Глава 16. Вересковый яд

Летом обнять дочку не довелось – сокурсники пригласили девочек в Англию: пожить в семье, язык подтянуть. Инна отправилась во Францию в октябре, накачав массу сведений и литературы о короле Ричарде, раз, последний из коронованных Плантагенетов непрошено и бесцеремонно вторгся в повествование о попаданке. Английская история задолго до момента действия романа «Двадцать лет спустя» до сих пор оставалась в стороне от ее внимания, отодвинувшись на окраины памяти в послешкольные времена и накануне оживившись романом о судьбе сестёр Болейн. Шекспировский образ лишённого совести злодея, идущего к власти от одного убийства к другому, казался ей несколько преувеличенным и не лишенным сомнений в достоверности отображения, как любая заказная пропаганда. Историю пишут победители!

Я, у кого ни роста, ни осанки,
Кому взамен мошенница природа
Всучила хромоту и кривобокость…

Это, наверняка, перебор, как бы тогда король на поле битвы управлялся и на босвортском поле Тюдора чуть не порешил, прорубившись через массу ланкастерцев, вряд ли, они были лыком шиты. Насчет убиенных принцев, похоже, дядя-король непричем оказался. Найденные в Тауэре останки признали теми самыми, что впоследствие не подтвердилось. Кто знает, когда ошиблись, первый раз или при повторной экспертизе? А леди Анна Невилл?

Кто женщину вот этак обольщал?
Кто женщиной овладевал вот этак?
Она моя, — хоть скоро мне наскучит.
Нет, каково! Пред ней явился я,
Убийца мужа и убийца свекра.

Ричард боролся за первую любовь или приданое? Похоже, король пытался одновременно быть рыцарем в стиле Генриха Пятого и финансовым гением, который жестко собирает налоги с аристократии. Занятый реформами и сохранением власти он не успел добиться от Франции выдачи соперника, создав оборонный союз с кем-то из соседей, а братьев Стенли, не веря ни одному их слову, стоило изолировать еще до высадки Тюдора.

Стоит ли ставить Шекспира к позорному столбу, как неистового «тюдоровского пропагандиста», за эпитеты «паук с брюхом, раздувшимся от крови своих жертв», «порождение ада», «василиск», «лохмотья чести», «адский пес», «ядовитая жаба» в адрес Йорка? Меценат мастера Вильяма - внучка узурпатора, и возвеличивать назначенного главным монстром Англии ей было ни к чему.

Ричард потерял единственного сына-наследника и жену, не представляю, как можно пережить. Как-то смог, если отправил послов вести переговоры о двойной свадьбе: его - с сестрой короля, и племянницы Елизаветы - с королевским кузеном. А сам на похоронах жены рыдал, как ребенок. Богу - богово, а кесарю - кесарево? Это слесарю - слесарево, а у королей расклад иной.

В Париже они с дочкой только и делали, что гуляли, иногда спешно доставая зонтик или укрываясь в случайном кафе. В саду Тюильри показалось, что это не ветер шелестит листвой, а сам город им шепчет, вспоминая о своём прошлом, делясь мыслями о настоящем, или грезя о будущем. Тетя Шура, посвежевшая и помолодевшая на французской земле, встречала ужином совершенно московским - применительно к местным продуктам питания, и непременно с бокалом вина из парижских запасов. Идилличное парижское счастье, неомраченное бестолковой суетой и прочими реалиями, потом еще долго грело Инну суровой московской зимой.

В День Всех Святых парижане пригласили в Сент-Женевьев-де Буа, и, глядя на последний приют сестры прабабушки, упокоившейся под французской фамилией, она решилась спросить: почему же они Аверины. Оказалось, что отец заграничного родственника, сражаясь в Сопротивлении, принял фамилию матери.

Они долго бродили между могил дроздовцев, алексеевцев, донских казаков, постояли у кирпичной пирамиды – такой, что в Галлиполи, у кенотафа Кутепова, памятника Врангелю. Прошли к Гиппиус с Мережковским, Серебряковой, покрытому восточным ковром Нуриеву, проплаченной на пару столетий гробнице Тарковского и другим обреченным, чтобы тела после смерти легли в чужую землю. В голове завертелись знакомые с юности строчки Рождественского, сейчас показавшиеся какими-то неуместными и даже - до обиды, дерзкими, хотя с ноткой скорби и робким, очень тонким, пускай, нескладным, почти неуклюжим намеком на примирение.

