Бунт. Глава 1

…Скачу, как вихорь, из Рязани,
Являюсь: бунт во всей красе,
Не пожалел я крупной брани —
И пали на колени все!
Н.А.Некрасов

Глава 1.
Всем известно, насколько быстро посеять смуту в народе, как легко побудить его к бунту. О, люди ненасытны. Сколько ни дай им – все мало. Всего и всегда. Дай им хоть денег, хоть свободу – все равно найдется тот, кто упорно начнет доказывать, что, мол, дай человеку свободу, так он окончательно отобьется от рук, дай человеку денег – чувство меры потеряет. А ежели лишить? Бог его знает, что начнется! Люди всегда стремятся к лучшей жизни, они устремляют свой взор в какие-то неведомые дали, которые, вероятнее всего, им увидеть никогда и не светит, однако твердо считают, что все у них получится и все сложится именно так, как желают.
Народ по-детски наивен, доверчив: он ведом на чьи-то пустые обещания, увидя перед собой человека, читающего с табурета какие-то сомнительные лозунги, восхищается, он надеется, что вот тот, кто подарит ему все, чего не дало прежнее правительство и его «чертовы реформы, которые вовсе не сделали лучше, а только усугубили ситуацию». Однако никто из этих людей и не задумывается о том, что виновато в этом не только правительство, но и служащие местного самоуправления, помещики, владельцы всевозможных предприятий. Быть может, реформы имели бы больший толк, ежели бы каждый считал важным исполнять все так, как полагается. Но, как показывает история – все думают лишь о собственном благосостоянии.
Словом, так и вышло в N-ской губернии. Одним прекрасным утром в доме губернатора началось то, что в дальнейшем местные историки шутливо называли Смутой.
В десятом часу к дому губернатора, подскакивая на каждой неровности на дороге, шатаясь и скрипя, подкатила крохотная бричка с сидящим в ней мужчиной лет сорока. Должно сказать, что он едва в неё помещался: благодаря его богемному образу жизни он вырастил себе настолько большой живот и бока, что более походил на арбуз, чем на человека. Образ этого самого арбуза он также закреплял своим полосатым жилетом, который до того был ему мал, что временами пуговицы со щелчком отлетали и нередко попадали кому-нибудь в руку, ногу, живот, словом, куда повезет. Лицом он был так же кругл: большую часть лица перекрывали его мясистые щеки и обвисший лоб, между которыми блестели чёрные бисеринки-глаза. Губы, похожие на две сливы, покрытые обыкновенно каким-то жиром, брызгали при каждом его слове так, что собеседник к концу разговора оказывался совершенно мокрым. Смешно торчащие короткие ручонки болтались из стороны в сторону, точно веревочки, а ноги, больше похожие на младенческие, при походке будто бы дергались от судороги, а не делали шаг. Так что можно сказать, что своим видом он чаще вызывал смех и жалость, нежели уважение и страх.
Это был Константин Николаевич Дурнов, голова города N, уважаемый, как сам он считал, человек. С губернатором, Ильей Андреевичем Царевым, был он в самых близких и хороших отношениях, можно даже сказать, что если бы Дурнов был женщиной, то Царев предпочел бы жениться именно на нём, а не на своей нынешней жене – до того устраивали друг друга они и характером, и манерой поведения, и образом жизни. Нередко встречались в неофициальной обстановке и говорили о различных глупостях, что свойственно всяким людям из того общества, в котором они состояли. Однако поводом сегодняшней встречи было отнюдь не желание в очередной раз поболтать, как женщины на рынке, а серьезное обстоятельство.
Обождав пару минут и позаглядывав в окна губернаторского дома, он выскочил из брички, при этом два раза чуть не упал и обругался самыми страшными словами. Постучавшись и дождавшись, когда швейцар впустит его в дом, он с кряхтением, подобно горбатой древней старухе, поднялся по лестнице и вошёл в кабинет Ильи Андреевича, где, как оказалось, он был уже не один.
Кабинет Ильи Андреевича представлял собой отнюдь не маленькое помещение, подходящее для уединенной работы, а целую приемную, комнату, в которой может свободно уместиться человек, этак, пятнадцать, а то и все двадцать, и между каждым из них останется ещё целый сажень свободного пространства. У противоположной от двери стены стоял большой дубовый стол с таким же большим, обитым тёмно-красным бархатом, дубовым стулом. Рядом с ними небольшой шкаф с энциклопедиями, справочниками по истории России и даже парой-тройкой художественных книг, к которым он, впрочем, никогда не притрагивался. Вообще, сложно сказать, в чем Царев был заинтересован: со стороны впервые входящего в его дом человека казалось, что его привлекало абсолютно все, однако стоит поговорить с ним хотя бы десять минут, и уже начинаешь сомневаться в том, что его вообще что-либо заставляет отвлекаться от бесконечной болтовни и увлекает на долгие часы. В его кабинете также имелось два дивана, бюро (словно одного стола ему было мало), комод, в котором хранились бумаги и все, что стыдно показывать, были даже цветы, которые неведомым образом все еще оставались живы, несмотря на чрезвычайно редкий полив. Было все. Можно с уверенностью заключить, что кабинет Царева был чем-то вроде портфолио.
