док5

роба, теперь умыли руки и направляют жить в школу.
-Как они вам обещали? Устно?
-Не только устно, перед этим в письме гарантиро­вали.
И Евгений протянул Адаеву официальное письмо из окроно, полученное еще на материке.
-Простите, но как можно верить людям, если обещают одно, потом делают другое? Первый почитал, вернул.
-Знаете, есть у нас еще такие люди. Поправляем их постоянно, наказываем, но, как видите, встреча­ются.
Женька чувствовал фальшь в словах и поведении Адаева, видел, как у него пропала уверенность в мане­ре держаться. Видимо он не ожидал, что директор, став­ший ему неугодным своей простодушной прямотой, и чет­ко, в чем-то наивно, выражаемой порядочностью, сможет сохранить и вовремя предоставить неопровержимые письма-документы.
-Конечно,-продолжал он,-Дьячковой надо было ду­мать, прежде чем затевать. Вызвала, наобещала и... Поднял трубку телефона, набрал номер.
-Товарищ Белов? У нас есть один директор школы, только приехал с материка, а жить негде. Мается в го­стинице. Что мы ему можем предложить? Общежитие? Ну, все же директор школы...Гостинку? Он к вам подойдет.
Это оказалось единственным, что получил Евгений за все время нахождения на севере. Гостинка, то есть комната в одиннадцать квадратных метров. Правда, с
удобствами, холодной и горячей водой. И ни слова про телеграмму. Евгений тоже промолчал, каждый понимал свое. Женька еще не знал Адаева, не знал его приемов. Таким способом выживали неугодных, ершистых, правдолюбцев. Первый-хозяин города, так про него все гово­рили. Тем, кто на заметных должностях, давали кварти­ры с его ведома. И неугодному давали квартиру, затем такую обстановку на работе создавали, что тот вынуж­ден был уходить. И нигде не могли устроиться, уезжа­ли. Действовала кучка своих, та же мафия.
Шестое чувство подсказывало Евгению-на нем пос­тавлен крест, но смириться с этим не мог. "Ничего, будем работать, стараться, и все будет хоккей"-думал он. А систему запустили и уже было сказано что надо и кому надо.
Заплатив в общем сто двадцать за месяц с не­большим проживания в гостинице, Евгений перенес че­моданы в свою комнату. До этого в ней жили четыре женщины, родственницы. Купил матрац, простыни были, из школы временно забрал стол.  Купил радио. Пусто, голо, одиноко.
Смотрел на все и не верил, что так придется жить целый год до отпуска, может еще и не один год. Решил находиться в школе с утра и до ночи, чтобы домой ходить только на ночлег. Расписал обстановку в письме жене с доч­кой. Ордера на комнату не давали, ждали из отпуска завгороно для оформления каких-то бумаг. Значит, и с пропиской ждать. Начал получать первые ответы из дома. Писали про свою жизнь, про подготовку дочери к сдаче экзаменов в институт, задавали наивно-вос­торженные вопросы. Затем пришло неприятное письмо от Али.
"Для чего ты уехал? Чтобы права качать? Ты не в своем городе, здесь тебя знали, а там сразу телеграмму в ЦК? Как теперь будешь работать? Какое будет мнение о тебе? Склочник, кляузник скажут. Ты заработать поехал, значит работай тихо и спокойно. Конечно, жить где-то надо, но спокойно проси, доказывай. А теперь надо хорошей работой сглаживать свой необдуманный шаг. Старайся, вином не балуйся"-так она писала. Женька верил и не верил написанному. Нет, стиль изложения ее, жены, он даже видел, как она говорит эти слова. Больше месяца прожил отдельно, впервые за двадцать лет. И раньше замечал нотационную манеру общения с ним, но уходил в свои дела, не обращал внимания. Теперь увидел оскорбительное к нему отношение, как к маленькому, глупому, как будто к своей собственности. Однако обижался недолго. Неожиданно они позво­нили прямо в школу, пробились через тысячи километ­ров. Слышал чисто, громко, будто рядом. Узнал знакомые голоса, интонации, что-то защемило. Дочка сообщила большую радость: сдала один экзамен на пять, больше сдавать не надо, зачислена. Да, радость большая. Не ве­рилось, что дожил до этого, давно ли сам был студен­том! Поздравил. Поговорить много не дали, прервали. Больше про телеграмму жена не писала, Женька тоже не упоминал. В письмах продолжал подробно описывать и оценивать события.
Начали постепенно появляться после отпусков учителя. Знакомились с новым директором, интересова­лись, судачили. Неприятно, что многие выспрашивали про личную жизнь, особенно постоянно спрашивали, когда приедет жена. Строили предположения по кабинету био­логии, гадали, сколько директор выделит часов жене при её приезде. Даже Дьячкова как-то позвонила и спросила об этом.
-Пока жена не обещает приехать, дочь поступила, планирует с ней первое время побыть, но я её думаю уговорить.
Женька не обманывал, действительно писал жене, уговаривая приехать, и часы ей оставил. Она ответи­ла отказом и много рассуждала о нахождении рядом с дочерью.
Появилась завгороно, Женьку вызвали.
-Так вот кого назначила Дьячкова.  Давайте зна­комиться.
Лицо полное, несколько обрюзгшее, большие очки, губы толстоваты. Говорила громко, уверенно, часто пе­реходила на крик. Не терпела возражений.
-Ну, будем работать,-почему-то ироническим тоном проговорила Лысовцева.
Евгений забывал, фактически не думал, как ему досталась гостинка. Он получил её и снова оказался весь в школьных заботах. Заканчивался ремонт, строи­тели спешили. Много волнений принесла сдача системы отопления. При пуске воды в батареях что-то прорыва­лось, текло, приходилось снова искать детали для замены. Конечно, Женька ничего не мог найти, только уго­варивал мужиков постараться. Но не баловал, на бутыл­ку не давал. Так, хотя и со скрипом, дело делалось.
-От чего ушел на материке, к тому и пришел здесь,- говорил завхозу.-Хорошо, что у вас знакомые есть. Вот, смотрите, как в просвещении делается.
-Если бы знала, что так, не пошла бы сюда. Девать­ся некуда, это место по большому блату досталось. На кой ляд такой блат! Устала от комиссий. И пожарники, и СЭС, и исполком, и кому не лень идут. Разговаривают свысока, указывают, грозят. Да что это такое, как-будто с преступниками имеют дело! И никто не помогает, ходят, пузом трясут, холеные, разодетые, как вон второй секретарь. Ну, и система у вас! Во многих службах ра­ботала, но такого безобразия не встречала. За несчастные лампочки сколько унижений испытала! По безналич­ному не дают, шефы отказывают. А пойдет полярная ночь, как нормы освещения соблюдать? Нет, до весны только работаю, пропади она пропадом эта школа, на Украину к себе поеду.
Евгений доволен завхозом. Муж её известен в го­роде как лучший мастер по пошиву унтаек, за это и ему, и жене шли навстречу по многим просьбам. Конечно, просить неприятно, но что делать. Она хотя и шумела часто, однако доставала нужное, делала необходимое. Евгений готовил школу к первому сентября. Демагоги из министерства требовали создания и оформления это­го события в виде всенародного праздника, невзирая на воскресенье, на работу учителей в этот день.
