Билет на непридуманную пьесу Главы 11 и 12

Глава одиннадцатая

Он понимал, что его чувство раздражает Ксению, но ничего не мог с собой поделать. Ему хотелось непрерывно смотреть на неё, ждать, когда на её губах появится скромная улыбка, любоваться её глазами... Как бы он хотел быть тем человеком, который и смешит, и удивляет её, и заставляет беспокоиться... Так было, когда они дружили с девочкой Аней. Ни с кем Стасов после уже не был так откровенен, как с ней, ни с кем больше не делился самым сокровенным, что было в его душе. А теперь оказалось, что и сокровенного не осталось... Его сердце, словно сердце Кая, попало в плен Снежной королеве, и не было Герды, чтобы растопить его поцелуем. Но когда Герда появилась — она не узнала его и не желала даже нормально разговаривать. Это было странно и необычно.
Необычно потому, что Стасов привык получать от жизни всё, что хотел. Он добился прочного положения как солист, и теперь ему стало не хватать главного — настоящих чувств. Он искусно изображал на сцене ревность, страсть, нежность, но в жизни всего этого не чувствовал. Душа словно оцепенела, и появилось равнодушие, которое ему приходилось тщательно скрывать от окружающих. Стасов ощущал себя старым, гораздо старше своих лет, и, словно молодящаяся матрона, рисующая косметикой себе красивое лицо, он изображал молодого и горячего человека, уже давно таковым не являясь.
И вдруг появилась эта девушка, которая пробудила его душу, и теперь он не знал, что делать — надо ли признаваться в любви или подождать, пока Ксения сама обратит на него внимание? Стасов так и не решил.
У него сегодня тоже была репетиция. Посадив Юлю на такси, он поехал к Плетнёву. Его занятие было сразу после Ксении.
У входа в театр были расклеены многочисленные афиши, заманивающие зрителей на премьеру "Евгения Онегина" в новой постановке модного режиссёра Плюшева. Внутри театра сновали с озабоченным видом рабочие и многочисленные электрики. Ухо резали звуки дрели, стук молотков. В гримёрках последний раз солисты прогоняли сложные арии Чайковского. Чувствовалось всеобщее возбуждение.
Стасов узнал голос поющей на уроке Ксении и замер у двери. Можно было зайти и прорепетировать дуэт вместе, но он представил её испуганное лицо и передумал. После последней неудачной репетиции, где он не смог сдержать эмоций из-за Юлькиных слов и сильно схватил руку Ксении, она избегала его, и сегодня едва терпела соседство с ним в ресторане.
Всё это было очень горько, и Стасов решил сменить тактику. То, что наговорила Юлька про подругу, теперь ему казалось неправдой, она была не похожа на легкомысленную и доступную женщину...
По лицу Плетнёва было видно, что он устал. Глаза его были отёкшими, а дыхание тяжёлым. Играл он, как всегда, виртуозно, но говорил с трудом, едва справляясь с одышкой. К удивлению Дмитрия, замечания были не музыкального, а личного характера.
— Дима, что с тобой происходит? Почему ты снялся с первого состава Снегурочки и записался на второй?
Стасов молчал.
— А я знаю почему... Это из-за Пономарёвой? Потому что её поставили на второй состав. Я прав?
— Правы, Геннадий Борисович, — угрюмо ответил Стасов.
— Послушай, ведь ты хороший артист, зрелый мужчина, а ведёшь себя как мальчишка. Зачем тебе эта девица? Тем более, замужняя... Тебе мало бабы на шею вешались, так ещё одна понадобилась.
— Она не такая, как все, — вздохнул Дмитрий.
— А какая? — раздражился Плетнёв. — Что в ней особенного? Из-за чего там можно было потерять голову? Ты не понимаешь, что губишь себя? Посмотри, как ты стал плохо играть! Скоро и ноты все забудешь, глядя на неё.
— Почему плохо играть? — удивлённо спросил Стасов, — наоборот, мне кажется, я никогда так хорошо не пел и не играл. Режиссёр, кстати, очень доволен.
— Да этот молодой осёл может быть доволен чем угодно, а я вижу, что ты переигрываешь как артист и пережимаешь голосом. А ты знаешь, чем заканчивается форсирование звука... Знаешь?
— Знаю. Но я не форсирую...
— Дима, моё дело тебя предупредить... Останешься без голоса — восстановиться будет сложно. Лучше бы сольфеджио занялся, а то вот помру — с тобой никто партии, как я, разучивать не будет.
Резкие слова концертмейстера раздражали. Геннадий Борисович был для него вторым отцом — он поддержал Дмитрия в начале карьеры, разучивал с ним сложные партии, заставил закончить консерваторию. Но Стасов уже давно тяготился его замечаниями, подумывая перейти к новому концертмейстеру. И останавливала его только жалость при мысли, как будет переживать Плетнёв из-за его ухода. Когда-то давно у старика от неизлечимой болезни умер сын, и только занятия музыкой с таким же молодым человеком — Стасовым — позволили ему выйти из депрессии и связанного с ней запоя. Но время шло, и Дмитрию надоело считать себя бесконечно обязанным этому человеку, тем более, ему всё чаще казалось, что он придирается к нему просто по привычке.

