Свой-чужой

Головы у меня не было. Вот она, закопченная, лежит в жухлой траве. Из ушей змеятся черные струйки запекшейся крови. Глаза приоткрыты, отсвечивают белками с алыми прожилками сосудов. Анатомический театр, паноптикум… А где остальное? Ноги, руки, заскорузлое давно не мытое тело. Все это – чужое, не мое, восковое, поддельное. Сквозь марево слоистой мути пытаюсь найти что-то приметное: фурункульный шрам на затылке, родимое пятно на левом запястье. В сплетении жестких стеблей, высушенных степным солнцем, ничего не разглядеть. «Может, все-таки, это не я?» - спасительная мысль легко касается бесплотного сгустка материи, - того, что когда-то было мною.
Трава кажется живой, она медленно шевелится, закрывает свет. Серая плеть извивается кольцами, качается перед глазами… Глазами?! Вой, переходящий в нестерпимый визг, бьет наотмашь по лицу, пронзает голову стальными ребристыми прутьями. Холодная ячеистая лента робко касается меня, омерзительно скользит по лицу. Змея! Крупная степная гадюка без опаски ползет по мне недвижимому, мертвому. Яркий свет меркнет, закрытый черной тенью. Пыльный ботинок с прилипшими ошметками глины и сухой травы сбрасывает змею. Чьи-то близкие голоса, едва различимые сквозь визг и размеренное верещание, звучат утробным эхом, как из бездонной стальной бочки.
- Живых, кажется, нет…
- Да, Василь, на мину они напоролись. Нашу или сепарскую, хрен поймешь. Ты, это, под ноги смотри, тут растяжки могут быть в траве. И змей полно, даже по трупам ползают.
- Ага. Смотрю. Мы тут точно не минировали, третий день, как под Широкино стоим. Даже не купались, море то еще теплое.
- О! Этот еще дышит, глаза открыл.
- Макс, иди сюда, ты местный, может узнаешь…
Едкий дым от горящих покрышек застил глаза. Пересохший язык корявым сучком ворочался во рту. Губы дергались, заглатывая воздух вперемешку с гарью. В груди что-то булькало, обжигая плоть. Загорелое лицо с бесцветными черточками бровей склонилось надо мной, глубоко посаженные глаза излучали страх.
- Надо забрать его, пригодится, если оклемается. Учились мы вместе на мех-маше. Давно, еще в девяностые. Хотя…
- Что, пожалел этого урода ватного? Сдохнет он через полчаса, поехали, пока не прилетело чего-нибудь.
- Пошли! Сява, слышь, заводи.
Лобастый пикап «Хонда», разрисованный желто-серыми оскольчатыми пятнами, рванул с места, буксуя колесами по разнотравью. На пыльном ветровом стекле белым пунктиром мелькнула надпись латиницей «WALHALLA EXPRESS». Машину накрыло дымом, глаза застила угольно-черная пелена. Голова, где же моя голова?! Бескровная маска возле распластанного чужого тела. Рыжие отблески пламени скользили по впалым щекам, вспыхивали зловещими огнями в стекленеющих глазах.
Порыв ветра унес меня прочь. Туда, к свету, живому, трепетному морю, выгнутой тетиве горизонта. Темной громаде родного города, засыпающего под саваном заводского дыма. Я поднимался выше, летел над уродливым кратером шлаковой горы, мимо уткнувшегося в гаснущее небо высоченного перста азовстальской трубы. Сквозь бронзовеющий закат проступали туманные лабиринты улиц, извилистая лента реки, сталинские шпили, сточенный карандаш водонапорной башни, глыба недостроенного храма. В небе уже поплыли малиновые светляки на телевышке, по морю скользили отблески прожекторов далекого порта.
Где моя улица, садик, школа, дворы, аллея, серебристые крылья реактивного МиГа в ближнем парке?! Где моя пятиэтажка, спрятанная в жухлой листве старых деревьев?! Где мама… Горькая чаша её одиночества безмерна. И моя вина перед ней. Как я без неё. А она… без меня. Единственного сына, жизни, счастья, надежды… Нет, так нельзя. Это конец, небытие, пустота? Полет сухого листа над остывшей землей, шуршание усталого прибоя в рапановых россыпях, трепетный зигзаг чаячьих крыльев на фоне бронзы заката. Желтые пятня света уличного фонаря на выцветшем гобелене домашних штор, полуночное урчание холодильника «Донбасс», запах книг, игрушек в спальне, где остановилось время. Мое время.
Всего этого больше не будет. Никогда. Тьма неоглядной ночи разливалась под куполом неба, черная жижа неотвратимо поглощала меня, - холодную тень, растворенную в пространстве. Я был ветром, рваными клочьями облаков, морем, степной травой, камнями, пыльным асфальтом, ржавью на трамвайных рельсах, горячим дыханием доменных печей, светом уличного фонаря в кривых закоулках старого города.