Женька еще не ощущал действия запущенного против него механизма. Тот действовал неумолимо, по хорошо отлаженной системе, только пока малозаметно. Участи­лись хозяйственные проверки, некоторые из появляв­шихся из отпуска учителей вели себя немного развяз­но. Проходя мимо кабинетов, где работали они, Евгений часто слышал отборный мужицкий мат. Ему становилось не по себе в такой обстановке, даже не знал, как се­бя вести. Многолетний опыт интеллигентной работы ничего не подсказывал. Наконец, появились завучи. Женька с радостью их встретил, теперь можно делить рабо­ту, один, да еще новый, физически не успевал все делать. Проводил с ними совещания, планировал, решал, знакомился с существующими традициями. Много не так, не такое, к чему привык на материке. Приходилось перес­траиваться на ходу, обстановка времени не давала. Одна из завучей, Гаврюшкова, постарше Евгения. Про нее бывший директор рассказывал как-то многозначитель­но и в то же время с нескрываемым презрением. У нее на лице постоянная маска строгости, недоступности и высокомерия. Говорила очень медленно, внушительно, не терпела возражений.  Сразу же стала прощупывать у нового директора волевые качества.
-У нас сложились свои традиции,-медленно и вну­шительно втолковывала Евгению на минисовещаниях.- Думаю, что не стоит их нарушать. Учениками и родите­лями мы занимаемся, завучи, нам и объявлять оконча­тельные решения.
 И поспешно добавляла:
-Вы же не знаете здешних детей и здешние усло­вия. Много несчастных семей, многие женщины приезжают на Север, уходя от каких-то тяжелых обстоятельств.
-Пожалуйста,-вежливо отвечал Евгений.- Мнe дейст­вительно надо познавать существующие традиции. Толь­ко работа есть работа, посему последнее слово во всем, в том числе по ученикам и родителям, будет за мной. Конечно, приму все ваши доводы, и, если они будут убе­дительны, то войдут в силу.
Завуч бросила долгий, изучающий взгляд. Вторая завуч молодая, из учителей, первый год на должности. Очень вежливая, обо всем расспрашивала. Занималась рас­писанием.
На учительскую конференцию за два дня до заня­тий прибыли почти все работники школы. Евгения отк­ровенно рассматривали, изучали. Доклады звучали пус­тые, длинные, ничего не дающие. Много цифровых данных, старых призывов по методам работы, много ничего не дающих разговоров о реформе школы. В общем, все как обычно, стандарт один на всю страну.
Первого сентября Евгению чуть не дали выговор. После открытия торжественной части подал сигнал учи­телю физкультуры Лычеву запускать пластинку с гим­ном страны на проигрывателе. Тот стал спешить, завол­новался, игла проскрежетала, потом пошла музыка. Евге­ний сделал строгое лицо, но что же сделаешь, бывает, живые люди.
-Вы чуть не сорвали торжественную часть, -громко выговаривала потом Лысовцева.- Надо заранее готовить.
-Бывает, живые люди иногда ошибаются, нельзя же их за это ругать. К тому же все четко подготовлено.
-Не видно четкости, старание должно быть в рабо­те, Евгений Васильевич. Женьку передернуло.
-Я стараюсь, уважаемая. Мне нечем заниматься кро­ме работы, с утра до вечера в школе. А вместо упреков лучше бы кадрами обеспечивали, учителей не хватает. Заявки давно у вас лежат. И для себя лично сколько раз просил оформить документы на гостинку, и ордера не дают и не прописывают.
-Вы очень много разговариваете и все не по делу. Делайте, что вам говорят.
-Зачем же грубить? Со мной это не пройдет. А свое дело делаю.
Лысовцева, злая, быстро оделась и ушла. И Женька ушел домой раньше обычного. По пути взял в продоволь­ственном пива и копченой нельмы. Сидел дома, слушал радио, пил пиво и удрученно обдумывал прошедший день. Чувствовал, что что-то не так складывается и на ра­боте, и в жизни вообще. Где-то произошел сбой, где-то потеряна ориентировка. Евгений старался, работал, но не мог терпеть несправедливость. Почему все так устроено? Сколько лозунгов с детства, сколько патрио­тизма, на чем и воспитаны, и сколько откровенных че­ловеческих гадостей! Но, главное,  чего не мог понять,-это почему лозунги о социалистической действитель­ности одни, а люди, законы и условия жизни во многом противоположны? Сколько прожил, сколько повидал, а смириться с реальностью никак не мог. Он чувствовал, это драма его поколения, родившегося почти в конце войны. И драма всего общества.

13
Первая неделя учебы пролетела быстро. В субботу, по традиции, собирался совет школы. На материке такой совет Евгений назначал изредка, по необходимости, здесь же непоколебимая Гаврюшкова заявила, что надо собирать еженедельно. Требовала от директора выве­шивать план совета заранее. Стало заметно невооружен-ным глазом, что она привыкла командовать в школе еще при старом директоре. Также безапелляционно командо­вала и сейчас. Кое-кто из женщин сказал, что из нее бы вышел хороший надзиратель в концлагере. Евгений поначалу очень вежливо с ней держался, почти полнос­тью доверял по привычке с материка, потому не сумел быстро перестроиться. Он сунул шею в ярмо тех тради­ций, которые существовали в школе до него, и получи­лось так, что все жили той же жизнью, только сменил­ся директор. Или будто поменяли его внешний вид, ос­тальное не изменилось.
Гаврюшкова отдавала распоряжения секретарю, классным руководителям. Евгений изучал, присматривал­ся, но иногда казалось, что находится в каком-то оце­пенении. Часто ловил себя на мысли, что мир живет, работает помимо него, а сам он лишний. Не понимал, что происходит, но однажды все прояснилось. Его вызвали в кабинет к Лысовцевой, сбоку на стуле сидела инспе­ктор окроно Черная.
-Проходите, Евгений Васильевич, садитесь,-любез­но предложила она.-Как работается? Не устаете?
-Ничего, осваиваюсь,-настороженно ответил Евгений.
-Значит, жена ваша не приедет?
-Вероятно нет, буду рассчитывать на следующий год.
-А у нас к вам предложение,-продолжала Черная. -Напишите заявление по собственному желанию,
-Это с какой стати?-опешил Женька.
-Вы слишком много требуете, телеграммы в ЦК шле­те. У нас была намечена кандидатура на место, кото­рое вы занимаете, но Дьячкова по-своему решила, вас назначила. А. вы поезжайте в свою Киту.
-Простите, так же непорядочно! Я провёл ремонт школы, вошел в курс дел, получил жилье. Женщины хмыкнули, переглянулись.
-Мнe нравится в Трубинке, -продолжал он.-Я офи­циально назначен на эту должность и школу, заключил договор и не собираюсь менять его.
-Договор мы можем по своей инициативе расторг­нуть .
Женька почувствовал, что злость и гнев разрыва­ют его.
-Я сказал-нет! Прошу не издеваться, не третиро-
вать, а лучше помогать мне по работе!
-Вы ошибаетесь, мы сделаем все, чтобы вы здесь не работали. Как и каким путём-это наше дело,-высо­комерно закончила Черная.
Женька выбежал из гороно. Никак не укладывалось в голове то хамство, которое сейчас услышал. Значит, вот он результат, вот причина, почему так к нему от­носились, подъедали, контролировали, почему завучи так себя вели. Гарюшкова вовсю командовала. Видимо, реши­ла, что его уже здесь нет. Так они все знали, все заодно-удивился Евгений. Ничего, без боя Женька никог­да не сдавался. Только трудно тебе придется, ох, как трудно! Будут следить, подлавливать на чем-нибудь по работе, составлять досье, а потом найдут повод для увольнения. Да, трудная игра. И один, нет единомышлен­ников.