Ксюша поторапливала водителя такси, умоляя ехать побыстрее. Она боялась не успеть к выходу Олега из отделения полиции. Ей хотелось убедиться, что Тенгизеев сдержал слово, и больше не надо беспокоиться за судьбу друга, но ещё сильней ей хотелось просто его увидеть. В последнее время они редко встречались: много репетиций перед премьерой, проблемы в семье и у него, и у неё... Но каждый раз, сталкиваясь в театре, они так переглядывались, будто безмолвно обещали друг другу, что придёт время, когда они будут вместе...
Зарядил мелкий дождь, и когда Ксения выскочила из машины, испугалась, что промокнет до нитки. Вдруг придётся долго ждать на улице, а у неё зонтика нет, — мелькнула досадная мысль, но она быстро исчезла, когда Ксюша увидела двух человек на крыльце, пожимающих друг другу руки. Первый был в тёмном пальто — он быстро ушёл, а второй — в белой рубашке и с пиджаком в руках остался стоять на крыльце, словно кого-то ждал. Ксюша, хоть и не видела его лица, понимала, что это может быть только Олег. Его образ — светлые волосы, белая рубашка и пиджак, который он закинул на плечо, чем-то напоминал Есенина, и забавно было то, что и находился Олег здесь тоже за драку.
— Олег! — изо всех сил крикнула она.
Олег крутил головой, не понимая, с какой стороны его позвали. Наконец, он увидел Ксению и сбежал с крыльца ей навстречу.
Они, не думая, кинулись друг к другу, словно не виделись много лет. Ксюша ощутила его тёплые руки, подняла лицо, и вдруг он крепко поцеловал её в губы... Это было так неожиданно, что она растерялась.
— Олег, ты что? Зачем? — прошептала она, отстраняясь.
— Я так рад тебя видеть, — он притянул её к себе и ещё крепче обнял, — откуда ты знала, когда меня выпускают?
— Мне адвокат сказал.
Они неспешно пошли подальше от злополучного здания.
— А-а... Подожди, так это ты мне нашла адвоката? — Ксения кивнула, — а я думал — Вадим с Лёвой... А сколько ты заплатила? Где ты его нашла?
— У моей свекрови есть знакомый, он и помог бесплатно.
— Бесплатно? — не поверил Олег.
— Ну да, — неуверенно ответила Ксюша, — он сказал — по-дружески...
— По-дружески, — протянул Олег, — такие дела за просто так не делаются. Эх, Ксюша, чувствую — взяла ты на себя непонятное обязательство. Но ничего, не боись, — подмигнул он, надевая пиджак, — я тебя не оставлю, и должок мы вернём.
— Да я и не боюсь, — вздохнула она, посмотрев на часы, — Олег, мне пора идти. Проводишь меня до метро?
Они шли рядом и держались за руки, как подростки. Олег будто и не провёл два дня в отделе полиции — он шагал и весело рассказывал, как они с друзьями ловко испортили обедню Гробовому. Внезапно он запнулся, когда вспомнил о Татьяне...
— Жена крикнула, что выручать меня не будет. Если бы не ты, Ксюша, я бы административный срок получил, и тогда — прощайте все мои планы на зарубежные конкурсы и гастроли... Спасибо тебе.
Олег остановился и поднёс руку Ксении к своим губам. Воздух был сырой, дождь то ли капал, то ли нет, но ей уже было всё равно — в кончиках её пальцев, которые держал Олег в своей руке, в висках, в горле, в груди пульсировала кровь, кружила ей голову... Он был такой симпатичный, родной, с милыми ямочками на щеках... Ксюша порывисто обняла его за шею и прижалась к его губам. Олег ответил долгим поцелуем и не хотел выпускать её из объятий.
В этом поцелуе не было страсти, а было ощущение, будто они снова летят на воздушном шаре. Вся земная суета осталась внизу, а шар уносил их в новую жизнь, где обязательно будет и счастье, и радость, и любовь. Тогда, в маленькой гондоле аэростата, ей показалось, что между ними словно протянулась нить, которая теперь связывает их всё крепче и крепче, и жизнь их уже не может быть прежней. Но как тогда, так и сегодня, нужно было спускаться на землю... В её сознании билась мысль: "Что дальше? Что теперь делать?" Было похоже, что Олег тоже задавался этими вопросами — он шёл, задумавшись, и при расставании у метро долго не отпускал её руку.
— Что мы будем делать дальше, Ксюша?
— Я не знаю, надо разводиться, ведь мы оба несвободны... Ты сможешь?
— Я не только смогу, я всей душой хочу этого, — Олег смотрел на неё такими глазами, что она не могла сдвинуться с места.
— Теперь и я тоже этого хочу, — прошептала она и, улыбнувшись на прощанье, сжала его пальцы, — до завтра.
— До завтра.
Ксюша была счастлива, может быть, впервые за многие годы. Но какое-то внутреннее беспокойство, словно глухая зубная боль, заставляло её сердце тревожно биться. Может ли жизнь так просто перемениться к лучшему? Ей хотелось в это верить вопреки смутному волнению, появившемуся в душе... И всё-таки она наслаждалась новыми чувствами и дала себе обещание обязательно стать счастливой.

