Вдохновенья - отрывок из незаконченной повести -

      
                Перфильеву Ивану с посвящением: " Тебе. В память о прошлом и будущем".



                1913 год. "ВДОХНОВЕНЬЯ"

       Теперь здесь в Кунцево, сняв задёшево на весенне-летний сезон прекрасную дачу вблизи пустынной железнодорожной станции, на которой и  редкий пассажирский поезд-то имел остановку, Малевич  мог любоваться видами и гулять окрест хоть каждый день в спасительном одиночестве. То было значительно дешевле и благодатнее съёмной квартиры в Москве с её бестолковой суетностью, будучи у всех на виду, словно бы на цирковой арене. Временами он выезжал в Санкт-Петербург, где принимал участие в футуристических акциях и выставках, однако скоро возвращался вновь в эту милую, тихую дачную обитель.  Пребывая тут неделями, он оставлял детей, Жору и Галю,  на попечение любимой жены Софушки, и отправлялся  «странствовать»  с мольбертом или без такового, прихватив лишь карманный блокнот и карандаш. 

       Вот и нынче, в погожее майское утро, едва позавтракав, он решил   побродить, подумать и помечтать.  В ушах ещё звучала бодрая  мелодия скрипичного концерта Бетховена, услышанного вчерашним вечером в прекрасном новом зале Московской консерватории. Давеча, выйдя с концерта, он отправился от Большой Никитской до Тверской пешком, воспоминая тамошнее житиё с бывшей женой и матерью, долгое время снимавшей в тех переулках народную столовую. Проходя мимо знакомой ограды, он  с облегчением вздыхал, что всё ужасное в семейной жизни наконец-то  закончилось. Казмира, пять  лет как сбежавшая с каким-то прыщём в деревню, бросившая детей на произвол судьбы, наконец, после долгой волынки  дала Малевичу спасительный для семьи развод.

       И сегодня, будучи в ч`удном  настроении,  насвистывая себе под нос Бетховена, он сошёл с холма вниз к реке Фильке  и направился  вдоль берега прямо через луг по разбросанным всюду в густой траве прекрасным жёлтым-жёлтым  одуванчикам, которых было так много, что рябило в глазах.

       Вверху над кромкой крутого склона паслась корова. Палевая с белым брюхом, она со смаком пощипывала сочную траву, находясь в абсолютном неведении относительно своего врождённого окраса, отличавшегося фатальной  схожестью цветом со скрипкой в руках вчерашнего скрипача. «Какое удивительное сплетение двух абсолютно несвязанных друг с другом объективных реальностей – корова, дающая людям молоко и мясо, и скрипка, дарящая им настроение и  чувственность! –  подумал Малевич, любуясь своим открытием, – Нет, непременно, непременно надо отразить эту мысль на картине!»

       В тот же день, придя домой, он разобрал старую комнатную этажерку в надежде, что хозяин дачи простит. Ну, просто для того, чтобы было на чём творить, в виду отсутствия очень дорогих магазинных холстов на подрамниках. Из полок этажерки для творческого осмысления и визуализации дачных настроений удалось смастерить три одинаковых  планшета. На одном он решил запечатлеть корову и скрипку, на втором – станцию Кунцево, ну, а третий планшет посвятить… хотя бы,  сломанной им мебели.

       К обеду, как обычно, появились гости. Сегодня к воскресному столу старый  друг Лёша  Виртинский по прозвищу Сачёк  приобщил целую компанию поэтической  молодёжи, даже тарелок не хватило, пришлось у соседей занимать. Перед чаем, пока грелся самовар, решили сыграть в «калейдоскоп», кинув по кругу жребий на чтение своих стихов. На тесной веранде не нашлось и свободного пятачка, поэтому читали прямо с места.

       Тему Малевич задавал сам, как наиболее среди всех неодарённый. Среди всех обнаружился лопоухонький молодой человек с сероватыми глазами в жёлтой клетчатой куртке, которого он попросил  прочесть что-нибудь о лесе или обитателях лесной чащи. И тот прочёл, романтически всматриваясь в обрывки неба в густой листве за  цветными  стеклами окон:

                Сусальным золотом горят
                В лесах рождественские ёлки;
                В кустах игрушечные волки
                Глазами страшными глядят.
               
                О, вещая моя печаль,
                О, тихая моя свобода
                И неживого небосвода
                Всегда смеющийся хрусталь!


       – Как вас зовут? Вы представиться забыли… – напомнил Малевич.

