По родимому пятну

                по воспоминаниям Муси Давыдовны Лихт (Бушуевой)
 
Лиля родилась в Минске. Позже - и я. Слабая от рождения, семимесячная, в честь бабушка названная, там, в Минске, я и умерла. 
- Несите в морг, - распорядилась врач.
И тут моя мама… Бедная моя мама!!! Она родилась десятым ребенком и была единственной девочкой в семье, помогала старшим братьям племянников нянчить. 
Моя неграмотная мамочка, которая и расписываться-то не умела, подолгу и еле-еле выводила свою фамилию по мужу ЛИХТ. И вот она ( и откуда только смелость взялась!) перечит врачу:
- Положено покойнику лежать два часа, оставьте её в палате на кровати.
И вот, верите-не верите, убитая горем женщина, от голода, напряжения и усталости задремала, сидя на стуле возле моей маленькой кроватки.
И видит сон, как ее покойная мать Муся подаёт ей ложку с супом и говорит: 
- На!
А дочь ей и отвечает: 
- Мама, горе у меня большое. Не до еды. Дочка моя умерла.
- Возьми, доченька, поешь, все будет хорошо!
И проснулась, испугалась, что заругают: средь бела дня в больнице заснула. Посмотрела на меня мама, взяла ложку и поднесла к губам. Смотрит и прощается, думает свою думку молодая женщина. 
Замуж вышла удачно: муж хороший, и в семье жили всегда дружно, с вниманием и уважением относились друг к другу.
В тридцать втором родилась Идочка, но слабая была, голод был страшный в Минске. 
Так вскоре и умерла, до года не дожив.
Лилечка родилась через год. Крупной девочкой, полненькой, более здоровой, чем  и радовала  родителей. И вот снова смерть дочери… Слезы её текли сами собой. Смотрит в одну точку, на подушку. И смотрит рядом птичье перышко от подушки, пушинка. Она поднесла к губам дочери – зашевелилось пёрышко.   
Озадачена. Замерла! Поднесла зеркальце к носу – и оно затуманилось.
Доктор Быховцева! Скорее! Мусенька моя ожила! - старалась дозваться помощи мама.
И доктор послала медсестру:
- Иди, успокой эту  бешеную мамашу! С ума сошла! Мёртвая её Мусенька.
Сестра пришла и решила для успокоения мамы пульс пощупать. И тут:
- Скорее! Скорее!
Все набежали в палату, и вот мне уже - 82 года!
 
Отец мой, Давид Исакович Лихт работал шофером в Минске, возил людей. Жил он с Дорой Абрамовной, урожденной Фрейман, заботившейся о дочерях.   
Вскоре мне полегчало. И решили переезжать в Москву к многочисленной папиной родне. Отец в Москве устроился работать на завод имени Сталина извозчиком, возил людей и грузы на лошади.  Получил комнату в Коломенском поселке, в квартире на семь семей. В нашей комнате проживало две семьи. Мы жили за шифоньером. Но - в Москве! И н
а К осени нас собирали в школу. Лиля пошла в первый класс, а я - в нулевой. Мы пошли в прекрасный «Детский мир», и нам купили одежду. Мы так радовались новым  пальтишкам, красивым платьишкам! Лилечка прыгала от счастья, и я кружилась.  о Мама устроилась работать в школьную раздевалку. Так и зима прошла, и весна. Родители ждали конца учебного года, чтобы в июне сорок первого отвезти нас к родным. Мама была беременна, и очень тесно жить за шифоньером.
Лето настало, нас повезли, ничего лишнего не взяли - в Белоруссии гораздо  теплее. А после родов мама хотела приехать в родные края.
С папой мы приехали в выходной день в Минск, и он, торопясь вернуться к утру на завод, оставил нас каким-то минским родственникам, потом, на неделе нас перевезли к бабушке и дедушке. Две-три ночи мы переночевали, а поутру услышали о начале войны.  о И я смотрела из окошка и наблюдала, как все люди бежали. Не было руководства и порядка, люди торопились, суетились и бегали, бросали вещи на телеги, в машины. Помню: чья-то рука тянет меня. Побежали и дедушка с бабушкой, побежали и мы следом. Когда ехали, все вокруг взрывалось. Ал мы с Лилей бежали за чужими людьми, хоть и  родственниками. Они нас тут же и потеряли. 
