Харьков-Киев-Харьков

Не мала баба клопоту, купила порося - как говорят на Украине, и хлопоты эти начались - незатейливые, бестолковые, непонятно во имя чего. Переводы документов, апостиль, копии, нескончаемые бумаги. Мне эта возня казалась пустой суетой, - я был уверен, что никуда не уеду. Не смогу. Да, был уверен.

Неподалеку от Высокого, за Симферопольским шоссе, поселковое кладбище. Там покоятся мои любимые бабушка и дед. Каждый день я мотался туда на велосипеде, проводя с ними за оградой могил долгие минуты, а порой, часы своих раздумий. Во мне тогда не сочетались, как не сочетаются и теперь медаль моего деда "За Победу над Германией" и мой предстоящий отъезд. Не сочетались во мне и дубовая роща рядом с кладбищем, где я, бросив велосипед, заваливался в высокую некошенную траву и вдыхал свежий аромат листвы с немецкими городами, с непременной Рыночной площадью в центре и бесконечным рядом пивных и забегаловок. Я определенно тогда, как и сейчас, ощущал, что принадлежит мне, а что мне чуждо, хотя, может быть красиво и достойно внимания.

Дубы шумели высокими мощными кронами, сквозь их ветви лучами проскальзывали ослепительное солнце и теплое июньское небо. Щебетали птицы и вдруг низкий тяжелый звук полета Жука-Рогача. В дубовой роще неповторимая свежесть воздуха. Я закрывал глаза и вдыхал этот аромат, пытаясь его запомнить. Конечно, в Германии есть дубы и дубовые рощи, но это же их рощи и дубы. Они ведь там находятся вблизи какого-нибудь Франкенберга или Хайнихена, а не поселка Высокого. Я часто тогда брал географические карты и читал названия поселений. Сама фонетика слов была мне чужда. Как можно ощущать себя дома в местечке с названием Бранд-Эрбисдорф или Хёэнштайн-Эрнстталь. И как милы по сей день моему уху Липовая Роща, Зеленый Гай, Покотиловка, Карачёвка.

Розвалы абрикосов, Белого налива, крыжовника и порички у придорожных торговок в платках, повязанных на голове спереди тугими узлами, пыль притормаживающих у обочин грузовиков, брешущие за садовыми заборами собаки, пивная-генделик на перекрёстке с улицей 1-го Мая, выпившие мужики за пропитанными разлитым пивом деревянными столами, русский мат, произнесенный малороссийским говором - суржиком. Где я такое увижу и услышу? В какой Германии?

Я знаю, у каждого свой вкус и пристрастия. Иной скажет, - Господи, уехал бы только затем, чтобы этого больше никогда не видеть и не слышать. А я наоборот, остался бы, чтобы видеть и слышать. Но уехал. Уехал, чтобы вернуться, но не вернулся. А теперь и некуда - там война, да и Украина уже не та, чужая.

В Харькове на улице Пушкинской за высокой массивной железобетонной стеной находится ещё одно кладбище, где покоится моя бабушка Анна Натановна и дед, ушедший в мир иной ещё до моего рождения. Его звали Мирон. Он подписывался Мирмонину. Бабушка и дед похоронены в одной могиле, а над ней стоит красивый обелиск из черного мрамора с автографом моего деда.

Грустно мне было прощаться с Родиной, и как же прав был 31-летний Пушкин:

Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.

Быть может читатель справедливо заметит - так не ехал бы,- и, вероятно, был бы прав. Но случилось так, как случилось. Документы были оформлены, предстояла поездка в посольство Германии в Киев. Это было замечательное путешествие машиной с моим двоюродным братом и его мамой, стало быть, моей тётушкой.

Июньским утром, пораньше, пока ещё свежесть не покинула харьковские улицы, мы отправились в путь. В открытые окна врывались потоки утреннего ветра, на душе было весело в той же степени, что и сумрачно. Круг стремительно сужался. Харьков остался позади.

Солнце преследовало нас с Востока. Тени становились короче. Мы ехали сквозь бескрайние, теряющиеся в дымке, поля кукурузы и подсолнуха. Кое-где еще лежал туман, роса блестела в сочных травах, но уже бодрыми звуками заявлял о себе новый день. Крестьяне ехали на базар, вдоль дороги выстраивались торговки, грузовики развозили хлеб и молоко, появились ленивые, ещё заспанные мужики на телегах и велосипедах. Голенастые бабы хлестко командовали мужьями. У чайных околачивались первые посетители - грешно не накатить рюмку после вчерашнего перед работой. Далеко за посадками стремительно мелькали составы утренних электричек. Валки, Чутово, Полтава, Решетиловка, Хорол, Лубны. Что за чудное место Лубны. Дорога ведёт путешественника не через город. Она большой петлёй огибает его, и всякому счастливцу, выбравшему этот путь, открывается настоящая, подлинная Украина, такая, как она есть. Та её живописнейшая и прекраснейшая часть, которая прежде называлась Малороссией.

