док6

ли, когда он держал себя непринужденно, равноправно, клал локти на стол перед секретарем.
Делать что-то надо было, дело шло к фактически незаконному избиению его. Евгений написал письмо-до­кладную на имя Адаева, где-то в середине декабря за­нес его в приемную. В разговоре с учителями специаль­но "проговорился"  об этом...
Обстановка заметно изменилась, завучи держались официально послушными, хотя продолжали по утрам де­монстративно "не видеть" его и не здороваться. Из от­делов меньше дергали. Впрочем, приближался новый  1986 год, все занимались предстоящим праздником и зимними каникулами. Адаеву в письме Евгений расписал подроб­но о всех приемах издевательства над ним со стороны отделов образования, о гадкой телеграмме жене от завгороно, и оставлял за собой право писать выше. Ответа Женька так и не получил, на его звонки о встрече с Адаевым получал неизменный отказ                                                
Из дома около месяца не писали, он тоже не пи­сал. В душе звенели пустота и абсолютное одиночест­во. Мать ему тоже почти не посылала писем, с сестрой никаких отношений вообще не поддерживал. Та продол­жала жить в областном центре, ругалась постоянно с мужем, и сплавляла частенько матери сыновей на нес­колько дней.
                                                                Жил без писем с материка и не жаждал их читать. Домашние его предали, но наверняка считали, что покло­нится жене, напишет, не выдержит. Женька не собирался писать, не собирался унижаться, он был бойцом, потому и в этом вопросе пошел до конца.
В начале декабря Евгений заболел, простудился. Наступила полярная ночь, круглые сутки темно, лишь в обед на часок чуть-чуть серая светлость появлялась. Это сильно влияло на самочувствие, постоянно хотелось спать. Иногда кружилась голова, ходил как во сне. Ска­зывались начавшиеся магнитные бури. Пошли сильные мо­розы, до пятидесяти градусов, и пронизывающие ветры. После средней полосы казалось холодно. Да, Евгений, это тебе не Сахалин! По отдаленности похоже, но погода совсем не та. И природы никакой, кроме тундры. Восточ­нее, говорят, есть леса.
Женька взял больничный и лежал дома на тюфяке. Книги надоели, радио тоже. Телевизора не было, даже программу "Время" не мог посмотреть. Большая у людей появилась привычка к телевизору, к этому "глупому ящику для идиотов", как пел Высоцкий. Без него чувст­вуешь себя отрезанным от внешнего мира. Но покупать Женька не собирался; он приоделся, еще раньше послал четыре посылки домой с продуктами, рыбой, держал нем­ного на книжке. Много уходило на питание, все дорого. Да и заработать успел не так много по здешним меркам.
Вспомнил квартиру на материке, газ на кухне, го­рячая вода. Стены сам оклеил пластмассовыми плитками. Теперь у него ничего нет, теперь он здесь, теперь за­рабатывает, вот только что-вот вопрос...
Вспомнил, как ходил к секретарше Ане домой на обед однажды. Ходил вместе с завхозом. Они обе наля­пали пельмени и неожиданно пригласили директора.
Женька растерялся от приглашения, но потом подумал, что ничего зазорного в этом, нет, женщины, видимо, пожа­лели его, бессемейного. Пошел, впервые пообедал по-че­ловечески, по-домашнему. Ему казалось, что он очень и очень давно в Трубинке, и очень и очень давно ходит в надоевшую  городскую  столовую.
Во время еды тараторка Аня сказала, что Молотова, которая ушла в другую школу, живет в такой же гостинке, такой же восемьдесят девятый номер, только в другом доме, рядом. Сейчас работает нормально, никто к ней не придирается, довольна. А в их школе Гаврюшкова, эта змея подколодная, чуть её не съела. И хорошо сделала, что перешла. И хорошая женщина, симпатичная.
Евгений вспомнил Молотову. Особенно сидящую в пальто на стуле у него в кабинете, слушающей его рас­суждения, что лучше перейти в другую школу, иначе за­вучи не дадут здесь жить. И её лицо, симпатичное, спокойно раздумывающее и какое-то и почему-то домашнее.
Тогда Евгений это только отметил, но запрятал поглубже, еще не было истеричного и фактически пре­дательского письма жены, еще он розово глядел на жизнь и розово писал про нее. Теперь, сидя один, ужиная холодными консервами, Женька вспомнил и думал о другой женщине, явно ему понравившейся, думал как о чем-то светлом,  хорошем. И что он как монах засел один? Кому он нужен теперь?
Встал, побрился. Куда собрался? Ждут ли тебя?
                15
Перед Новым годом завучи проявили завидную ак­тивность в работе. Одна из учительниц из их окруже­ния давала открытый урок. Евгений теперь смотрел только так, только с точки зрения "свои" и "они". Откры­тый урок предполагался, конечно, по общешкольному пла­ну, учителя знали об этом и заранее готовились. Но ес­ли бы давала Ахметжанова, то завучи палец о палец не ударили бы, это Евгений знал. Она бы подготовилась и все бы провела на высшем уровне, но тогда завучи ос­тались бы в стороне и констатировали бы только то, что получилось. Теперь они старательно помогали. А учительница сама училась у Ахметжановой, та много сил молодой и неопытной отдала, пока не поставила её на ноги.
И вот подленький рационализм взял верх, молодая поняла, что может через завучей получать какие-то преимущества, хотя и не знала какие. Главное, считала, теперь можно походить в авторитетных специалистах. И уже не хотела от бывшей наставницы принимать ни­какой помощи.
-Какие же неблагодарные люди,-щуря глаза сокру­шенно говорила Евгению Ахметжанова.-
-У нее подлая душонка,-вставила Тимофеева, сидев­шая рядом. Они все сидели у Ахметжановой в кабинете. -Человек её всему научила...а ведь двух слов связать не могла, уроки никак не удавались. Теперь нос задра­ла, специалист великий стала.
-А как они все бегали перед городской контроль­ной ко мне!-перебила Ахметжанова.-Сразу забыли, что специалисты, сразу снова стала всем нужна. Нет, конеч­но, пусть работают, это для детей, лишь бы хорошо учи­ли, хорошо работали. Обидно только, что людьми стали непорядочными, поддерживают этих оголтелых тунеядок и наглых хапуг.
-Скажите, а у вас часто открытые уроки раньше давались учителями?-спросил женщин Евгений.
-Постоянно! Прямо на методических секциях заста­вляют каждого, все, мол, обязаны.
-На материке это стало затихать,-усмехнулся ди­ректор. -Я противник подобной показухи. Это же тоже мода, попытка замазать глаза, показать, чего, дескать, достиг учитель в своей работе. Что означает "откры­тый урок"? 3аходи любой, смотри, как я работаю? А зачем? Работа творческая между учителем и учениками, работа, не терпящая ничего постороннего и отвлекающего. Здесь своеобразная профессиональная интимность во взаимоот­ношениях при обучении. Конечно, если очень знаменитый учитель, если у него получается так, как у другого не выходит, то хочется посмотреть, поучиться. Но к такому и сам пойдешь так, чтобы не видно было, и не слышно тебя, чтобы не мешать, а только самому видеть и слы­шать. А что у нас? Сколько знаменитых учителей? Да если и посчастливится попасть к такому, то все надо пере­осмыслить, обдумать, применить к своим обстоятельст­вам и условиям, что-то отбросить, что-то переделать, нельзя брать под копирку. Жизнь многогранна и изменчива, ко всему необходимо подходить творчески, с умом. Те открытые уроки, которые мы видим-пародия и пещерное уродство. Не менее, чем за месяц, к ним начинают готовиться и учителя, и ученики, и администрация. Буквально как в театре все репетируется: какие слова говорить, кто за кем выступает, кто и что конкретно учит и отвечает. И до того противно сидеть на таком уроке, глядя, как гладко и красиво он проходит! Все за­няты, работают, получают хорошие оценки. Любой несведу­щий человек, первый раз попавший на него, сначала при­дет в умиление от невероятных успехов советской педагогики, но потом будет сражен наповал, если заглянет в классные журналы и увидит реальную картину. Он бу­дет иметь полное право подойти к учителям, ткнуть в них пальцем и сказать-вы преступники!
