Во Имя Твое 13. Отец Алексий

(Соавтор Ольга Пономарева)
Отец Алексий
   …Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое.
   Пс. 90-й

   Шел шестой год после освобождения отца Григория из заключения. Он имел уже соответствующий документ со всеми подписями и печатями на право свободного передвижения и отъезда. Но все это была лишь хорошо замаскированная форма задержания человека в Магаданском крае, куда из более цивилизованных мест и по контракту-то не заманишь, а работники тут нужны. Формально все конституционные нормы по отношению к нему были соблюдены, выдан паспорт, но реальная возможность выехать, как они говорили, «на материк» была минимальной. Большинство бывших заключенных, освободившись из зоны и предпринимая напрасные попытки уехать, оставались тут же. Постепенно приживаясь, они начинали новую жизнь.
   На «материк» можно было попасть лишь самолетом. Пассажирских рейсов в то время не было, летали только транспортные или почтовые самолеты, на которые брали по два-три человека кроме команды, в основном – начальство. Местное же малочисленное население записывалось в негласную очередь на годы вперед. Кроме того, стоимость перелетов в то время была баснословно велика.
   Отец Григорий устроился работать в систему Дальстроя, записавшись в очередь на вылет и собирая каждую копейку на оплату дороги до «материка» и на билет (со многими пересадками) до Свердловска. Ему довелось поработать и с геологами, и на метеостанции, и просто на строительстве дорог. Покатилась череда лет формально свободного, но фактически запертого (только уже не в стенах зоны, а на необъятных просторах Севера) человека, выжившего в сталинской каторге и теперь прилагающего все усилия, чтобы вырваться на родину, к семье. Жил он где получалось: летом – в палатках, зимой – в бараках геологов, в вагончиках дорожников и на передвижных станциях метеослужбы.
   Как и раньше, он оставался сдержанным и молчаливым человеком, но не угрюмым. Он был трудолюбив и вынослив. Зона выработала в нем обостренное чувство опасности, связанное с природными явлениями, сложными жизненными ситуациями и человеческими конфликтами. К отцу Григорию, по северным суровым меркам, относились хорошо – умен, трудяга, никогда не подведет, верный человек, но «не свой». Не пьет, не сквернословит, а иногда взглянет своими синими глазами, да так, что не поймешь – или он тебя почему-то жалеет, или знает что-то такое, отчего становится не по себе. Даже языки грубиянов и матерщинников под этим взглядом прилипали к гортани. Ну не свой он был среди них, хоть и уважаемый человек.
   Работая, отец Григорий творил Иисусову молитву – так повелось еще с зоны. Его молодая и цепкая память, которая с младенчества была настроена на молитвы, восстановила почти всю Божественную Литургию, главы из Священного Писания, молитвы за здравие и за упокой, утреннее и вечернее правило, тексты акафистов. Кроме того, он читал и светскую литературу, которую удавалось каким-то образом добыть. В его архивных бумагах был найден список авторов и книг, прочитанных им после освобождения. Среди них в основном классика. Книги Максима Горького, Стефана Цвейга, Джека Лондона и многих других авторов… Сохранились даже отдельные выписки из прочитанного, много страниц выписано из «Тружеников моря» Виктора Гюго. Живой, светлый ум батюшки все время старался увидеть мир глазами других людей.
   Позднее, когда батюшка служил уже настоятелем Свято-Духовской церкви в Смолино, он в качестве послушания благословлял своим духовным чадам чтение книг писателей-классиков. Одна духовная дочь отца Григория, Любовь, рассказывала, что получила однажды от батюшки благословение прочесть книги Виктора Гюго. Прочитав шесть томов из полного собрания сочинений писателя, она остановилась на чтении трагического произведения «Валентин и Валентина» и, потрясенная событиями, описанными в романе, пришла к батюшке со словами: «Все, больше читать не могу…». Отец Григорий, внимательно взглянув на Любовь, тихим голосом сказал: «А больше и не надо…».
   Так сбывались слова батюшки, записанные им в духовном дневнике: «Большое дело – давать читать с размышлением. В этом секрет подхода к душе. А непродуманно дать чтение – это просто забросать книгами, не сообразуясь с наклонностью человека. Когда от книги прочитанной осталось впечатление, это значит – попал в цель, а если не так, то считай свой заряд пропавшим».
