Быть или не быть

В один из майских вечеров 1993 года в добром расположении духа я вернулся из института в нашу городскую квартиру. Мама была уже дома и неожиданно заявила, что у нее ко мне разговор. Пришлось выслушать. Собственно, это не был разговор, а монолог. Сводился он к тому, что Германия давным-давно открыла въезд для евреев на постоянное место жительства, и почему бы, дескать, мне с женой не воспользоваться такой возможностью, почему бы, дескать, не повидать мир, не поездить, не увидеть другие страны, не найти хорошую работу, не обустроиться там пожизненно и тд.

Соседство произнесённых слов "еврей" и "Германия" на меня произвели чудовищное впечатление. Несмотря на раскрытые настежь окна и балкон, показалось, не достает воздуха.
-Нет, maman, ты это серьёзно, что ли, или какие-то хиханьки-хаханьки?,- уточнил я на всякий случай.
-Абсолютно серьёзно,-услышал я в ответ,-все умные люди уже давным-давно подали документы или собираются подать.
-Да-а, а твоя Гена?-спросил я
Геной была, как это ни странно, женщина, сотрудница и приятельница моей мамы, о которой много и долго каждодневно рассказывалось дома.
-Конечно, в первую очередь. И она с мужем, и её сын с женой.
-Вот, где собака зарыта, -улыбнулся я,- ну, раз Гена подала, да еще и её сын с женой, куда ж нам деться, надо срочно бежать и тоже подавать на выезд.
- Дурак,-получил я в ответ,- тебе нравится получать стипендию в несколько сот тысяч, а твоей жене зарплату четыре миллиона? А что будет дальше? Родятся дети, с нами не дай Б-г что случится, и как тогда?
Жена моя работала библиотекарем и получала минимальную зарплату в СССР, равную восьмидесяти рублям в месяц, инфляция за последние годы довела эти восемьдесят рублей до четырех миллионов украинских карбованцев, т.е. это была действительно минимальная зарплата.
-Не всё меряется деньгами,-возразил я. В конце концов не евреям уежать в Германию.
-Конечно не всё, когда вы оба с вашими доходами полностью на нашем обеспечении. Хорошо, пусть даже ты прав, только одно "но",- не понравится-вернетесь. Никто не говорит, чтобы вы уезжали и жгли мосты. Но я думаю, это ваш шанс найти свое место под солнцем, организовать полноценную семью, не думая каждодневно о хлебе насущном и, наконец, увидеть мир.

Мне было невыносимо представить себя вне Харькова, вне друзей, не слышать по ночам гул троллейбусов, бой часов на звоннице Успенского собора, разговоры во дворе на русском языке, не слышать урчание голубей на нашем балконе, где они всегда вили гнезда, и с чем многие годы мы безуспешно боролись, не слышать из распахнутых окон звуки органа, доносящиеся из Концертного зала органной музыки. Как можно жить где-то, где нет улицы Совнаркомовской, красивой, зеленой с ее великолепными зданиями архитектора Бекетова, где нет Пушкинского въезда - улицы, построенной единым двусторонним комплексом в конце двадцатых годов двадцатого века в стиле Конструктивизм, с его треугольными двориками, утопающими в зелени лип. Как можно было смириться, что в моей жизни не станет Сумской, Пушкинской, Сада Шевченко, многочисленных улочек и переулков Нагорного и Дзержинского районов, где прошли моё детство и юность. Мне и сегодя здание Госпрома милей и дороже десяти Кёльнских соборов вместе взятых, причем по двум причинам - во-первых оно не хуже, а во-вторых оно моё, со мной, во мне. Я в него входил с отцом, сквозь крутящуюся дверь в свои неполные три года, когда мы встречали маму с работы, а не в Кёльнский собор. Но пуще всего была невозможность расстаться с Высоким, поселком близ Харькова, где находился наш пригородный дом. Там, в огромном зеленом саду, посреди россыпей цветов, в зарослях сирени, бульдонежа, жасмина прошла вся моя жизнь. Первые друзья оттуда, рыбалки, велосипед с утра до вечера, футбол и родниковая чистая холодная вода из колонки во времена моего детства тоже оттуда. Память о моей прабабушке тоже там. Всё там - могилы самых близких мне людей, воспоминания, звук отправляющейся со станции электрички, лай собак, утренние петухи и кудахтанье соседских кур, заливистые трели лягушек на пруду неподалеку и ночные соловьи в кустах пищиков. Это всё там.
Треск поленьев в печи, зимние студеные вечера на пруду и звук коньков на расчищенной с пацанами лунке. Вдруг страшный треск - это лопается лед от невиданного мороза, не помещаясь в пространство берегов. Луна с холодным зимним ореолом, мой любимый ушастый Чапик, бабушка, дед, ежевечерние шахматы с ним и крепкий, крепкий горячий ароматный чай. Это всё лишь крохотные воспоминания того, что связывает меня с этим небольшим чудным домом с верандами, посреди самого лучшего на свете сада.

Можно ли было всё это оставить, ради чего? Не был ли я тем цветком, который давно уже пустил корни, прижился, расцвел, и вдруг кто-то решил его пересадить, дескать, другая клумба лучше.

Maman на унималась. Разговоры оказались многодневными, если не многонедельными. Я всячески сопротивлялся, бывало скандалили, порой крепко. Надо знать характерец моей маменьки,- это тот случай, когда проще сделать, чем объяснять, почему тебе это не хочется.  В общем, решено было, что подача анкеты и даже положительное её рассмотрение не есть отъезд, а отъезд не означает невозвращение. Я махнул рукой  - хрен с ним, подадим, а там видно будет. Жена не возражала.