-Если сам не занимается подобной показухой,-вста­вила Тимофеева.-А он занимается! Он делает обувь на выставку, что равносильно открытому уроку, и делает обувь в магазин, что соответствует ежедневному рабо­чему уроку. Он ремонтирует телевизор на "авось"-и по другому для иного блатного. И так во всем.
-Верно,-сокрушенно покачал головой Евгений.-Толь­ко все это потом, а начинается у нас, в школе. Как при­учим, так и получим. Отсюда вывод: школа-социальное ли­цо и совесть общества. Если захотите узнать, каково общество-загляните в школу, и все станет понятным. Реформу приняли, а какой от этого прок? Обман и само­обман.
Женщины соглашались. Евгений пошел к молодой учительнице, поинтересовался, как идет подготовка к открытому уроку. Та довольно недружелюбно пожала плечами.
-Я с завучами готовлюсь, я с ними сделаю как на­до.
И все. Отвяжись, мол. Евгений подумал, что любой на его месте давно бы или совсем уехал отсюда, уволившись по-собственному, или подал бы заявление о пере­воде учителем. Правда, мест нет, но что-нибудь бы при­думали. Работает же в этой школе физик Флюгеров учи­телем, а до того работал директором соседней школы. Ушел по-собственному. Женька много с ним разговари­вал, и его прижимали, но вовремя ушел. И Женьке все вдалбливал, чтобы успел уйти без приключений. Возмож­но, он и прав, и здешний бывший директор прав, все правы, все для себя правильные выводы сделали. Но он так не может. Кто-то должен бороться за совесть челове­ческую! Он пойдет до конца. Или быть раздавленным, или доказать, что есть правда.
Глупо, возможно глупо, думал Евгений, дон-кихотство, только он, хотя и имеющий массу недостатков, чувствует ответственность за все в данном мире. И ина­че жить не может, потому и пойдет до конца. А может это и удел, уготованный ему Господом, кто знает.
Женька оделся и вышел из школы. Пошел не домой, не в свою каморку, а к Ане Молотовой. Так получилось, что стал жить у нее. Тогда, когда был на больничном, нашел-таки её квартиру, явился, не выгнала. Нет, гнала, конечно, ужином покормила, а потом гнала. Он не шел, сидел и смотрел на нее, и не шел. Благо тетради прове­ряла, литератор, её ежедневная работа. Смотрел на её ли­цо, крупные красивые зубы, приятную улыбку. И вспомнил Хабаровск, аэропорт, чем-то Аня ту напоминала. А может хотел этого. Нет, все же напоминала забытую мечту. А по возрасту оказалась его ученицей, в семьдесят пятом таких десятиклассников выпускал в жизнь. Он помнил этот семьдесят пятый, и семьдесят второй годы, они были заметными в том десятилетии, какой-то подбор умных выпусков.
Да, он сам пришел к ней, теперь у врагов все ко­зыри против него, теперь могут сочинять что захотят. Пусть, посмотрим, еще поборемся. Она его все же не смо­гла прогнать, Женька настырный, да и ей, значит, понра­вился. Остался. Приходил все время сюда, свою комнату забросил. Она снимала квартиру у знакомых. Пока не гна- ли, но хозяин начал поговаривать об освобождении.
Как-то с того поселка, где она жила, приехал зна­комый, Петька, милиционер. Приехал в командировку и не смог найти ночлег. Женька забрал Аню с собой в комна­ту, а гостя с её сыном оставил. Этот Петька и ускорил события.
-Ты смотри, не обижай Аню,-сказал Евгению за ужи­ном. -Мы её в обиду не дадим.
Женька напряженно молчал и думал. Потом сказал решительно:
-Зачем обижать ? Если хозяин выгонит, перейдет жить ко мне.
Аня посмотрела на него и засмеялась. Потом, после признался, что она ему очень нравится, что полюбил её, и что предлагает пожениться. Решили в первый же день после новогоднего праздника переехать к нему. Евгений был очень рад. Достал машину, загрузили вещи, перевез­ли. Накупили для хозяйства, забили комнату, остался уз­кий проход от двери до стола. Женька чувствовал себя  очумевшим от счастья, все бытовые мелочи казались не имевшими никакого значения. Конечно, он не мог себе сказать, что автоматически забыл свою прошлую девятнадцатилетнюю семейную жизнь, такое так просто не проходит.
Наоборот, иногда забывался и называл Аню Алей, или видел в ней не то, что привык видеть в жене мно­гие годы, и удивлялся, потом доходило. Ему становилось неудобно, неприятно. Бывшую жену сначала вспоминал с неприязнью, потом более равнодушно. Конечно, не мог за­быть и того хорошего, что существовало между ними, но хорошее вспоминалось редко.
Написал Але письмо, все рассказал и просил по-человечески не мешать. В ответ снова одни упреки, вос­клицания и обвинения, что не устоял перед юбкой. Но одни слова её письма запали в памяти надолго: "Гада­ла на тебя у одних серьезных людей, и вот что вышло. Будто лежишь ты на волчьей шкуре, на которую раньше бы никогда и не лег. В центре стоит княгиня и развешивает на весах мелкими дозами золото. А вокруг люди указывают на вас пальцами и смеются. Если это так, то ой-ой, Женя!". Ишь, ты, к гадалкам пошла, до этого была чистой материалисткой! Жалко Женьке только дочку, когда еще её увидит. Но дочка его осудила, прислала гневное письмо и потребовала ей больше не писать.
-Хорошо, пусть и дочь будет против меня,-говорил Ане.-Пусть весь мир будет против.
Для него и его новой семьи наступали еще более тяжелые и насыщенные событиями недели и месяцы.
Вызвал к себе первый секретарь горкома партии Мигалов. Там же находилась и Кобут. Разговор пошел о прошлой анонимке.
-Ему как-то раз на собрании в школе сказали учи­теля все, что о нем думают. В открытую, называя вещи своими именами. Теперь он боится в школу заходить, посылает инструкторов вместо себя,-рассказывал воен­рук о первом.
По начальным словам, по манере поведения Евге­ний четко определил типичного демагога. Мигалов нуд­но повторял те же доводы, что и на собрании высказы­вали Лысовцева и Пенькова.
-Вы ошибаетесь,-спокойно парировал Евгений.-Вы говорите с чужого голоса, не расспросив меня, не поин­тересовавшись об обстановке в школе, о событиях, о группировках в коллективе. Кстати, могу заверить вас, что коллектива в школе как такового нет. Нет и види­мо никогда не было. И вместо нравоучений и упреков в мою сторону надо бы помочь навести порядок, остано­вить некоторых чересчур зарвавшихся, проанализировать, почему из года в год строчат жалобы и анонимки. И по­чему виноватыми всегда оказываются директора, кото­рых, кстати, вы же и утверждаете, а не группировки в коллективе учителей. Идете на поводу, делаете то, с чем легче и спокойнее жить. Тем самим поддерживаете временщиков-отработали кое-как по договору, загребли деньжата и уехали. Играете на руку местным. Кто им не нравится, тех они выживают, крича при этом, что они хо­зяева.
