Второе крещение

Широки врата и пространен путь, ведущие в погибель (Мф 7, 13)
Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь (Мф 7, 14)


Это было на ухабистых трактах, на переездах и перепутьях, среди дорожных будок и станций, щербатых шифером крыш. Среди деревянных рам окон с пережжёнными шкварами. На пустошах человечьей невежественности, где-то за трижды проклятым магазином, который был не раз осквернён, обесчещен словами и делом местных «элит». В весеннем изволье, едва обогревшись апрельским солнцем, Анжела Карповна пошла на грех, как мать Акима из рассказа Астафьева.
Под властью природного зова, по воле богоугодного акта она имела счастье зачатия. Не из похабности, не из тяги к разврату, ибо жизнь иногда опьяняет. Восприятие её – Прикосновение, всё в мире стремится и утопает в этом поцелуе...

…Так всё начиналось. Я вдыхаю жизнь в нового человека, я – эфир, я отхожу от родства и связей, я – за этими точками, я – сила свободной личности, подобная силе радуги или грома. На сороковой день я обрёл плоть, и буду жить в ней, пока не разлучусь в наказание…

Работа Анжелы Карповны на исправительной каторге началась после доноса и суда за курение в не положенном месте. 85 статья считалась непоправимой и особенно тяжкой. Несмотря на это, срок был мягким, всего шесть лет исправительных работ с переселением, лишением избирательных прав и возможности получать посылки.
Исправительные работы в Диксоне забирали самое ценное - лучшие годы молодости. И, если красота является формой чистого творчества, явленной, словно божественный танец, в каждой черте, каждой линии тела, то работа, отсутствие возможности ухода за собой, усиливают недостатки внешности. Сильные стороны становятся посредственными, дым красоты рассеивается.
Так произошло и с Анжелой Карповной. Роскошь её облика - приплюснутый носик, губы-лепестки, непримиримый подбородок, светлые, словно обесцвеченные, короткие волосы, намекавшие на скандинавскую кровь, выразительные, невероятно нежные линии шеи - все эти прелести таяли, исчезали, как секунды забытого счастья... К тому же, внешность её портили сухие и сморщенные, потрескавшиеся, грязные и беспрерывно двигающиеся пальцы, обожжённые химией кисти рук и некрасивые зубы.

2037 год стал непростым для многих - доносы и аресты, суды, ссылки, исправительные работы. Жёны доносили на своих мужей, мужья на жён, дети на родителей, подчинённый на начальника, шабер на соседа... Вычищались целые классы, шла настоящая фильтрация общества. Миллионы заключённых, мужчин и женщин, осудили по самой страшной статье XXI века – 85. Но знайте: и они любили, и они хотели быть счастливы, и они строили планы...

Мои короткие романы были захватывающими, стремительными, жаркими. Ни о какой контрацепции не шло даже речи, ибо на доверии, по любви, пусть минутной, бесформенной, столь же стремительной, как кольцо сигаретного дыма, навсегда исчезающий в пространстве. Но разве не в этом сила жизни - в её моменте, в текущей секунде, в порыве? Когда человек чем-то заполнен, когда сердце содрогается в волнительном трепете - не это ли счастье? Особенно важно это ощущать здесь, в Диксоне. Понимать, что тебя кто-то любит, знать и чувствовать, что в твоей судьбе было что-то хорошее. Для меня этим хорошим стал Гриша. Немногословный, загадочный, скрытный. Как же его не хватает... Он умер от тифа.
Но разве счастье и любовь могут замыкаться? Нет, это бесконечные определения! Мир, человеческие ощущения, восприятие не прибиты на одном гвозде! Как единственной фразой нельзя описать всю вселенную, так и через одного человека нельзя узнать счастья!
И как босая бродяжка, просящая милостыню, как нищенка, протягивающая руки, тянулась, просила у этой жизни хоть грош, хоть иллюзию счастья. И иногда в ржавую кружку моей души что-то падало, что-то отзывалось звуком, этот звук был вниманием мужчин, и в эти минуты я понимала, что живу, что для меня ещё не всё кончено.
В апреле помимо Гриши, я состояла в связи с начальником лагеря, его заместителем и ещё двумя мужчинами. К одному из последних применили высшую меру наказания, а другого перевели в другой трудовой лагерь.
Уже на большом сроке стало понятно, что со мной происходит. Нужно было срочно принимать решение, что делать, как рожать, в каких условиях, кто отец ребёнка? Гриша желал отцовства, грезил этим счастьем, но не дожил, верю, что это именно он...

