино детство задавало взрослые вопросы «Почему и зачем???»
- Отстань! - кричал отец и вытаскивал из штанов ремень, как только Санька спрашивал, почему не взяли в лес старших братьев.
- Прав папка. Знает, что делает, не перечь, - поддакивала мамка, когда снова и снова, в угоду разбушевавшемуся пьяному отцу, надевала на мальчика платок то на голову, то в виде юбки.
7
И снова прошло лето, выдалась зима непривычно влажная, с оттепелями и весенней просинью небес, непохожая на северную, суровую.
На смену палатке пришел подвал с забинтованными трубами. Только бинты были не марлевые, а брезентовые, со стекловатой. Над подвалом было кафе. Это было удобно, с утра папка приносил что-то съестное из мусорных бачков.
Мамка совсем слегла, не вставала, говорила:
- Ноги не держут.
Сашка, когда подходил, затыкал нос и натирал водкой мокрые коричневые пятна на ейной пояснице и попе.
Вскоре есть просить перестала. Сашка пробовал ее поднять, натереть спину, но серая кофта и рубаха не отдирались, а мамка не поворачивалась. Смотрел и не понимал - то ли плакать ему, то ли морщиться.
Папка приносил водку и заливал в рот мамы. Она лежала да молчала. И все равно была виновата, и он ее колотил. Она давно не мешала считать какие-то годы и дни. Она лежала и молчала. И все-равно она была виновата, и он ее за это колотил.
А вот папка принес печенье. Там, в подвале под кафе, Сашке пошел восьмой год, папка принес печенье, и снова считал какие-то дни. Долго пересчитывал, потому что у него что-то не сходилось, курил и ронял пепел на рваный Сашкин матрасик.
Мальчик съел печенье и уснул, и ему снился бабушкин дом. Он лежал на печке между Лешкой и Мишкой, как давным-давно, а они читали ему историю о том, как трое смелых юношей верили в Бога и выжили огненной печи, куда их злые люди забросили.
А недалеко от печки Люська, девочка с фотографии, срывала ромашки и, отрывая один лепесток за другим, перебирая «любит- не любит». Сашка видел, как она приподняла глаза и посмотрела сквозь него.
- Папка любит тебя! Вот ты какая – легкая… - прошептал. А тут к Люське подбежал папка, поднял а руки и закружил. Высоко подпрыгнул высоко, расправил невесть откуда выросшие крылья, и они перелетели через школьный двор, взлетели поверх карликовых березок, уплылы за облака.
Сашка был им не нужен.  Он сидел на бабушкиной печке, а чайник пыхтит и урчит. Дровишки трещат, треснула и печь. Печь треснула, и он упал в нее, как Иванушка в печку Бабы Яги. Языки пламени плясали вокруг пальчиков его рук и ножек, языки пламени плясали вокруг рук и ног его, а кипящий чайник, обернутый брезентом, плюнул в живот кипящей бурлящей струей.
Бабушка склонилась перед образами: «Господи, Боже Пресвятая Богородице, вступись и спаси внучка моего малого, сироту при родителях живых…»
И в эту самую минуту Сашка открыл глаза.
8
Через три недели перевезли Сашку из семиэтажной желтой больницы в шестиугольный четырехэтажный дом из красного кирпича. В нём жили разные дети. Им помогали взрослые – ласковые и строгие воспитатели, улыбчивые медсестры, уборщицы с пылесосами и широкощекие поварихи.
Здесь тепло и чисто. Мимо проехала машина. Не только кладбищенский сторож знает, что такая мимо него проезжает раз в месяц, он наблюдает как из нее под присмотром охраны полиэтиленовые мешки из морга забрасывают, а потом роют яму, и все их в эту яму закапывают.
Без крестов и без памятника покоятся жмурики невостребованные. Когда три мешка, а когда и семь привезут. Летом – меньше, в морозные дни – больше.
Сегодня в яму всего-то один мешок уложили. Никто бы не рассказал об этом Сашке, кабы вездесущая детдомовская детвора не бегала собирать с могилок конфеты и пряники.
Кормят их, конечно, вкусно. И фрукты дают каждый день. Но эти конфеты - романтика!
- Летом на юг поедешь на поезде, - уговаривала уборщица, отскребая жвачку от линолеума. - Днем и мультфильмы, и на компьютере можно. Привыкнешь!
Он вспомнил, как с бабушкой и братьями старшими на поезде в церковь по воскресеньям ездили. И понял, что не хотел Сашка привыкать к детскому дому и любит он ночь, потому что ночью он смотрит яркие сны.
А снится ему – мама, которая улыбается и прижимает его к своей рваненькой серой кофтенке, к которой Сашка пришивает обе пуговки.
И вдруг к ним подходит кудрявая розовощекая девочка в красном платьице в белый горошек – та, у которой позавчера тоже выпал зуб, и говорит  его маме, что Сашка теперь живет с ней в доме, который построили взрослые для детей, в семью которых пришла беда.
А Сашка смотрит на нее и кричит:
- Нет! Беда ушла, ушла беда!!!
И проснулся. Кто он теперь? Сидит в детдомовской кирпичной клетке хозяин Заполярья и обед по-расписанию съедает.
И снова во сне видит как ставит сети на рыбу в жидких водах Дух-реки, слышит вокруг голоса зверей и птиц, и понимает их.
И понимает Сашка, что беда ушла из его жизни. Ведь добро? Оно случается в жизни мальчиков, когда прячутся под одеялом и шепчут: «Спаси и сохрани мою мамку да меня!»
Пришли добрые люди и в Сашкину жизнь.
9
Вы когда-нибудь видели репортаж о детях-сиротах, которые новых мамок ждут. Встанет возле окна – надеждой чистой слеза стекает. На ресничках собирается, по щеке сползает. Откроет рот и языком ловит – солененькие они – слезы сиротские.