В это время папа рвался на фронт, но его не пускали. Завод Сталина решено было эвакуировать, колонны машин увозили рабочих и оборудование в тыл, в Ульяновск и в Миасс. 
- Уйду на фронт! – настаивал отец. – Не удержите!
- Мы тебя застрелим! – был ответ. – Ты нужен здесь!
 
А люди всё ехали и ехали. Кто-то нас кормил в машинах, в поездах и на лошадях. Со второй полки товарного вагона мы смотрели голодными глазами, и вдруг иногда протягивалась снизу рука с кусочком хлеба. Так мы засыпали и просыпались, ожидая эту руку с едой. С посторонними, голодная, в летнем пальтишке с капюшоном, платье, в штанишках, чулках и летних туфельках, в которых я уехала из дома, я проехала полстраны, прожила так три года. 
 
- Скоро Уральские горы будут, - донеслось снизу. И я жду и жду, высматривая в окне вагона горы до небес. Для меня, маленькой девочки, горы были неизвестными скалистыми великанами.
- Где же горы? Где же склоны выше неба? – думала я, вспоминая рассказы учительницы московской школы. 
- Уже проезжаем Урал, - оповестил тот же голос снизу.
И помню как сейчас свои мысли:
- Как же так, Урал – и нет гор?!!
Так мы доехали до Зауралья. И нас высадили из вагона. Здесь я почувствовала руку начальницы над нами. Нас зачислили к другим детям: государство в то время заботилось о живых людях, о живых детях. Нам дали комнату в школе. Там было уже пятнадцать-двадцать детей. Это был класс, в котором вдоль стены прибили доски на высоте уровня детских кроватей. Бросили вместо матрасов кой-какие тряпки. 
Я смотрела, как Лилечка завернулась в пальтишко с большим воротником, хорошее такое пальтишко. Да и я в своё, с капюшоном, окунулась - было оно мне и матрасиком, и одеяльцем. Так подряд мы лежали вдоль стен, и отсыпались после дороги в трясущихся вагонах: и я, и Лилечка, и многие дети, потерявшие родителей в первые месяцы войны. 
И сейчас я помню, как наступила зима и очень ясно представляю как нам давали обед. Да, кто-то для нас готовил пищу и мы кушали, сидя на кровати, в классе школы во всем летнем. Мы выглядывали из окон и ждали старую клячу, которая привозила нам два раза в неделю буханки хлеба. Зимой лошадь останавливалась на заснеженной дороге, и мы ждали команды:
- Дети! Дети! Идите к подводе, несите хлеб. Да не ломайте!
И запомнился мне тот эпизод с лошадью и хлебом. Кто постарше был, гурьбой, наперегонки высыпали на улицу. Я бежала в туфельках по снегу, промокал и все время сползал мой рваный чулок, застревая на лодыжке. Оттуда и получила свой ревматизм. Так и мучит меня, по сей день. Болят ноги мои, ноженьки…
 
Добегу, получу несколько буханок, и нельзя было отламывать кусочки хлеба, принадлежавшего всем. Но как сдержаться? Так и хочется есть, текут слюнки! Немножко, немножко уговаривала я себя потерпеть. И все же каждый доносил по полбуханки. Знали мы, что ругать не будут. Нас и не ругали. Садили есть. 
По ночам в окно  влетала летучая мышь с огромными крыльями и вылетала – в другое. Мы брали и тряпками, штанами – чем было сбивали ее. Однажды сильно зацепили большое крыло, перышки по бокам, а в середине просто перышко, и продырявили правое крыло, лететь она уже не могла. Резко дернулась и упала. Прямо в мою туфлю. Я подняла визг, поддержала меня и Лиля, и все девчонки хором визжали как могли: раненая мышь в туфле. Пришли удивлённые женщины и успокоили, усыпили нас…
 
После эвакуации отца маму направили в Куйбышевскую область, Богатовский район, поселок Богатово, куда она прибыла с грудной Любочкой. Сейчас это город Самара.  Так была разделена вся наша семья. Мама жила в небольшом домике с пожилыми добрыми людьми. Когда она кормила Любочку, старушка говорила: 
-Ах, какая же красивая девочка!