Инна не удержалась и начала тихо бормотать себе под нос:               
Малая церковка. Свечи оплывшие.
Камень дождями изрыт добела.
Здесь похоронены бывшие. Бывшие.
Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Здесь похоронены сны и молитвы.
Слезы и доблесть. «Прощай!» и «Ура!».
Штабс-капитаны и гардемарины.
Хваты полковники и юнкера.
Белая гвардия, белая стая.
Белое воинство, белая кость…
Влажные плиты травой порастают.
Русские буквы. Французский погост…
Я прикасаюсь ладонью к истории.
Я прохожу по Гражданской войне..
Как же хотелось им в Первопрестольную
Въехать однажды на белом коне!..
Не было славы. Не стало и Родины.
Сердца не стало. А память — была..
Ваши сиятельства, их благородия —
Вместе на Сент-Женевьев-де-Буа.
Плотно лежат они, вдоволь познавши
Муки свои и дороги свои.
Все-таки — русские. Вроде бы — наши.
Только не наши скорей, а ничьи…
Как они после — забытые, бывшие
Все проклиная и нынче и впредь,
Рвались взглянуть на неё — победившую,
Пусть непонятную, пусть непростившую,
Землю родимую, и умереть…
Полдень. Березовый отсвет покоя.
В небе российские купола.
И облака, будто белые кони,
Мчатся над Сент-Женевьев-де-Буа.

А когда стихотворение кончилось, они узнали, как советскому поэту ответила парижская дочь эмигранта первой волны:
 
Белая церковь, березки, звонница,
Крест, голубые под ним купола,
Елочки, русских могил вереница…
Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Белая Армия, Белое войско,
Андреевский флаг и Георгиевский крест…
Приняли жребий мы с мужеством, стойко -
Отчий наш дом за три тысячи верст…
Нас было мало — ведь в битве неравной
Столько легло нас в тяжелом бою!
За Веру, за Русь пали смертию славной,
Кровь не щадя за Отчизну свою…
Нет! Не "ничьи" мы — России великой,
Честь мы спасать добровольно пошли.
Но, побежденные силою дикой,
С скорбью в душе мы в изгнанье ушли.
Больше полвека по свету скитаясь,
Родины честь мы достойно несли,
Верны присяге своей оставаясь,
Славу былую её берегли.
В чуждой земле, в "подпарижском" кладбище,
Вечный покой мы в могиле нашли.
Прожили жизнь мы хоть скудно и нище,
Веры, любви мы лампаду зажгли…
Детям мы нашим её передали -
Нас не забудет людская молва!
Архистратиг на Господни скрижали
Впишет мечом наши все имена.
Мы здесь истории повесть живая,
Вечную память нам ветер поет.
С Родины дальней пусть гость, приезжая,
Летопись Белую нашу прочтет!
Нашу Россию с собой унесли мы,
Бережно в сердце храня и любя.
Бурей житейскою долго гонимы,
Неумолимы, непримиримы,
Спим мы на Сент-Женевьев-де-Буа.

Аверин читал стихи едва не скороговоркой, без выражения, будто извиняясь, что проигрывают они литературно, и передергов многовато, а напоследок поведал: многие эмигранты обиделись до глубины души, что их посчитали «ничьими». Москвичи, каждый своими словами, подумали: в этих строках - трагедия множества людей, потерявших самое дорогое, что у них было. Стихи, увы, очень точные, как та правда-матка, что по живому режет. Все они любили свою единственную Россию, их жаль до сих пор. Какая страна у нас была бы, если бы все остались живы! 

Тетя Шура, проведя рукой по глазам, сочла необходимым высказаться:
- Они давно уж объединились и примирились. В могилах. Это живым недоумкам никак не успокоиться, всё кулаками машут. Сколько лет прошло, а дерутся - махают клинками да наганами, каждый со своей правотой.

