Четыре дня в начале весны фрагменты

Пятое марта.

Внезапное ослепляющее солнце. Темные очки, наконец-то, перебрались из футляра на нос, и добавляют радости глазам за ту самую желанную возможность укрыться и внимательно за всем наблюдать из укрытия.
Муж ведет машину с аккуратностью математика. Вероятность катастрофы колеблется рядом с нулем. Муж рулит и разговаривает с радио. Стареет. Все мы в какой-то момент начинаем смешно и грустно стареть – такова воля Господа бога.

Какое все-таки счастье, что Анатоль нашел себе подходящего собеседника для дороги, и я сорок минут предоставлена в его обществе сама себе. Утро. Весна. Солнце над городом. Пронизанный светом воздух источает волшебство: Анатоль превращается в кучера, я растворяюсь в стремительно меняющемся пейзаже, раздваиваюсь, разветвляюсь, аки старая ива: я - участник пейзажа и я же наблюдатель. И все мне по сердцу: дорога с миллионами машин, тонкая полоса облаков, не иначе, как напыленная ТЭЦ, острова прильнувших друг к другу мокрых черных деревьев, рабочие, выполняющие пируэты возле экскаватора, просыпающиеся строительные рынки, жилые разноцветные кварталы за МКАДом и мрачные  советские девятиэтажки внутри кольца; указатели, развязки, люди в машинах, сосредоточенные на ерунде. И над всем этим объединяющее лучезарное единственное светило. 

Аминь.

Мы едем в загородный дом. Наш новый дом, строенный шесть лет, выстроенный, выкрашенный, меблированный по последней моде, дремлющий в коттеджном поселке средней элитности в ожидании хозяев и весны.
Сворачиваем с МКАД в пространство деревень, полей, ручьев, перелесков. И, конечно же, гаражей, складских амбаров, заборов, оврагов, мрачных нагромождений неизвестно чего и  суровых высоковольтных крестов. Теперь Анатоль переругивается с дорожным покрытием.

Съесть что ли бутерброд? Зря я не взяла горячий кофе. Был бы абсолютный кайф.

- Что ж ты не догадался взять с собой термос с кофе?! – говорю мужу.

- Прости, малыш, - отвечает муж заученную фразу. Интересно, вопрос-то он услышал?

- Какой ты недогАдливый… Анатоль…

- А?

Сколько лет мы женаты? Сейчас посчитаю: Мусе двадцать пять плюс три года. Двадцать восемь… «Жил старик со своею старухой»… Мои подруги перетерпели за это время по два развода, а я все еще замужем за одним и тем же Анатолем… Мои подруги считают меня неудачницей. «Бедолага, - говорят они обо мне, - ее до сих пор любит муж».

Интересно, если сию минуту, на кочках, на повороте, спросить Анатоля: «Анатоль, ты меня любишь?», он ответит «А?» или «Прости, малыш»? Вот если я была бы за рулем, а Анатоль сидел рядом, восхищался заборами, складами, воронами, а потом ни с того, ни с сего спросил: «Марго, ты меня любишь?», я бы дала по тормозам и высадила его к чертовой матери!


Моя дочь – художница, и очень серьезная. Я не знала, что художники могут быть такими серьезными. Они могут быть грустными, пьяными, ранимыми, но серьезными?.. с обостренным чувством справедливости, с взрывной нетерпимостью к фальши и с полуреволюционными идеями всеобщего счастья?! Таков нынче юный художник, выпускник Суриковского. Моя Муся – Аня Дурава. Как я умоляла Анатоля дать девочке мою фамилию! Но он был баранисто непреклонен: «дочь должна быть стойкой и мужественной». Теперь она приезжает к нам в гости, поспорить с родителем, вырабатывает стойкость, оттачивает ораторское мастерство. Моя мама также была не против фамилии Анатоля для Муси. «Быстрее замуж выйдет». «Ну-ну»…  А Муся? Она видит в своем имени только пиаровский ход: «запоминающаяся фамилия – клевый логотип, остальное -  пурга и мелочи жизни».

Я была и остаюсь Смирновой. В каждом поколении свои предрассудки. Но с современной точки зрения, это уже не проблема отцов и детей, а возможность тому, кто не вписался в свое время, примкнуть к другой здравствующей генерации.

Въезжаем в ворота коттеджного поселка. Здесь царствует весна... в капели, в сырых и грязных сторонах пригорка, в тонких золотистых березовых ветках и в птичьих стаях, таких счастливо гомонящих. Поворачиваем. Поворачиваем. Вот он, дом, простой и скромный по сравнению с соседскими особняками, милый, солнечный, с красной черепичной крышей. Выхожу, на глаза наворачиваются слезы. Наконец-то! Наконец-то мы приехали домой, и Анатоль будет растапливать камин в гостиной и поднимать жалюзи.

Как приятно проходить в «первозданные» комнаты, ступать по нехоженой плитке, по зеркальному паркету, оставлять отпечатки пальцев на столах, стульях, пианино, каминной полке, гладить любовно столешницу, пускать газированную серебряную струю из крана!

- Анатоль, как там у Чехова? «Обреченный судьбой на постоянную праздность, я не делал решительно ничего».

- А? Прости, малыш, я не расслышал.


Я обречена судьбой на постоянство. Каждая моя попытка отыскать счастья в чужих руках, чужих постелях лишь подтверждала, что случаю судьбу не пересилить никогда. Никогда. Что в результате? Стыд, раскаяние, наказание пустотой… Стыд, отвращение, раскаяние… Стыд, отвращение, забвение… Стыд, смывание грязи, забвение, благодать… Какая благодать, что простыни, связующие меня с чужими, истлели, оборвались, что я свободна, сама себе своя. Не утонула в замужествах, не потерялась в воображаемом лесу воображаемых идеалах. Какое счастье, что меня не придавило постаментами из-под этих идеалов… Что в это время делал Анатоль? Он прикрывался бизнесом. И разве можно было не возненавидеть его за это?! Вначале за то, что он ничего не замечал, потом за то, что делал вид, что ничего не замечает. Когда я выдохлась и завершила любовный спринт, Анатоль купил мне машину. Быть может, он надеялся, что я врежусь в столб?

Поленья начинают разгораться, и день в самом разгаре. Я гремлю кастрюлями на кухне.

- Не нанять ли нам кухарку, малыш?

- А я чем буду заниматься?

- Предаваться праздности…

Все-таки слышал. Все он слышит и видит, и претворяется. Двуличный Анатоль! А такой открытый, такой святой с виду!

- Значит, тебе не нравиться, как я готовлю?! Значит, ты, наконец-то, признался в этом, мерзавец?!

- Прости, малыш! Я без ума ото всего, что ты делаешь! Откроем бутылочку Шато Лагранж?