Глава двенадцатая

Сильный ветер, который навсегда поселился в Петербурге, за ночь разметал надоедливые серые тучи, закрывавшие от бедных горожан последнее тёплое солнышко. Ксюшу разбудил солнечный луч, нахально остановившись у неё на закрытых глазах. Она почувствовала тепло и проснулась. Сегодня премьера. И это не просто спектакль, это её первое выступление в Михайловском театре. При мысли о вечере у неё заболел желудок. Надо что-нибудь туда закинуть из съестного, а иначе гастрит не даст спокойно дожить до вечера.
В квартире была тишина — Гриша поздно приходил и рано уходил. Иногда Ксюше казалось, что она живёт по сценарию детского мультика "Гном и Дом" — Гном пришёл, а Дома нет; Дом пришёл — Гнома нет. "Так и мы живём — я дома, Гриши нет. Он дома, меня нет,"— вздохнула она, вставая с постели.
Но что-то радостное засветилось у неё в душе — Олег... Ксюша вспомнила вчерашний день, и живот заболел ещё больше, но не из-за гастрита, а из-за сладкого предчувствия новой любви, которую она так ждала...
Теперь у неё была подруга Люба. Вчера утром они встретились на лестнице, и Ксюша предложила провести с Катей занятие. Девочка делала успехи, мама ей купила маленький синтезатор и теперь жаловалась, что до Кати не докричаться. Чтобы никому не мешать, она надевала наушники и целыми вечерами сидела за инструментом.
— Хочешь завтра провести занятие? У тебя же премьера, — удивилась Люба, — ты не устанешь?
— Люба, я устану, если буду слоняться без дела до вечера и нервничать. А так хоть отвлекусь... Придёте?
Люба охотно кивнула и попросила только, чтобы Миша посидел на уроке. Бедный Миша раньше жаловался на сестру по каждому поводу, а теперь начал скучать. Вот и сегодня, чтобы только побыть с сестрёнкой, он попросился на урок к тёте Ксении.
— Он мешать не будет, может порисовать или поиграть с Гучи. Как котёнок, кстати, не замучил тебя?
— Что ты, Любаша, если бы не Гучи, я бы не знала, с кем мне разговаривать — всё время одна дома. А так... вроде живая душа рядом.