Теперь о молодости вне Диксона, за пределами исправительного лагеря. Дочь Уленька осталась с отцом где-то в Биробиджане. Он был военным, младший сержант, водитель, проходил контрактную службу. Мы познакомились в кафе, Миша заказал мороженое и передал записку через официанта. Так со мной ещё никто не знакомился. Было приятно и неожиданно. В те дни я проходила практику в Биробиджанском пищевом комбинате, было много свободного времени. Кавалер пригласил в кино, посидели в ресторане, а дальше поехали кататься. Не дождавшись ночи, ещё при свете дня, на каких-то пыльных околотках, этот человек, пользуясь силой, опытом, ничего от меня не оставил, руками своими лазая, трогая, закрывая мой рот, жирной пеной своих губ прилипал, изощрялся в потугах разврата, отвратительных, как и те мокрые от пота ладони, которыми он умело орудовал... 
Ни ребёнок, ни этот вояка мне был не нужен. Взяв академический отпуск, чтобы разделаться с этой историей, и родив, я сразу уехала.

Второй ребёнок, сын, родился в городе Кемерово. Тогда я гостила у тёти, она жила в самом центре столицы Кузбасса: Советский проспект, дом 63. Рядом огромная площадь и памятник Ленину. Гуляя, познакомилась с блатным по имени Сенечка. При всей его грубости, распущенности, он кружил передо мной, как кобель на собачей свадьбе. Невероятно красивый, уверенный в себе и прекрасный любовник. Сенечку посадили на пятнадцать лет за кражу, больше я про него ничего не слышала. Опытный и видный блатарь, он не отделял воровской жизни от семейной, тащил за собой понятия и принципы, стремясь, чтобы всё в этом мире работало и подчинялось правилам камеры общего режима.
А я влюбилась, дура, первый и последний раз в своей жизни! Какое же я ничтожество, что приблизила к себе хама, погань, лицемера и лжеца. Мой сыночек Витя остался с родителями Сенечки... А я уехала...

Я всегда бежала от проблем, хотелось скрыться, уйти, начать всё заново, но, где бы я ни была, я совершала одни и те же ошибки, и пренебрежение к этим урокам стоили мне очень дорого. Теперь бежать некуда, центрифуга моих аберраций, перемалывающие жернова сложностей сильней не делают - они забирают последние силы!
Сейчас у меня под сердцем третий ребёнок, что с ним делать, как с ним быть? Какое будет это материнство? Может, лучше умереть, тихо, незаметно, никому не мешая, сомкнуться с вечностью, раствориться в ней? Ничего хорошего в моей жизни не было, только побои и насилие, причём, чем выше по должности насильник, тем изощрённей, пытливей, отвратительней его кураж. Порнография, от Патриции Ромберг до Дженны Джеймсон, покажутся Вам робким поцелуем первоклассников за школой... Среда формирует личность, ломает её, создаёт раба, воровку, проститутку. Мне всё безразлично и чуждо, моя нравственность не может подвергаться упрёкам, она отсутствует, её изнасиловали, уничтожили и растоптали. Я не знаю, кто отец ребёнка, непонятно, в какой момент произошло зачатие.
Аборт... Выход ли это? Я же крёщёная... Все мои грехи не сравнятся с убийством, шагом, при котором я убиваю часть плоти, Божьей плоти, чистой, вкушающий Его Дух...

Бог поселяет в нас свою частицу, Дух, этим самым оживляя тело. Я чувствую дрожь мысли матери, слышу её сердцебиение, вдох и выдох. Для меня она - сосуд моего временного пребывания. И этот сосуд мне также может быть противен и неприятен.

Наверное, будет правильным, если вы осудите меня и мою жизнь, ошельмуете, растопчете и разорвёте на куски! Пожирайте каждую часть моей плоти, поглощайте её, до того момента, пока ничего не останется...
Сеево ли моих слёз, как зёрна ужаса, упавшие и застывшие, навсегда впитают пески, чтобы разлететься с ветром, прося у Бога милости... Наверное, мой путь, моё падение, ссылка не напрасны, как не напрасен любой богоугодный опыт. Неужели опыт боли и страданий бесполезен и в чём его сверхзадача? Не во мне ли дело... И если во мне, то каков путь очищения? Может ли душа обогатиться через опыт порока? Думаю, да, если этот путь приведёт к осмыслению - эволюции сознания. Возможно, пришло время смирения... Я слишком слаба, чтобы перенести эти роды и остаться в живых, наверное, пришло время покаяться, проснуться, оставить иллюзии, жить вне времени - не страшась будущего и не жалея о прошлом. И пусть через мои слёзы и кровь душа очищается, омывая грехи, как второе крещение, как особую связь, как перерождение, как последний акт духовного подвига...  Где все дети мои, от которых я отказалась, где вы, милые чада? Будь я трижды проклята и распята: «прости все мои грехи и очисти от всякой неправды...»