Багровая вспышка озарила небо. Мрак откинуло за горизонт. Пульсирующий огонь затухал, обнажая темные абрисы домов, заводских труб, ломаную линию песчаного пляжа. Меня, сжатого в точку, вмиг наполнило биением горячей крови, движением жизни, оглушающими толчками боли. Тупые выщербленные клыки, жестокие фантомы, терзающие душу, погружались в мою память, крошили в осколки охладевшие кости прожитых лет. Казалось, они губят меня, окунают в небытие. А я жил, дышал, смотрел в родное небо – чернильную ширь, озаренную пламенем раскаленного доменного шлака. Боль была желанной, ликующей. Ее бессилие забавляло. Даже когда надо мной полетели дымные этажи облаков, а земля шершавой ладонью ударила по лицу, страх не коснулся меня, счастливого. Терпкий запах осенней травы, ночной сырости, сиротливо дрожащие на ветру паучьи тенета с капельками зябкой влаги, оказались сильнее боли. Они шептали что-то, наполняли ночь гулким эхом неразборчивых фраз: «Смотрите… это наш… свой. Живой он… аккуратно клади… вот так».
Серый потолок с трещинами и пятнами от протекшей воды раскачивался и поднимался вверх. По глазам хлестали вспышки желтой лампы дневного света. Больничный запах, обычно раздражающий и тревожный, был подобен изысканным духам – уютным, бодрящим. Еще был голос. Интонации, нежность наделяли его живительной силой. Я беззвучно плакал. Слезы застили глаза. Смахнуть бы их, но руки плетьми лежали вдоль тела.
«Тебе больно? Очень? Потерпи, родненький, пожалуйста», - звуки сложились в тихие слова. Ангельский силуэт в ореоле неяркого света парил надо мной. Хотелось раствориться в нем, стать светом, дышать вместе одним воздухом. Девушка с черными волосами, стянутыми резинкой, в больничной робе с вышитыми на кармане буквами «АВ», меняла пластиковый пузырек в капельнице. Я не мог ясно разглядеть ее черты, только глаза, широко распахнутые, обожгли меня голубым огнем. Ее бледное лицо с потемневшими глазницами и нездоровым румянцем, озарилось улыбкой.
Она пришла ко мне ночью. Ломаные тени деревьев плавали по беленым стенам. Холодный свет Луны наполнял палату фосфорическим сиянием. Что это: сон, горячечный бред? Незримые объятия смерти, пришедшей в женском обличье. Свобода от боли, безысходности бытия, забытье. Так, наверное, выглядит ад. Свистящий хрип растерзанных тел, звериные оскалы, кровь, сонм отлетающих душ – прозрачных мотыльков, бьющихся в окна. Здесь нет любви от края и до края. Мужчина и женщина в краткий миг встречи не думают о ней. Разнузданная плоть похотливо хохочет, зовет в ледяные объятия смерти. Но усталые девичьи глаза, без жеманства дарящие нежность, влекли меня к жизни. И я безоглядно шел за ней. Жадно ловил каждое слово, жест, взгляд ангела, облаченного в белую больничную робу. Девственно чистую, как любовь…
Мы расстались на рассвете, под гул далекой артиллерийской канонады. Новая смена заспанных девчонок в медицинских масках суетилась возле коек с ранеными. Временами я забывался. Тело, будто облитое раскаленным маслом, сотрясалось в лихорадке. С растрескавшихся губ срывались бессвязные фразы. Ночной разговор, ее глаза, лицо в лунном свете, тепло ладоней не покидали меня. Я видел, как за мной вернулся пятнистый внедорожник, как безвольное тело мешком бросили в кузов. Машина рванула в сторону города. Взрыв. Хлесткие плети трассеров, впившиеся в металл, рвущие в клочья человечьи тела. Дым, пироксилиновый смрад, ревущее бензиновое пламя. Хриплые сорванные голоса, площадной мат. Мои слова, булькающий шепот: «Не чужой… из девятого полка… вместе пришли…»
Мы лежали в палате рядом, он и я. Земляки, повязанные памятью студенчества. Приятельством, не дружбой, но все же. Меня решил забрать не он, другой, враг. А я спас его. Обожженного, пробитого осколками. Так что не разобрать кто он: свой или чужой.
Горячка отпускала. Я жадно пил воду, смотрел в потолок, прочерчивая глазами контуры потеков воды – неведомых морей, островов. Там, в далеких чертогах, жили люди. Они улыбались и, наверное, были счастливы. Хотелось оказаться рядом с ними, пройти по тенистым улицам светлых городов. Смотреть на море, слышать детский смех и…
«Нет пульса. В реанимацию, срочно! Готовьте дефибриллятор…», - голос удалялся, тонул в пении птиц, шуме прибоя на берегах чертогов счастья. Доберусь ли до них? Я не знал этого.