Гучи весело бежал за ней на кухню, ожидая от любимой хозяйки лакомства. Ксюша положила ему поесть и с умилением смотрела, как маленький чёрный зверёк  аппетитно чавкает. "Так бы я смотрела на своего малыша,"— внезапно подумалось ни с того ни с сего...

Притихшие детки несмело вошли в её квартиру, а мама заторопилась и убежала в магазин.
— Ну проходите, зайчата, — ласково позвала их Ксюша. — Мишенька, вот тебе карандаши и бумага, будешь рисовать?
Но Миша не отрываясь смотрел на котёнка и не ответил. Он вообще неохотно разговаривал и почти не реагировал на слова Ксении. Она это знала, но внутренне напрягалась — ей хотелось пробудить от спячки этого задумчивого ребёнка, только как — она не знала...
Катя сыграла детскую песенку "Во саду ли, в огороде", потом они её вместе спели, а после поучили знаменитый "Вальс собачек". Миша уже увлечённо рисовал, а Гучи сидел рядом с ним на столе и помогал малышу чёрным хвостиком...
— А что ты сегодня будешь петь в театре? — полюбопытствовала Катя.
— Я буду играть Татьяну в опере "Евгений Онегин".
— А эта опера про что?
— Про любовь, — задумчиво ответила Ксюша. У неё опять заболел желудок то ли от страха перед премьерой, то ли от всколыхнувшегося радостного чувства в груди.
— А спой что-нибудь, — попросила девочка.
Ксюша задумалась: что можно спеть, чтобы не напугать детей? Она села за пианино и поставила перед собой клавир.

Слыхали ль вы за рощей глас ночной
Певца любви, певца своей печали?
Когда поля в час утренний молчали,
Свирели звук, унылый и простой,
Слыхали ль вы?
Катя захлопала в ладоши.
— Ещё!

Вздохнули ль вы, внимая тихий глас
Певца любви, певца своей печали?
Когда в лесах вы юношу видали,
Встречая взор его потухших глаз,
Вздохнули ль вы? Вздохнули ль вы?

Музыка затихла, и вдруг сзади раздался непонятный звук. Ксюша и Катя обернулись — Миша бросил рисовать, смотрел на них расширенными глазками и плакал...
— Мишенька, что случилось? — бросилась к нему Ксения, — тебя котёнок поцарапал? — Она не надеялась на ответ, но мальчик протянул ручки и прижался к её груди, отрицательно качая головой.
— А что, что случилось? — продолжала допытываться Ксюша, крепко прижимая к себе детскую головку.
Ребёнок не ответил, он просто обвил её шею своими тоненькими ручками и прижался ещё сильнее. Такой нежности Ксюша никогда не ощущала в своей жизни. Она держала маленького человечка на коленях и не хотела отпускать. Катя занялась игрой с Гучи, а они так и сидели... Открылась дверь, и вошла Люба.
— Что у вас случилось? — встревожилась она, увидев заплаканного сына.
— Ничего, — пожала плечами Ксюша, — Мишенька расплакался, когда я запела.
— Ксюша, спой ещё, — попросила Катя.
— А если Мишенька опять заплачет, может, ему не понравилось, как я пою.
— Ты что, Ксюша, очень понравилось, — горячо заспорила Катя, — мама, знаешь, как она красиво поёт!
— Ну хорошо... Миша, ты не против? — мальчик отрицательно покачал головой и показал на пианино пальчиком.
Ксюша села за инструмент и ещё раз исполнила первый куплет. Миша сидел на руках мамы и во все глаза смотрел на Ксению. Когда она закончила, малыш снова подбежал к ней и забрался на колени.
— Смотри, действительно, Мише очень понравилось, а я думала, что он равнодушен к музыке, — удивилась Люба.
— Мама, ему просто очень Ксюшин голос полюбился.
А Ксюша и сама поражалась, откуда в её голосе появился звон и какая-то трепетность, которой раньше она не замечала?
"Наверное, волнение перед премьерой так хорошо действует на голос," — порадовалась она про себя.