А-а, теорема Лагранжа, она же формула конечных приращений, превращений… Анатоль себе верен… Когда я выходила за него замуж на четвертом курсе, я была сильно беременна. Помню, все меня раздражало: громоздкий, неуклюжий Толя Дурава, фамилия этого негодяя, воспользовавшегося, несмотря на свою неуклюжесть и увлеченность дифференциальными уравнениями, моими слезами и потерянностью после разрыва с Сергеем; отвратительное имя Толя, Толян, Анатолий. Имя, которое я не могла произнести ни до, ни через десять лет после свадьбы, точнее до тех пор, пока не прочитала замечательную «Таис» Анатоля Франса. Французский язык подарил примирительное имя для мужа, да и самого Толяна Дураву сделал лучше. В Дураве проявился парижский стиль и галльский темперамент. Я стала замечать в нем и философскую созерцательность, и иронию, и художественное восприятие красоты.  Он больше не казался мне алгебраическим медведем, да и к тому же со временем он похудел и приобрел сносные манеры, научившись говорить и мыслить не только формулами. В то время, когда он превратился в Анатоля, я все еще ему изменяла, по привычке, от отчаяния, от упрямого иступленного нежелания признать свое поражение. Разгром пленительных фантазий. Полное фиаско. Вот такой был мой каменистый путь. «It was my way»… как пел Фрэнк Синатра.
 

Наш первый ребенок умер во время родов. Удушье пуповиной – дело обычное во врачебной практике. Я лежала на больничной койке и никак не могла понять, где нахожусь. Я чувствовала невесомость, словно сама покачивалась внутри чрева в околоплодной воде. Потом я бредила на домашней кровати и ела только овсяную кашу, а мама сидела рядом и сходила с ума. О чем я думала? О пустоте. Я думала, что если уйду от Анатоля, мир захлопнется, и я останусь в пустоте. И в этой пустоте я покараю себя за то, что произошло с моим сыном, за веревку, что обвилась вокруг его шеи…
 
Я не жалела Анатоля. Я его изводила и получала от этого удовольствие. Я обвиняла его, чтобы не обвинить себя. Чудовищное сознательно и бессознательно во мне клокотало. Особенно после рождения Муси. Опять пуповина. Опять просмотрели. Экстренно оперировали без всяких гарантий. Спасали. Спасали Мусю. Фиксировали остановку дыхания… Спасли. Ум не повредился. Ум вырос ого-го! какой: трехмерный, многомерный. Моя дорогая умная девочка!.. как же я боялась за тебя, пока ты не начала лепетать первые словечки…

Мне обеспечена безбедная старость, и Анатолем, и Мусей.

Смеркается. Длинные синие бархатные тени выдвигаются из ближайшего леса. Над елками парит алмазный юный месяц. День стынет, леденеет. Холодает. А в камине пляшет огонь, излучая загородное благополучие. Говорить не хочется. Совсем. Кто-то звонит Анатолю, и он уносит себя и телефон подальше от гостиной. Эх, было время, когда я знакомила Анатоля с незамужними и разведенными приятельницами. Смотрелось забавно. «Ну, неужели, тебе никто не нравится? Посмотри, какая красивая женщина»! «Малыш, кроме тебя, мне никто не нужен». Что за однолюб, елки-палки!


Сегодня шестое марта.

Солнечно, как на полотнах русских импрессионистов. Анатоль с утра собирается на корпоратив. Я провожу для себя экскурсию по дому. Дом прекрасен. Каждая вещица радует меня безмерно. Открытое пространство на втором этаже с мягкими диванами и стеклянными ограждениями для обзора низлежащей гостиной, светлые наполненные воздухом спальни... Я планирую определиться с местами для Мусиных картин. А Анатоль собирается на корпоратив, поздравлять своих сотрудниц с праздником Розы и Клары. Пожалуй, в доме не хватает цветов. Надо повесить в гостиной натюрморты с рябиной и форзицией. И что-то срочно поставить в вазу. Жаль, что в поселке нет цветочного магазина. Алкогольный супермаркет есть, а цветочного… И правда, зачем за городом цветочный магазин? Вышел в поля и нарвал васильков…

- Анатоль! – кричу я со второго этажа, - давай подарим твоей возлюбленной баночку духов от Шанель? Зачем мне столько «Шанели», а ей будет приятно! А?

Куда-то его понесло на кухню. Включил кофемашину. Отлично! Отлично ответил на мой вопрос, паршивец! Надо узнать, где живет эта замечательная женщина, и послать ей букет белоснежных хризантем.


Я надеваю шубу и выхожу на улицу. Тепло! Какое чудо – тепло! Капель гремит, ручьи гремят. Азиатские дворники – двое мальчишек, - гремят, орудуя лопатами, расчищая дорожки от  талого снега. Один из них юн и очень мил, с роскошной копной черных волос, красивым лицом, пожалуй, больше греческим, чем узбекским. Бывает же такое! Они болтают без остановки на своем древнем языке, а чуть поодаль точно также безумолку трепятся сороки. Вот он многообразный мир живой природы: узбеки, сороки, ручьи…

- Привет! – кричу я парням и машу рукой. Они вздрагивают и замокают.

«И зачем? Зачем, Марго, ты кричишь гастарбайтерам «Привет»? Сама не знаешь. Весна ударила тебе в голову. Давай, возвращайся, пора пить кофе и выпроваживать Анатоля. Надеюсь, ты не собираешься приглашать красавчика в дом?! - Нет! Нет, конечно! - Ну, слава Богу»!   

Пусть парни думают, что я кричу соседу напротив. Но, красавчик вдруг улыбается мне белозубой улыбкой: «Салам Аллейкам»! Назову-ка его Актеон. А почему, Актеон? Неведомо… Пора домой…


Анатоль уезжает. Вернется завтра к полудню. Я остаюсь одна в большом доме. Одна. И это не одиночество, это что-то другое… Другое, мой дивный друг Марго. Но что? Страх смерти? Страх физической боли? Пустота? Пустота, которую я не могу ничем заполнить, потому что не делаю ничего на радость другим?

Конечно, нужна деятельность, нужно с головой погрузиться… нет, не в дерьмо, хотя погрузиться можно только в дерьмо. Муся порывистой юностью доказывает мне: идет-грядет новая религия, новая духовная стезя, для которой еще нет подходящего названия, но которая выражается в стремлении незримо, безымянно творить добро и красоту.

Я обхожу свои новые владенья. В центре залитой сиянием гостиной вспоминаю жаркий сентябрьский день в Риме. Шумный город раскален, лишен кислорода от выдыхающих углекислый газ туристов. Мы - туристы, утомленные вечным городом, змеей вползаем в собор Ватикана. Что-то вещает экскурсовод. Я отстраняюсь от толпы, оборачиваюсь и вижу в углу, за стеклом белую молодую женщину, почти девочку, держащую на руках худого мертвого мужчину. Что-то звенит, дрожит и клокочет в моем горле. Я прячусь за колонну. Смотрю на мрамор и рыдаю.