Ай, да Адаев! Вот как тут налажена расправа с неугодными! Грубо работают. "Ничего,-думал Евгений,-стесняться не буду, если надо-напишу в ЦК письмо. Съезд скоро будет, двадцать седьмой, знаменательный, должны прислушаться". И не знал, и не предполагал Евгений истинных результатов и истинной глубины мерзости засевших в городе людей, стоявших у руля местной власти. Он надеялся, что справедливость все же восторжествует, надеялся на политику нового ген­сека.
В школе стал обрывать Гаврюшкову, давать свои указания. Они попритихли, поняли, что так просто ниче­го не делается. Молодая завуч попала под влияние Гаврюшковой, стала дерзить. Женька и её ставил на место. "Сверху" не трогали, видимо ждали, изучали, накап­ливали материал, строили планы.
Краем уха Евгений услышал, что окроно готовит инспекторскую проверку. Не положено, не этично, но о какой этике может идти речь, если поставлена цель выжить его, убрать.
И все же где можно и как можно завучи старались противиться его распоряжениям. Евгений не грубил, был очень вежлив, ходил сам к ним в кабинет, спрашивал, не считал это зазорным. Кто-то говорил, что директор под пятой у Гаврюшковой, но он не обращал внимания. Надо держать учебный процесс в руках, нельзя распус­каться, давать повод. К тому же Евгений вел и свои уроки физики в десятых классах.
Учителя не хотели их брать, дети плохие, невос­питанные, распущенные. Как-то выглянул на внутреннюю сторону здания, увидел прижавшихся к стене девчонок. Стояли, "балдели", курили,
-А ну, марш в школу!-прикрикнул. Разбежались. За­помнил двоих, нашел в своем десятом, вызвал родителей.
-Вы знаете, что ваши дочери курят?-спрашивал в кабинете мамаш.
-Дома не курят, не знали об этом,-и стали девчо­нок оправдывать. Родители лгали, ученицы не только ку­рили, но и пили, разбирались на совете отцов. И вообще оказалось,что северные дети отличаются от материковских .И всему вина-обеспеченность родителей. Дорогие сапоги, шубы, полушубки, шапки из хорошего меха, модные куртки, джинсы, японская техника-все им давалось от­носительно легко, ни в чем не видели отказа. Это рез­ко усиливало потребительское отношение к миру.
Если здешние дети оказывались на юге, то полу­чали ночлег, удобства и всегда шумели, что они с се­вера, что им положено. И сорили деньгами, для того и уезжали на лето с родителями или в трудовой лагерь. А отсюда и наглость в поведении с учителями, потре­бительская оценка их значимости. Более скромно выг­лядели лишь те, кто совсем недавно приехал на Север, кто eщe не успел познать вкус рубля с коэффициентом.
Евгений ходил в ерундовеньком осеннем пальтиш­ке, привезенном с собой, в холодной обуви. Выбил из окроно двойные подъемные, отправил большую часть жене. Теперь, получив пятьсот рублей, свою первую получку, купил сразу полушубок и шапку, а со второго месяца и теплую обувь. Обходятся очень дорого не только тря­пки, но и продукты. Приобретенное здесь ни за что бы не взял на материке, цены сразили бы его наповал. Те­перь и перед детками великовозрастными не стыдно пройти.
Учил науке детей Евгений по своей схеме. Расши­рял материал вузовским как в теории, так и в задачах.
-В учебнике такого нет!-шумели ,не хотели отвечать. А в Веджинске только подавай, сами просили. По­ловина в институты поступала. А кому не надо, тот и так не учил, благо сама система это позволяла. Здесь, кроме двух-трех, не хотели лишнего, и Женька махнул рукой, работал по программе. Директору труднее всех
вести уроки. Нет времени готовиться, все отнимает ра­бота. Иногда и на урок нельзя вовремя прийти из-за какого-нибудь очередного проверяющего. А если прове­ряющий начальник чего-либо, то недоволен, что дирек­тор уходит.
Конечно, можно и не вести уроки, быть чистым ад­министратором, но потеряешь квалификацию специалис­та-предметника. И к тому же за уроки платят, это то­же важно. Евгений не любил рассуждений о чистой пе­дагогике, чистом призвании. Он всегда при этом смот­рел на человека, произносящего подобные слова, и всег­да видел холеную кожу и добротную одежду.
Учителей по предметам не хватало, нужны были литераторы, трудовики, математики. Заявку в гороно Ев­гений давно отдал, но никого не присылали. Наконец, некоторые стали приходить. Гаврюшкова пользовалась моментом и перехватывала их, сама беседовала, делала выводы и звонила завгороно. Евгений обнаружил это и сделал с помощью секретаря так, что люди попадали сначала к нему.
Так к нему попала одна молодая литератор Аня Молотова. Она приехала с периферии, с поселка еще се­вернее Трубинки. Приехала, принесла приказ и снова уехала за вещами. Гаврюшкова известными ей путями выуживала все сведения о новых учителях, смакуя и расписывая отрицательные, добавляя свое. И рассказы­вала так весомо, как будто сама с ними несколько лет отработала.
-Вот эта Молотова, я думаю...пусть идет в другую
школу,- предлагала Евгению.
-А в чем дело? Вы же её не знаете, литераторы нам позарез нужны.
-Я уже узнала. Говорят-специалист неважный, дети не слушаются, и вообще...
-Говорят? А вы слушайте больше ...мы посмотрим, мы и вывод сделаем. Гороно прислал, я вписал в приказ, будет работать. Все.
-Хорошо, -твердым голосом ответила завуч.
И Евгений забыл об этом разговоре. Он присмат­ривался к учителям, пытался найти людей с собствен­ным мнением. Такие имелись, но их мнение как-то выпи­рало, претендовало на исключительность, работало на публику. Иногда нагловатые выступления подавались под видом демократических. Нет, не таких людей искал директор, ему нужны со справедливым собственным мне­нием, с правильным миропониманием. Он искал просто порядочных людей. Понимал, что одному участвовать в борьбе за выживание практически маловыполнимо.
К нему тоже присматривались, каждая группиров­ка со своими целями. В первую очередь легко опреде­лил серую группу. Ох, уж эти серые! В любом коллекти­ве преобладают. Молчат,  ни во что не вмешиваются, сос­тавляют опору и основу голосов при подсчете по лю­бому поводу. Они легко поднимают руку вверх при го­лосовании когда попросят. И если кто-то начнет взы­вать: "Люди! Что вы делаете!", пожимают плечами. Потом, когда история громогласно казнит принятые решения, серые говорят, что их заставляли, что попробуй не
подчинись, не подними руку "за".
Это инертные, живущие своим мирком людишки. В то же время четко понимающие, когда может возникнуть угроза их спокой­но-безмятежному существованию. Тогда эта масса будо­ражится и относительно сознательно голосует против правдолюбцев. В обыденной жизни, не на работе, серые обычные или махровые обыватели. Сколько истинно по­рядочных людей было загублено при попустительстве с их стороны! И сколько истинно патриотических и на­учных идей не увидело свет на радость дуракам и разномастным врагам!
Женька усмехнулся. Он сидел в кабинете и обду­мывал выступление на предстоящем совещании. А сам ты, Евгений, не был разве серым? Так же поднимал руку на городских собраниях, совещаниях. Знал вместе с дру­гими, что за показуху, демагогические выводы и призы­вы голосуешь, противно было тебе, но добавлял свою руку в определение "единогласно".
Вот также поднимали руки при Сталине, боясь всех и всего, затем люди исчезали, появляясь в счастливом случае где-нибудь за тысячи километров. Таких Женька видел в детстве на Сахалине, отец по секрету показывал. Также поднимали и при Хрущеве, разгромившем культ бывшего вождя на партийном съезде. Только доклад его, по вине тех же серых, до сих пор не отпечатан, на де­сятилетия утвердилась полуправда. Не менее тупоголо­во голосовали и при Брежневе, серая масса помогала создавать очередную гениальную личность.