Анжела Карповна долго шептала отрывок из молитвы покаяния. Беременными женщинами в трудовом лагере Диксона занимался Высочайший Комитет 3-ей канцелярии Особого Департамента культуры и нравов под покровительством штатгальтера, госпожи Шефернакер. Разумеется, Анжела Карповна была вызвана для дачи пояснений. В этом неприятном случае лучшая модель поведения заключалась в раскаянии, истерике и нежелании жить. Смертность в лагере была колоссальной, умирал от голода и болезней каждый четвёртый осужденный, и, чтобы создать видимость гуманизма, Администрация лагеря устраивала это торжество филантропии, в надежде сохранить всех тех, кто сможет работать. Но на удивление Комитета, Анжела Карповна выбрала непопулярную позицию...   
- Позвольте мне родить нового гражданина, госпожа Шефернакер, что я хорошего видела? Я воспитаю своего ребёнка в духе сегодняшнего дня, он будет полезен обществу! – плакала в ладони Анжела Карповна.
- Нынешняя власть поощряет аборты. И тебе это хорошо известно! Ты намеренно скрыла беременность, чтобы избежать операции, новые граждане, порождённые вами и такими же, как вы, нашему обществу не нужны!!! - Шефернакер усиливала мощь своей мысли непроизвольными плевками.
- Любая жизнь принесёт пользу, любая жизнь имеет вес! Вы же тоже родились в колонии!
- Молчать, сука, как ты смеешь меня сравнивать со своим отродьем, нагулянным в бараках с грязными ЗэКа!
- Я подвергалась насилию со стороны Администрации лагеря, и я могла забеременеть только от начальника лагеря, о чём, разумеется, напишу куда следует!
- Ах ты, мразь... Шландра! Мы тебя растопчем, как окурок! Куда ты лезешь, сука, КУДА ТЫ ЛЕЗЕШЬ?!
Перед тем как отпустить Анжелу Карповну, Высочайший Комитет, заставил девушку раздеться, читая выдержки из трудов Вождя. «Вы должны работать, ибо стремление Власти и Идеологии выше стремления человека...» - одновременно с этим нагнуться, развернуться, лечь, встать, раздвинуть ноги. «Человек как единица - эгоист, метающийся, развращённый элемент, тогда как общество...» - вытянуться «пояском», лечь, встать и т.д. И всё это на глазах Комитета, в который входили и мужчины. Страшное ощущение позора и унижения чувствовала Анжела Карповна, когда гордость и стыд попираются обстоятельствами, когда тебя делают иконой посмешища, когда эти пузатые комиссары с ухмылкой растлителя что-то шепчут друг другу на ухо, ёрзая на стуле, делятся впечатлениями, обсуждают твоё тело, желая попробовать что-то новенькое, накручивая пуговку пиджака одной рукой, а второй укрощая своё возбуждение.
В этот момент Анжела Карповна почувствовала толчок внутри себя, как борьбу малыша за право на жизнь!

И, приняв душу и Дух, я говорю вам, что хочу исполниться, свершиться, открыться в красоте и стати. Сливаясь с телом, я буду бороться за жизнь всеми способами. Я осознаю себя!