Вдруг начинается холмистая, поросшая дубом местность, сказочные хутора, примостившиеся террасами на кручах вдоль дороги - настоящие, украинские, с голубыми крашеными окошками и ставнями, плетёными тынами, глечиками и макитрами, сушащимися на жердях, непременным прудом-ставком, поросшим ракитой и ивою. Одного лишь не хватает - соломенных крыш. Век двадцатый внёс свою лепту. Иные бабы выгоняют гогочущих уток и гусей на берега ставков, другие коз на выпас неподалёку. А какие здесь травы и цветы, что за запах стоит окрест. Не стану описывать, слов не хватит. На высоком холме, за извилистой дорогой в гору, стоит Мгарский Преображенский монастырь, выстроенный в конце семнадцатого века на деньги гетманов, двух Иванов, Самойловича и Мазепы. Каменная колокольня появилась, однако, почти столетием позже. Что за прелесть эти места. Справа у дороги, в дубовых рощах пасеки. Мёд продают тут же. А на противоположной стороне, посреди заливных лугов, большие пруды, укрытые плакучими ивами.

Мы остановились на берегу одного из них. Плескались в тёплой воде. Солнце поднималось выше, становилось жарче, небо приняло белесый оттенок, время близилось к полудню. Как не хотелось покидать этот райский уголок. Мокрые уселись мы в машину и поехали дальше. Впереди придорожный базар, торговые ряды, водонапорная башня в Пирятине. Над нами жгучее солнце и стрекот жаворонков в полях. До Киева уже совсем немного. Ещё чуть-чуть, сосновый бор у дороги, Борисполь и наконец вдали, на горизонте, появились белые дома Дарницы.

В Киеве нам удалось поселиться в каком-то вполне уютном общежитии для аспирантов рядом с Воздухофлотским проспектом. До посольства было недалеко - несколько остановок до площади Победы, а там до Чкалова рукой подать. На машине весь путь занимал не более десяти минут.

В семь часов утра следующего дня мы были на месте. По всем улицам и переулкам старого Киева, словно ручейки в одну реку, вливались толпы людей характерной внешности, образуя обширное человеческое озеро у посольства Германии по улице Чкалова. Черт возьми, какое-то дежавю:

"Все жиды города Киева и его
окрестностей должны явиться в понедельник
29 сентября 1941 года к 8 часам утра
на угол Мельниковой и Доктериевской улиц......"

Здесь было куда масштабней: словно перепутав улицы, жиды стекались на Чкалова, но не из Киева и окрестностей, а со всей Украйны.

Было раннее солнечное утро, город суетно шумел вокруг, доносились звуки музыки из раскрытых окон, мусорные машины разъезжали, с грохотом опорожняя баки, а я стоял посреди площадки у немецкого посольства в людской толпе рассуждающего и всезнающего народа, где истину последней инстанции вещал каждый. Я стоял и был участником этого действа, не понимая, - к чему всё это вообще?

Чтобы покинуть Родину, нужно было записаться и получить номерок. Местные ушлые ребята за скромное вознаграждение меняли номерки, пытаясь руководить очередью. Вдруг в какой-то момент я оказался за турникетом, вошел в помещение и сел за стол сотрудника консульства по фамилии Шатц. Говорил он с сильным акцентом, хотя и доступно для понимания. После холодного, довольно невежливого с оттенком презрения допроса и многочисленных придирок, документы были приняты к рассмотрению.

Я вышел в дверь, безрадостно направился вдоль того же турникета к тротуару. Оглянулся. За мной шли люди восторженные, счастливые, ликовавшие. Некоторые тут же распивали шампанское "За успех предприятия". Я же это предприятие считал отчаянно неудачным. Согревало лишь одно - даже отъезд не мог означать невозвращение.

Утром следующего дня мы выехали обратно в Харьков. Я находился в унынии и прострации. Спустя семь часов я поднимался по лестнице к нашей квартире на втором этаже.
- Ну, что, - спросила мама, открывая дверь, - всё получилось?
- Да, всё сделал.
- Всё, это что? - спросила она снова.
- Харакири, - ответил я