-А вы сами у кого просили когда-нибудь помощи?-повысил голос Мигалов.
-Конечно! Неоднократно у гороно и окроно. Дьячкова соглашалась и обещала убрать бузутеров, перемешать с  коллективами других школ, но только обещала. А Лысовцева делает противоположное логичному и разумному-все делает для того, чтобы меня выжить. Потом сколько раз докладывал Кобут, спросите сейчас у нее, одна­ко ничего не решалось. Да что говорить, писал доклад­ную Адаеву, тот даже не соизволил ответить,
-Я знаю про вашу докладную, но мы считаем, что вы не находите общего языка с коллективом, вы не можете поставить себя правильно, зажимаете критику, бюрокра­тизмом занимаетесь.
-Что? Это вы мне говорите, который всю жизнь идет против бюрократов?
-Не перебивайте. Вас заметили выпившим на работе.
-Ложь!-перебил Евгений.-Не занимайтесь клеветой, мне надоело это выслушивать. Зачем вызвали? Издеваться? Зачем же вас посадили на это кресло?
Вытянутое лицо Мигалова побагровело, четко обоз­начились мешки под глазами. Или больной, отметил Евгений, или пьет.
-Я не все сказал! И в личной жизни вас уже заме­тили с неблаговидной стороны. Люди сказали, что виде­ли вас, как вы ходите к одной женщине.
-Что-о?-Женька рассмеялся.-Вот уж действительно это мое личное дело! И вас оно не касается! Я даже и не собираюсь с вами об этом говорить.
Не спешите, нас все касается. Это говорит о вашем
моральном облике.
-Вы ошибаетесь. Я не гуляю, а живу семьей, у меня гражданский брак, а он издавна признавался официаль­но. Кто же виноват, что суды наши неповоротливы, что долго приходится ждать, пока разведут.
-А надо ждать. Вы ходить ходите к ней днем, но не оставайтесь на ночь, а когда официально оформитесь, тогда пожалуйста.
Женька снова рассмеялся,
-Значит, днем блуди, а ночью уходи, так советуете? В общем, слушать вас не желаю по этим вопросам. Вы ма­ленько перепутали десятилетия, сейчас восьмидесятые годы. Да и посмотрите на себя и на свой аппарат, поч­ти все второй или третий раз женаты.
-Ну, что ж, я вас предупредил.
-Я понял,-ответил Евгений,-что вы не собираетесь помогать мне. Тогда не о чем и разговаривать.
Встал и вышел. "Что за народ, ну что за народ!-негодовал, шагая в школу.-И среди учителей пополз слушок, мне передали, а старается больше всех библио­текарь. Сама же год жила не зарегистрированная с мужем. Впрочем, удивляться нечему, этого и следовало ожидать. У нас любят в чужом грязном белье рыться".
Евгений хотел развестись с женой через суд, от­правил заявление в Веджинск. Но ей посоветовали не делать этого, все в её руках, она и не спешила. Женька узнал, что можно оформить и через ЗАГС, когда дочери исполнится восемнадцать лет. Значит, ждать апреля. По­том оформлять, потом ждать три месяца перед следующей регистрацией...хороши законы, ничего не скажешь, пря­мо для тренировки нервов. Да еще плати большие день­ги за развод. С чего это государство так обдирает, думал Евгений, что за легальное насилие.  И здесь прибыль  выкачивают.
Каждый день, приходя с работы, Женька радовался домашней обстановке, и просто тому, что его ждут, встречают. И не верилось, что до этого в комнате лежал только тюфяк и стоял стол. Теперь и телевизор смотрели, с маленьким экраном, Аня до их знакомства купила. Жили дружно, друг друга во всем поддерживали. Женька хо­рохорился, еще надеялся найти справедливость. Это по­том будет большая депрессия, потом ему не захочется жить, а пока все казалось терпимым.
Тем временем завучи как по команде снова стали держать себя вызывающе. На совете школы Гаврюшкова  безапеляционно заявляла противоположное мнение мнению   директора и тут же отдавала свои распоряжения. Приходи­лось одергивать, она с вызовом возмущалась, грозилась покинуть совет. Снова демонстративно перестали здоро­ваться и уходили из школы не докладываясь.
Направили через голову директора Лопатову, литератора, в военкомат с жалобой на военрука. Жалоба грязная, собрали профком и осудили Лопатову. После, правда, выводы профкома пытались подать в другом ви­де. Евгений чувствовал, что затевается что-то новое, крупное, но не предполагал серьезности и гадости на­мерений нападающих. Подал очередную докладную Дьячковой и потребовал замены завучей, устно напомнив о её обещании. Ответа от завокроно не последовало.
Однажды, делая обход во время урока всей школы, Евгений услышал шум возле кабинета географии. Урок вела Курво, председатель профкома школы. Эта безволь­ная женщина не имела педагогических данных, слабо знала материал. Противная группировка сумела выбрать её председателем профкома и терпела профессиональные недостатки за уступчивость и необходимую им поддер­жку.
Двое восьмиклассников стояли в коридоре и пы­тались попасть в класс, тянули дверь за ручку и что-то выкрикивали. Директор узнал тех двоих, которые про­шли бюрократические огонь и воду, то- есть комиссии, инспекции, советы. Они обыкновенные тихушные бездель­ники. Сначала сработало профессиональное чувство за­щиты коллеги.
-Прекратите рваться в класс и объясните, почему здесь оказались,-взял обоих за руки директор.
-А чо она дерется! Не имеет права бить учеников?- возмущался один из них, более настырный и независимо себя держащий.
-Зачем наговариваешь на учителя? Разве тебя изобьешь? Довел, значит, до того, что она тебя выгнала.
-Я ей устрою... я напишу заявление в гороно и посмотрим...
-О, парень, ты уже знаешь, как надо с бумагами дей­ствовать. Силен. Научили на свою голову. Хулиганишь-то без заявления.
-А я подтвержу в той же бумаге,-высказался второй, стоявший боком к Евгению и молчавший до этого.
-Тогда пошли в кабинет и там поговорим. Мальчишки поплелись за директором.
-Что ж, садитесь и пишите,-предложил Евгений, указывая на стулья.
-А чо писать?
|        -Давайте не писать заявлений-и подал им по лис­ту бумаги.-Напишите лучше обо всем, что произошло, то­лько правду. А я потом разберусь. Зачем выносить и по­зорить школу. Знаю по всем вашим случаям, что вы уме­ете говорить правду.
-Ладно, напишем...а как назвать бумагу?
-Ну, напишите "объяснительная записка", привыкай­те к бюрократии.
Сидели мальчишки минут двадцать, но все же по десятку строчек написали, и довольно складно. Призна­ли, что немного хулиганили на уроке, но учитель их грубо оскорбила при всех, потом повторно на слова возмущения, потом схватила по одному за шиворот и стала выталкивать из класса. Один спокойно вылетел, а второй сопротивлялся, учитель, выталкивая, вскользь ударила по лицу. Напиши эти мальчишки заявление в гороно, был бы хороший козырь против директора, приписа­ли бы отсутствие воспитательной работы и контроля за ней. А про Курво говорили, что очень груба в обра­щении с детьми, распускает руки и имела за это выго­воры. После урока поговорил с учительницей, та все отрицала.