В это время разрушалось хозяйство, старели за­воды, примитивные машины и оборудование отказывали работать. Общество самозабвенно и усиленно глядело на экраны телевизоров, где правители вешали друг дру­гу и иностранцам ордена и медали. Серая масса голо­совала и за нового генсека. Правда,  он обещал ей пус­тить кровь перестройкой, но выйдет ли? Будущее пока­жет. Пока опыт почти семидесятилетней жизни доказы­вал обратное.
Женька назначил совещание под каким-то ерундо­вым предлогом. Он ненавидел привычку собирать сове­щания по любому поводу, все шло от того, брежневского периода. В Веджинске собирал учителей раз в неделю, не больше, а то и в две-три не­дели. Здесь жили стариной, все свободные вечера рас­писали, заняли. Выступил как-то в гороно против, но на него зашикали, посмотрели как на ненормального. Сей­час на совещании Евгений хотел поднять вопрос о дис­циплине учителей.
-Как можно что-то требовать от детей, если сами учителя легкомысленно относятся к работе?-бросил учителям. Большинство молчало, только на задних сто­лах полуслышно бросали реплики.
-Мы говорим о созна­тельном отношении к обязанностям, о том, что учителя должно волновать все, что происходит в школе. Что сам учитель должен быть примером. А какой пример подают учителя, дежурящие на переменах по своим участкам? Дым столбом поднимается от дверей туалетов, мальчи­ки курят и никого не стесняются, рядом стоят дежур­ные учителя. Ладно женщинам не всегда удобно заходить и выгонять, записывать курящих, но мужчины мимо проходят! Это говорит только о равнодушии, никого ничего не касается, пусть администрация отдувается,
-Ей за это платят,-вполголоса кто-то подленько сзади выкрикнул. Евгений не заметил кто сказал, промолчал. Потом продолжал.
-Вот и бегает директор каждую перемену по эта­жам, разгоняет, записывает, работает с родителями. Видимо, вы привыкли к этому. Отныне спрашивать буду с дежурных учителей и наказывать.    
Заметил ехидные улыбки на задних столах, теперь видел, кто есть кто.
-Следующее. Почему-то некоторые учителя считают  нормальным явлением опаздывать на уроки, после звон­ка не спешить, сидеть в учительской. Или в школу яв­ляться со звонком, тем самым опять-таки опаздывать на пять-десять минут. И сам замечал, и докладные есть от завучей. Вы читали приказ о взысканиях.
Сзади снова вполголоса послышались реплики ти­па "Раскомандовался", "Много берет на себя". После совещания подошел военрук Неихнин.
-Вы видите, как воспринимают ваши требования о дисциплине? Все в штыки. И потому, что не привыкли ра­ботать. Заметили "галерку"? Так и раньше вели себя. Абсолютно распущенные, ничего не признающие, считающие себя здесь хозяевами.
-Заметил, Константин Иванович,-подтвердил Евгений. Ему, в общем, нравился военрук. Спокойный, рассудитель­ный, с деловыми и правильными высказываниями. Только какой на самом деле? По возрасту оказался одногодком,
а одногодков редко Евгений встречал. Потом военрук улыбнулся.
-А вы всех подряд наказываете.
-Я разбирался перед этим с каждым, за вопиющие нарушения можно наказы­вать и сразу.
-Вот «иностранку» одну наказали, и учителя началь­ных классов, а это опытные учителя, передовые в горо­де.
-Они у меня были, поговорили. Перед законом не де­лаю различий ни перед кем, и меня, похоже, поняли. Впро­чем, и я понял, что они достаточно порядочные люди. Так что разобрались.
Через несколько дней в кабинет к директору за­шла литератор Молотова. Евгений вспомнил, что ей тоже объявлял выговоры, посему почувствовал себя неудобно. Вообще, всегда ему было не по себе, когда приходилось кого-то наказывать, а потом с ними разговаривать. Все живые, все ошибаются, да еще завучи зудят, пишут докладные. Евгений  по работе на материке был учен с докладными, попробуй не прореагируй, сам получишь на всю катушку. А здесь тем более следят, мигом прицепят­ся. Дело надо делать, себя ограждать, но и людей дер­гать неприятно, вдруг хорошего человека обидишь. Насчет Молотовой Гаврюшкова просто запилила Женьку.
-Что вы так на нее наговариваете? Был у нее на уроках, нормальный учитель, литераторы нам очень нуж­ны,-спрашивал Женька.
-Она не тянет на хорошего учителя, вы не защищайте. Вы все-таки физик, меньше разбираетесь. В соседней школе нет литераторов, пусть переходит, а у нас най­дется кому отдать часы.
-Вам не кажется, уважаемая, что слишком много на себя берете? Кадровый вопрос хотите за директора ре­шать, а отвечать перед гороно мне, не вам,-нервно стал выговаривать Евнений. Это не женщина была, а сущая змея, с ней без нервов невозможно разговаривать.-  За­нимайтесь своей работой и поменьше докладных строчи­те. В ответ услышал, что грубо разговаривает с женщи­нами .
Писал обо всем жене домой, получал нудные поуче­ния. Тошно одному переваривать, но решил больше не вдаваться в подробности. Только хорошие, приятные письма получал от дочери.
Сейчас глядел на Молотову и ему почему-то ста­ло жалко её. Жалко как-то по-своему, по-домашнему. Жен­щина симпатичная, спокойная. Эх, Женька, нет у тебя вре­мени к людям присматриваться, поговорить с ними, а на­до бы.
-Знаете что, -сказал посетительнице,-советую вам переходить в другую школу. Там хороший директор, рань­ше здесь жил, хотя командует первый год. А в нашей не дадут работать.
Она удивленно посмотрела на Евгения.
-Завучам вы не нравитесь, дергают меня, докладные пишут. Они тут старые, а я человек новый. Конечно, мож­но и побороться, но зачем вам это? С такими работать трудно. Может, в той школе повезет, вам все равно где начинать на новом месте. Мне просто жалко вас.
Она помолчала, потом пожала плечами.
-Хорошо, схожу туда, узнаю.
-Сходите, и если решите, я подпишу ваше заявление для Лысовцевой.
Молотова вышла. Она чем-то понравилась Евгению, так спокойно и располагающе разговаривала. И женщина интересная, только молодая для него. Но о чем он? Да видно о том, что три месяца один, без жены, и долго одному жить. И нельзя смотреть ни на кого. Во-первых, же­нат, во-вторых-ждут и ловят, женщины и вино-самое силь­ное и действенное, чем можно зацепить одинокого муж­чину. Тогда бы порадовались, сказали же, что Евгению не работать!
Потом Евгений не раз будет говорить, что жил и работал как в тылу у врага, тот же резидент разведки, только некому и некуда сообщать добытые сведения. А хотелось, во всяком случае знал бы, за что страдал. Он был человеком не от мира сего, точнее, из мира, но не для этого мира.
Аня Молотова договорилась в другой школе, напи­сала заявление, Евгений подписал, что не возражает. Почему-то грустно смотрел, как она уходит. Её сын учился в первом классе, без мужа, приехала на Север одна. Сы­ну не удавалась программа сразу, вероятно условий не было с ним заниматься. Сумела записать в класс к Ахметжановой, лучшей учительнице города, та всегда нахо­дила подход к детям. Евгений сказал Ане, чтобы не бес­покоилась о сыне, учителя по негласной традиции в любую школу, по желанию, приводят своих детей.