Приехали журналисты до сенсаций охочие и сняли фильм о детском доме, о маленьком ханте. Посмотрели фильм многие – и семья людей добрых, северных, сердобольных да к свободе привыкших оформила документы и приехала за Сашкой.

- Едем с нами, чего здесь сидеть, - говорит розовощекий бородатый мужчина в очках.
- Моя земля – здесь. А вы зовёте за границу! – возражал, как мог восьмилетний мальчуган.
- Север – страна бескрайня. Север – он без границ...
- А какой ещё он, ваш  север?
- Север – это свобода, красота и любовь. Глубокое дыхание. Тебе понравится, Саша!
Сашке уже нравились эти люди. Они старались говорить по-русски и ошибались, и вставляли непонятные слова. Но Сашка легко понимал их. Своим пережившим беду сердцем.

Ещё раз с головы до ног окинул взглядом подрастающего охотника мужчину и женщину, одетых в добротную одежду, которая не пропустит ни струйки моросящего дождя.
«Вот бы мне в такой зимовать, можно из детдома сбежать - никакие морозы не страшны! Он опустил взгляд на ботинки, в которых можно ходить хоть в горах, хоть по талым сугробам тундры несколько сотен тысяч шагов…

Бородатый мужчина, перехватив его взгляд, молча растегнул рюкзак, достал коробку с новыми ботинками, пакет с комбинезоном и протянул Сашке.
- Это тебе. Пригодится.

Мальчик присмотрелся и подумал, что вещь добротная, в таком ни в грозу, ни в пургу не пропадешь. Сделан продумано, как будто для космонавтов, подводников и скалолазов.
Сашка посмотрел с досадой:
- Тридцать седьмо-о-й! Великоваты!
- Тут ты прав: недетские. Для настоящих мужиков!
- Настоящих?
- Таких, как мы с тобой: готовых от Северного Полюса - и до Южного!
- А на Полюс Холода в них можно?
- Договорились! Ты ведь быстро растёшь?
Сашка только носом в ответ шмыгнул, потому что он давно уже вырос.
- Что я у вас делать буду? – спросил Сашка, вкрадчиво посмотрел в глаза женщины.
- Расти будешь. Мы живёт на север Швеция. Хотеть сесть на самолёт и полететь за горизонт? - она старалась выговорить по-русски и звала Сашку к белоснежным пикам вершин, да ледяному блеску озерных глаз. И на болота: чернику да клюкву собирать…
Спокойно приглашала и уверенно, не врала.
- Я – хант. Мне наша тундра – дом…
Сашка по привычке хотел сказать, что он тут хозяин… И промолчал.   
- Ты будет взрослый мужчин,  будет и лететь назад, а пока мы могу помогает тебе.
- Чем помогаете?
- Помогает дружит с природой.
- Как? – испытывал Сашка, хотя уже всё решил.
- Лыжи, собаки, рыбалка! Мы сохранять нутро твоё, Саша.
- Какое нутро?
- Человеческое нутро…
Женщина смотрела прямо и твёрдо, улыбалась. Сашка нюхом учуял материнское сердце. То, которое с рождения окружает заботой, оберегает и хранит, передает детям красоту души человеческой, даруя, бескорыстно, душевные богатства. Материнскую ласку, которую, честно сказать, парень толком и не помнил: не страдала мать переизбытком материнского тепла. Слёзы застлали глаза, и расплывалось бескрайнее небо, алым пучком красного солнца освещавшего верхушки тощих берёзок на картинках девочек, украшающих кабинет директора детского интерната.


Эпилог
Добрые шведы сдержали слово. Через двадцать лет Александр вернулся в город хозяином, управляющим нефтепромысловой компании, акции которой давным-давно, еще в пору его детства были скуплены его приемными родителями. Конечно, наследниками стали их родные шведские дети.
А Сашка, глубоко вдохнувший свежий приполярный воздух был доволен и тем, что почувствовал себя наследником земли деда своего, ветерана войны, Александра Самзанова, хозяина земли Югорской.
* Поселок «Самза» в переводе с хантыйского – «Оленья случка».
** Чувал - (тюрк.), пристенный открытый очаг у народов Сибири - из бревен или камней, обмазанных глиной, с нависающим дымоходом. Здесь: очага.