Итак, Илья Андреевич был не один. К нему, как позже стало известно Константину Николаевичу, уже успел явиться полицмейстер из того же города, что и Дурнов. Более того, повод для визита у них был совершенно одинаковым. Стоя в одном лишь ночном халате и очках на носу, весь взъерошенный и всем своим видом напоминающий ежа, Царев выражал совершенную незаинтересованность в деле.
• О, Константин Николаевич, вы как раз вовремя, -- серьезно, что ему не свойственно, сказал Царев.
• Я к вам с пренеприятнейшим известием, Илья Андреевич, новость потрясает.
• Знаем мы эту новость. Час назад ещё я по воле Григория Михайловича, -- он кивнул на полицмейстера, -- выскочил в самую рань из кровати и стал выслушивать  все подряд, все подряд…
• Григорий Михайлович, ну в самом деле, -- будто пытаясь подмазать Цареву, полушепотом с укором произнес Дурнов.
• Не мог медлить, сударь, ведь…
• Да еще и эти ваши прокламации, чтоб черт их подрал.
• Мы их и подрали, Илья Андреевич, ни одной прокламации более не заметишь ни на стене, ни на фонаре.
• Эх… -- Царев махнул рукой на полицмейстера. – Все утро он мне, зараза, испортил, -- прошептал он городничему.
• Да-с, да-с.
• А ведь я мог только через час преспоко-о-ойненько встать, туалет совершить, позавтракать, в конце концов. И вот я уже битый час с Григорием Михайловичем, а в столовой, между прочим, в эту минуту жуют рябчиков. И я бы мог их жевать, ежели б не ваши чертовы прокламации.
• Господин губернатор, это серьезная угроза!
• Чему угроза? Право, Григорий Михайлович, дорогой, есть ли на нас хоть что-то компрометирующее, которое мы не сумели скрыть? Все что не хотели – уже известно каждому в городе. А все эти ваши прокламации – совершенная дурость, не более. Константин Николаевич, вы читали?
• Никак нет, Илья Андреевич, покамест не нашёл минуты.
• О, замечательно. Извольте тогда прочитать вслух,. Такая фееричная глупость, что получше всякого смешного анекдота будет.
• «Граждане! В связи с затянувшимся продовольственным кризисом…»
• И какого продовольствия им мало?
• Здесь, кажется, не обозначено…
• Да читай, читай дальше.
• «…и непосильным трудом рабочих на заводах, взываем выступить против буржуазной прослойки общества и прочесть наши условия. Да будет хлеб! Да будет свобода! Да здравствует пролетариат!»
• И вот на это я трачу своё драгоценное время! И вот над этим мне нужно подумать! Право, это смешно.
• Любопытнейшая бумажка.
• Ну не можем же мы закрыть на это глаза: не доведи Господь это станет известно императору. Нет, нет, ни в коем случае…
• Впрочем, -- Илья Андреевич поправил пояс своего халата, -- разборку с прокламациями и поимку эти страшных, -- он усмехнулся и, забрав бумажку у Дурнова, сунул её в какой-то ящик комода, -- преступников я, Григорий Михайлович, доверяю вам. Сами понимаете, не моя забота выискивать воров, убийц и революционеров-марксистов. Вы, ступайте, ступайте, -- он, легонько подталкивая полицмейстера к двери, направлялся к выходу из кабинета, -- но как только узнаете хоть что-то об этих гнусных, мерзких, гадких агитаторах, сразу пишите, посылайте мне почтового голубя, приезжайте сами и будьте уверены, что я всегда буду готов вас выслушать. Только не ночью и не утром. Желательно ближе к обеду. Словом, ступайте…
• Я… да… конечно… как только, так… -- Григорий Михайлович совершенно растерялся.
• Вот и славненько, вот и ладненько. До скорых встреч, мой дражайший!
И он уже силком выпроводил полицмейстера за дверь, в мыслях представляя, как тот кубарем скатывается по ступеням.
В целом, можно с уверенностью сказать, что Григорий Михайлович Шпагин был, мягко говоря, неприятен и Цареву, и Дурнову. Однако как таковой причины они сами для себя выделить не могли. Тут, верно, сработала какая-то внутренняя червоточинка, та черта характера, которая прививает человеку подозрительность и предвзятость ко всему, что ни встретит. Человек начинает нарочно искать какие-то отрицательные черты, даже если их, казалось бы и не видать вовсе, но он «находит» и начинает верить. Хотя возможен и другой вариант: непринятие других людей и самая обыкновенная зависть.
Шпагин был, как его называли, славным малым. Только недавно поступив на службу, он успел дойти до полицмейстера, поиметь честь познакомиться со всеми высокоранговыми чиновниками губернии и, собственно, с самим губернатором. Даже находясь в столь прогнившем обществе, он не терял твёрдости характера, не поддавался на соблазны и, впрочем, не особо сближался с представителями светского общества, в которое так упорно его старались ввести. Григория Михайловича уважали, однако вовсе не боялись, ибо в ином случае беспорядки, о коих речь пойдет дальше, могли бы прекратиться даже не начавшись.