-Давайте соберем класс и спросим как было, -пре­дложила в запальчивости она.
-Мне не это нужно от вас, но как пожелали, так и сделаем.
Собрали класс, дети начали ругать двух наруши­телей. Откуда-то прибежала запыхавшаяся организатор и стала совестить директора.
-Вы зачем собрали класс, разве можно спрашивать
детей об этом?
-А почему нельзя? Пусть они сами дадут оценку
случившемуся. У них уже есть и комсомольцы.
 Шумели много, особенно, конечно, девочки. Но все же признали, что учитель грубо обозвала мальчишек и одного из них ударила.
-Они вывели учительницу из себя, надо было не так дать-особенно горячилась староста класса.
 Евгений сказал необходимые в данном случае сло­ва и отпустил класс. Сразу же организатор и завучи подняли шум в школе о неблаговидных действиях дирек­тора. Женьке это надоело и он написал представление в райком профсоюза с просьбой разобраться с Курво и не оставлять без наказания за случившееся. После  этого все замолчали, а представление надолго застря­ло в райкоме.
Дома Евгений обо всем рассказывал Ане, не мог, как некоторые мужчины, держать в себе и не советова­ться с женой. К тому же она знала многих не с дирек­торской точки зрения. И еще Евгению нравились её ост­рые и независимые суждения, они, казалось, перемешива­ли и освежали застоявшуюся кровь.
Примерно с середины февраля началось решитель­ное наступление на директора со всех возможных сто­рон. Евгений заметил, что за ним в школе  постоянно следили, буквально ходили по пятам по коридорам, смот­рели, куда идет, что делает, с кем разговаривает, потом собирались группами и о чем-то шептались. Единоверцы полицейскую слежку заметили еще раньше, предупредили, что собираться и находить контрприемы надо незамет­но. Евгений считал, что бояться нечего, работать спокой­но и открыто, но потом согласился со своими о "се­кретности" совместных действий.
К тому же, в инстанции снова пошли анонимки, те­перь против директора и основной тройки его сторон­ников. Там указывалось об их сборах, о выполнении ди­ректором воли других, дескать, идет у них на поводу, не имея собственного мнения, а сама тройка защищает измывательства директора над учителями. Все понимали, что в анонимках ложь, но противная сторона накаплива­ла общественный материал против директора.
От него уже не требовали ответа по анонимкам, готовился удар серьезнее. Первое крупное столкнове­ние произошло при утверждении комплектования на сле­дующий учебный год. Евгений пошел по законной схеме: сначала самому все распределить от литеров классов до количества недельных часов, то есть самой зарпла­ты, затем утвердить на профкоме школы и только потом отправить в гороно. А перед этим распределение часов отдал на откуп методобъединениям. На профкоме подня­ли шум, всем хотелось иметь заработок побольше, окроно и гороно же твердо требовали давать людям не больше ставки.
Евгений оказался меж двух огней: с одной сторо­ны усиленное и ничем не оправданное давление со сто­роны верхов, не желающих давать учителям заработать, с другой стороны явно рваческая жажда некоторых по­лучить кусок побольше. Причем кричали, как всегда, только те, кто хуже всех работал. Такого откровенного цинизма и желания утопить другого Евгений еще не встречал.
И вот они снова раскричались, они меняли свои планы на неделе семь раз. Женька на все махнул рукой, не мог согласиться лишь с некоторыми, такими, как Воблина, которые брали классы и каждый год бросали их, заставляя детей постоянно привыкать к новым учите­лям-предметникам, нарушая преемственность в обучении. А делали так потому, что присвоили себе право рабо­тать в одну смену, а не в две, как остальные. Присвои­ли нагло, пользуясь молчанием остальных, не желающих с ними связываться из-за всесильных мужей. Потому и ходила та же Воблина с высокомерным видом по школе, с явным пренебрежением разговаривая не только с учи­телями, но и с администрацией. Муж её работал в народ­ном контроле, это и была всесильная должность.
Конечно, порядочные учителя ставили таких на место, особенно удавалось военруку, но для той же Воблиной все было как с гуся вода. Вот насчет нагрузки для подобных Евгений и уперся. Противники подняли большой шум и дошел он до всех отделов. Евгений воо­чию видел, что все, что делается по закону, оспаривает­ся и подвергается сомнению. Явно и в городе, и в окру­ге не любили подобных законников, его уже так и проз­вали. Все делалось в обход, все делалось по договорен­ности между заинтересованными сторонами, не считаясь с интересами остальных затрагиваемых людей.
   Примерно в середине февраля, проводя очередную планерку, директор поразился поведению заводил против­ных группировок. И военрук, и Ахметжанова рассказывали о подобном поведении их еще при старом директоре, но как-то не верилось, как-то не воспринималось, каза­лось, что это бывает где-то и с кем-то, а не с ним. Евгению буквально не давали говорить. С места выкри­кивали "кончай", "никто тебя слушать не собирается", "ты уже не директор". Старались несколько человек во главе с Воблиной, завучи и организатор молчали, при­крывали рукой улыбки, поглядывая на директора.
Евгений стыдил распоясавшихся хулиганок, одерги­вал, на короткое время восстанавливал рабочую обста­новку. Наконец, ему пришлось прекратить планерку, на задних столах стали стучать кулаками и ладонями по крышкам столов, выкрикивать оскорбления. Было понятно, что такое дикое поведение заранее спланировано и от­репетировано. Евгений в гневе покинул собрание, тут же составил приказы о выговорах зачинщикам за анти­человеческое и антипедагогическое поведение.
Его тройка стыдила учителей, но на них шикали. Приказ о наказании вывесил в учительской, но тот не­медленно был сорван. В последнее время все распоряже­ния и объявления директора неизменно срывались с доски объявлений. Срывались и копии бумаг. Началась от­крытая война. Как-то утром Воблина, придя в учительс­кую и постукивая носком модного сапога о пол, презри­тельно высказалась:
-Что он тут успел еще накарябать? Не понимает, что его песенка спета!
Да, Евгений, к сожалению, не до конца понимал, что попал под зубья мафиозно-политических шестеренок, на которых краснели лозунги для красивой и о красивой равноправной жизни. Краснели от своей девственной чистоты и от стыда за то, что их представления о чистоте давно уже оказались изнасилованными. Эти зубья начали жес­токо и безвозвратно перемалывать Евгения. А он при­надлежал к тому поколению, которому ни родители, ни общество не привили иммунитет ко злу, гнусности, наг­лости, жестокому уничтожению при справедливом недо­вольстве. Эти дети были выпущены в жизнь при обещании идеальных условий для их существования. Но таковых не оказалось.
Женька был обречен, но не понимал этого, надеясь на конечное торжество справедливости. Вывешивая выго­воры заводилам за безнравственное поведение на пла­нерке, позорящее честь советского учителя, снова ка­ким-то шестым чувством предположил, что это еще обер­нется ему боком.
Наконец, в городе заговорили о письме в окружком партии на директора и других инакомыслящих, под которым подписалась одна треть учителей школы. Конеч­но, Евгений не знал, как Лысовцева инструктировала писак по сути письма, по приемам и способам изложе­ния "фактов". Как ходила молодая завуч по учителям и собирала подписи. Как шантажировала нестойких за их колебания. Все это он узнает гораздо позже.