Делаю круг по каминному залу, перетекаю в кухню, оставляя следы пальцев на столешнице, вдуваю телесный саркофаг в малую гостиную – фортепьянную, не оттого, что здесь будут допьяна пить вино, а оттого, что стоит пианино. И, возможно, здесь будут пить вино… Заглядываю в ванную комнату, смотрю в незашторенное окно на плакучую иву в саду, на посаженные осенью горные сосны. С иголок капает вода. Вытекаю из ванны, иду к кабинету. Здесь царство Анатоля. Цвет стен - приглушенный синий с пеплом, серый диван, кресла, стол, книжные шкафы с книжным беспорядком внутри. Бюст Сократа, - кто-то его нам приволок лет двадцать тому назад. Бюст Муссолини из черного туфа – память о чудесной новогодней поездке на Сицилию, фотографии Муси: Муси маленькой и Муси большой, одинаково изящной, с одинаковым искренним открытым взглядом, унаследованным от отца. Теперь эта комната с французскими окнами на восток – территория Анатоля. За окнами сосны, соседский фонтан, беседка, край поселкового забора и лес, близкий, смешенный лес, в котором вот-вот запоют птицы, и который вот-вот подернется сиреневой дымкой пробуждения.

Анатоль настроил пианино. Надо бы разучить что-нибудь новенькое, может быть «Опавшие листья» в джазовой обработке Рольфа Беккера или великую нежную «The very thought of you». Поднимаюсь на второй этаж, потом на третий. Здесь море воздуха и света – Мусина мастерская. И мои компакт-диски, и старый проигрыватель. Включаю Алберта Кинга:

We may never ever meet again, on that bumpy road to love…
Ох, уж эти неровные дороги любви!

Я закажу самый лучший багет для Мусиных натюрмортов. А в свой кабинет повешу «Осень в деревне»: размытую дождями дорогу, грустные бедные крыши, покосившиеся сломанные плетни, огненный куст, одинокий, опаленный фазой увядания. «We may never ever meet again».


Что я буду делать, если Анатоль все же бросит меня? Если всерьез увлечется молодой красотой и энергией? Что я буду делать?
Спускаюсь вниз с отобранными холстами. Прошло часа три, как он уехал, а солнце все еще высоко над горизонтом. Как же я люблю это прекрасное время – месяц март. Как настоящая кошка!

Я останусь одна. Никакого нытья, никаких подруг, никаких историй, никакой пошлости. Я научусь быть и жить одной. По выходным будет наведываться Муся, будет гостить мама. В доме будет много живых растений, обязательно цветущих. Я начну с сада, с клумбы возле входной двери. Посажу пару лип в общественной зоне поселка. Буду угощать кофе своих соседей по субботам. А для деревенских детишек открою студию игр и рисования. Не добавить ли мне к своей фамилии через дефис «Манилова» - Смирнова-Манилова. Впрочем, выйти за пределы поселка, дойти до деревни, проверить, плоха ли или вовсе ужасна деревенская дорога, не такая уж и примитивная мысль.  Заасфальтировать дорогу в деревне, перво-наперво. Нанять рабочих, инженера, прораба, построить дорогу по технологии, конечно, не на века, но лет на десять, минимум. Для таких грандиозных планов мне Анатоль не нужен. Нужны деньги Анатоля, а без него самого можно запросто обойтись. Анатоль порядочный человек, он оставит деньги и дом, в котором стоит мое пианино.

Надеваю пуховик и резиновые сапоги на меху. Беру варежки. Выхожу. Ах, Левитановский март, Левитановский март. Вот только нет старинной усадьбы, да и не будет никогда... Все новое, богатое, безжизненное. Здесь еще не рожали, не страдали, не женились, не провожали на кладбище. Новые стены еще не впитали человеческий дух, не запомнили наготы и шуршания обманов, ругани, слез, молитвы, стеклянного треска разбитых бокалов.
 

За пределами коттеджного поселка привычный российский беспорядок. По дороге в обе стороны мчатся машины, пешеходного перехода нет. Перебегаю проезжую часть. Меня облаивают деревенские собаки. Дорога, как и предполагалось, бездорожная: грязь, лужи, ямы, ноги скользят даже в резиновых сапогах. Иду куда-то вглубь. Рядом с ветхими кривыми окнами с облупленными наличниками вполне себе добротные кирпичные полукоттеджи, деревянные заборы граничат с профнастилом. Прослеживается вся существующая палитра достатка. Кричит ворона, взгромоздившись на березу. Где-то визжит электропила. Ой, как мокро под ногами! Навстречу мне движется мужичок в телогрейке. Бородатый, в сапогах выше колен.

- Здравствуйте!

- Здравствуйте…

- Заблудились? Ищите кого?

- Нет, знакомлюсь с окрестностями.

- А-а, вы из «Софьино»?

- Точно.

- Я сразу догадался. Кирпичный забор с видеокамерами разделяет мир на богатых и бедных.

- Да, ладно! В вашей деревне немало элитных построек. Вот дорога, конечно, фиговая. Вы местный?

- Да.

- Почему дорогу не сделаете?

- Так, в нашей ли власти переделывать существующий миропорядок? Есть поселковый совет, местная администрация, губернатор. Вот они и вправе решать, достойны ли мы дороги или пока еще рылом не вышли.

- Смешной вы человек! Когда строили «Софьино» никто из вас не решился договориться…

- Дать в лапу?

- Не в лапу, а нанять экскаватор и каток.

- Ох! Откуда вы такая? Долго, наверное, заграницей жили? Для найма экскаватора деньги нужны, а деревенская публика деньги собирать на дорогу будут только под дулом пистолета, понимаете? Своих забот хватает, и не всем здесь достается бутерброд с колбасой, а вы…

- На водку-то хватает!

- Водка – это святое, миссис!

- Вот в этом-то и проблема…

- Проблем много...

- Сами-то пьете?

- Нет. Я работаю.

- Чем занимаетесь?

- Выращиваю цветы…

- Цветы?!

- А что в этом удивительного? Цветы. Гиацинты, тюльпаны, фиалки, бегонии, лобелии, однолетние флоксы, петуньи, агератум, душистый горошек…

- Горошек?..

- Прозрачные крыши видите? Это теплицы. Сделал сам. Вот этими крестьянскими руками.

- Продаете?

- Да, поставляю. Поставляю в близлежащие города для украшения площадей и мэрий. Ну, и деревенским, конечно, продаю по оптовой цене.

- Не мужское это дело…

- Это дело, а уж чье, неважно. Важен результат. По-вашему, раз мужчина, то должен, непременно, войной заниматься?

- Нет… Цветы – это прекрасно…

- Какая-то брезгливость сквозит в вашем голосе…

- Неправда! Уж чего, чего…

- Дорог нет, мужик цветы выращивает. Вы, пока шли мне навстречу, раз пять на свои сапоги посмотрели, как наша грязь их запачкала.

- Ну, вот, договорились! Ваша грязь. Почему же у вас грязь, а у нас за забором все вычищено и отполировано до блеска? Может быть, потому, что вам, вам лично и вашему богатому соседу жалко денег своих потратить?  Жалко сделать что-то для общества, для неимущих? Все на государство надеетесь? Советскими мерками живете? Губернатор, администрация!