Написав куда следует, Анжела Карповна добилась того, что начальника лагеря и его заместителя сначала перевели на другие должности, а затем расстреляли. Но главное состояло в том, что женщина смогла себя защитить и спасти жизнь ребёнка.
Срок беременности Анжелы Карповны был столь велик, что аборт в этом случае уже не делали, что было хорошо для последней. После скандала, в котором был замешан начальник лагеря и его заместитель, госпожа Шефернакер сама попала под удар и сводить личные счёты с осуждённой было себе дороже. «Иногда лучше отступить, сделать шаг назад», - думала штатгальтер и была права. Этот разумный поступок продлил её жизнь ещё на несколько недель, до очередного доноса, после которого Шефернакер приговорили к высшей мере наказания. После расправы со штатгальтером Комитета 3-ей канцелярии, новое руководство энергично взялось и за её членов, добрую половину арестовали и отправили на работу в угольных забоях, второй половине повезло меньше...
Высочайшим Решением Комиссии Правды и Воли надлежало освободить Анжелу Карповну на целый год от лагерных работ и дать милость в получении посылок от родных. Новое Руководство лагеря распорядилось бессрочно определить Анжелу Карповну в отдельную палату с питанием первой категории, в которое входили апельсины и яблоки, на период беременности. Новый начальник лично посетил осквернённую Анжелу Карповну! Вальяжился на снимках, словно кобель, победивший на конкурсе, давал интервью, словно министр. Поруганная девушка была ему нужна, она оправдывала репрессии, восхождение нового палача.
Вертикаль власти человеческую жизнь ни во что не ставила. Руководство боролось за собственное влияние и уничтожало друг друга, а подобные доносы иногда спасали жизнь человека в этой шахматной игре высокого уровня! До конца срока заключения оставались какие-то полтора года, если за это время не донесут и не осудят на новый срок. Так что Анжела Карповна была бодра и весела, но, в то же время, осторожна, как трактирщик Паливец из «Похождений бравого солдата Швейка».

На станционных высылках, где ветер задувает уши, где снег рвётся за шиворот, под рубашку, забиваясь за каждую пуговицу и шов, на белоснежных холмах зимнего времени, напускных житниц, хищных и хмурых, уже не разглядеть истории, правды и истины. Раскособоченные, как больной человек, сгорбившись, слушают они истину ветра, отдавая снега со своей горбины, серебром холода похоронив это место. Думается, что иногда и место хочет забыть историю, засыпая её, заметая следы человеческой глупости, открещиваясь от неё, не принимая тяжесть содеянного.
Когда у первой попавшейся стенки расстреляли тридцать человек из высшей аристократии страны, Россия потеряла лучших из лучших... Да и где сейчас Россия? Где мать моего языка и истории, я ли - эта Россия?
И в этом снегопаде, ветрогоне, силы и место которого похоронят и тысячи, затуманены липким снегом, оскорбив, разутюжив все контуры - по особому серпантину идёт Родина, спотыкаясь, как и я, потеряв варежки, обмораживая руки, беременная идеей имперства, в царстве нового Ангела.
И не было сил уже идти, когда воды нечистот проливались на снег из меня, длинной полоской, словно шёлковый лоскуток тянулся за мной. Прижимая рукой холодный бушлат в том месте, где сочилась грязь моей прожитой жизни. Всё оставалось позади, на белом поприще времени. Зима и снег не имеют памяти, всё это растает, дожди смоют наши следы, а ветер унесёт каждую частицу моих соков, что впиталась в пески, эти крупицы плоти от земли так и будут кружить на отрогах горных кряжей, пока не сольются с ветром, пока не встретятся с Ним...

«Где мы?» - спрашиваю я. «Мы в России», - не зная, чему, смеётся попутчица.

…Когда мы пришли в деревянную избушку, румяная и сытая акушерка Милена, приняла меня уже с готовыми тазами и шестью полотенцами.
Схватки уже начались, первые признаки я испытала ещё в пути.
Рожая мальчика, выходившего из лона моего, из души, из-под сердца, я поняла, как мне нужен этот ребёнок! Я никогда не отдам этого мальчика и ни с кем не оставлю, это мой последний ребёнок, я буду думать, что он от Гриши, буду любить его.
Моя голова сильно кружится, очень больно внизу живота, я потеряла много крови, но я жива и по-настоящему счастлива! Жизнь - очень хрупкая вещь, её легко потерять, особенно тогда, когда метель кружит за окнами, когда дверь постоянно стучит от ветра, когда ты, как нищенка, протягиваешь руку, уже в беспамятстве, словно ожидая Прикосновения, таешь и чувствуешь последний поцелуй мгновений... Но рождается иная сила в своей крикливой мощи - я встретилась с ней, с той же радостью, как Отец встречает свою дочь, что покаялась... 

И нет той силы, той смуты и мощи, что может сравниться с рождением, пусть мы всё забудем, но это - великая мощь... Я, не насытившись этой мощью, буду кричать обо всех обездоленных, несчастных, безвинно ошельмованных, юродивых, о слабых, о тех, кто в плену, и бездомных. Буду рыдать о стариках, об убитых, о больных детях, безнадёжно пропащих. За всех тех, кого я слышал, кому не мог помочь, кого любил и оскорбил молчанием, ибо Мой крик — это голос Бога, ибо я прихожу сейчас в Ангельском чине!