С Ахметжановой Евгений имел конфликт, но разо­брались. Женька не знал, что его специально сталкива­ли с такими людьми, он еще плохо ориентировался в подводных камнях коллектива. Вот и с англичанкой, с Тимофеевой, столкнули, но тоже вовремя понял её. Позже они и военрук станут помощниками директора, его еди­номышленниками. Но все потом, а пока Женька искал почву под ногами, искал положение устойчивости. Пока вместо опоры ощущал что-то зыбкое, ненадежное.
С шефами потихоньку наладил отношения, начали признавать, оказывать помощь. Теперь по какой-нибудь неполадке или нужде звонил начальству или сам шел к ним, и просьбы его в основном выполняли. Сказывалась центральная партийная политика относительно поверты­вания шефов лицом к школе. Конечно, далеко даже и до намека на идеальные отношения, или хотя бы на логич­ные, необходимые для существующего общества, но все же это что-то, все же лучше, чем раньше.
С городским начальством отношения держались натянутыми. Евгений помнил выданные ему предупрежде­ния, но не всегда, иногда интересы работы закрывали все, и тогда неожиданные нападки воспринимались как  что-то чужеродное и непонятное. Потом доходило и становилось противно. Евгения сначала удивляло и воз­мущало единодушие властей в отношениях с ним. При встрече и разговорах с назнакомыми "ответственными" на их пренебрежительные слова возмущенно говорил, что те не знают его, но допускают такое бескультурие,
однако это ничего не меняло. В конце концов и Женька стал привыкать к враждебности в свой адрес, появляв­шейся, когда его видели знакомые правители, или незнакомые после того, как он называл свою фамилию и дол­жность.
На совещаниях в гороно или окроно его школу обязательно ругали, а если не за что было, то просто молчали, демонстративно не замечая интересное и по­лезное. Когда ругали, то ругали старательно, используя демогогические и бюрократические приемы. И винили во всем директора. Евгений выступал, призывал не свали­вать на него чужие огрехи, в том числе и самого гороно, но в протоколах как всегда записывалось лишь мне­ние начальства.
Евгений не мог без неприязни смотреть на Лысовцеву и Черную. Как можно спокойно рассуждать, разгова­ривать о чем-то педагогическом, порядочном, чернить его после тех наглых, гадких слов предупреждения! Люди, люди, кого вы выбираете в начальство, кому дове­ряете саму власть!
В середине октября пришла комиссия из окроно, подключили и инспекторов гороно.
-Меня же не положено проверять такой комиссией на втором месяце учебной работы, сами это говорили?-удивленно спросил Евгений Дьячкову, появившуюся в ка­бинете. Он весь напрягся.
-Евгений Васильевич, позвольте нам самим решать,
что и как делать,-отпарировала та и стала устраивать­ся за столом.
-Не берите на себя слишком много,-добавила во­шедшая вслед Черная.
-Позвольте, вы молча зашли, не говорите для чего, я просто догадываюсь, что с проверкой.
-Это наше дело-сухо и строго заявила Дьячкова. - Предоставьте нам всю документацию и все планы, мы по­работаем в вашем кабинете,
-Ну что ж, пожалуйста, вы начальство. У меня свои дела, ими займусь,-и ушел в кабинет физики готовить­ся к собственным урокам. Вернулся часа через два. У него сидело уже около десятка женщин, обложившихся бумагами. Вот, Евгений, смотри на современную педагоги­ку. Вот он бумажный контроль! По этим же бумагам и да­дут тебе резюме. Расчехвостят в пух и прах, упомянут немного о положительном и удовлетворенные, усталые, довольные собой пойдут восвояси. И никто и не вспом­нит, что ты здесь новый человек, что ты вообще человек, что их задача помогать, помогать и еще раз помогать. Доброжелательно помогать. И учить.
Только чему могут научить и чем могут помочь данные люди в отделах? Абсолютно ничему и ничем! Они лучше тебя, Евгений, ничего не знают, не умеют. Поставь их на твое место-и начнется в школе все не так, все будет вкривь и вкось не менее полугода.
Дерьмовые идейки от просвещения, теорийки, мод­ные методы могут и лучше наизусть знать, они этим и фигурируют. Литература и сведения к ним в первую оче­редь стекаются, до школ не доводят, вот и изощряются, показывая себя знающими и грамотными. Знал Евгений, как инспектора и заведующие уроки проводили, не луч­ше рядового учителя, а большинство-намного хуже. Вот и прятались от стыда в каких-нибудь вечерних школах, интернатах, школах "дураков". И зарплата там побольше. А при проверках с умным видом рассуждали обо всем, куражились над скромными, стеснительными трудягами. Лишь молодежь сейчас не больно зацепишь, она пошла зубастая.
А как зашли в канцелярию? Молча, важно прошли, разделись, причесывались перед зеркалом. Как -будто директор никто, не стоит и поговорить по-человечески, вежливо сообщить, для чего пришли. И если бы Евгений не заговорил, так и ограничились бы тем, что потребо­вали документы, и все.
Он сел на свой стул, оглядел "трудившихся" и снова вспомнил предупреждение Черной. Посмотрел на нее. Писала, как и остальные, что-то в мощной тетради. Пошли вопросы. Требовали пояснения по каждому пункту школьного плана, подтверждения справками, отчетами. Евгений объяснял что мог, по некоторым пунктам не знал точного ответа. План писал не он, достался в наследст­во от бывшего директора, завучи сознательно не инте­ресовались, не занимались. Условия по опрашиваемым пунктам малознакомые или незнакомые.
Не знал Женька, что на него уже оформляли весомый отрицательный материал. Когда коснулись им проде­ланной работы, собственных планов, то помалкивали, за короткий период работа оказалась явно видной. Но в отработанной системе охаивания людей положительное ловко затушевывалось, прикрывалось значительными сло­весами.
На следующий день ходили по урокам, проверяли хозяйственную часть.
-Все-таки, Евгений Васильевич, вы не выполнили мою просьбу,-тихо и вежливо выговорила Дьячкова, по­казывая пальцем на стеклянные потолки.
-Вы же отлично знаете, что я прибыл в конце ре­монта, когда смету давно утвердили, и на мои просьбы никто не реагировал.
-Да, да, но все же...
Через неделю комиссия ушла. На совещании в гороно зачитали перед всеми школами результаты провер­ки. Справка, конечно, была против школы и против дирек­тора. Правда, не сказали еще, что он все развалил, ник­то бы не понял и не поверил, но этот вывод приберег­ли на будущее.
Женька получил первый официальный удар. Все яв­но шито белыми нитками, все специально приклеивали непокорному. Ни слова не сказали ни о завучах, ни об отсутствии заботы коллектива о школьных делах. Спо­рить было бесполезно.
На следующий день Евгений отправился рано до­мой. Приготовил ужин и читал книгу. В последнее вре­мя брал художественные книги из школьной библиотеки, всегда часа два перед сном читал. Библиотекарь сама подыскивала, любезно предлагала, расспрашивала. Ему не нравилась такая приторная любезность, но приходилось терпеть.
Вдруг он вспомнил, что десятиклассники хотели поиграть в теннис на первом этаже. Они выпросили у него разрешение, на улице холодно, идти некуда. Гаврюшкова категорически запретила, детки об этом не ска­зали, а он разрешил.
Занимались игрой, как обычно, самые хулиганистые. Евгений хотел побыть с ними, посмотреть, может само­му поиграть, последить за порядком, и на тебе-забыл. Но если начали играть, то только что. Что делать, ра­бота превыше всего. Быстро оделся и пошел в школу. Парни действительно играли. С матерком, но не курили. Евгений предупредил их и сел посмотреть. Потом сам встал в пару. Ребята не удивились, лишь азартнее заиг­рали. Перед десятью часами Женька прекратил игру и отправил всех по домам.