- Я, знаете ли, родился в девяносто втором году. Союза вашего Советского не застал даже в утробе матери. И, знаете что, для себя бы я дорогу построил, для старушки из крайнего дома, а вот для сына ее, алкоголика, для соседа своего, майора, устраивающего оргии каждую субботу, мне деньги, заработанные крестьянским трудом, ни в какой мере тратить не хочется. Спасибо они мне не скажут, а плевать на чистый асфальт будут так же, как и в грязную колею.

- А вам не все равно?!! Вам, обязательно, надо, чтоб благодарили?! В ноги кланялись, спасибо, барин, благодетель наш! Чтобы в груди все клокотало от собственного меценатского благородства?!

Ух, ты, а мужичок-то молодой совсем! Тридцати нет! Забавно…

- Это все слова, миссис, красивые слова, а жизнь – она другая…

Ух, ты! Жизнь другая! Да, не такая красивая, как твои цветочки!

- Жизнь становится лучше, когда не потакаешь ее порокам, а вопреки, да, вопреки всему прокладываешь дорогу. Не стоит недооценивать мощь цивилизации. Конечно,  алкаша вашего не исправишь, и соседа майора тоже, и, вероятно, их взрослых детей, но внуки, возможно, не станут крушить чужие изгороди и гадить на клумбах…

- Да, бред все это, мадам!

- Нет, не бред! У нас во дворе и на бульваре новые лавочки. Так вот, никто их ножом не ковыряет и матерные слова не…

Он отмахивается от меня обеими руками.

- Я построю вам дорогу. Я соберу деньги в поселке «Софьино» и построю вам дорогу!!!

- Ради бога, не делайте этого!

- Почему?!

- Потому что, если вы пообещаете деревенским дорогу и не выполните обещания, вас будут звать балаболкой, и будут считать обязанной всей деревни. Обязанной, понимаете! Должницей! Если построите дорогу, то станете врагом номер один, так как оскорбите деревенских подачкой. И оскорбите до глубины их бездонной мутной души. Что ж они, сами что ли не могут ямы заасфальтировать! Что они нищие что ли?! Денег у них нет?! Плевать вам станут в спину. А уж если сделаете половину работы, то есть, только одну из двух деревенских дорог, то поминать вас будут постоянно матерным словом. Поверьте мне. Таков русский народ…

- Вы думаете? Мне казалось, что такое только в глуши осталось, в глухой орловской или тульской провинции… Но в Подмосковье?..

- Нет, - качает головой, - это свойственно человеческой природе в целом. Даже умные, интеллигентные люди испытывают подобные чувства, а уж соль земли только этими чувствами и живет…

- Вы не гуманист!

- Я – цветовод! Я выращиваю цветы и продаю их для украшения провинциальных городов, скромных спутников веселой столицы.

- А… могу ли я покупать у вас цветы, чтобы украсить улицы нашего скромного коттеджного поселка?

- Конечно! Я продам вам любые цветы по той же цене, по которой продаю их жителям нашей деревни.

- А зовут вас?

- Алексей. А вас?

- Маргарита Васильевна.

- Прям так, Маргарита Васильевна?

- Да.

- Ну, тогда зовите меня Алексей Алексеевич.

Мы ударяем по рукам, и я разворачиваюсь в сторону дома.


Вечереет. Рыжие лучи золотят и рассекают фиолетовые тени. Здесь нет воды, ни малой, ни большой. Ни моря, ни реки, ни пруда в пешей доступности. А я люблю бескрайние пресные  акватории: водохранилища, озера. Я родилась в поселке Поведники, в двадцати километрах севернее столицы, на берегу, в окружении необозримых пространств самого ценного вещества на земле. Я – пресноводная поселковая девчонка. Анатоль же прибыл черти откуда, из Сибири, из Томска. Родители его ошалелые бросили теплые харьковские края и выбрали томский университет, врытый среди тайги и гнуса. Анатоль явно не унаследовал их романтизма. Он прагматично стремился в Москву.

Какой забавный этот Алексей Алексеевич. С каким жаром спорит, как Муся. Но Мусе простительно, ей двадцать пять, а ему-то через год тридцать. И какой самоуверенный в телогрейке! А без нее? Скорее всего, сосунок. Комплексует перед нашим софьинским забором. Цветовод! Смех, да и только… деревенский двоечник! Знаток человеческих душ! Надеюсь, не маньяк…

Передо мной распахивается автоматическая калитка, и я вижу знакомую широкую центральную аллею, отлично вычищенную, в сиянье заходящего светила. Какой воздух! Морозный и соленый одновременно, словно за домами, на горизонте, океан. Сворачиваю в тупичок. Наша красная черепичная крыша реет над всеми крышами и притягивает взгляд. А вот и мои знакомые таджикские парни с лопатами. Или узбекские? Трепятся. Лопаты простаивают, мерзнут без дела. Научились у имперских отлынивать от работы.

До чего ж красив Актеон! Взгляда не отвести. Высокий, стройный, гибкий, как тростник, но в этой гибкости уже чувствуется мужская сила и азарт. Он подвижен и пластичен, как танцор.

Я почти равняюсь с ними и падаю на бок, поскользнувшись на льду. Актеон, руку!

Он подбегает и помогает мне подняться.

- Болит?

- Нет!

- Болит?

- Все хорошо, могу идти, ничего не сломалось.

Понимает ли он? Делаю несколько шагов, показываю, что могу идти. Он извинительно улыбается. Вдруг я пожалуюсь коменданту. Идет за мной:

- Болит?

А руки у него теплые, горячие и совсем не шершавые, тонкие, изящные, руки маэстро. Я беру и откаблучиваю несколько шагов чечетки: «все отлично»! Он улыбается, оголяя белоснежные зубы. Красавец! Но… чем не гей?..


Седьмое марта.

Утро безоблачное. Это я заказала такую волшебную погоду в небесной канцелярии? Сегодня днем приезжает Муся. А Анатоль разбудил меня звонком, остается до завтра в городе. Дела. Какие дела, Анатоль? Накануне шабаша Розы и Клары? И кто теперь  приготовит мне завтрак и кофе?!

Поднимаю жалюзи на окнах в гостиной. Чудо! Беспредельная милость природы! Жужжит кофемашина, шипит омлет на сковородке. Мне совершенно неохота думать, как я буду жить одна в большом доме в пасмурность и холод ноября. Со второго этажа доносятся звуки оркестра и бархатный голос. Звуки льются и заполняют все пространство. И удивительно не искажаются. И больше нет пустоты.
Григорий Файн играет «Black Orpheus».

Меня пугает звонок в дверь. Открываю. На пороге Актеон! Салам Аллейкам! Неожиданно… В его глазах веселые огоньки. Протягивает мне сверток. И тут же уносится прочь. Не Актеон, а Ариэль какой-то…

Я со свертком в руке, закрываю дверь и бездумно бреду на кухню. Сверток легкий. Бреду на кухню, кладу его на стол и разворачиваю. Боже мой, цветы! Розовые, пурпурные и фиолетовые бархатные анемоны. Анемоны…
Почему-то первый на ум приходит Алексей Алексеевич. Цветовод.


