Бремя странностей человеческих

Судьба – это правило, которого мы не знаем, и поэтому думаем, что она абсурд. О том, что судьба равняется абсурду, говорят многие, и некоторые даже об этом пишут. И даже придумывают слова, чтобы их понимали: так удобно.
Если верить Петру Вайлю, в чешском языке есть слово kafk;rna, оно означает «абсурд жизни». Кафкарня – это, конечно же, от Кафки. Что-то вроде абсурдного мироощущения, безысходности, отверженности, несовместимости с жизнью – в общем, всё то, чем атрибутируется великий чех, описавший симптомы беспомощности и отчуждения личности, долгое время до этого лечившиеся Библией.
Поговаривают, что слово это двусмысленно и что родилось оно в кругу художника Камила Лготака и поэта Иржи Коларжа, предполагавших, что за абсурдным хаосом скрывается более глубокий, угрожающий, таинственный смысл – всё та же судьба по-нашему.
Там же есть ещё одно слово – ;vejkovina, то есть пассивное сопротивление абсурду. Однако «швейковина» тоже не так проста, как заявлено, как, впрочем, и бравый Швейк Ярослава Гашека. Если попытаться это описать, то получится что-то типа поступка, отрицающего смысл приказа, отрицание ответственности. Или буквальное соблюдение приказов и правил с целью указания на их абсурдность. Что это? Плоскоумие или выживание? Спорить об этом можно до бесконечности, примерно столько же, сколько о судьбе и об абсурде, и ни до чего не доспориться. Но слова интересные, особенно в попытках объяснить многое.
Мне тоже, как и многим, кто обращался за истиной к священникам и капелланам, хочется ясности, и поэтому у меня есть такая система: абсурд – это судьба, лишённая смысла; судьба – это наделённый смыслом абсурд. И то, и другое – как Бог – недоказуемо, и потому всё, что нам остаётся делать, – это любить, ведь «all, we need, is love». Love – со смыслом и без него. Но действовать здесь бессмысленно, потому что любовь не действие – это цель, это же и причина. И, может, по сути, смысл. И потому любовь хорошо бы чувствовать, гораздо хуже – придумывать. Как оправдание, например своей несостоятельности. Можно даже сказать и так: любовь – это нечто такое, что примиряет судьбу с абсурдом.
Если придумать себе смысл, то можно обрести судьбу, хотя судьба эта будет ложной. Если отказаться от него, то неизбежно обретение абсурда. Выбор за каждым.
Всё сказанное, однако, не относится к странностям человеческим.
Разговариваем недавно с одним человеком. Он говорит:
– Мне тридцать девять с половиной.
Неладно. Что-то неладно в моей голове. Я иногда возраст свой вообще не помню, математика только и помогает. Врач в поликлинике спрашивает:
– Сколько вам полных лет?
Я задумываюсь, начинаю вычислять: сейчас две тысячи двадцать второй. Я родилась в тысяча девятьсот семьдесят девятом. Вычесть одно из другого – получается сорок три.
– Сорок три, – говорю.
А сама радуюсь, что сосчитала быстро.
Нет, я не то чтобы возраст свой совсем не помню, просто он подвижен, он всё время меняется. Как же его упомнить, если он притекает со временем? Но другие ведь помнят! Тридцать девять – и непременно с половиной. Это получается, что у человека каждый месяц на счету. Никакого отношения к судьбе. Просто полнейший абсурд.
Абсурд – это судьба, судьба – это правило, а правило – это инертность с высокой степенью вязкости. Но никак не обратно. Правило – это отнюдь не судьба, а судьба – это вовсе не абсурд. Знак равенства в обратном порядке совсем не даёт никакого равенства.
Цокольный, вечно холодный, как балезинские катакомбы, этаж, огромная амфитеатром аудитория в переходе третьего-шестого корпусов, пульт от проектора которой надо искать где-то на третьем этаже третьего корпуса, лекция по китайской философии. Не люблю опаздывать на пары, потому что предпочитаю отпускать студентов немного раньше, хотя философии это мало касается, поэтому начинаю вовремя. На пятом ряду слева, если стоять лицом к аудитории, молодой человек, не скрывая и не тушуясь, достаёт из рюкзака огромный батон и бутылку молока. Кладёт на стол. Начинает есть.
Ладно, думаю. Надо относиться к жизни философски. Может, он голодный, не ел сегодня ничего. А тут все лишь лекция по философии. Не умирать же ему теперь.
Начала рассказывать, а сама наблюдаю. Парень, спокойно так, отщипывает кусок булки и отправляет его в рот, жуёт, запивает молоком. Параллельно пишет что-то, продолжая жевать. И так всю лекцию. Конечно же, в самом конце, когда он, прожевав последний кусок, проглотил его, я всё-таки поинтересовалась, как можно всё это понимать. На что парень с непревзойдённым удивлением ответил:
– Ой, знаете, такая лекция интересная была, я даже записывал.
Вот так.
Что ещё можно сказать? Разве что только то, что невозможно ошибаться в судьбе или в абсурде: судьба будет тыкать тебя, как котёнка, во все лужи, абсурду же нет никакой разницы, куда ты идёшь – туда ли, сюда. Можешь вообще никуда не ходить. А вот в правилах допущенные ошибки – нормальная норма.
Сижу на кафедре. Открывается дверь, входит преподаватель с четвёртого этажа, где экономисты сидят. Садится у моего стола. А сам еле держится, вот-вот рассмеётся.
– Я, – говорит, – вам, как лингвисту, одну вещь показать хочу.
И раскрывает какую-то дипломную работу.
Я смотрю: ну, график, ну, надпись… Читаю: «Простата в управлении». «Странный, – думаю, – график какой-то».
– Вы, – говорю, – что, расчётом стоимости внедрения медицинской техники в эксплуатацию занимаетесь?
Он ехидненько так засмеялся.
Очень напрягают «раковые обстоятельства» в стихах наших поэтов и многое такое прочее. Орфография вообще порой бывает суровой… Как и жизнь иногда.
В Древней Греции был такой философ – Платон. О Платоне я узнала из лекций по философии. Дама, преподававшая мне в аспирантуре – тучная и одышливая, сказала буквально следующее:
– Платон родился в аристократической семье, он был спортсменом и поэтом, но, когда ему было девятнадцать лет, он встретил Сократа и перестал заниматься всякой ерундой.
Из этого короткого монолога я поняла, что занимаюсь ерундой. И продолжаю ею заниматься до сих пор, потому что, видимо, не встретила своего Сократа.
Так вот, у Платона есть много всяких замечательных идей. Не буду сейчас об этом. Скажу только, что кто-то из его современников внёс в анналы философской истории одно его точное высказывание: «Ах, если бы всегда в здоровом теле был здоровый дух». Не знаю, по случайности ли, по злому умыслу или недомыслию, но кто-то иной в советские времена переиначил эту фразу, подстроившись под донацистскую идеологию и доведя её до абсурда, и все мы теперь знаем, что «в здоровом теле здоровый дух». И не знаем, кто такой Платон.
Здравствуй, судьба!