Осталась досада на организатора Пенькову. Она пришла перед этим и стала шуметь иа ребят, потом вы­говорила директору. Сначала он в азарте отмахивался, потом подошел поближе и тихо попросил не мешать, ска­зал, что сам за всем следит и просит не распоряжать­ся. Та вспылила, заявила, что она как секретарь партор­ганизации школы несет ответственность за все нарав­не с директором. Он ответил, что поговорит об ответ­ственности с ней на следующий день. Взбешенная, Пенькова ушла к себе.
14
В теплом классе на третьем этаже собирались коммунисты на партийное собрание.   Повестка одна: раз­бор анонимного письма. Евгений выступил категоричес­ки против, убеждал, что анонимка не стоит официально­го разбора, но Пенькова и иже с ней кивали на указа­ние партийных органов. Анонимка пришла в окружком и её переправили для разбора в школу под наблюдением завгороно. Он сидел в классе и, пока остальные соби­рались, прокручивал в памяти события последних двух недель. Вспомнил тот злополучный вечер, когда играл в теннис с десятиклассниками,
Гаврюшкова потом прямо из себя выходила, шипя словами о неуважении к ней как к администратору, о попустительстве со стороны директора бездельникам ученикам, этим хулиганам, стоящим на учете в милиции. Как Женька ни доказывал о занятости свободного вре­мени у таких оболтусов, об организации не только ли­тературных вечеров, где все должны сидеть как паинь­ки, или танцев, но и спортивных занятий, особенно важ­ных в условиях Севера, понимания ни у завучей, ни у организатора не находил.
Дети просили преподавателя устраивать спортивные заня­тия, хотели вечера этому посвящать, но все казались глухими. Конечно, в общепринципиальных рассуждениях  ратовали "за", но когда надо было конкретно органи­зовать и понаблюдать, обывательские амбиции заслоня­ли все. С десятиклассниками никто не хотел занимать­ся, тем более это предполагало бесплатную работу. А тут, понимаешь, директор вдруг отменил распоряжение завуча, принизил её авторитет. Да шокировало, что он не только присутствовал, наблюдал за игрой, но и сам взял ракетку и поиграл с детьми.
-Экое преступление нашли!- укорил организатора, вошедшую к нему в кабинет на следующий день.
-Я все равно считаю, что вы неправильно поступи­ли, -с вызовом отвечала Пенькова.-И мне показалось, что вы были выпивши.
-Что-о! -поразился Евгений.-Вы в своем уме?! Вы когда-нибудь видели меня выпивши в школе?
-Я-нет, но сейчас показалось.
-Когда кажется-крестятся-почти выкрикнул Женька.--Еще не хватало этого обвинения. С меня достаточно и той ненормальной обстановки, в которой живу и рабо­таю.
-Ну, это ваше дело.
-Мое, мое! Не вам решать, и не приписывайте никаких гадостей. На работе я весь на виду.
-Я сказала свое мнение и не кричите на меня.
-Я не кричу, но предупреждаю, что подобный наго­вор не пройдет, а будете продолжать-вам несдобровать.
И занимайтесь своим делом.
-Посмотрим, кому несдобровать!-выкрикнула орга­низатор и выбежала из кабинета. Женька, взбешенный, нервно ходил по кабинету." Ну, все-таки использовали и этот вариант! Зацепились за самый легкий и безот­казный прием! Тем более легко сейчас, когда идет кам­пания борьбы с пьянством. Скажи, что директор выпива­ет,  найми нескольких свидетелей-и дело в шляпе.". Ев­гений сел на стул, насильно заставляя себя успокоиться.
"Указ, конечно, нужен, общество чересчур запилось, но одним указом социальные причины, например, не ус­транить. Не устранить безысходность в личностной сво­боде, развал в экономике, отсутствие примитивных усло­вий бытового существования, расцвет махрового блата, бюрократизма, коррупции, демагогии, великокняжеских замашек привилегированных сословий начальников раз­ных ступеней, деятелей культуры, искусства и прочих. И сколько порядочных людей под маркой и лозунгами указа будут распяты, уничтожены! Подонки всех мастей еще долго будут пользоваться этим указом.
А что с руководителями сделалось! Все вдруг гне­вом воспылали к любителям выпить, все вдруг зашумели о правильной политике партии, стали просто праведни­ками. Хотя большинство из них не просто выпивало, а пьянствовало, вино лилось рекой на пикниках, закрытых и открытых банкетах, встречах, проводах, и на прочих реальных и просто выдуманных событиях. Все руководи­тели вдруг стали трезвенниками, хотя у многих рыль­це не просто в пуху, но вся морда густо перьями за­росла".
Он снова вскочил и заходил по кабинету. "Теперь сколько не отмывайся-не отмоешься! Действительно, на­до было ехать в Киту. Впрочем, кто и что мог знать? Одному Богу все известно. А может Он меня ведет через все испытания к какой-то цели? Эх, Господи, если бы точно знать, что Ты есть, совсем по-другому может стал бы жить! У них сила, у них власть, у них все возможности, а я один. Один же в поле обреченный герой-воин. Осталось приписать какое-нибудь блудодеяние, и обра­зец морально разложившегося типа готов. Разве можно такого директором держать? Правда, с этим свидетелей труднее найти, не скажут же, что стояли возле постели. Следи, не следи-бесполезно, когда ничего нет. И все же драться буду, терять нечего, возвращаться стыдно в Веджинск"-так думал и решал Евгений.
Тем временем обстановка в школе накалялась. Похоже, подумал он, противник начинает новое наступление. Но не знал многого, не знал главного: недруги из гороно и окроно, выполняя высокую "первую" волю, решили усиленно создать директору невыносимую для работы обстановку как в школе, так и вне её. На руку сыграло им то, что многие из членов коллектива не привыкли к нормальному служебному подчинению, потому приказы, распоряжения, а то и просьбы директора или встречали в штыки, или выполняли после неоднократного напомина­ния. Теперь явно проглядывала группировка, возглавля­емая завучем Гаврюшковой и организатором Пеньковой, создававшая ненормальную обстановку.
Евгению приходилось часто сталкиваться прямо с демонстративным неподчинением завучей. К нему прихо­дили родители с детьми, приехавшие в город на работу, отдавал распоряжения о приеме детей в школу, но заву­чи отказывали. Делали тихо, незаметно, чтобы ни он, ни секретарь не знали. Евгений узнавал об этом только тогда, когда родители с возмущением шли выше. Потом пригрозил завучам и доложил Лысовцевой. Откуда он мог знать, что та как раз и руководила и поддержива­ла противную группировку.
Евгений решил проверить выполнение обязанностей завучами по Уставу школы, особенно проверку ими клас­сных журналов, но те во всеуслышание заявили в учи­тельской, что будут делать то, что считают нужным. Это воспринялось открытым вызовом.
Евгению теперь было с кем обсудить создавшееся положение, теперь он не один, появились сторонники. Немного, человек пятнадцать, из них только троим поч­ти спокойно доверялся, но все же легче, все же не как волк, загнанный в угол. Или почти не как волк.
-Вы посмотрите на работу завучей,-делился с ним военрук.-Я знаю их обязанности, работал раньше немно­го директором. Они ничего не делают для подготовки педсоветов, совещаний. Так было при прошлом директоре, они и тогда и не умели, и ничего не хотели делать. Тот махнул рукой и сам готовил.