Я покупала анемоны раз в жизни, в Париже. Был конец марта, ветрено, старички сидели в Люксембургском саду. Чертовски захотелось выпить кофе с круассаном, хотя давно перевалило за полдень. Мы бросились из Люксембурского сада, так и не дойдя до Марии Стюарт, в какие-то улочки Латинского квартала, на аромат кофейных зерен и выпечки, вбежали, запыхавшись, в совершенно пустую кофейню, бесцеремонно заняли столик у окна. А на противоположной стороне за витринным стеклом были они, насыщенные истинно бордовой краской, притягивающие взгляд. И кофе вдруг стал не достаточно крепким, и круассан не воздушным, все оттого, что цветы по-прежнему были далеко, на другой стороне разделенного дорогой мира. Потом я шла по тротуарам лучшего города и в руках у меня были анемоны. А Анатоль носился с фотоаппаратом, фиксируя весну в камне цвета слоновой кости. А весна была в моих руках и сердце.

Алексей Алексеевич выращивает в теплицах… Но вчера он о них не говорил, называл какие-то дикие латинские названия, среди которых не слышались дочери ветра.

А может быть, Актеон?! Загладить вину? Три, пять, семь, девять, всего девять цветочков. Анатоль никогда не дарил мне меньше пятнадцати роз, особенно в последние годы, когда он кем-то увлекся… Алексей Алексеевич жаден?..
Что ж! в свои сорок девять лет я все еще произвожу впечатление, даже на жадных мужчин! Или бедных гастарбайтеров?! Кто же прислал мне цветы? Никакой открытки. А принес их таджикский юноша, стройный как прибрежный тростник.

Я ставлю цветы в вазу, наливаю кофе... Никто не знает, где я. А я не знаю, где сейчас Анатоль. И скользя взглядом по лепесткам, я понимаю, что мне не безразлично, что меня смущает и теребит нежданно пришедшее ко мне одиночество. Пришедшее с этими цветами… Нет, ни окрыленность чьим-то вниманием, чьим-то чувственным интересом, ни любопытство, а одиночество и… смутное раздражение от того, что Анатоль остался неизвестно где. Отвратительно! Я не думаю о деревенском цветоводе, не думаю об Актеоне… Неужели, я ревную?! Нет, исключено. Мне отчего-то даже жаль женщину, считающую меня соперницей, хранительницей ключей от ее счастья. Нет никаких ключей. А в Париже было хорошо. Было уютно и легко, словно я всю свою жизнь прожила неподалеку от Монмартра. Меня не смущали ни арабы, ни негры, ни метро, схожее с преисподней, ни сумасшедшие оборванные горожане. Было спокойно, было ощущение принятия, любви. Город не отторгал меня, не противопоставлял меня, не пугал безразличием. И Анатоль мне совсем не мешал. Он расплачивался в ресторанах, отелях, покупал подарки. От этих воспоминаний становится грустно. Все прошло. «Куда-то навсегда ушло все это. Спряталось». Завтра он вернется с букетом роз, непременно, белых, и…
А что, собственно, «и»? Надо забыть об Анатоле до завтра. Телефон молчит. Музыка тоже стихла. Но солнце светит во всю силу. Все замечательно. Все прекрасно. Уйдет Анатоль, куплю себе собаку. И рыжего кота. Похоже, я себя жалею…


Допиваю кофе. Стряхнуть, во что бы то ни стало, оцепенение, прогнать тоску сию же минуту. Зачем-то надеваю пуховик. Там за дверями дома целых два воздыхателя, и один из них обязательно должен быть настоящим… Прочь, прочь, на воздух срочно! Пройтись пешком в деревню и обратно. Заглушить ненужные эмоции. А, возможно, и узнать, не Алексей ли Алексеевич прислал сегодня цветы.

Выхожу и принимаюсь крутить головой. Где же Актеон? Нет, мне не должно быть скучно. Всегда можно развлечь себя легкой влюбленностью. Это самое лучшее средство от хандры и уныния. И оно совсем не стоит денег.

Березы плачут. Сегодня по-особенному. Оттаивают и плачут.

- Алексей Алексеевич! – я возле теплиц, за забором.

Видны крыльцо и дверь, ведущая в дом. В проеме двери показывается худенькая женщина с испуганными глазами, исчезает.

- Алексей Алексеевич!

Появляется сам. В овечьей жилетке, в валенках.

- Здравствуйте, барин!

Смеется. Задела за живую струну. Барин… Спускается ко мне, распахивает калитку.

- Заходите!

Было бы неплохо осмотреть теплицы, наличествуют ли там анемоны.

- Послушайте, Алексей Алексеевич, приходите сегодня к нам, часам к пяти вечера, на рюмочку чая. Приедет моя дочь Муся… нет, не называйте ее так! Ее зовут Анна. Будут еще  племянница с мужем – ландшафтным дизайнером. Мне кажется, вы найдете с ним общий язык. Он также бородат, как и вы…

- Муся мне нравится больше! Этакое необычное имя!

- У вас отличное настроение, я рада. Приходите.

- А двое бородатых для одной гостиной, не много?

- Вот и проверим. Жена вас отпустит?

- Жена?

- Та женщина, которую я напугала…

- Моя маменька…

Изыскано, «моя маменька», а жены нет. Заглядываю в глаза визави. Мальчишка! Придет непременно. Пересечет Рубикон желанного «Софьино».

Кирпичный забор «Софьино» разделил пространство на замкнутое и открытое. Жить в открытом, всем ветрам настежь, некомфортно. Не хватает точек опоры, не о ком сказать: «мое общество». А Алексей Алексеевич тяготеет к тому, чтобы обронить невзначай: «в кругу моих знакомых». Но круга пока нет, и глаза горят жадным до круга огнем. Я для него мостик? Вирджини Вальтер?

Возвращаюсь. Ищу, вертя головой, Актеона. Милый Актеон, где ты? «И ропщет мыслящий тростник»? а, может быть: «когда и как и кем и много ли целованы твои уста»?


Какая приятная суета, веселые голоса, смех, бас Кирилла, сопрано Машуни, меццо-сопрано сдержанно пылкой Муси Дурава. Звон бокалов, приборов, фарфоровых чашек. И споры, споры. За неимением Анатоля, его спорщескую роль играет бородатый Кир. Все трое вернулись с выставки современного искусства в «Гараже». Все трое безбожно ее ругают, но каждый по-своему, и каждый свое. Машуня называет фейком то, что Муся зовет спекуляцией, и что Кир предлагает утвердить, как некий прогноз на некоторое обозримое будущее. Ох, философы, елки-палки. Я затыкаю им рты бутербродами с осетриной и запеченной уткой с черносливом. Жуют, хвалят утку, вспоминают про меня, хвалят меня мимоходом. Они забавные. Вначале домом восхищались (сегодня парочка впервые в наших загородных краях), потом Машуня сказала, что мечтает о постройке в американском фермерском стиле и только такой стиль и приветствует. Затем и Кир начал выговаривать Мусе, что ей следовало пристальнее следить за родителями и не позволять им устраивать эклектику из прованса, арт нуво, советского прошлого и рекетирского прикида девяностых.  На что Муся яростно защищается, обвиняя бородача в плохом знании современных ветвей дизайна. Утка их слегка тормозить. Я ем и жду Алексея. Не то что бы с волнением, скорее с любопытством. Вряд ли он впишется в наше общество. А вот обществу будет полезно знакомство с другой субкультурой, не менее напористой и дерзкой.