       – Иосиф. Можно просто Осип… Фамилия моя Мандельштам, – ответил без колебаний молодой человек, нисколько не пытаясь скрыть своё еврейское происхождение за неким псевдонимом, несмотря на повсеместный  разгул черносотенцев.

       – А, почитайте нам ещё что-нибудь…

       – О лесе?

       – На ваш выбор, Осип. Вот, хоть и о природе что-то…


                Среди лесов, унылых и заброшенных,
                Пусть остаётся хлеб в полях нескошенным!
                Мы ждём гостей незваных и непрошенных,
                Мы ждём гостей!
               
                Пускай гниют колосья перезрелые!
                Они придут на нивы пожелтелые,
                И не сносить вам, честные и смелые,
                Своих голов!

                Они растопчут нивы золотистые,
                Они разроют кладбище тенистое,
                Потом развяжет их уста нечистые
                Кровавый хмель!

                Они ворвутся в избы почернелые,
                Зажгут пожар – хмельные, озверелые…
                Не остановят их седины старцев белые,
                Ни детский плач!

                Среди лесов, унылых и заброшенных,
                Мы оставляем хлеб в полях нескошенным,
                Мы ждём гостей незваных и непрошенных,
                Своих детей!


       В хрустальном  тереме закрытой веранды сдавленный его голос стих.

       – Что-то  грустно… – сказал Сачёк, – вам бы, молодой человек, оптимизма подбавить, в вашем-то возрасте…

       Эту мысль энергично подхватил долговязый Вова по фамилии Маяковский, которого Малевич не раз встречал в Питере на футуристических тусовках, где он принимал живейшее участие в качестве поэта и художника. Сегодня он был неприятно фамильярен.

       – Вот правильно, Казимирыч! – вскричал  Вова, – Ищите жирных в дома-скорлупах и в бубен брюха веселье бейте! Схватите за ноги глухих и глупых и дуйте в уши им, как в ноздри флейте. Разбейте днища  у бочек злости, ведь я горящий булыжник дум ем. Сегодня  в вашем кричащем тосте я увенчаюсь своим безумием! – Вовочка насупился и густо задышал, закончив свою экспрессию.

       – Успокойся, Владимир. Что влез? Жребий-то не твой. И потом, с булыжником в голове  вовсе нет повода для веселья, ибо рискуешь тронуться умом, – заметил Сачёк, – Кстати, столь   воспеваемой тобою революции сумасшедшие также не нужны. И вообще, революции – есть пережиток прошлого.

       – Не знаю, граждане. Но, иным способом власть не переубедить. Ни учредительное собрание, ни всеобщие выборы, ни Государственная Дума, – ничто в сравнении с всеобщей рабочей стачкой. Вот дубина так дубина!  – убеждённо возразил Маяковский, шлёпнув столовой ложкой по ладони, – Нет другого способа  заставить государство обратиться к нуждам народа, тем более, вразумить нашу абсолютную всеохватную  монархию. История такого способа вообще не знает. Читайте «Капитал» Карла Маркса, граждане, и «Манифест Коммунистической партии»!
   
       Призыв Вовы не вызвал ответной реакции, не сменил воцарившийся  минорный настрой гостей. Кто-то принёс со двора благоухающий раскалёнными углями долгожданный самовар и вазу с баранками. Тут  все оживились, разливая себе чай.

       – Так вот, друзья-товарищи, попомните моё слово! – сказал вероломный Маяковский, потянувшись налить кипятку, – Всех приглашаю в Питер на мой спектакль. Мистерия «Маяковский» в двух, или трёх действиях – это как пойдёт.  Афиша – на двери, я прикрепил…

       Жребий выпал миниатюрной полнолицей девушке с наивным взором светлых глаз, похожей на курсистку, которая сидела от Малевича справа по другую сторону стола.

       – Мне кажется, что должно случиться что-то нехорошее, – задумчиво произнесла эта  девушка. 

       – Позвольте вам представить, друзья: Марина по фамилии Цветаева, дочь знаменитого на всю страну царедворца, открывшего в Москве музей изящных искусств, – спохватился занятый самоваром Лёша Сачёк, – Покуда  она ещё не сменила паспорт, в связи с замужеством, прошу её так и величать: мадемуазель Цветаева. 

       – С чего вы взяли-то Алексей? Я и не собиралась менять фамилию… – обиделась Марина, – Моя фамилия от слова цветы, она меня вполне устраивает.

       – А, кстати, вот почитайте нам что-нибудь про цветы, Марина? У вас наверняка в запасе есть, – попросил Малевич.