Инне пришлось пояснить и Аверину, и дочке:
- Кто не сумел принять новую Родину, и были «вроде наши, да только ничьи». Не особо нужны СССР, и там, где жили в качестве «Мы - России великой», обреченно понимая: через несколько поколений потомки могут забыть язык и традиции, растворившись в ПРИЮТИВШЕЙ их стране.
Парижанин тихо согласился:
- Это так.
А дочь добавила:
- Высоцкий говорил, если люди в стихах что увидели, там это и есть. Значит, было оно там, не зря эмигранты обиделись. Может, Роберт Иванович откликнулся на моду по «золотым погонам»?

Сон приснился опять про графа и Аленку, только влюбленные показались старше. Девочка была наряжена в ампирное платье, с голубой лентой под грудью, на голове – такое подобие мальвинки. О чем говорят – не слыхать, казалось, Инна далеко от них, где-то в коридоре.
За входной дверью послышалась возня, она будто повернула голову и через коридорчик прихожей увидела: обитая дерматином дверь приоткрывается. А дальше – ничего, сон кончился. Родители пришли? Ванька?

В дорогу домой в этот раз пустилась с родителями дочкиной подружки – пригласили в целях экономии. На польской границе стояли долго, пришлось выйти размять ноги. Остановившись на травке, женщины  разговорились. Инна больше молчала, а соловьем разливалась, в сущности, малознакомая тетка, но она слушала - может, даме пооткровенничать больше не с кем?

Работает у супруга, а тот ей зарплату не платит, только на хозяйство выдает. Высокие отношения! Жизни совсем нет? Учительница начальных классов? А в школу обратно? Не пустит? Дом, работа? Хорошо устроился! Послали дочь на учебу, чтоб за границей замуж пошла? Однако!

Что? И в мыслях такого нет! Сорбонна, потому что история французская, где ее постигать, как не по месту пребывания?

А как же любовь?

Голый вассер? Ах, абстрактный Вася!

А вдруг? Стоять насмерть? Обеспечение в старости? Хм, вы, товарищи, хо-хо не хе-хе?

Ах, это муж так думает? А сама что?

Может, дочери повезет?

У нашего парня шансов совсем нет?      
               
Так, срочно на другую тему, а то щас договоримся, мне кажется.

Пишу.

Дочка зачитывает подружке отрывки из моей книги, а та мамане пересказывает? Да бог с ними, пускай развлекаются.

Потому что интересно.

Почему Дюма? Так вышло.

Игра? Я там работаю.

Еще одна работа – это не только еще зарплата, а, в первую очередь, еще одна работа, со всеми вытекающими.

Почему это некоторые фикрайтеры дилентаты? Приходится много читать, искать, составлять свое мнение, сравнивать чужие высказывания, познавать новое, не все имеют историческое образование. А вообще-то, мерси, что только некоторые.

Ну, кому-то платят.

В большинстве своем, бездарности, неспособные создать ничего своего и потому ворующие чужие произведения, чтобы на них паразитировать, намертво присосавшись? Отличаются крайне низким уровнем графоманской писанины и полным отсутствием вкуса? Какая добрая женщина!

Обитают в уютненьких ЖЖшечках в немногочисленном кругу себе подобных, где активно нахваливают опусы друг друга? Всяк кулик хвалит именно свое болото, если что.

В случае столкновения с реальной оценкой своей убогой писанины испытывают невероятное по силе жжение? Ничего себе!

Прошу прошения, мне нужно срочно ответить. Начальство, знаете ли.

Уф!!!
               
Слава богу, поехали. Музыку, что ли, послушать?

Да-да, «Вересковый мед»!

Корней Чуковский?

Ну, он раньше Маршака написал.

На вкус, на цвет…

Тихонов и Визбор? У них же просто про вереск.

По-любому, Стивенсон в подтексте?

Боюсь, я не копенгаген!

Без сомнения, именно что, «Вересковый яд»!

Опять Ливан беспокоит? А ты не чеши!

Мамма миа!

Да-да, глаза совершенно закрываются!

Отпусти хоть душу на покаяние, зануда грешная!

Слав те господи, заткнулась! Хорошо бы до самой Москвы!