- Еще гости?! – восклицает Муся, - Мама?

- Это цветовод.

- Кто?!

На пороге цветовод с корзинкой гиацинтов. Протягиваю их Муси. Какой аромат! Девушки, выпорхнувшие из гостиной,  тронуты и проявляют заинтересованность.
Ваза с анемонами на столе. Алексей скользит взглядом профессионала. Я наблюдаю за ним внимательно… Нет! Нет, ни один мускул на лице не выдал его причастности к букету. 

Иду к духовке проверить вишневый пирог. Молодежь спорит. Как обычно, перед десертом, о политике.

- Советский союз, - быстро взволнованно говорит Алексей Алексеевич, - был разрушен людьми, рожденными в Советском Союзе, и по большому счету, не знавшими других миров.

- Ну, и что?! – басит Кир.

- Ну, подумайте, ни белогвардейцами, ни Антантой, а именно теми, кто кроме СССР и не видел ничего в своей жизни воочию. Сын убил отца своего. Это же, как у Достоевского!

У Алексея Алексеевича борода окладистее, длиннее. У Кира она клинышком, на манер Дзержинского. Не Чехова, а именно Дзержинского. Странные ассоциации. Кир – жесткий человек. Как с ним справляется бедная Машуня?

Все-таки Муся – революционерка! И в кого она такая?! А Машуня – домашняя, славная. Алексей Алексеевич в восторге от обеих. Ну, что за тип?! Мечется, не может выбрать, значит, ни одна не зацепила по-настоящему, или он не готов, среди цветов остался эмоционально недоразвит.

Прохожу мимо пианино. Какой же наивной я была в шестнадцать лет! Поступала в консерваторию после обычной музыкальной школы. «Девушка Прасковья из Подмосковья». Конечно же, не поступила. Не поступила, и встретила Сергея. Девушка Прасковья… окрыленная куриными крыльями…


Сергей осел в Австрии. В Венский оркестр его не взяли. Вот так. У него тоже росли куриные крылья, несмотря на самомнение. Глупый был парень, жил в плену безжизненных идей. Но кто в молодости не глуп? Кто не идет напролом ради славы и признания? Штурмовал Олимп. Впрочем, отдать ему должное – все-таки удержался на вершине холма – вторая скрипка в симфоническом оркестре ORF.

Он сейчас совсем другой человек, и меньше ростом. Что-то в нем надломилось, опустилось к земле… И Кирилл той же породы: скачет, скачет, пыжится, размахивает руками,  изображая то буйство мысли, то циничный эпатаж. Говорит на птичьем языке, причисляя себя к авангардистам. А знакомый мой системный администратор с образованием полу-колледж изъясняется точно так же, и зубной протезист из Пензы, и вся околомодная шушера, даже не представляющая себе, чем авангард отличается от постмодернизма. Я жалею Машуню: детей нет, личико бледное, морщины запали у губ. Но держится стойко, и до чертиков верна… Она не Лиля Брик, она – русская барышня, жертва.


В гостиной дело идет к драке. Говорят о сочетании оттенков. Чувствую, Муся будет участвовать с мужиками на равных. Ну, в кого она такая? Анатоль? До тридцати лет был тихим интегралом. Мама моя – учитель начальных классов. Отца помню расплывчато, больше по фотографиям. Был рыбаком, любил декабрьский лед водохранилища, разглядывал подледный мир, считал кристаллики прошлогоднего снега. Ушел куда-то незаметно, растаял, растворился по весне, в фиолетовой дымке дешевого курева. Был старше мамы на тридцать лет. Где-то на Севере оставил другую семью. Я помню не его, себя. Отчетливо лишь два эпизода. Помню, прыгаю на снежной поверхности водохранилища: «Пойдем, мне холодно! Пойдем, я замерзла! Пойдем»! Плачу. Лижу катящиеся слезы. И еще один: незадолго до его ухода, у берега из растопленной весной воды торчит обломок лыжи, а чуть поодаль на льду валяется лыжная шапочка. «Марго, смотри, лыжник провалился»! О, ужас, провалился под лед, утонул! Мне шесть лет. Каждую ночь наведывается погибший страшной смертью лыжник. Еще шесть лет я обхожу этот клочок побережья стороной.

Бабушка отца не любила. Бабушка! Вот в кого Муся! И почему я так долго мучилась над простым вопросом. Может быть, потому, что ее я тоже плохо помню… Работала медсестрой в близлежащем санатории. Заставляла меня делать зарядку по утрам, не любила отца. «Откуда он пришел, забыла?» - свирепо вопрошала у матери, доводя ее до исступленной молчаливой истерики. Ушла, растворилась по осени, вслед за отцом. Помню ее холодный сверлящий взгляд, которым она провожала спину зятя. Позже в засаленной коробочке мы нашли ее медали, погоны и партбилет.  Еще позже я узнала, что она два года после войны проработала в санитарной части в лагере военнопленных… Шура… Александра Леопольдовна. А Леопольдовна откуда?! Мама пожимает плечами. Сколько она себя помнит, они были с бабушкой вдвоем. Ни родственников, ни друзей. Коллеги по работе – персонал санатория, в основном мужчины, приходили, играли в шашки и домино во дворе, выпивали, звали бабушку ШураИванна.


В гостиной кипят страсти, скорее вишневый пирог. Машуня помогает заваривать чай. Славная, добрая дочь моего старшего брата – талантливого, удачливого, обаятельного Андрея Васильевича. А он в кого такой?! Бабушка и отец поочередно ставили его в угол – у них были схожие методы воспитания. Он стоял в углу и дирижировал мною. Как мама справилась с нами, оставшись в одночасье одна?! Не представляю…

Связь поколений утрачена навсегда. Александра Леопольдовна Петрова не значится ни в каких анналах. Так же, как и Василий Иванович Смирнов. Я почему-то думаю теперь, был ли он действительно Смирнов, была ли она Петровой? Было время, рубили лес, и уцелевшие щепки, кем бы они не приходились по рождению и по деяниям, предпочитали молчать… Мы потеряли свои корни… Мы страшимся возможных скелетов, темного, мрачного прошлого.  Чем старше становится Андрей, тем больше и больше его это мучает.