Все группировки в школе и городе затихли, ждали комиссию и результатов её работы. В конце февраля ко­миссия появилась. Состояла из тех же инспекторов го-роно и окроно во главе с замом председателя горис­полкома. От окружкома контролировала подруга Пенько­вой. Всe было взаимосвязано и отработано, обстановка нагнеталась.
Комиссия устроила настоящее следствие, в каби­нет директора вызывали всех учителей по-очереди, при­чем вначале заставляли самого директора приглашать их.
-Вот, ловкачи,-говорил он секретарю и завхозу, дежурившим в канцелярии,-на меня наговаривают и я же собирай их по школе для комиссии!
Предложил этим заниматься секретарю, чем вызвал недовольство Лысовцевой. Вначале долго и подробно опрашивали тех, кто подписался под письмом, потом го­раздо быстрее остальных. Некоторые из подписавшихся заколебались и начали отказываться от пунктов пись­ма. Слежка за директором и его единомышленниками в школе усилилась, ходили за ними чуть ли не вплотную. Пошли звонки заинтересованных мужей. Как-то позвонил муж Воблиной. Трубку на параллельном телефоне взяла завхоз. После общих фраз Воблин поинтересовал­ся обстановкой в школе, спросил, кто и что говорит о директоре, попросил привести факты. Завхоз вежливо, но твердо отказалась от разговора с ним. Тогда Воблин пожелал поговорить с директором. Спросил у Женьки о нагрузке жены на следующий год, почему она мала и об обстановке в школе.
-Я не ваш приятель, чтобы это сообщать, узнавайте от жены.
-Вы разве не знаете, где я работаю?-услышал Евгений вкрадчивый вопрос.
-Меня это не интересует. Не занимайтесь некраси­вым делом,-ответил и бросил трубку. Внутри все кипе­ло, окружающий мир казался невыносимо противным.
16
-Заходите, Алевтина Алексеевна. Что вы оглядываетесь?
-Да ну их...следят, не дают спокойно зайти в ка­бинет. Сейчас должна подойти Тимофеева.
-Пусть следят, уже вечер, комиссия ушла.
-Они что угодно припишут, да еще зайдут и не да­дут поговорить, а надо вам рассказать, о чем нас спрашивали.
-Я бы хотел услышать, ничего не знаю, мне не гово­рят.  Пусть следят, нам нечего бояться.
Вошла Тимофеева. Евгений подошел к двери и от­крыл её. Никого в коридоре не было. На противополож­ной стороне, напротив канцелярии, видна дверь кабине­та химии. Она частенько держалась открытой и оттуда без стеснения, сидя на стульях, наблюдали за канцеля­рией, за всеми входящими и выходящими. Евгений вернул­ся и усадил женщин.
-Знаете, какой у меня разговор сегодня с ними был? Иду к себе, прохожу мимо кабинета химии, дверь от­крыта, сидят голубушки, беседуют и смотрят на канцеля­рию.
-Они какой день там пост установили вечерами,-вставила Тимофеева.
-Я тоже заметил. Захожу к ним, спрашиваю, почему не идут домой, у всех уроки закончились. Отдыхаем, го­ворят, изучаем. И посмеиваются нагловато так. Зря, гово­рю, стараетесь, лучше бы шли по домам. А это, отвечают, наше дело. Потом говорят: запомните, товарищ директор, здесь хозяева мы, как и что захотим, так то и будет. И много директоров, мол, здесь сменилось, тоже пытались
командовать. И снова конкретно сказали, что хозяева они, а не директор. Ответил им что-то вроде того, что школа-государственное учреждение, хозяин-коллектив, а не какая-то группировка. Усмехаются. А вообще-то был шокирован их заявлением.
-Они на все способны,-подтвердила Ахметжанова.-Еще удивительно, что с вами матом не разговаривают и не посылают вас.
Потом женщины рассказали, о чем их спрашивали, как они отвечали. Картина нарисовалась неутешитель­ной. Всех спрашиваемых наводящими вопросами старались подвести к тому, что директору нельзя здесь работать, что ему вообще не место в просвещении. И пытались приписать всевозможные управленческие грехи.
- Мы убеждали комиссию, что такой директор нам и нужен, а они свое твердят, что многие против вас. Мы говорим-в школе стал заметнее порядок, ученики дисци­плинированнее и сознательнее, а они о комплектовании и выговорах. В общем, друг друга не понимаем, и, похоже, не поймем. Пришли проверять с предубеждением, с гото­выми выводами, -заключили женщины.
Прежде, чем уходить, попросили Евгения посмотреть- нет ли кого в коридоре. Он вышел из канцелярии, запер дверь, и пошел к лестнице. Как бы невзначай посмотрел в сторону кабинета химии. Дверь открыта, внутри сиде­ли Змеина, Воблина и еще две женщины .Сидели и зло по­смеивались. Женька понял, что они знают про сидящих у него в кабинете. Поднялся на второй этаж, побыл  кабинете физики, потом снова спустился к себе. Напро­тив наблюдали и ждали.
-Идите и не бойтесь, чего этих сплетниц и наха­лок опасаться?-предложил учителям.
-Нет, вы их, Евгений Васильевич, не знаете. Завтра такое разнесут! Мы старые, на пенсию пора, но им на это наплевать. Подождем, когда уйдут, тогда и мы выйдем.
-А если не уйдут? - с сомнением спросил Евгений.
-Не будут же ночевать здесь! Приключение! Час от часу не легче.
Время шло, дважды директор выходил, но наблюдатели сидели и жда­ли. Один раз даже прошел по коридору и как бы по пу­ти закрыл дверь, но её тут же открыли. Женьке это на­доело, женщины сидели в панике. Тогда он придумал.
-Вот что. Вплотную к двери канцелярии дверь ка­морки, где стоит общий электрощит. Я выхожу, дверь кан­целярии прикрываю, открываю каморку и через минуту выключаю общим рубильником свет во всей школе. Вы снимите туфли, чтобы не топать, и когда свет потухнет, бегите к лестнице и на второй этаж. Через полминуты свет включу. На улице очень темно, почти полярная ночь, эти сычи ничего не увидят.
Так и сделали. Когда Женька дернул ручку рубиль­ника и погас свет, услышал выкрики: "Ну и сообразил! Теперь лови!". И подумал, какие все же сволочи, и до чего они сами дошли, что так скрываются. И чего боять­ся, ходили бы как захотели! Когда включил свет - никого не было, двери все были закрыты. Женька плюнул на все, проверил сторожа и уборщиц и ушел домой. На следующий день и дальше наблюдатели про этот случай не сказали ни слова.
Евгений напрямую спросил у завгороно, почему комиссия действует некрасивыми приемами, постоянно выспрашивает о недовольстве директором, даже зам председателя горисполкома это заметил. В ответ услышал одно: все действия по проверке согласованы с вышесто­ящим начальством. Да, Евгений, действительно все согла-совано. А ты разве другого ждал? Тебе ясно сказали, что не работать здесь, но не веришь, упрямо сопротивляешься. Впрочем, если сделаешь что-то по-другому, то сам себя не будешь уважать.
Чего терять?  Кресло? Или зарплату? Все это блеф, мышиная возня. Сколько не нагребай в карман-на тот свет не утащишь с собой. Другое дело-жить для справе­дливости, для того  , чтобы всякие проходимцы и своло­чи не торжествовали, вот это уже что-то.      А деньги и должности-самообман, и если кто-то еще не вышел из этой стадии примитивного развития, то такого жаль. И такого Бог накажет или Своими возможностями, или ру­ками людей. В любом случае каждый получит свое.
