Серёжка

     Каждое лето мама привозила меня в Мошиху. В этой деревне она родилась, всеми корнями и мыслями оставалась здесь, несмотря на давний переезд в город. По сути она продолжала быть деревенской по всем своим манерам и повадкам, никогда не подстраиваясь под городские нравы, оставаясь самой собою и посмеиваясь над жалкими потугами некоторых новопоселенок, желавших побыстрее «огородиться». Здесь, в Мошихе жила её мать, а моя бабушка, рядом с ней старшая сестра и её дочери и внуки, мои племянники чуть младше меня.
     А я уже не знал села и его повадок, я уже рос городским. Для меня было событием проехать на тракторе, развозящем в огромной цистерне воду сельчанам, оказаться в ночном среди костров и лошадей, увидеть как Люда, взрослая замужняя сестра, доит корову… Удивительный, непонятный, загадочный мир российской деревни неторопливо и спокойно раскрывался передо мной.
     Зимней застывшей занесённой сугробами сельской земли я никогда не видел. Мои детские приезды сопровождались июньским теплом, синевой неба, отражённого в Оби, и красочными переливами берегового разноцветья. Я до сих пор помню как неспешный теплоход причаливал к непричёсанной песчанной полосе и вниз опускался трап. Мошиха не имела своего дебаркадера и мы ступали прямо на мокрый белопенный с редкими разводами соляры песок. А потом неторопливо поднимались с чемоданами и сумками по отлогому скосу и углублялись в рощи. Прибывших было немного, кто-то уходил вперёд, другие отставали, и почти всегда через деревенский погост мы с мамой шли вдвоём.
     И странно, но никогда это кладбище не пугало меня. Или я ещё не был напитан страшными рассказами о гробах и мертвецах, восстающих из них, или солнечное утро, лучи сквозь зелень шуршащих кронами берёз, весёлый гомон птиц над крестами и звёздами не делали для меня это место скорбным.
     …Первое, что я слышал на следующее утро после приезда:
     - Баб Шур, а Славка проснулся?
     Голос Серёжки, моего деревенского приятеля был чуть грубее моего. Да и сам пацан был покрепче меня. Вечный загар ну никак не гармонировал с его светлыми торчащими вкривь и вкось вихрами, небесной лазури глазами и всегда белыми зубами в широко раскрытом улыбчатом рту. Я выглядел щуплее уже по статусу гостя, городского и приезжего, мало понимающего местные условия.
     Именно Сёрёжка был одной из тех лакомых деревенских приманок, заставляющих меня беспрекословно каждое лето совершать вояж из одной части Сибири в другую.
     Он тянул меня на кирпичный заводик, на реку, на солончаки, к чёрту на кулички. Он по случаю уговаривал старших парней прокатить нас на рамах взрослых «Уралов». С ним мы жевали кислый мелкий ранет, сидя верхом на заборе. Он научил меня чистить свежевытащенную морковь осколком бутылки, совал им же облизанный подорожник в пыльную рану на моей ноге. Из его плотных коричневых ладошек я восторженно и с замиранием сердца принял раскрошенное яйцо с только что вылупившимся цыплёнком. И первую папироску подсунул мне Серёжка, первую и последнюю в моей жизни папироску. И за это ему спасибо…
     Он научил меня лазить по крышам и деревьям, падать спиной назад, открывать глаза в воде, не бояться стрекоз и лягушек, да и вообще поменьше бояться.
     Тайком и через крошечное окошко Серёжка показал мне свою любовь – большеглазую Юлечку. И ничего, что нам было по восемь лет, а Юле тринадцать, и что мы с приятелем были снаружи, а она с женщинами внутри крошечной деревенской баньки.
     От него я впервые услышал про Бабая. Потом этот Бабай – высохший сучковатый толстущий пень трёхметровой высоты – долго преследовал и мучил меня в снах.
     Дальше районного Петрищево Серёжка не бывал. Он не представлял как можно шесть суток, пусть и с пересадками, ехать в плацкарте до Перми – почти через полРоссии, где жила другая моя бабушка.
     Он недоверчиво, но с большим уважительным вниманием слушал, что можно увидеть облака сверху, а ниже, под ними, совсем маленькие дома и микроскопические машины, что в иллюминаторе земной горизонт невероятно выгнут. Я не утаивал от Серёжки, что меня рвало и в самолёте и в такси, вёзшем нас до Новосибирского вокзала, что после вагонной качки меня качало и на теплоходе и даже сейчас немного укачивает. Мне было приятно, что ему интересно. Обманывать Серёжку не было никакого желания и я честно рассказывал, как дядя Юра прихватил нас на рыбалку, но запомнилась не она, а то как мы в полутьме шли внутри Братской плотины, как страшно мне было смотреть на здоровенные грохочущие совсем рядом водопады гидростанции и на спокойные улыбающиеся лица взрослых, перекидывающих свои тела за перила.
     Серёжка гордился дружбой со мной, он смело заводил меня в какой-нибудь мало-мальски знакомый дом и показывал как некую заезжую знаменитость…
     Последний раз я побывал в Мошихе в канун Олимпиады. Ничего там не изменилось. Кроме одного – утром я не услышал голоса моего дружка. Те летние месяцы были просто забиты событиями, происходящими в Москве, предстоящими победами наших спортсменов, знаменитым чижиковским Мишкой с пятью кольцами на пузе.
     Серёжки не было – так чтож!  Мало ли какие дела могут быть у приятеля из моего детства. Мы взрослели. Каждый по-своему… И я не узнал… Нет, тогда мне просто не сказали. Иначе я бы запомнил… Возможно, пожалели, решили не нервировать чувствительного городского мальчика. И сам я был слишком молод, как-то пропустив в то лето и Серёжкино отсутствие и само пребывание в деревне, самое короткое из всех поездок.
     Больше я в Мошихе никогда не был, да и Обь пересекал лишь по железнодорожному мосту, либо пролетал над ней на военном транспотрте со всей своей ротой…
     - А Серёжка, мам? Ну приятель мой деревенский? Вот же он, на фотке со мной, с сеструхой своей Надькой и с нашей Светкой! Штаны закатаны, удочки в руках.
     - Слав, ты что? Писала же Валюша, забыл?
     - Ну забыл, наверное.
     - Умер он.
     - Как умер?
     - Да просто. В восьмидесятом, в январе прямо перед Рождеством. От скарлатины.