Букет

 
Понюхал веточку московской сирени на столе и вдруг шибануло в нос воспоминанием давних лет в Архангельске. Мы перешли Двину на яхтах и мелкими галсами продвигались в черёмуховых (кисельных) берегах какой-то протоки. Было невероятно солнечно. Искрился выпавший ночью снег на берегах, пружинили, трепетали наши паруса из ослепительно белого дакрона.
Конечно же мы соперничали, закладывая галсы. Яхты кренились, сшибали концами мачт ветки черёмух на берегу, и цветы сыпались к нашим ногам.
Мы шли сюда именно и только за черёмухой. Шли захватчиками, варягами, грабителями. Только что наша маленькая флотилия из гавани яхт-клуба долго и упорно скакала по волнам фарватера Двины, уворачиваясь от портовых катеров и рогатых лесовозов под флагами разных стран. С высоких бортов махали нам вслед моряки и что-то непонятное кричали по-своему, а капитаны буксиров гудели резко, доходчиво.
Там плескало справа и слева, - и со стороны ветра, и от разгонных корабельных волн, мы были мокрые с ног до головы. Согласно судовой роли мне можно было бы залезть в кокпит, отсидеться, но Лёвка как назло выбрал грот до упора, Валька в струну вытянул шкоты стакселя, и мне пришлось вываливаться за борт, чтобы откренивать яхту.
Я повис на тросе как альпинист над пропастью с упором в борт, мне передали гитару, и я ко всему прочему цирку принялся ещё откалывать музыкальный номер, - исполнять наш коронный трюк, за который однажды нас даже сняли с гонки. Но сегодня всяческое судейство отсутствовало, и мы с Валькой во всю мочь заорали на манер Армстронга, хрипло и яростно: «Oh when the saints go marchiring» (Когда святые маршируют). Зритель имелся международный, в основном англоязычный. Мы пели, как сейчас говорится, на языке оригинала, и негры на палубах сухогрузов хлопали нам в такт, даже пританцовывали, так что в протоку мы вошли как за кулисы.
Здесь, в затишье, наш путь был недолог. Остановились в первом же ручье. Валька остался что-то ремонтировать в яхте, а мы с Лёвкой внедрились в заросли удушающего фимиама, перекликаясь и пересвистываясь, пугая певчих птиц.
И тут тоже не обошлось без соревновательности. Время от времени мы с Лёвкой мерялись букетами, - у кого больше. Лёвка собирал для своей девушки, а я для мамы. Хотя ещё неделю назад я бы тоже мог собирать для этой девушки, но она предпочла Лёвку. Впрочем, тогда ещё и черёмуха не расцвела.
Ломая ветки, опять я удивлялся, как это у Маринки получилось тогда вовсе не обидно, - выбирание цели, выслеживание, обмен взглядами, и уход к другому. Мягко, по полшага, с улыбкой она даже после окончания музыки и освобождения от моих рук словно бы продолжила танец в тишине, кружась через весь зал переместилась от меня к Лёвке и села рядом с ним, всё ещё не отводя от меня взгляда. И я ничуть не изменился тогда в лице, сразу же пригласил другую и стал жить дальше, только в животе завязался какой-то узел…
-Чуваки, отлив начался, - крикнул Валька, прервав мои рефлексии. - Надо сниматься. А то по мелям придётся волоком. 
Из протоки мы вышли опять на большую воду. Дуло в лоб. Сильно кренило, сносило в дрейф. Мы то и дело меняли галсы. Я едва успевал перескакивать с борта на борт и выбрасываться на трапеции. На середине реки так приложило, что я оказался стоящим на борту вертикально, а один из букетов черёмухи, лучше сказать охапка, ибо не был обвязан, соскользнул с палубы и рассыпался по волнам отдельными сахарными ветками.
Это был Лёвкин сбор.
Поспешил Лёвка, запаниковал с отходом, оставил добычу на палубе, в то время как я свой букет опустил на пайолы.
-Человек за бортом! – дурашливо взвопил Валька.
И Лёвка сразу стравил шкоты. 
На весу я вылавливал цветы и закидывал в яхту. То же делал и Валька, а Лёвка не мог оставить румпель. Нас бросало по волнам. Паруса страшно хлопали и трещали. Ветки черемухи разносило, расшвыривало в пене. Из тех, что удалось спасти, получился жалкий пучок с обвислыми гроздьями-утопленницами. Лёвка выкинул ветки обратно за борт, набрал паруса, и мы пошли дальше. Нам было весело. Лёвка может быть, и горевал, но тоже смеялся. А я, паря с гитарой над волнами, теперь уже как бы в утешение ему пел битловское «Tell me why you cried, and why you lied to me?» (Почему ты плачешь, и почему ты хочешь расстаться со мной?) И был доволен, что хотя и не желая того, отомстил Маринке-картинке за измену, - не видать ей букета.