Ксения ехала в театр и думала об опере. Она знала, что "Евгений Онегин" связан с биографией самого Чайковского. Она читала письма Антонины Милюковой, которая влюбилась в композитора, и поражалась, что драма Пушкина оказалась так близка к настоящей жизни:"...Где бы я ни была, я не буду в состоянии ни забыть, ни разлюбить Вас. То, что мне понравилось в Вас, я более не найду ни в ком, да, одним словом, я не хочу смотреть ни на одного мужчину после Вас", — писала Антонина.
 Чайковский, словно Онегин, отверг чувство Милюковой, но, к своему несчастью, не устоял перед её настойчивостью и женился...
Концовка оперы напоминала Ксении реквием: "О, жалкий жребий мой!"... Но сегодня ей не хотелось хоронить себя вместе с Онегиным и Татьяной. Сердце её радостно билось от светлой надежды на будущее, и весь мир вокруг казался прекрасным. Ей захотелось поделиться с Татьяной собственным счастьем, тем более, что музыка Чайковского, при всей драматичности, и сама дарила счастье всем, кто проникался ею.
Правда, Ксению пугала необычная постановка, но музыка была так прекрасна, что на репетициях она просто старалась не обращать внимания на декорации и нелепые ужимки "крестьян". Эти лишние сложности были даже отчасти спасительными — чем больше ей мешали исполнять свою партию и чем больше она прилагала для этого усилий, тем меньше было мыслей о зрителях, которых она боялась, и тем меньше волнения.
Солистка, с которой Ксюша делила гримёрку, уже была на месте. Они едва поздоровались — обе были бледные от волнения и неспособные на связную речь. У той тоже был первый спектакль, она исполняла партию Лариной. Ксюша побежала гримироваться. Лицо накрасить было не сложно, главное, —  нужно было хорошо прикрепить парик, дабы не бояться, что он съедет на бок во время нахлобучивания крестьянами шляпы от огородного пугала. Эта сцена, конечно, расстраивала Ксюшу, и она иногда жалела, что выиграла конкурс на первый состав в модерновой постановке. Но Плюшев настоял на её кандидатуре, потому что Ксюша партию знала не хуже других, а другие "Татьяны" были гораздо толще и не походили на испуганную девушку, над которой издеваются крестьяне.
Ксюша подёргала себя за мочку уха и задумалась о самой сложной сцене письма, которая длилась целых четырнадцать минут. Для этой сцены требовалось настоящее драматическое мастерство, ведь нужно не только самой испытывать сильные эмоции, но и передать их зрителям, чтобы они сочувствовали героине. Ларина писала письмо, одновременно надеясь на взаимность и страшась отказа. Было ли что-то похожее в душе Ксюши? Да, она тоже была полна надежды на забрезжившее счастье с Олегом, но вместе с этим страшилась неизвестных обстоятельств, которые всегда появляются на пути к этому счастью...
Она взяла ноты и стала просматривать последний раз перед выступлением партию, которая ей уже снилась по ночам — так часто она повторяла её. Голос отвечал хорошо, это она поняла утром, распевшись на уроке с Катюшей, теперь важно — не пережать, не бояться высоких нот.
"Всё будет нормально, Ксюха, не боись,"— подбодрила она сама себя. У неё не было, как у великих певцов, никаких привычек и примет перед выходом на сцену. Единственно, что она всегда говорила: "Хоть бы всё было хорошо!", не обращаясь ни к кому конкретно. Но всё-таки это было похоже на молитву, и она всегда срабатывала. 
Теперь бегом на грим. Платье в их гримёрку позже принесёт костюмерша. Накануне они долго искали самый маленький размер на тоненькую Ксюшу, и наконец нашли в самом дальнем углу. Платье давно никто не надевал, поэтому оно выглядело новее других.
После грима, возвращаясь в свою комнату, она встретила Плетнёва.
— А-а, Пономарёва, — добродушно поприветствовал её концертмейстер, как всегда немного задыхаясь, — боитесь? Не бойтесь, у вас всё получится. Только не опускайте грудь и не напрягайте шею на высоких нотах. Вы помните, как я вас учил? Сохраняйте высокий резонанс.
— Я помню, Геннадий Борисович, — весело сказала Ксюша, благодарная за поддержку.
— Ну-ну, с Богом, — вздохнул Плетнёв, наверное, вспомнив, скольких солистов он уже выучил на своём веку и благословил на премьеру.
У Ксении поднялось настроение. До начала спектакля оставался целый час, и ей захотелось заглянуть в зрительный зал. Она пробралась за кулисы, где вовсю кипела жизнь: костюмеры наглаживали костюмы, рабочие сновали туда-сюда с диковинными инструментами в руках, осветители кричали друг другу "выше", "ниже", "поверни!"... На неё никто не обращал внимание.
 Ксения подошла к краю кулис. Дорога на сцену выглядела абсолютно прозаично. Это из-за зала зрители видят великолепные светильники, дорогие ткани, нарядные одежды. А здесь всё было  неромантично: тусклый свет, бутафорские предметы, гардеробщики с утюгами, тележки с реквизитами. Но сколько замечательных артистов выходили и будут выходить из тёмных кулис на яркую сцену к своим зрителям. И теперь ей тоже предстоит пройти по этой дорожке. Господи, спасибо Тебе за это счастье...
Бордовый занавес, с тяжёлыми нарисованными кистями, закрывал сцену.
"Скоро он откроется, и зритель будет изрядно удивлён," — подумала Ксюша, вспомнив новую постановку, и прыснула от нервного смеха.
В оркестровой яме кто-то расставлял ноты на пюпитры. Ксения выглянула побольше в надежде увидеть Олега, но из оркестрантов ещё никого не было...
— Пономарёва! Вы чего здесь? — прошипел Литвак, пробегавший мимо неё, — вам не надо ничего повторять перед премьерой?
Он напомнил ей делового Кролика из сказки "Алиса в стране чудес". Пора бежать за "кроликом". Она подхватилась и полетела к себе в гримёрку. В коридоре было темно — опять перегорели лампочки, и Ксения, не успев затормозить, наткнулась на мужчину. Это был Стасов.
— Ой, Дмитрий Алексеевич, извините, — снова нервно засмеялась Ксения, — я опаздываю...
Он ничего не успел ответить, как она побежала дальше. Приближалось её первое выступление.