А она и была красивая. Это все подмечали. А у нее не было мышцы у глаз.
Кормлю ее грудью, - рассказывала потом мама, - а старикашечка заходит и говорит:
- Фу! – сердилась мама. – Зачем же вы так?!! Старшие – неизвестно где. А тут еще и на малышку наговариваете, болтаете языком своим почем зря!!!
Мама разыскивала нас, писала запросы. Узнав об  этом лагере, в котором мы находились, собралась быстро.
- Оставь ребенка, - уговаривала старушка. – Здесь тихо, спокойно. Вернешься и она здесь.
Не вози, не тревожь!
- С ней я. Вместе. Умру, так умру!
И мама поехала забирать нас. Она ходила и спрашивала, нет ли где сестренок двух, Мусеньки и Лилечки. Дошла до калитки, вошла в школу, прямо к начальнице.
- Даже если узнаете Вы их. Докажете как? У вас и документов на них нет, кто ж отдаст вам детей в военное время!!! Не положено! – говорила начальница лагеря.
Но мама сделала невозможное. 
- У Мусеньки на попке большое родимое пятно. Так я и докажу!!!
Начальница улыбнулась:
- Как же мы объясним девочкам, что они должны показать свои попки? 
- Ох! Так ведь наши девочки-то, - санитарка охнула. - Сестренки. Видела я пятно, когда переодевались они после поезда. Такое, большое коричневое пятно, с правой стороны… - И правда! – заплакала мама. – Где же они? Где мои кровиночки?!!
В это время я лежала на своей полке и никак не могла заснуть. Мне чудилось, что мама жива и ищет нас. И вот открывается дверь и входит мама со сверточком на руках.
- Тсс! – послышался свист санитарки. -  Разбудите! 
- А я смотрю, и вижу маму. И мне кажется чудесным сном её лицо в слезах, замотанное шерстяным платком.
Но «тсс» не получилось. Хотя я в оцепенении молчала, потому что хотелось смотреть и смотреть этот сладкий сон, но вдруг услышала как Лиля во всё горло кричит:
- Мама! Моя мама.
А мама была – моя! 
Так просто мама забрала нас без документов только потому, что мы ее узнали. И с радостью мы пошли на станцию, которая была за городом, в какой-то деревушке. 
Но с вокзала к поездам никого не выпускали из-за эпидемии тифа. На город был  наложен карантин, люди болели. Нас же, детей сохранили от эпидемии, потому что за нашим здоровьем наблюдали врачи из больницы. Детей берегли, государство заботилось о нашем здоровье, питании и крыше над головой. 
Маме пришлось как-то хитрить. Она взяла мешки с одеждой и выкинула за забор.
Подошла к охраннику и просила:
Я вернусь, - говорит она. - Муж прислал телеграмму - едет с фронта. Схожу повидаться. Дети с голоду умирают, без вещей я. Видите? Пустите, вернусь! Ее выпустили, взяла она вещи, бросилась с нами к путям, а там  навстречу шли вагоны с солдатами. Остановился поезд. Мама просилась в каждый вагон, говоря, что спешит к раненому мужу. Но в военный вагон штатских не сажали. Не положено.
И только в последнем вагоне отозвался командир:
- Да пустите вы жену к раненому мужу! 
Пока мама закинула мешок и нас, поезд тронулся и застучали колеса. Её ловко подцепили за шею ремнями, закрученными петлёй, и втащили в вагон. Закашлявшуюся и задохнувшуюся, откачивали под стук колёс поезда, набиравшего скорость.
Чух-чух-чух, - мы с Лилей вторили звуку колёс, развлекая раненых. 
Солдаты с нежностью ухаживали за нами. Их кормили по расписанию, а они делились кто корочкой, а кто и - мякишком хлеба. Однажды нам дали целую буханку хлеба, правда уже заплесневевшую, но какая же была радость – и ничего, что плесень – зато – хлеб!!! Сразу есть много не давали, чтобы мы от переедания не умерли.
Малютке не хватало еды, ей нужно было грудное молочко. А молока-то у мамы и не
было. Мы давали малышке пососать немного хлеба – и думали, что этого хватит. Но ей не хватало. И Любочка умерла.