Комиссия заканчивала "следствие". По уроку ни к кому не ходили. Евгений предполагал, что к нему могут прийти, и прийти для проформы, заранее подготовив не­обходимые клеветнические выводы. Проверяющих не боял­ся, за многие годы учительской работы всякие его про­веряли. И когда Лысовцева с инспектором окроно неожи­данно появилась в дверях класса в начале его урока, Евгений не растерялся, только как-то обреченно подумал, что добираются и до его диплома.
Явиться без предупреждения на урок к директору школы-это считалось верхом бестактности и неува­жения, так потом и сказал им, на что в ответ получил только смех. Когда проверяющие сели за стол и откры­ли свои толстые тетради, Евгений краем глаза сумел  увидеть, что у них все уже там написано, даже вывод. Пустыми оставались лишь места, где надо вписать тему урока, задание на дом и некоторые детали.
Этого Женька вынести не мог. Объявил детям, что и как разобрать самостоятельно, извинился перед ними и вышел из класса. Сидел в своем кабинете и ждал, чем все кончится. Проверяющие дали контрольную десятиклассникам, которую, к их неудовольствию, написали. Нер­вы Евгения сдавали. Он стал раздражительным, с трудом удерживал себя от грубостей. Такое состояние нес до- мой. Иногда говорил Ане, что не хочет жить, что лучше на тот свет уйти от такого усиленного издевательст­ва. Она успокаивала, умело находила нужные слова. Она стала боевой подругой. Потом Женька понял, что без нее совершил бы непоправимое, и еще больше оценил и полю­бил её.
В середине марта Евгения вызвали на исполком. Во всеуслышание объявили выводы комиссии. Директору предлагали изменить стиль работы, в противном случае грозили увольнением. Неожиданно для него, завучей обе­щали уволить с должностей с нового учебного года. Как Евгений ни убеждал, выступая на исполкоме, в надуман­ности всех якобы фактов, в сознательном искажении су­ществующего положения, его никто не слушал. Кто смот­рел на него с усмешкой, кто осуждающе, а многие с равнодушным любопытством.
Гневные, резкие слова директора школы казались чужеродными, ненужными в обстановке почитания выводов, сделанных начальством. Ему прямо сказали, что не ува­жает руководство, их работу, делает собственные и ни­кому не нужные определения, за что и получает осуждение. В ответ Евгений заявил, что это не исполком, не советская власть, не избранные народом люди, а сбори­ще назначенных подхалимов, не умеющих и не желающих самостоятельно, объективно и порядочно мыслить.
Придя домой написал письмо в ЦК, описал все свои недолгие месяцы жизни и мучений в окружном центре, просил помощи и прекращения издевательств над ним. Сказал об этом военруку. Тот в общем поддержал.
-Только не надейтесь полностью,-предупредил он. -Надо мной тоже издевались раньше, я писал, и бесполезно. Возвращают бумаги к этим же местным. Здесь нацио­нальный округ, решают местные власти, а этим они и пользуются. Бывало, приезжали из Москвы...только край рыбный, меха опять же...кто из них безгрешен?
-Все так, но власть советская должна быть одной везде.
-Верно, должна, а здесь власть местных князьков. И ничего не добиться. Один начальник милиции попытал­ся, его Адаев убрал с должности и следил, чтобы не ус­троился на работу с окладом выше ста рублей. Вот так делают.
-Как же после этого внушать детям понятия о дол­ге, справедливости и прочем? Как внушать, если сам перестаешь во все верить?
-Дети лучше нас все видят, их ничем не удивишь. И думают только о себе. Может быть и правильно в та­кой обстановке.
События в городе и в школе раскручивались сво­им ходом. Завучи работали совершенно самостоятельно, не касаясь и не советуясь с директором. Аттестация учителей в весенние каникулы была сорвана. Гороно за­ставлял Евгения писать характеристики на них, но он не имел права этого делать, так как работал с ними меньше года. Лысовцева знала положение и правила, од­нако на всех совещаниях ругала Евгения и шумела во всеуслышание.
Обстановка нагнеталась. Учителя-"хозяева" школы- перестали здороваться с Евгением. В окроно понима­ли, что просто так уволить директора не смогут, у не­го не было даже выговора. И вот срочно решили его сделать. За основу взяли все то же комплектование кадрами на следующий учебный год. Выговор объявили.
Дьячкова пригласила свою подругу из краевого центра, из  крайоно. Пока Евгений старательно исполнял свои обязанности на работе, противная сторона разра­батывала свой окончательный план. Провожая профсоюз­ного деятеля в аэропорт, Лысовцева услышала от нее окончательный совет.
-Есть одна безотказная статья трудового законодательства-статья тридцать седьмая. Называется-увольнение по требованию профсоюзного органа. Подведите
под нее и никто ничем вашему строптивцу не поможет.
Проверено. Кто против решения масс пойдет? Лысовцева засмеялась.
-Вы правы, так и провернем это дело. Пусть потом пишет и жалуется, все равно все к вам и к нам вернется. А мы любому дадим нужный ответ.
Вернувшись в Трубинку, Лысовцева обговорила до деталей всю "операцию" с Черной и Дьячковой. Местная мафия пошла на последний штурм. Пока Евгений выполнял свои обычные обязанности, в начале апреля в шко­ле тайно собрался профком. Пришли только члены проф­кома и инспектор окроно Черная. На заседании она то­ропила, оглядывалась на дверь. Боялась, что директор, имеющий привычку обходить все этажи, заглянет к ним и спросит, зачем собрались, да еще в присутствии инс­пектора, ведь его не предупредили и не пригласили.
Быстро обговорили необходимое и приняли реше­ние, заранее приготовленное и принесенное Черной. Так же быстро и осторожно разошлись. Уходили довольные, теперь-то он попляшет, теперь участь его решена! Хватит командовать! Черная усмехалась, шагая в окроно. Хо­тя рабочий день и закончился, но Дьячкова её ждала в своем кабинете.
-Все очень удачно,-доложила Черная.-Все прого­лосовали, он ни о чем не подозревает. Этот выскочка с материка пытался приписать нам бюрократизм, волокиту, ущемление прав учителей, за это и пострадает, ста­тью с такой формулировочкой и получит.
Дьячкова посмотрела на нее долгим взглядом и ничего не сказала.
Десятого апреля Евгения неожиданно пригласила Лысовцева на заседание райкома профсоюза. Как ни пы­тался узнать, по какому поводу, ничего не выходило. Или пожимали плечами, или просто молча отходили от него. Евгений понимал причину, потому заготовил все необходимые бумаги. На заседании ему не давали и рта открыть. Выступали по очереди члены райкома, многие читали по бумаге. Один физкультурник выступал без всего, или забыл написать, или не успел, говорил косноя­зычно и непонятно.
Женька с большим трудом выслушивал этот фарс, эти надуманные, нагороженные, приклеенные друг к дру­гу газетно-бравурные обвинения. Он удерживал себя, что­бы не встать и не уйти. Наконец, как на суде ему дали последнее слово. Евгений четко расписал от первых до последних дней пребывания на Севере все свои дейст­вия и систему гонений и нападок на него, дал факты и объяснения всему происшедшему. Многим было непри­вычно и боязно слышать фамилии Адаева и других городских руководителей, чувствовалось, что никто не хотел связываться с этим. Голосовали торопливо, наспех. Про­голосовали за увольнение.