-То-то я не пойму, почему завучи не заботятся о материале для подготовки педсовета, все самому при­ходится делать,-подытожил Евгений.
-А сейчас, при такой обстановке, чувствуя поддер­жку власть имущих, они вообще распустились,-продол­жал Неихнин.-Вы посмотрите, они гостями приходят на педсоветы и совещания, а вы один распинаетесь перед всеми.
-Да, это я заметил,-подтвердил Евгений.-Надо, видно, шум поднимать при подготовке.
-Бесполезно...
-И часто ставят меня в неловкое положение, ухо­дят из школы когда захотят, не докладывая, просто не сообщая. Бегаешь, ищешь по этажам, а их и след простыл.
-Ну, для Гаврюшковой нормальное явление, разве будет её величество сообщать, куда пошла. Если бы не существовало поддержки сверху, если бы дали хоть раз по рукам, держали бы они себя так?-усмехаясь, заключил военрук.                Потом продолжил:
-И работает определенная группировка. У них или мужья начальники, или они подруги жен начальников. Здесь во всем так, сюда не дошла еще советская вла­сть. Подождите, скоро пойдут анонимки, задергают одни­ми комиссиями по ним.
-Анонимки -не доказательства, можно и послать подальше,-не согласился Женька,
-Вот увидите, вспомните мои слова. Евгений и верил ему, и не хотел верить. Не хотел, но в глубине души чувствовал, что все так и будет. Люди давно здесь живут, знают обстановку.
Организатор вовсю защищала завучей. Защищала учителей своей группировки, нападая на неугодных и унижая их. И похоже, что её сплетня о выпившем состо­янии директора пошла гулять по умам.
-Теперь прицепятся,-махнула рукой Ахметжанова. Евгений поднялся на четвертый этанж в начальную школу и сидел в её кабинете.
-Теперь следят за вами и за нами. Вот и сейчас вы здесь, а им уже известно.
-Пусть цепляются, ничего не докажут. Свидетелей у Пеньковой нет. Если учеников спросят, то они её на смех поднимут. Конечно, неприятна эта наглость, я впервые с подобным сталкиваюсь, хотя и прожил сорок лет.
-Не такое услышите. Я побольше прожила, через три года на пенсию, но не знаю, как и доживу, каждый год чему-нибудь новому поражаюсь. И так ужасно пьют, мо­жет только сейчас начали оглядываться. Все бабоньки из их группировки вечерами частенько прикладывались, а та, которую перевели в окроно инспектором-настоящая алкоголичка.  Да она и выглядит как мужик. Самой Лысовцевой давали двадцать четыре часа на отправку отсюда за пьянство и разгул, за блуд, и выговор по партийной линии, но все прикрыли. Теперь они рот разе­вают, кричат на нас. А у Пеньковой муж не вылазит из ЛТП, он и сейчас там находится. Вот ей и хочется кого-то подъесть, отвлечь от себя внимание. И как только выбрали секретарем парторганизации! А знаете почему выбрали? У нее хорошая подруга в окружкоме, та и явля­ется спасительницей. Ведь только за год до вашего приезда приезжала в школу по очередной жалобе комис­сия свыше, так она признала её профессионально непри­годной. Вы понимаете?
-Подождите,-удивился Евгений,-Пенькова же ведет уроки обслуживающего труда.
-Вот-вот, только это ей и разрешили. По диплому она учитель русского языка и литературы. И дисквали­фицировали. Сейчас видите как устроилась. И сколько в этой школе директоров съели, каждого по своим пово­дам. Дифференцированно, так сказать, действовали. Теперь к вам подбираются под видом современных условий и требований. А честным людям в коллективе вы нравитесь. Вы требовательны, слова на ветер не бросаете, справед­ливы, никому перед законом поблажки не делаете. И зас­тавили этих тунеядок работать. Вон Неихнин говорит, что никогда такого не было, чтобы Змеина, химик, или Воблина, литератор, главные блатные, хамки и тунеядки, дежурили возле туалетов и ловили курящих. И порядок сразу почувствовался в школе. Или завуч Гаврюшкова. Проходило собрание в прошлом году, хотели по требо­ванию коллектива её увольнять, но она упросила, дала слово больше не держать себя высокомерно и грубо с учителями. Только неймется, все равно осталась той же.
-Да-а, сведения вы мне сообщаете. Хоть бы пару лет самому поработать, узнать воочию каждого, а то как слепой, да еще такое усиленное давление, такое жела­ние убрать.
-Я еще мало вам рассказала, Евгений Васильевич. Тут столько грязи...Со временем узнаете. Надо во всем закрываться бумагами, такой век. И военрук говорит, что надо писать везде докладные.
-То есть делать то, чего я не люблю,-вставил Ев­гений.
-В том-то и дело, и мы так же. А с ними нельзя по-другому, по-человечески, они готовы любого съесть. Гла­вное у таких-загребать деньги. Ничего не хотят делать, а по шестьсот-семьсот получают, таким просто в радость повышение зарплаты по реформе. Где еще смогут так зарабатывать? Вот и вцепились, и идут на любую подлость.
-А что сейчас делают, вы знаете, Алевтина Алексеевна?-спросил директор.-Командуют в школе как им заблагорассудится. Вчера самовольно, без моего разре­шения, сняли учеников девятого класса с урока и от­правили в актовый зал готовить его для концерта. Это Гаврюшкова распорядилась. Потом Пенькова стала снимать с уроков. Учителя жалуются, нельзя проводить занятия. Спрашиваю: на каком основании-ничего страшного отве­чают. Сознательно игнорируют директора, сознательно.
-Ну, еще бы! Они же привыкли командовать, быть хо­зяевами, а тут вдруг отчета требуют. Как же не возму­щаться. С прошлым директором пили вместе, тот не тро­гал никого, а этому, оказывается, надо подчиняться.
Эх, Евгений, в какое болото ты влез! На следующий день он получил ошарашившее его письмо от жены. Половина письма шла спокойной, без нотаций и упреков, участившихся в последнее время. Но, вторая... Аля писала: "Вот пишу письмо тебе, и вдруг позвонили, принесли телеграмму от завгороно Трубинки. Там сообщается, что ты злоупотребляешь алкоголем, нормально не работаешь. Это как понимать!!! Ты для чего поехал на Север? 3арабатывать для семьи или пить?!"
И в таком духе еще полтора листа. Евгению пока­залось, что его кто-то грохнул по голове, зашумело, за­скрипело. Очумело следил глазами за строчками и никак до конца не мог понять их содержания. Потом стало до­ходить. Читал в своем кабинете, в школе, не отвечал на звонки телефона. Да, действительно Лысовцева послала телеграмму жене домой! По времени как раз после разговора с Пеньковой! Но какое она имела право?! И кто ей позволил? Нет, ну ладно здесь грызня между со­бой, но с какой совестью можно это выносить наружу, клевету разводить, а потом втихомолку наносить удары? Опять расчет на то, что не выдержит, бросит заявление? Какой может быть разговор о совести, это же такие сволочи! Ко всему цепляются, а нет чего, или не докажешь,-сами придумают, возведут в принцип и на основании созданного съедят!
Женька набрал номер Лысовцевой, трубку не брали. Через полчаса взяли.
-По какому праву, -сразу начал,-вы посылали те­леграмму жене о злоупотреблении мною алкоголем? Вы это видели? Вы это зафиксировали? Кто вам позволил та­кую гнусную клевету сообщать мне домой? Трубка немного помолчала.
-Я верю организатору. А посылать или не посылать телеграмму-это мое право, мне решать,-спокойно-самоу­веренно ответила Лысовцева.