   Чувство одиночества на чужбине, часто подкрадывающееся уныние и тягостные раздумья облегчала только молитва. Очень часто отец Григорий думал о своих родных. О любимой супруге, о дочке, которая росла без него. Он не слышал ее детского лепета, не видел ее первых, неуверенных шагов и успехов в музыке, которые она имела благодаря героическим усилиям своей мамы Нины Сергеевны. Все было без него. Что ж, видно, так угодно Господу. Болело сердце об отце – архимандрите Ардалионе. Из писем жены между строк он мог понять, что связи с отцом совершенно оборваны. «Где же ты, мой дорогой друг, отец, наставник и учитель? Вряд ли стальные челюсти ГУЛАГа пощадили тебя!» Где отец матушки Нины… протоиерей Сергий? Где все столь любимые и дорогие сердцу люди, сгинувшие в пучине 37-го года?
   Последние годы отец Григорий почему-то особенно остро вспоминал свое короткое и трагическое знакомство с покойным батюшкой Алексием, его напарником по шахте. Для себя он четко решил: если Господь даст ему вернуться домой, то дальнейшую жизнь он посвятит служению Богу и Церкви. Это был и завет отца Алексия, и обет Богу, данный заключенным Григорием Пономаревым во время пребывания в бараке смертников. Безусловно, если бы даже не эти страшные и мучительные события лагерной жизни, то отец Григорий все равно посвятил бы себя служению Церкви, для которого был уготован с детства.
   Воспоминания об отце Алексие часто тревожили его душу. Работая в системе Дальстроя, он неплохо знал окрестные места. Знал и расположение своей бывшей зоны, и места захоронения умерших узников. Места для погребения заключенных нельзя было назвать захоронением. Это были огромные котлованы, вырытые в короткое северное лето. Весной и осенью они заполнялись телами умерших. Когда котлован наполнялся, его слегка прикапывали землей, и то не из соображения человечности и гуманности, а для «санитарной» профилактики. Тела же несчастных, умерших зимой, просто штабелями, как поленницу, складывали где-то там же, а по весне, хочешь не хочешь, тоже приходилось хотя бы слегка присыпать их землей. Тут бродило много диких, отощавших за зиму волков и лисиц. Мелькали и пушистые шубки соболей. Стаи воронья кружились над этими мрачными местами поругания человеческих останков, которые свидетельствовали о еще более страшном разложении – растлении душ живых людей, ведающих этими «полями скорби».
   Почвы, часто болотистые, ускоряли, конечно, процесс «выравнивания местности», как это бывает на старых кладбищах. Обычная же тундровая растительность вела себя странно. Целые поляны над захоронениями были покрыты огромными, неестественно разросшимися кустами морошки. Ягоды на них были не оранжевые, а кроваво-красные. Мхи и лишайники вырастали здесь намного быстрее, чем травы из обычной лесотундры. А нежные розово-лиловые и белопенные тончайшие цветочки, повсеместно покрывающие обычную тундру в начале полярного лета, тут не росли вообще.
   Ничто не могло скрасить хоть на миг угрюмость и мрак этих мест. Что-то незримо наваливалось в этих местах, давило и душило до изнеможения. Однако отец Григорий, преодолевая себя, иногда приходил в эти места и читал заупокойные тропари, 17-ю кафисму из Псалтири и молитвы, которые помнил с детства.
   Странная мысль о том, что он, сам не зная как, может хотя бы примерно определить место захоронения отца Алексия, часто посещала его. Он понимал, что это почти неисполнимо, и гнал от себя нелепые мысли. Но они вновь и вновь настойчиво прорывались в его сознании. Осенью 1952 года он снова, и уже в последний раз, посетил эти места скорби. Необходимая сумма денег для дороги домой была почти собрана, и нашлись люди, которые могли помочь ему улететь, предположительно ранней весной.
   Первые морозы уже схватили болотистую почву. На свежем снегу еще более ярко и зло, чем осенью, алела, как разбрызганная кровь, морошка. Мхи, поседевшие от заморозков, покрывали всю поверхность огромной поляны, на которой стоял отец Григорий. Он прощался со всеми невинно осужденными исповедниками православной веры, которые пострадали за Христа, и молился за них. Молился даже за тех, кто отбывал срок за свои злодеяния. Сколько их прошло по тропе страданий за эти страшные десять лет заключения?.. Окружавшая тишина нарушалась лишь тихим «шелестом минут», уходящим в вечность.