Опять прохожу рядом с пианино. Молодежь пьет чай. Так! Они шумели сегодня весь вечер. Сыграю я что-нибудь, пожалуй. Пусть помолчат. Я выдвигаю стул, открываю крышку, ключ не потерян, нет, не потерян. Играю, что взбредет в голову пальцам. Играю «Грезы любви». Первый раз с того памятного часа, первый раз здесь до звона стекол, до резонанса с потолочными балками, до резонанса с сердечным сосудом и мочевым пузырем. «Грезы любви». И если бы, если бы в тот памятный час, полоумная, полуграмотная женщина снизу постучала бы мне по батарее еще раз, я бы выбросилась из окна хрущевки на мокрый после дождя асфальт. Она не постучала. Наверное, поняла, как понимает животное страшную и сильную эмоцию. Она стучала и стучала мне по батарее с остервенением и бешенством, но в тот момент, когда я загадала свою судьбу, она не постучала. Сергей улетел в Германию утренним рейсом, он ни о чем не жалел, и все было кончено. Я ехала домой. За окнами автобуса бежали одурманенные елки, и небо безоблачное и свежее падало мне на голову. Какая банальность! Это только звуковой ряд, только волны, соударяющиеся с грудной клеткой и вызывающие ответные волны, это только законы земной механики, это только расходящиеся ряды, изображаемые греческими буквами, от которых мы по чьей-то воле позорно зависим. Долой любовь! 

Как же давно я не играла Листа! И акустика в доме превосходная. Спорщики затихли и впали в недоумение. Вот она всепоглощающая сила искусства!
Еще звенит тишина. Я слышу, как крадется Муся.

- Мам! С тобой все в порядке?!

Ну, как тут не рассмеяться?! Счастливое поколение сдержанных людей. Со мной, конечно, все в порядке. Я давно перестрадала свои страдания.

Восьмое марта.

- Мамочка, с праздником! Я тебя не разбудила? Здесь загородом чудная весна! На пригорке распустились анемоны… Это цветы, да, очень красивые, бархатные, от голубых до ярко-красных…

Нет, букет прислала не мама. Я и не сомневалась, так, на всякий случай.
В доме тихо. Молодежь разбрелась по комнатам и проспит до полудня. Алексей Алексеевич отчалил в половине второго. Надеюсь, его не загрызли волки по дороге.

Варю кофе в турке. Кофемашина ревет как зверь. Тут же прибежит чуткая Муся, за ней Кирилл, и испортят мне картину мартовского утра.

- Как тебе Алексей, дорогая?

- Да, странная какая-то образина… насобирал заумных сентенций и лепит из них пирожки.

В этой фразе вся Муся. И все-таки она похожа на Анатоля, его кровей.


Я рожала десятого марта. Была излишняя нервозность, суета, словно мы: я, мама, Анатоль,  предчувствовали и открещивались от финала. Была послепраздничная неспешность докторов.

Была чудовищная иллюзия двадцатилетней Марго, что дети в Советском Союзе не умирают. Когда в девяносто первом Союз рухнул, засыпав народ шлаком и пеплом, я о Союзе не жалела ни секунды. И сейчас не жалею. Государственные мудрецы обманули меня, обманули коварно и пренебрежительно: дети умирали. Умирали. Я понимаю, нелепо обвинять систему в собственной наивности, если бы система сама не генерировала обвинительные чувства, питалась ими вместе с кровью младенцев. Что таить, ее основная задача состояла в создании мифа и уничтожении поверивших в него. Когда я выходила одна из дверей родильного отделения, я столкнулась с акушеркой, принимавшей роды, и она, тяжелая, грузная, немолодая, с лицом неандерталки, процедила мне в спину сквозь зубы: «Эх, ты». Вот он, типичный Советский Союз: ересь, слепые надежды, лживые обвинения, опустошенность… Если бы мы с Анатолем разбежались в тот момент, я под грузом вины не смогла бы подняться.
  Смеркается. Казнен. С Голгофы отвалив,
  спускается толпа, виясь между олив,
  подобно меленному змию;
  и матери глядят, как под гору, в туман
  увещевающий уводит Иоанн
  седую, страшную Марию.
И последнее:
  Мария, что тебе до бреда рыбарей!
  Неосязаемо над горестью твоей
  дни проплывают, и ни в третий,
  ни в сотый, никогда не вспрянет он на
  зов,
  твой смуглый первенец, лепивший
  воробьев
  на солнцепеке, в Назарете.

Я прочитала набоковское десять лет спустя. Муся уже носилась, как заводная, и терзала мое заброшенное пианино. Я запомнила каждое слово…

Сегодня морозно. Солнце за пеленой замерзшего на лету воздуха. Я иду по центральной аллее и… ищу Актеона. Влюбленности нужна пища. У Актеона перед Алексеем Алексеевичем огромное преимущество: он не знает русского языка.
 
Никого. Ни души. Таунхаусы похожи на декорации. Искусственные: яркая краска, фасадная лепнина, карнизы, башенки, каминные трубы – пародия на Европу среди пустырей, деревень и оврагов, складских амбаров, обветшалого леса, столбов электропередач. Что там за цветастым фасадом? За французскими окнами? Пустота? Солнечные штрихи на паркете за четверть миллиона рублей? Поколение Z не обрело своего лица. Оно и запаха-то почти не имеет. Поколение Z приобретает квартиры в кредит, машины, гаджеты… У них такие пластмассовые лица. Странно, как быстро узкий лоб неандертальца заменился кукольной внешностью на основе синтетических полимеров. «Пластмассовый мир победил. Ликует картонный набат – кому нужен ломтик июльского неба?» Рассуждают, даже книжки читают иногда, и делают мелкие гадости коллегам – вроде бы от нас ничем не отличаются. И все-таки отличаются: не любят. Не могут любить до потери дыхания. Свободны от любви и скованы деньгами; свободны от идей, открыты одиночеству. Возможно, я ошибаюсь. Я желаю Муси счастья, но она не очень-то понимает, о каком счастье речь…

Актеон! Актеон! Сын ветра и тростника!

«Весь табор спит»… По улицам гуляет тишина. Я завершаю малый круг. Прохладно. Захожу погреться в супермаркет. «Есть кто живой и неспящий»? Нет таких. Беру бутылочку «Мартини», швейцарского сыра, корзинку клубники, пакет. Расплачиваюсь картой у терминала. До свидания, магазин! Когда-нибудь, когда нас всех не будет… в магазин заглянет ветер и оставит у терминала кучку палой листвы.

Выхожу за ограду. На автобусной остановке никого. Даже машины не скрипят на повороте. На дороге нет машин, ни одного движимого транспорта. Ощущение нереальное.   

 
Старые деревенские избы с наличниками и обязательным окошком на чердаке, строенные по трафарету былой строительной красоты, напротив, впитали  в себя чересчур человеческих паров. Чтобы выдержать столько влаги, современным хозяевам приходится ставить подпорки. В этих избах душно и страшно. В них витает запах исхода, тлена, и сколько не распахивай дверь на мороз, тлен никуда не выветривается. Мир старый, мир новый – одинаково неуютные, путанные миры, в которых нет ни величия цивилизации, ни духовных ценностей. 
Мне не нравиться, что Анатоль индифферентно относится к власти. Относится потребительски, высчитывая маржу и закрывая глаза на все, что не касается делового климата. Сама же я, чем старше становлюсь, тем больше боюсь того, что опять насаждается сверху. Боюсь, словно подтверждаю подлинность генетического страха. Мне бесконечно противна изощренная пропаганда домостроевских убеждений. Я с отвращением вспоминаю соответствующую моменту цитату из речи Ленина: «Каждый художник имеет право творить свободно, но мы, коммунисты, должны направлять его творчество». Но выступать открыто я не осмелюсь никогда. Никогда. И до потери сознания тревожусь за Мусю.