Стасов ещё постоял, ошеломлённый столкновением с Ксюшей. Обычно перед премьерой он был спокоен. С утра вспоминал все партии, речитативы и сценические действия. Но сегодня его мучила навязчивая мысль, как бы дать понять Ксении, что она ему нужна. Он не хотел переигрывать, в глубине души признавая, что Плетнёв был прав, когда его ругал. Но что может быть лучше признания Онегина в конце последнего действия? Если бы Ксюша поняла, насколько сильны его чувства, то, может быть, и ответила бы взаимностью.
И сегодня роль равнодушного Онегина была самым трудным испытанием для Стасова. Ведь только на сцене он имел возможность приблизиться к Ксюше, взять её за руку, заглянуть в любимые серые глаза. Но сначала надо было играть совсем другую роль.
В качестве Онегина при первой встрече он предложил Татьяне руку и, стараясь держать на лице скуку и равнодушие, начал петь отчуждённо:

"Скажите мне, я думаю, бывает вам прескучно здесь в глуши..."

Татьяна отвечала, скромно опуская глаза:

"Мечтаю иногда, бродя по саду..."

Стасов пел и краем глазом замечал, что Ксения вовсе не в мечтательном настроении, да и голос у неё необычно звенел. Что ж, это вполне объяснимо — у девушки сегодня первый спектакль. Дмитрий держал под руку Ксюшу и еле сдерживался, чтобы не прижать её к себе сильнее, чем нужно.