Мы лихо зарулили в гавань яхт-клуба, ошвартовались. Валька остался вычерпывать воду из корпуса, а мы с Лёвкой взбежали на веранду.
Маринка ждала Лёвку, сидя на парапете, болтала ножками и что-то напевала.
Она помахала Лёвке рукой и спрыгнула, они уже сближались, но Лёвка вдруг развернулся и скорым шагом подошёл ко мне.
-Слушай, Саня, дай твой букет. Я Маринке обещал.
Я опешил. И в этом мимолетном ступоре желание отомстить было отнюдь не определяющим. Я подумал о маме. Я уже предвкушал удовольствие от вручения ей цветов, - это было впервые в жизни, что составило бы событие в наших с мамой непростых отношениях. Я уже представлял, как она будет рассказывать подругам на работе: «А вчера сын подарил мне огромный букет черёмухи!»
Смирив всю свою капитанскую гордость, Лёвка смотрел на меня униженно сморщившись.
-Но я маме обещал.
-Ну, что мама? Мама уже большая. Она уже получила все свои букеты, Саня. Ну, если хочешь, завтра опять сходим в протоку, и ты не один, а три букета для своей мамы привезёшь.
Узелок ревности в моём животе стал затягиваться, и я, упрямствуя, соврал:
-У мамы сегодня день рождения.
Сказано было неуверенно и у Лёвки вкралось сомнение.
-Так уж прямо и сегодня. Вот не было, не было, и вдруг сегодня так сразу и….
-Ну…-тянул я.
-Прямо так тринадцатого июня.
-Да.
В каникулы я потерял счёт дням, и попался.
-А сегодня между прочим одиннадцатое, чувак! - сказал Лёвка.
-Неважно, - огрызнулся я.
Этот взгляд Лёвки я помню до сих пор: взгляд мгновенно охладелой души с улыбкой лёгкого презрения. Будто фотовспышка ослепила меня и тотчас погасла. Тот же ветер развевал платьице Маринки. Так же удушающе несло фитоцидами от моего грандиозного букета. Так же хотелось есть и поскорее оказаться дома. Мгновение жизни – одно из бесконечно многих. Но такое, когда словно невидимая дверь закрылась передо мной. И только теперь, издалека вспоминая тот день, я могу здраво объяснить себе весь ужас случившегося тогда: поток моей жизни хлынул в какой-то провал, жизнь стала истекать из меня, мельчать во мне. Стал гаснуть сам этот солнечный ветреный день, и город мой на пути к дому - всё более обращался в город мёртвых.
Надавливая на звонок нашей квартиры, я крепился, и улыбался, как ни в чём не бывало, а мама, распахнув передо мной нашу обтянутую дерматином и порванную в нескольких местах дверь, страшно расширила глаза, одной рукой зажала нос, а другой стала яростно отмахиваться от подношенья. Оказалось, у неё была аллергия на черёмуху ещё с деревенского детства. Я плохо знал свою маму, мы были не очень близки душевно. И мне в голову не могло прийти, что это был для неё смертельный запах.
Она не позволила мне войти в дом и захлопнула передо мной дверь.
Некоторое время я стоял растерянный. Потом подумал, что прошло совсем немного времени с нашего прибытия в яхт-клуб, должно быть Лёвка с Маринкой ещё там, и решил вернуться чтобы отдать-таки букет.
Гнала меня какая-то мрачная сила, я бежал в забытьи самым коротким путём, дворами и закоулками. И уже на спуске к яхт-клубу заметил эту парочку на боковой алле, они шли по набережной под березами, опылёнными молодой зеленью. Я хотел окликнуть их, но голос словно обрезало.
Я ещё долго шёл следом за ними, всё отставая и отставая, пока не наткнулся на гипсовую статую девушки с веслом. Машинально положил букет к ногам этого невинного создания и побрёл куда глаза глядят.
А лето длилось. Всю навигацию я отходил в экипаже с Лёвкой и Валькой, но дружба наша уже как-то разладилась. Сначала я перестал валять дурака на трапеции с гитарой. Потом и в кино мы стали ходить в разбивку. Лёвка с Маринкой, мы с Валькой. А потом и вовсе каждый сам по себе.
Мы ещё выиграли первенство «Водника», но в Калининград на регату я уже не поехал, вся эта романтика погрузки яхт на платформы, весёлая дорога в поездах, жизнь в гостиницах тоже перестала занимать меня.
Я сдал экзамены на рулевого. Мне дали «Финн». И следующую навигацию я ещё гонялся в одиночку, всё более охладевая к этому занятию, а зимой и вовсе бросил, будучи приглашённым в рок-группу играть на бас-гитаре.
Вот такие оказались однажды для меня эти черемуховые холода.
Я нюхал веточку московской сирени, а на ум приходила архангельская юность.
Вспоминалось благородство друзей и собственное малодушие.
Крепло убеждение в том, что разрывы с людьми неизбежны.
Жаль только, что и потом во множестве своём, подобные разрывы происходили у меня тоже как-то не совсем гладко.