-Что-о? Кто дал вам право лезть своими грязными сапогами в наши души?-в трубке послышалось занято. Евгений бросил свою, чуть не сломав телефон. И долго не мог успокоиться. Нет, надо писать докладную Адаеву с требованием оградить от издевательств. А ка­кова жена оказалась? Ей прислали, она и поверила. Как будто он не расписывал все до мелочей, всю обстанов­ку, будто не понимала, что на нем здесь уже крест пос­тавили, твердила одно: чтобы шел к начальству, мирился и хорошо работал. Будто там, в Веджинске, он ходил на
поклон ко всякой сволочи, лизал всем зад, как его зять. Нет,  ну каково-поверила!
Со стороны, узнав это, тот же обыватель скажет, что какой был на материке, такому жена и верит. Прос­тите, она же жена, а любая любящая жена не поверит, да еще так ответит, что пропадет охота у клеветников дальше разговаривать. Ну, ладно, успокаивал себя Жень­ка, не надо нервничать, пиши еще и еще объясняй, взывай к вере в него. Он снова все расписал, объяснил, спросил, что ответила Лысовцевой, и ответила ли. Почта быстро ходила, погода лётная. Аля снова гневное письмо прис­лала, написала, что вместе с его матерью посылала те­леграмму завгороно, но текст не сообщила.
Евгений писал, объяснял. Получалось, будто оправ­дывался, выкручивался, унижался. Но шел на это, снова писал. Потом узнал у секретаря Лысовцевой  (та от него перешла работать в гороно) текст телеграммы жены.
-Могу дословно сказать, я успела прочитать, мне не доверяют, боятся, что вам все передам. Только не вы­давайте. Текст такой: "Муж дома не злоупотреблял про­шу ему помочь",-сообщила секретарь.
-Как? Так и написано было-"прошу ему помочь"? Это же косвенное подтверждение,-поразился Евгений,
-Здесь, в гороно, все уже осудили вашу жену за та­кую телеграмму, извините, что так говорю.
-Ничего, спасибо, правду необходимо знать,-расте­рянно сказал Евгений и ушел.
Написал гневное письмо жене, распек за телеграм­му. Сообщил, что больше писать ей не будет, прекращает.
Все сделал, чтобы она его поняла, но, видимо, бесполез­но. Жена прислала ответ, полный укоров и нотаций, и то­же прекратила писать.
И вот, сейчас он сидит и ждет начала партсобра­ния. Да, анонимка. Евгения вызвала Дьячкова и сообщила о ней. Сообщила основное про содержание, главным об­разом написано против завучей и организатора, но есть и про директора. Проведут партсобрание,  зачитают и раз­берут. Ему прочитать не дали. Дьячкова в который раз спросила о приезде жены. Женьке надоела эта двусмыс­ленность, он как-то написал Але, чтобы прислала телег­рамму, заверенную врачом, что заболела, нельзя ехать на север. У нее действительно больное сердце, и врачи могли не отпустить. Сейчас показал завокроно теле­грамму, та посочувствовала и отпустила.
Евгений не знал, что у нее своя междуусобная война с Лысовцевой относительно его самого, об этом узнал гораздо позже. Наконец собрание начали, ждали, оказывается, Лысовцеву, та где-то задерживалась. Все противники настроились решительно, воинственно, сиде­ли и перешептывались. Военрук болел, Женька снова ока­зался один, хотя какая-то надежда светилась, как ему
казалось,  в новом педагоге Николаевой, недавно приня­той в школу. Он как-то поговорил с ней о жизни вообще, выяснил мировоззренческие взгляды, увидел в них праведность. Это понравилось и ему, и его сторонникам.
Пенькова зачитала текст анонимки. По стилю из­ложения и фактам явно чувствовалось, что писали люди из школьного коллектива. У Лысовцевой на лице появилась недовольная гримаса. И было от чего. Анонимщики навалились на завучей и организатора, привели известные и неизвестные Евгению факты из прошлой жизни еще до него, и потребовали заменить завучей, убрать
их с должности. Кое-что написали и о директоре, о его попустительстве завучам, о его либерализме, ненужном демократизме, о некоторой нетактичности в обращении с определенными женщинами. О нем мало написали, однако обсуждение анонимки так построили, что стали го­ворить только о стиле руководства директора.
Николаева вела протокол, ей дали возможность выступить в конце. Спокойно, без напряжения отмела часть обвинений против директора, насчет остальных ничего не могла сказать, так как была новым челове­ком в коллективе. Евгений пытался с места выступить против, но его обрывала завгороно. Наконец и он высказался. Сказал, что не понимает и не принимает партсобрания, разбирающего какую-то анонимку, да еще с тем уклоном, с каким пытаются делать это коммунисты. И что они не коммунисты, а просто члены партии, только склочные. Все, кроме Николаевой, рассмеялись. А он, Евгений, ни за что бы не пошел на это партсобрание, просто ему самому надо слышать, что будут говорить.
Но если говорить о тексте анонимки, то клеймили в основном завучей и организатора, а те пытались пе­ревести весь огонь на директора. Да еще непонятно было, почему завучи, не являясь коммунистами, присутствуют на собрании и так равноправно выступают.
-Отсюда я делаю вывод,-заключил директор,-что анонимка написана без вашего ведома, без вашего сог­ласия, ибо идет против вас. Поэтому на будущее уверен, что подобное не повторится. Больше мне здесь делать нечего.
И уходя услышал злые, оскорбительные выкрики. На следующий день Николаева зашла к нему в кабинет.
-Ох, Евгений Васильевич, что было после того, как вы ушли! Как они злились, какими грязными словами вас называли! Еще и тех, кто писал анонимку. Я слышала, ко­го они предполагают в авторы. Я была просто поражена! Интеллигентные люди, подающие себя такими знатоками, специалистами, постоянно напоминающие, что они руково­дители, и так низко себя вести! Только один мужчина, физик Флюгеров, призывал к порядку, но его не слушали.
-Что ж, вы правильно обстановку поняли, хотя и не все знаете. А вот во что выльется-неизвестно.
-А потом,-продолжала Николаева,-меня завели в кабинет завучей и прорабатывали за то, что выступи­ла в вашу защиту, и требовали отказаться от своего выступления. Потом потребовали не вписывать в прото­кол факты, порочащие завучей. Я отказалась. Тогда орга­низатор забрала у меня протокол и сказала, что офор­мит начисто его сама.
-И вы отдали? 3ря, теперь напишут им выгодное, и бесполезно шуметь и требовать, бесполезно! -Евгений стукнул кулаком по столу.
-Но... я ничего не могла с ней сделать, -оправды­валась Николаева.
-Не расстраивайтесь, вы здесь не причем, вы человек новый, а они не таких обрабатывали. Ладно, наплевать, все, что ни делается-к лучшему.
Женька не знал, что делать. Просить помощи и требовать восстановления справедливости в гороно или окроно- бессмысленно, оттуда все и шло. Писать в пар- тийные городской или окружной органы-они же явно и дали команду убрать неугодного. На устные переговоры не шли, сколько Евгений не питался добиться встречи с секретарями.
В любом городе Евгений не мог заходить в пар­тийные органы без отвращения. Везде видел самодовольные, высокомерные, властные, великодержавные и холеные рожи, видел повелительные движения и прочную, долго­временную походку. И всегда требуют унижения во вз­гляде, в манере разговаривать, просить, вовремя сме­яться, не требовать большего, неважно, что против закона. Закон-это они. И раздраженно или гневно раз­говаривали с Евгением, когда ничего подобного у него не виде