Была зима. Никто никогда не знал, когда и сколько будет стоянка. На остановках мама брала чайник и выходила просить кипяток. Иногда приносила суп. Остановка. Командиру пообещали, что простоим два часа. Мама, заботясь о нас, живых, вышла на остановке, взяла чайник, пошла по домам. Но, едва ушла, поезд, не простояв и двадцати минут, тронулся. Сидим мы, съежились: две живых, и одна мёртвая. Когда сестрёнка умерла, Лиля плакала.
Чего ты плачешь? – спросила я.
- Плачь, плачь,  - отвечала мне старшая сестра. -  Когда человек умирает, плакать надо.
И я тоже заплакала для приличия.
Вскоре пришёл начальник поезда и спросил, где здесь маленькие девочки. Он посмотрел на нас, потом на Любочку. По его приказу её завернули в простынку. И тогда начальник попросил мой розовый бантик:
- Дай бант! - и повязал им простынку. - Он унес девочку, и Лиля снова заплакала.
- Чего ты снова, мы же уже поплакали?!! – спрашиваю её:
И снова сестра с видом знатока ответила:
- Когда выносят мертвых, надо плакать.
И я снова, грешным делом, заплакала горючими слезами. Но не о сестренке я плакала и не о том, что мамы не было так долго. А плакала я о розовой ленточке, которой перевязали нашу сестренку. Кто-то из солдат дал мужской шелковый шарф, длинный шарф, чтобы завязать тельце сестренки. Но другие сказали, что шарф еще пригодится живым девочкам в холода, а лучше взять мою розовую ленточку. Я смотрела на свои перевязанные веревкой туфли, на дырку на чулке и плакала, плакала о своей незыблемой мечте: о большом розовом бантике в моих длинных волосах. О самом красивом банте, который купил мне перед школой мой папа. Мой самый лучший на свете папа…
Любочку унесли, на каждой станции из каждого вагона уносили мертвых. Я ехала и не разговаривала. Я боялась, что мама накажет нас, потому что отдали сестру незнакомому дяде…  И уснула на верхней полке во всю ширину вагона, к которой иногда поднималась рука с едой. 
Проснувшись от резкого торможения на остановке, мы смотрели и ждали руку с едой. А в маленьком окошечке – за окном по белому снегу шла женщина. Несла косу лука, гирляндой связанную корешками на плечах. Продавался в ту пору лук по луковке. 
- Тетенька, дайте луковицу, - попросила я. И женщина, одним движением цепких пальцев вытянула самую большую луковицу и протянула мне в окно. Съели мы ее в один момент, без хлеба, без воды. Даже не поморщились.
Этим временем мама старалась догнать поезд. Но кто же ее посадит в воинский эшелон! 
Не знаю уж как ей удалось добраться до следующей станции, где она сразу пошла к начальнику вокзала и рассказала свою историю. Начальник выслушала и сухо скомандовала: «Идемте!»
Женщина привела маму к себе домой, накормила и повела на кладбище. Там и показала братскую могилу всех, в течение дня скончавшихся от ран в санитарных поездах и воинских эшелонах при транспортировании к месту лечения. Так мама запомнила место захоронения младшенькой дочки, нашей Любочки. Она поблагодарила начальницу и, вся в слезах, не могла успокоиться:
- И что же мне делать? Где искать старших? Дочек растеряла. Что же я мужу скажу после войны?
Протяжным взглядом начальница посмотрела в заплаканные глаза и полушепотом сказала:
- Я скажу Вам то, о чем вы должны молчать. Детей своих только в Уфе ищите. Это плановое распоряжение.
Мы действительно были в госпитале. В Уфе, где военные госпитали для раненых с перебинтованными головами, руками и ногами были оборудованы из школ, больниц. И нас, двух девочек, поместили с военного эшелона сюда же. До госпиталя мы больше года не видели воды. А здесь нас хотя бы намочили и отправили: 
- Идите в палату! Но и этому были несказанно рады.
Я поступила с обмороженными ногами, не могла ходить. Так и лежали мы, две девочки, слабые от голода и холода вокруг выздоравливающих мужчины. Хоть Лилечка и была относительно здорова, но нас не разлучали. Власти помогали сохранить семью. Даже семью, состоящую из двух малышек.