   Мысли об отце Алексие щемящей раной в сердце не давали ему покоя. Прочитав, как обычно, все заупокойные молитвы, он с мольбой обратился к Господу: «Господи Иисусе Христе! Если есть на то Твоя благая воля, соверши невозможное: укажи место упокоения отца Алексия! Я снова буду просить Тебя, чтобы Ты принял его в Свои светлые обители. На краткий миг нашей земной жизни он был мне как отец. Помоги мне, Господи, запечатлеть в своем сердце все, что связано с дорогим человеком». Тусклое на закате дня солнце осветило напряженное, устремленное в небо лицо отца Григория и его глаза, увлажненные слезами. Бросив прощальный взгляд на поле, сквозь слезы он увидел вдалеке какой-то странный отблеск: то ли осколок стекла блеснул на солнце, то ли это был какой-то огонек. Смахнув скупые слезы, он напряженно вгляделся вдаль и вновь увидел эту «светлинку», почти на снегу. Он быстро зашагал к ней, боясь потерять ее из виду.
   Где-то вдали по краю поляны прошли два человека. Они как будто уходили от странного огонька и вскоре скрылись в подлеске. Отец Григорий почти не обратил на них внимания: мало ли кто может тут проходить – те же дорожники или геологи, возможно, сокращали себе дорогу, проходя кладбищенской поляной. Он очень боялся потерять из виду маленький огонек, который как бы звал, чем-то привлекая к себе. По мере приближения стало видно, что он горит не прямо на снегу, а на конце тоненькой палочки, воткнутой в снег, и вот-вот потухнет.
   Теперь он ориентировался только на эту желтоватую на фоне снега палочку. Огонек исчез совсем, но, когда он подошел еще ближе, сердце его стало отбивать гулкие, мучительные удары. Он не верил своим глазам, но палочкой этой оказалась… свечка. Тонюсенькая восковая свечка. Самая настоящая. Откуда здесь, в таком безлюдном месте, горящая церковная свеча? Он шестнадцать лет не держал ее в своих руках. Кем была зажжена эта поминальная жертва?
   Мысль его остановилась на тех двоих, что ушли в подлесок. Но что-то подсказывало сердцу, что молитва его услышана, ибо «всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят». Как близок к нам Господь, как Он видит и слышит нас, как любит и всегда откликается и помогает!
   Когда отец Григорий подошел ближе, фитилек свечи уже обуглился, а по воздуху плыл сизоватый дым. Уняв клокочущее сердце, он вновь зажег свечку. Сотворив благодарственные и заупокойные молитвы, он поцеловал землю, где горела свеча. В душе его волной прокатилась тихая, светлая печаль и одновременно радость и благодарность Господу. Конечно, это было место захоронения отца Алексия. Отец Григорий тогда еще не был священником и не мог по полному чину совершить панихиду, но все, что зависело от него в тот момент, он выполнил.
   Домой он возвращался при луне, печально освещающей этот скорбный земной уголок. Но времени он не чувствовал, только понимал, что до конца исполнил свой долг перед покойным батюшкой. Отец Григорий бесконечно благодарил Господа за чудесную помощь и за возможность промыслом Божиим исполнить свои христианские обязанности.
   В эту же ночь он увидел во сне отца Алексия. Батюшка был в полном священническом белоснежно сверкающем облачении. На голове его сияла митра, переливаясь светом драгоценных камней и золотом шитья. Глаза его, трогающие душу своей кротостью и младенческой чистотой, смотрели на отца Григория с любовью и радостью. Рядом с отцом Алексием стоял еще один старец, такой же светлый и сияющий, но незнакомый отцу Григорию.
   «Ну, Гришенька! Вымолил! – был голос. – Спасибо тебе, сынок, за память, за молитвы. Они услышаны. Теперь простимся надолго. Я буду за тебя молиться, а тебе предстоит еще большая, долгая жизнь и много подвигов во славу Божию. Храни тебя Господь!» Он благословил отца Григория, и на этом сон оборвался. А может, это был не сон? Отец Григорий ощутил себя лежащим с открытыми глазами, устремленными в ночное небо. Желтая луна заливала все кругом своим нереальным, призрачным светом. Вокруг нее – большое светлое сияние. Говорят, это к морозам. Так началась последняя магаданская зима в жизни отца Григория.
   Уже к концу марта 1953 года ему сказали, чтобы он подготовил деньги для перелета. В апреле он уволился из системы Дальстроя и, получив все документы, в этом же месяце навсегда распрощался с шестнадцатью годами заключения и тяжелых, непосильных трудов, которые стали для него восхождением на свою Голгофу. Он благодарил Бога за все и, прося Его помощи и покровительства в дальней дороге, покинул этот край человеческих страданий, направляя свой путь к новой жизни, новым подвигам и свершениям во славу Божию.
   «Дивен Бог во Святых Своих – Бог Израилев!»