      
                Идёшь, на меня похожий,
                Глаза устремляя вниз.
                Я их опускала – тоже!
                Прохожий, остановись!

                Прочти – слепоты куриной
                И маков набрав букет, –
                Что звали меня Мариной
                И сколько мне было лет.

                Не думай, что здесь – могила,
                Что я появлюсь, грозя?
                Я слишком сама любила
                Смеяться, когда нельзя!

                И кровь приливала к коже,
                И кудри мои вились?
                Я тоже была, прохожий!
                Прохожий, остановись!

                Сорви себе стебель дикий
                И ягоду ему вслед, –
                Кладбищенской земляники
                Крупнее и слаще нет.

                Но только не стой угрюмо,
                Главу опустив на грудь.
                Легко обо мне подумай,
                Легко обо мне забудь.

                . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


              К вечеру все вышли в сад. Погода стояла ч`удная, тихая-тихая, и только стремительные стрижи, проносясь в небе над дачей,  цветущими садами и столетней дубравой, издавали пронзительный звук, нарушали  глубокое безмолвие этого нерукотворного  храма природы, тем самым лишь подчеркивая  истинное его величие.

       …Марина с букетом пахучей сирени под мышкой  направилась к калитке, подхватив и сумочку, и кофту, с явным намерением незаметно «по-английски» уйти. Заметив  это, Малевич её окликнул:

       – Подождите, подождите, Мариночка! Зачем же вы сочиняете такие мрачные стихи?.. Обстановка способствует? Вам здесь не по вкусу?  Обождите! Вы всё равно будете ждать поезда  как минимум час-полтора. Так поедете дополнительным, в восемь часов по расписанию. Ведь вы ж сегодня по делам не спешите? Сегодня же выходной день!  Пойдёмте, я вам покажу замечательное место, там растёт гигантский трёхсотлетний дуб!

       –  Правда? Вот интересно-то! А далёко ли? – глаза её заискрились, она вскинула голову, поправляя спадавшую на лоб чёлку, от чего зажатый локтём букет упал на землю.

       – Подождите…  поставьте сирень вот в эту садовую вазу. Пойдёмте, я покажу. Тут рядом, и полверсты не будет, – Малевич отворил калитку, и они направились к дубу. 

       Некоторое время шли молча через посёлок мимо соседних дачных участков и садовых зарослей. Кое-где, несмотря на воскресный день, стучали молотки, звенели пилы.

       – Похоже, не я один  тут поборник тихого места, – пошутил Малевич, – Застраивают потихоньку.. .  Так скоро всю дубраву к рукам приберут. 

       – А вам бы не хотелось, Казимир? Новые усадьбы – это новые люди, новые знакомства. Новые перспективы открываются, – Марина произнесла это с  явным оттенком грусти.

       – Да-да, конечно-конечно. Но, не здесь. Здесь храм природы, храм нельзя застраивать. У вас замечательные стихи, Марина. Давно сочиняете?  – спросил Малевич, желая сменить тему разговора.

       – Всегда. Я писала их всегда, – Марина встала на заросший в траве широкий пенёк и начала декламировать, как это делают дети при гостях:

       – Моим стихам, написанным так рано, что и не знала я, что я – поэт; сорвавшимся как… брызги из фонтана, как… искры из ракет!

       – Давайте, я подержу вашу сумочку и кофту, – галантно предложил Малевич.

       Марина оставила свои вещи, перебежала на другой пенёк, продолжая  декламировать:

       – Ворвавшимся, как маленькие черти, в святилище, где сон и фимиам! Моим стихам о юности и смерти – нечитанным стихам! Разбросанным в пыли по магазинам, где их никто не брал и не берёт… Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд!

       – Ха-ха-ха! Вот уж, отчего вы точно не умрёте, Мариночка, так от скромности!

       На взгорке в окружении вековой своей свиты возвышался тот самый трехсотлетний реликт, о котором Малевичу много сказывали местные жители.

       – Этот? Ах, какой красавец! Красавец… – восхищённо зашептала Марина, подойдя, осторожно дотрагиваясь до тёплой коры дерева. И, почудилось ей:

       «Зачем явились ко мне, юные таланты? Что хотите от меня узнать?» – «Хотим узнать, много ли поэтов и художников приходили к тебе за вдохновением и советом во все твои триста лет жизни?» – «Художников? Да они всегда здесь бывали,  творили маслом на холстах, красками в акварелях, были всегда добры,  восхищались мною весной, летом, осенью,  даже зимой в самый мороз, когда краски мёрзли, и  приходилось отогревать их своим дыханием. А вот поэтов немного, что-то не припомню …   Хотя, постойте! Был тут один мальчонка, поэт, летом 1828-го. Звали его Михаил со странной фамилией Лермонтов, потомок древнего английского рода.