Мы лежали в мужской палате на кровати с сеточкой. Немножко ели и спали. А еще воевали со вшами. Ведь этих насекомых было так много, что они свободно разгуливали и по кровати, и по одежде, и по телу. Ногти наши от голода и отсутствия витаминов были очень мягкие, и даже не могли давить этих паразитов. Оставалось их собирать и разминать пальчиками…
Мама ходила, поочередно обходила все госпитали, о которых хоть что-то узнавала. И вот однажды вечером смотрю: дверь открывается, и я увидела как вошла моя мама! 
От радости я вздрогнула, всем телом дернулась. И описалась. И тут мне стало так стыдно, что притворилась спящей. Я боялась, что сейчас раскроется мой ужасный грех и начнут ругать, все проснутся, и будет кошмар кошмарный. 
Лиля вскочила и обняла маму. А мама плакала, радостная и грустная одновременно.
- Мама, мамочка, нас искупали!!!
Новостей у нас было немного, но радость переполняла, и мы засобрались с мамой домой.
- Тише, девочки, - поднесла она палец к губам. – Не проситесь отсюда. Здесь вас кормят. 
- Мама, ты нас не заберешь? – хором удивились мы.
- Конечно, вместе поедем домой! Только окрепните сначала! Поешьте…
Наверное, неделю, или даже месяц мама не брала нас, чтобы мы смогли отойти от истощения в пути и набраться сил. За это время мама взяла документы, оформила разрешение на проезд и билеты. 
Мы приехали в Богатово. Без Любочки. Там нас встретили старичок и старушка. А ножки всё еще болели после обморожения. Подставили мне корыто с холодной водой. А мама побежала за фельдшером.
Еды положили. Жалели нас, и старались подкармливать. 
- Есть нужно часто, но по-немножечку, - приговаривала старушка со светлым взглядом. Я сидела в холодной воде и от мне подставляли и забрали тарелочки с едой… 
Вскоре меня определили в детский сад, а Лилю в школу. Дети смотрели на нас как на какое-то божество и все повторяли:
- Ой, москвичка!
В то время в Клубах показывали кинофильмы. И вот собралось все население села смотреть  фильм про Лемешева. А мой папа был похож на этого артиста, и я ходила в детском саду и всем хвасталась:
- Мой папа как артист.
В детском саду я часто оставалась одна, когда дети гурьбой высыпали на улицу, играли в снежки, а кто-то - в догонялки. И только мне приходилось наблюдать из окна за ними. Меня не брали. Я долго выздоравливала после обморожения. И мама часто будила меня ночью и выносила к ведру…
Да и на голову нечего было надеть: на голове был волдырь с гноем от голода и простуды. И приходилось каждое утро отмачивать голову от подушки, которую берегли и жалели. Это было очень больно. 
Однажды утром, только я подняла голову, мама спросила:
- Видишь, кто сидит?
Папа приехал! – закричала я. 
Так папа разыскал нас и собрал нашу семью. Он забрал нас в Ульяновск, на улицу Труда, в мужское общежитие, в котором в огромнейшем зале стояли кровати, кровати, кровати.
Односпалочки стояли в ряд. 
Наши кровати стояли в уголке, их отгородили веревочкой: семья. На одной – мы с Лилечкой, на второй – мама с папой. 
Мы катались на санях. С площади ребятишки катались через всю улицу по длинной-длинной улочке Воробьева, где стояла горочка. Тут у меня появились подружки. 
В марте сорок четвёртого мы поселились на частной квартире. 
В первый класс я пошла уже в Ульяновске, в восемь лет. А с третьего класса врачи мне запретили ходить в школу категорически, потому что я родилась с пороком сердца, семимесячная, двухкилограммовая. Потому что я умерла маленькой и ещё пережила голод и болезнь в эвакуации. Последствия детских переживаний будут сопровождать меня всю жизнь. И однажды моё сердце снова будет отказывать. И мне сделают открытую операцию на сердце, и это будет еще один  случай моего второго рождения. Но это история из моей взрослой жизни.
А пока я продолжала ходить в школу украдкой от докторов. Однажды врач пришла в школу и увидела меня. Она сильно ругала маму, но мама отвечала: 
- Пока ходит в школу, пусть и ходит!
Так я с удовольствием училась и закончила 10 классов и моё детство благополучно переросло в прекрасную пору юности. 
 
Арад, Израиль - Екатеринбург, Россия