На него не смотрели, глаза отводили в сторону. Только нагло и насмешливо смотрели Лысовцева и Чер­ная. Они добились своего, расправа совершилась. Чего только Женьке не приписали! Все уже до кучи, как гово­рится. Никто из членов райкома его не только в лицо не знал, но и увидели воочию впервые на заседа­нии. Но все единодушно говорили об аморальном облике
в связи с сожительством с женщиной. Это "сожительст­во" длинной вереницей смакуемых слов и фраз фигури­ровало на всех совещаниях и комиссиях. И никакие объ­яснения Евгения о его нормальной семейной жизни, и что он требует прекратить злопыхательство, не прини­мались во внимание и просто не слышались. Окружающие, многие из которых занимались действительным блудодеянием, не слышали обреченного, они радовались, что можно утопить другого, что можно отвлечь внимание от себя, утопить заодно свою совесть в измывательствах над этим директором школы, на которого, по непонятной для всех причине, набросился весь город.
Женька не верил, что все закончилось, продолжал работать. Все знали, что директора уволили, но приказа из окроно еще не было. Евгений не ведал, что Дьячкова для удобства расчета для бухгалтерии подгоняла под девятнадцатое число, так как девятнадцатого июля он был принят на работу.
-Пусть запомнит это число, пусть оно для него станет несчастливым,-злорадствовала в окроно Черная.
В эти дни Евгений сильно простудился, чувствовал себя совсем неважно. Надо бы уйти на больничный, но этого не привык делать, обычно до последнего момента, пока не падал, ходил на работу. Утром с трудом подни­мался и шагал в школу. Кто знает, что еще могли придумать его враги? Уйдет на больничный, а ему припишут какую-нибудь гадость, что-нибудь сделают и потом не рассчитаешься. Написал письмо в ВЦСПС, осталось окон­чательно проверить и отослать. Женька надеялся на Москву, на объективность и неподкупность тех, кто си­дел на вершине власти. Он еще не знал и не мог пред­видеть результата своей эпопеи, бездушности чинодралов, заполонивших весь аппарат власти, и безнаказаннос­ти местных правителей.
Семнадцатого утром с трудом провел два урока у десятиклассников. К концу второго урока неожиданно к Евгению подошла организатор Пенькова. Стояла воз­бужденной, глазки бегали.
-Евгений Васильевич, вы не выпивши пришли в школу?
От неожиданности Евгений растерялся.
-Вы что...вы в своем уме?
-У вас такой вид...и кажется от вас пахнет.
-Идите и занимайтесь своим делом, не желаю с ва­ми разговаривать. Совсем беспардонные стали, что захо­тят, то и приписывают.
-Нет, вы выпивши! Как секретарь парторганизации требую, чтобы вы сходили в наркологическое отделение и прошли там проверку,
-Не желаю с вами разговаривать,-взорвался Евге­ний. -И не желаю оправдываться. Только вы со своим гадким нутром можете такое придумать. Еще решили поиздеваться? Уже увольняют, что еще нужно?
-Если сами не пойдете, вызову бригаду врачей.
-Что-о? Так хотите напоследок меня опозорить? Чтобы на глазах учеников уводили врачи? Не многого ли желаете?
-Постойте рядом, понюхайте,-предложила Пенькова
подошедшему Флюгерову.-Он выпивши, от него пахнет. И вид пьяного.
Женька готов был ударить эту мышевидную тварь, предлагавшую его обнюхать. Он закричал на Пенькову, потребовал, чтобы убиралась из кабинета физики. Но та не шелохнулась. Флюгеров покрутил носом, пожал плеча­ми.
-Я ничего не чувствую,-наконец вымолвил.-Но вы, Евгений Васильевич, лучше сходите в наркологию, при­несите ей справку и утрите нос. Если не выпивши, то чего такого, почему не сходить?
Эх, Женька, Женька, и опять твоя наивная простота, твое идеалистическое воспитание сыграли с тобой злую шутку. Не знал он, что сами туда не ходят, что дают направление в основном от милиции, а самостоятельно никого не затащишь, если бы и принимали.
Он болел, еле ходил, а к нему уже с радостью при­цепились, видимо, в последние два дня заметили это сос­тояние и решили сыграть. Да и как не сыграть, когда кругом свои, если напишут и припишут все, что захотят. А Евгений гордо решил сходить в наркологию, взять справку и ткнуть ею в лицо Пеньковой. Только не сло­мя голову бежать, выдержать достоинство.
По школе гвардия забегала, Пенькова заглядывала в канцелярию, проверяла, ушел директор или нет. Наконец он пошел. Сначала не пускали. Потом спросили, директор школы или нет. Ответил утвердительно, не обратив вни­мания на вопрос. Привели к врачу, велели раздеться. Все сделал. Разговаривали очень грубо. Сначала Евгения это удивило, потом стал подозревать обман.
-Вам никто не давал права так грубо со мной раз­говаривать, -с возмущением сказал врачу.-К тому же я добровольно пришел, чтобы разрешить один конфликт в школе.
-А вы не разговаривайте, делайте, что велят,-высокомерно прикрикнула врач.
-Если так будете продолжать, то покину ваше заве­дение.
-Покинете, когда кровь на анализ сдадите. Вот она-то и покажет, выпивши вы или нет.
-Как вы думаете, может директор школы в половине восьмого утра выпить спиртное и идти в школу?
Врач промолчала. Его заставили дышать в пробир­ки, потом отправили на второй этаж сдавать кровь. Когда вернулся, пробирок на столе не было.
-Где пробирки? Куда их дели? Какой результат пи­шите?
-Вас не касается! Что напишем, то и будет.
-Что? А если я отсюда -и к прокурору? Вам кто раз­решил так безобразничать с людьми? .
Врач поняла, что перестаралась в грубости, более мягко объяснила, что истинный результат даст только анализ крови, который будет готов на следующий день.
Только через два года Евгений узнает, что на это­го врача заведут уголовное дело за то, что писала нуж­ные кому-то анализы и выводы. Но она успеет к тому времени покалечить многие судьбы. Узнает также, что Пенькова перед ним дважды была в отделении, её хорошо знали, муж постоянно попадал в ЛТП. A перед ней врачу звонила Лысовцева.
В этот же день, не дожидаясь анализа крови, врач передала Пеньковой, а та положила на стол Лысовцевой заключение о легком опьянении директора, находящего­ся на работе. На следующий день Черная с Лысовцевой пришли в школу к Евгению, принесли книгу приказов по окроно и трудовую книжку директора. Везде был вписан приказ об увольнении по тридцать седьмой статье.
-По решению райкома союза давно должны были уволить, нам просто некогда было несколько дней этим за­ниматься. К тому же вы вчера пришли выпивши на рабо­ту, у завгороно лежит заключение от врача.
-Как вас понимать, если анализ крови будет толь­ко сегодня? Как вы могли получить заключение? Пришедшие растерялись.
-Я верю организатору,-наконец нашлась Лысовцева.
-Вот, вот, своим глазам не верите, будто не видели и не знаете меня. И не в этом дело. Вам удобно говорить именно так, как перед этим решили. Ну, что ж, радуйтесь, вы сделали то, что хотели сделать в сентябре.
-Мы вас предупреждали,
-Сильна победа! На одного всем блатным миром! Только за что такая ненависть? Что я вам сделал еще тогда? Вы очень поганые женщины, Бог вас накажет за все.
-Не нуждаемся в ваших выводах, сдайте дела заву­чу и освобождайте школу.