Сцену письма он смотрел из-за кулис, не отрываясь. Ксения металась по сцене. Сложнейшая партия Татьяны звучала напряжённо, и Стасов иногда слышал Ксюшины оплошности. Он понимал, что от волнения она не справляется с эмоциями: дыхание было таким неровным, что он боялся срыва. Но срыва не случилось, а её неидеальное пение сослужило для образа хорошую службу — Татьяна получилась горячей влюблённой девушкой, которая едва дышит от переполнявших её чувств.
Как остаться в следующей сцене учтиво-сдержанным, Стасов не понимал. Он представил, что эта страстная женщина может ответить на его любовь, и всё внутри у него задрожало.

— Господин Стасов, — догнал его в антракте Плюшев, — можно вас на минутку?
Лицо Плюшева было красным, а волосы торчали в разные стороны, хотя Стасов подозревал, что так было и задумано.
— Что вы хотели? — вежливо отозвался Дмитрий.
Плюшев взял его под руку и отвёл в сторону. Лицо режиссёра исказила злобная судорога.
— Что вы творите, господин великий солист? Мне вас характеризовали, как хорошего артиста... На репетиции вы безупречно выполняли мои указания, а что творите сейчас? Что вы молитесь на Татьяну в начале спектакля? Почему вы пожираете её глазами? Это даже не по Чайковскому, я уж не говорю, что мой замысел вы просто растоптали!
— Вам показалось, — холодно ответил Стасов, — я все ваши пожелания исполнил.
— Я вас просил взять Татьяну пожёстче, а вы держите её, словно она хрустальная... Да что я вам объясняю, — он схватился за голову, — соберитесь, Дмитрий Алексеевич, умоляю вас.
Но не только режиссёр был шокирован спектаклем.
 Плюшев тоже удивил зрителей, когда они поняли, что последнее объяснение Лариной и Онегина происходит на вокзале. Гремин нервно курил на перроне, пока за его спиной Татьяна и Евгений, держа в руках старые чемоданы, объяснялись друг другу в любви.
После тревожного оркестрового вступления, после мерных аккордов духовых вступила Ксения. Но что с ней сегодня происходит? Стасов теперь с полным правом смотрел на неё во все глаза.
Первая фраза "О! Как мне тяжело!" прозвучала пронзительно и эмоционально. Глаза Ксюши так блестели, словно это был не приговор себе самой, а решимость бороться за любовь. И это уже была не та девушка, которая "дика, печальна, молчалива", а сильная и прекрасная женщина.
Стасов бросил дурацкий чемодан, упал перед ней на колени, схватил её руки и умолял, едва сдерживая себя, чтобы не переигрывать:

Когда б вы знали, как ужасно
Томиться жаждою любви,
Пылать и разумом всечасно
Смирять волнение в крови...

Его голос лился из самых потаённых уголков души, бархатные нотки дивного баритона завораживали, словно гипноз. В серых глазах Ксении мелькнул затаённый страх, она вырвала руки и отпрянула от Стасова:

Евгений! Вы должны, я вас прошу меня оставить...

Стасов схватился за голову и спел так горячо, как только мог себе позволить:

О, не гони, меня ты любишь!
И не оставлю я тебя.
Ты жизнь свою напрасно сгубишь!
То воля неба: ты моя!

Словно разгадав неподдельную страсть партнёра, Ксюша стала отодвигаться к стоящему неподалёку Гремину, будто желая за него спрятаться —  отвечать на чувства Стасова не хотела ни Татьяна, ни, увы, Ксения.
Он сумел рассказать о своей любви, но пока не получил желанного ответа. Эта молоденькая женщина, сама того не подозревая, открыла его сердце, и теперь он уже не мог закрыть его. Однако её душа пряталась, и более того — всем своим видом строптивая девица утверждала, что так будет и впредь. При мысли о своём поражении его охватывало безумное желание крушить всё вокруг, а потом завыть, словно он был собака, которая сидит на цепи. Он и чувствовал себя, подобно ей, несвободным и бессильным, не могущим ничего изменить.