       Помнится,  исписал он весь свой дневник, но потом  уничтожил. Писал также записки одной местной юной барышне, вот  к примеру:

       «Надежда, вы моя Надежда! Вам всего одиннадцать лет, Вам слишком рано признаваться в любви, моя несравненная, обожаемая девочка! Но, играть с Вами в прятки, читать Вам стихи, рассматривать Ваши работы и вышивки  я бесконечно согласен, ибо мне приятно Ваше мечтательное лицо, и Ваши лёгкие разучивания танцев, от коих я так набрался, что непременно использую на балу в Собрании, как только представится  возможность. А она обязательно  представится, поскольку осенью мне предстоят занятия в Университете, и я никуда из Москвы не уеду! Я знаю, что Вы собираетесь на днях с Дмитрий Львовичем и Вашей матушкой к Кунцевскому Дубу, и оставлю в большом дупле возле  него несколько стихов, писанных мною специально для Вас. Будете там – возьмите! Для этого надо лишь посмотреть вокруг и увидеть рядом большое дерево с глубоким дуплом – там я оставлю Вам в конверте свои опусы. Читайте и вспоминайте меня, здешнего Вашего гостя. Надеюсь с Вами вновь увидеться  в Москве, ведь Вы моя нескончаемая  несравненная Надежда!  Всегда Ваш,  Михаил Лермант, потомок древнего английского рода».

       Не знаю, Марина, встретился ли в тот раз Михаил со своей Надеждой, но письмо, кажется, до сих пор лежит  в глубоком том дупле. Посмотрите. Быть может, оно ещё сохранилось».

       – И что вам сказал этот исполин? – спросил Малевич с иронией.

       – Он мне сказал, что здесь неподалёку, в глубоком дупле на одном из деревьев должны лежать стихи Лермонтова написанные его рукой.

       – Вы большая выдумщица, Марина. Не может такого быть!

       – Отчего ж вы мне не верите, Казимир? – вскипела девушка-поэт, – А если это правда? Давайте же посмотрим вокруг и поищем то место!

       И, правда: совсем неподалёку, за густыми зарослями орешника, рос ещё один кряж с внушительной чёрной дырой, расположенной выше человеческого роста. Добраться до неё, обладая некоторой сноровкой, по выступам, шишкам и сучкам на толстом косом ответвлении  было не очень-то сложно. Так же как и положить туда что-нибудь, воспользовавшись длинной палкой или сухой веткой.

       – Вот клянусь вам – ничегошеньки там нет, Марина! – вскричал театрально  Малевич, его и в самом деле стало одолевать любопытство. 

       Решившись, он полез на дерево, заглянул в это круглое чёрное пространство в  стволе столетнего кряжа, протянул туда руку и действительно нащупал там нечто схожее с тетрадью, либо туго сложенным  конвертом. «Что там? Разве в  чёрном бархате неведения может быть какое-то начало? – подумалось ему вдруг, – В чём должно быть это, чёрное? Именно, что в круге, или в эллипсе? А может,  оно станет множиться, возрастать  до бесконечности в квадрате?  А что, если это начало ограничено лишь азбучной геометрией?» – думал он, пытаясь тем временем ухватить за краешек  находку, и тут же загадал: «Вот, если удастся  выудить оттуда стихи, то и сакральное начало всего сущего можно будет схватить простой геометрической фигурой!»

       Наконец, Малевичу удалось вытащить тайную добычу, но она выпала из рук на землю. – «Вот! Вот!! Я всё-таки был прав!» – воскликнул он про себя, спрыгнув с дерева.

       Полуистлевшие листки старинной тетради рассыпались в траве. Марина бросилась их поднимать:

       – Смотрите, смотрите же! Здесь что-то написано! «Над яблоней мой тирс*… и с лирой…»

 
                «Над яблоней мой тирс и с лирой золотой
                Повесь и начерти: здесь жили вдохновенья!
                Певец знавал любви живые упоенья…
                …И я приду сюда, и не узнаю вас, о струны звонкие!**.. »










23 мая 2022 г. Москва


* Тирс – жизнеутверждающий мифический жезл (авт.)
** М.Ю. Лермонтов. Соч. в 2-х томах. 1988. «Художественная литература», стр.22