-Выходит, на улицу выбрасываете? А где работать? Обязаны место предоставить.
-Нас не касается. Сдавайте дела-и до свидания.
-Не думайте, что вы так легко со мной разделались, оставляю за собой право жаловаться в Москву. Пришедшие засмеялись.
-Сколько угодно!
Потом ушли. В кабинет заглянули завхоз и секре­тарь
-Что они приходили?
-Все, женщины, уволили меня. Закончилась моя педа­гогическая работа. Нет управы на этих мафиози, что хо­тят, то и делают.
-Не может быть! Это как же так можно съесть! Пи­шите, Евгений Васильевич, в Москву, мы вас поддержим. Пусть восстановят, хоть неделю снова покомандуете этими мымрами, а уж потом уйдете. Нет, ну таких мразей я еще не видела.,-возмущалась завхоз.
-Пишу, а проку? Вот и в ВЦСПС отправил, только мол­чат . Такими вещами сразу нужно заниматься, а кому я нужен? Или любой из нас? Мы-толпа, это только в газетах красиво расписывают про наш гуманизм, про нашу спра­ведливость. Осчастливят одного, разберутся, есть мате­риал для печати, а сотни годами доказывают свою пра­воту.
-Да-а,-махнула рукой завхоз,-мы мелкие птахи, жить надо для себя. Их всех, начиная сверху, по одному надо стрелять и ставить порядочных людей у власти. Раньше по письмам приезжали, что-то делали, а сейчас никому ничего не надо, каждый живет для своего кар­мана .
-Так просто не сдамся, буду драться до последней возможности. Нельзя, чтобы подонки издевались над лю­дьми, калечили их судьбы.
-Да и кто выступала бы!-выкрикнула завхоз.-Эта Лысовцева, которая сама отпетая пьяница и городская проститутка! Сколько мне про нее порассказали бабонь­ки из бухгалтерии! Да её за километр нальзя подпускать к школе, к детям. И выгоняли, но все равно кто-то при­грел. А муж у Черной? Пьяница из пьяниц, все время его, напившегося, выводят из общежития техникума. И все прикрывают.
Женька слушал и думал, что все закончилось, что теперь как ни доказывай-ничего не изменишь. Конечно, будет писать, требовать, только бесполезно. Кому он нужен? У нас помогают только тогда, когда есть мохнатая рука, а у Женьки никого не было. В этом и обреченность порядочных людей. Хоть лбом в стенку бейся, но в подобных серьезных случаях никто или не захочет, или не сможет помочь. Красивые слова написаны о социалисти­ческом гуманизме, о братстве, о том, что все делается для человека. Но так только в теории, в книжной и га­зетной болтовне, желаемое подают за действительное. Вот, выкинули, теперь ищи где хочешь работу.
Как-то в программе "Время" Евгений увидел, как наш корреспондент сует микрофон западному безработ­ному и сокрушается, что у человека ТАМ происходит необратимая ломка психики, когда его увольняют и вы­брасывают на улицу. Вот она, политика, никто ему, Женьке, не даст возможности сказать пару ласковых в адрес власть имущих. Боятся этого. А свои безработные никого не интересуют.
На следующий день Евгений сдал дела завучу и собирался утром домой. Уйти, чтобы больше никогда здесь не появляться. Вдруг появилась организатор.
-Евгений Васильевич, вы должны явиться сейчас на партсобрание.
-Какое партсобрание? Я уже уволен. -На собрании обязаны быть.
Евгений не мог спокойно на неё смотреть, ему хо­телось голыми руками раздавить эту тварь. Все же спросил.
-Что за вопрос? По поводу чего собираете? -Вы же понимаете,-ехидно улыбнулась Пенькова,-что вопрос один: о вашем членстве в партии.
-Что-о?-выкрикнул Еенька.-Не собираюсь на это собрание идти! Пра-а-шу не мешать, до свидания.
Через пять минут Пенькова появилась с Флюгеровым.
-Все ждут вас, Евгений Васильевич, собрание без вас не начнем.
У Евгения закружилась голова, сдавило виски.
 -Ну, нет! Этого удовольствия вам не предоставлю! Хоть это сделаю по своей воле!
Нащупал партбилет в кармане, вынул его, вытащил из кожаных корок и бросил на стол перед стоящими.
-Забирайте, с такими как вы не собираюсь больше находится в одной партии. Слишком много в ней мрази  накопилось за десятилетия.
У обоих округлились глаза. Потом Флюгеров заб­рал билет и они вышли.
Все, Евгений, вот теперь все! Он понимал, что, воз­можно, делал ошибку, выложив партбилет, но поступить по-другому уже не мог. И не смог бы выдержать проце­дуру измывательств, клеветнических нападок по партий­ной линии. А теперь можно говорить, что сам вышел из партии, что сделал сознательный выбор, заявив протест этому продажному миру.
Через два года, размышляя о происшедшем, Евгений подумает о нынешней цене партии. Громился культ личности Сталина,  клеймили Хрущева, уничтожали период деятельности Брежнева. Все и всё ругали, раздавались смелые речи, прош­лое называли застоем. Шли постоянные разговоры о пе­рестройке, о торжестве демократии.    Где же были раньше те, кто сейчас так смело выступал? Никакой правитель, пока жив был, не осуждался, руки дружно поднимали вверх при голосовании. Боялись. Боялись и знали, что стоит выступить против-и ищи человека. Только народ между собой ругал правителей. Командовать стала пар­тия, советскую власть отодвинули в сторону. Лучших людей уничтожили при Сталине, лучших людей убила вой­на. Большая часть дряни постаралась засесть в партии. Комсомол стал изживать себя.
Теперь в газетах писали всё, по радио и телевидению говорили и показывали тоже всё. Но умное и смелое начинание стало давать осечку. Люди высказывались,
отводили душу...и на этом все заканчивалось. Шла иг­ра в полудемократию, в полугласность, в разговоры о перестройке. Вся мразь человеческая, постаравшаяся со­циально уничтожить Евгения и ему подобных, крепко си­дела на своих местах. Нужна была реальная революция, способная расставить все по своим местам. Нужны были люди, и в первую очередь один человек, который бы взял на себя всю ответственность за результаты этой рево­люции. Необходимо было наводить порядок в стране, ина­че кризис, в который она впала, грозил стать неразре­шимым.
Евгений поделился с Аней, сказал также, что получил расчет. Конечно, расстроилась, но потом сказала, что не пропадут. Что-нибудь найдут, искать надо, все равно на материк некуда ехать.
-Походи по организациям, может найдется место,-успокаивала его.

                17
Первое время еще не было апатии у Евгения. Он действовал, боролся. Написал очередное письмо в ЦК.
-Полечу в Москву,-решительно сказал Ане.-Если не пробьюсь к кому-нибудь на прием, то хоть письмо сдам в приемную ЦК.
В столице шел дождь, показалось непривычно пос­ле снегов Севера. Евгений помнил по прошлым посеще­ниям Москвы, что приемная Президиума в начале одной из центральных улиц, походил, поспрашивал и нашел. При­нял его пожилой мужчина, выслушал короткий рассказ.
-Ваш случай должен разбираться только в профсо­юзных органах, у вас статья профсоюзная. Здесь никто не поможет. Идите в центральный профсоюз просвещения. Записи на прием у нас прекращены, не будет их ни до мая, ни после, до середины июня. Так что ничем вам не смогу помочь.
И все. И до свидания. Кому какое дело, что у человека все рухнуло, и вера, и надежда !  Чиновники хорошо