Незаметно оказываюсь в деревне. За внушительным забором вяло лает собака. Иду, огибая замерзшие лужи. Измеряю деревню шагами. Вот и поле. На горизонте – лес. За горизонтом – вечность.

«Еще в полях белеет снег, а воды уж весной шумят». Муся неправа к Алексею. Он не пустозвон, и пока еще не опошлился. Ему не хватает образования. Он тащится в сторону Свана по глубокому снегу, измеряя глубину на каждом шагу. Мы с ним похожи. Всю жизнь ощущаю недостаток прочитанных книг, увиденных холстов, обдуманных, сформулированных мыслей. Но не стараюсь ничего изменить… Я взращиваю внутри спасительную потерю интереса к сложным формам, к нетривиальным словам и поступкам, к благородству и добродетели. Я – типичная зрелая мещанка. Я могу отбарабанить двенадцатый этюд Шопена и пробормотать: «В былые дни и я пережидал, холодный дождь под колоннадой Биржи»… Мне этого достаточно, чтобы изредка чувствовать бескрайность неба. Все большее не для меня, все большее не выдержит мое сознанье.

Когда Анатоль уйдет, я буду подолгу жить в Европе. Еще не знаю точно, где. И, вероятно, как-нибудь в канун Рождества навещу Сергея в Лаксенбурге. И его подруга или жена удивленно выглянет из окна на заснеженную улицу, где освещенные огнем фонаря мы будем стоять и говорить друг другу милые ничего незначащие вещи. «Кто эта женщина в соболях? Неужели из России?» И будет звучать музыка. Чистая, светлая, ностальгирующая по чужому прошлому музыка. Скрипичный концерт ми минор Мендельсона, так, как его исполнял Иегуди Менухин.


Зачем я отправилась гулять с  тяжелым пакетом? Грехи мои тянут к земле. «Ты поступаешь необдуманно» - говорит мне часто Анатоль. Да, Анатоль, можно было пройти в поля, надышаться, а потом, возвращаясь домой, заглянуть за покупками в магазин. Да, ты прав. Я необдуманно притянула к земле левое плечо. Мне тяжело дается дорога домой…

Наконец, человеческий мир оживает. Из печных труб тянется дымок, хлопают двери, кто-то горланит «На прекрасном голубом Дунае», вот чудеса! На шоссе появляются машины. Одна из них, белый «Солярис» с треснутым кузовом, притормаживает рядом с остановкой. Из машины навстречу летящему Актеону выпрыгивает толстая черноволосая баба-рышня казахской наружности. Разукрашенная, со слоновьими ляжками, едва прикрытыми короткой юбкой. Ой, не холодно ли тебе, пышечка?! Сгребает в охапку радостного Актеона, тащит, нет, скорее, несет его к машине. Тот даже не сопротивляется. Актеон! Очнись! Беги! Зови на помощь! Он дает себя увлечь в темное чрево «Соляриса» и пропадает… Невидимый, сидящий за рулем, изо всех сил жмет на газ. Сегодня праздник, у дворников, должно быть, выходной. Надо заглянуть в управляющую компанию и спросить, почему они так опрометчиво оставляют «Софьино» без главного технического персонала? А если пойдет снег? Если все подходы к дверям и калиткам блокируют метель и сугробы? Чай, не апрель месяц на дворе!

Прощай, милый Актеон!

Значит, анемоны не… Кто ж тогда их прислал?! Девять - число авантюристов. В моей жизни бывали авантюристы. Никто из них не решился бы листать страницы в прошлое. Уж кто-кто, а эти люди назад не оглядываются.

Переступаю порог. В доме «смех и хозяйственный гомон»: проснулись, завтракают, поздравляют знакомых. Мое исчезновение незамечено. Мартини обрадовались. А Анатоль задерживается. День проходит оживленно, в основном на кухне. Девчонки что-то колдуют у плиты. Я изредка подхожу к камину, но совсем не для того, чтобы взглянуть на часы, совсем не для того… Половина пятого. «А где папа»? Шут его знает. Почему-то я волнуюсь больше, чем могу себе позволить. Почему-то подхожу к окну каждый раз на звук проезжающей машины.

«Будет через десять минут» - докладывает Муся. А почему мне не позвонил, почему?

- Давайте выпьем мартини! – если не выпить, дрожь в коленях не унять…

- Анатоль! – это я так громко кричу? И проливаю алкоголь на скатерть? И встречаю странный, как будто, все понимающий взгляд Машуни? Ой-ой-ой!

А вот и Анатоль! С букетом белых роз. Двадцать пять наисвежайших белых роз. Верен себе, верен своему идеалу. Что тут скажешь, молодец!
Неужели анемоны прислала мне его боевая подруга?!

«А мне, как всегда, коробку конфет» - читаю по лицу Муси, - «Не ем я сладкого»!

- А девочкам – мартини!

- А я что, не девочка? – это я сейчас сказала? – Почему им мартини, а мне розы?!
 

На двадцать пять лет совместной жизни Анатоль подарил мне новогодний концерт Венского симфонического оркестра. Это было восхитительно! Это был самый лучший подарок в моей жизни… Я столько раз собиралась сказать об этом Анатолю, но что-то всегда мне мешало, и момент признания сдвигался и сдвигал на временной доске.


Антракт между горячим и десертом. Стемнело. Звонит мобильный телефон. Кирилл берет трубку и уходит в дальнюю комнату, закрывая за собою дверь…
Анатоль перемещается в кресло. Он молчалив и печален.

Уходи, Анатоль! Уходи! Ты должен родить сына. А, может быть, Господь подарит тебе дочку – светлую долгожданную радость для стареющего мужчины. Уходи… Я не умру от одиночества. Не думай обо мне тревожно. Я поеду за границу. Возможно, на Сицилию. Туда, где когда-то мы были с тобой и Мусей невероятно счастливы. Сниму старый домик на холме и устроюсь в госпиталь санитаркой. Как чудесно, что есть дело без слов! Как это чудесно. А больше мне ничего и не надо…


Года два назад у Анатоля вдруг обнаружилось предынфарктное состояние, не иначе, как последствие гриппа. Он был ослаблен и изнурен температурой, потом болями, которые мы поначалу посчитали желудочными, и обессилили его еще больше суровой диетой. Я что-то ему читала при свете настольной лампы, не помню, кажется, «Большие надежды». В юности он эту книжку пропустил, в ней не было дифференциального исчисления. Он задремал. Потом я, отстранившись от света, прикрыла ненадолго глаза. И проснулась от того, что что-то сухое и горячее коснулось моей руки. Анатоль держал мою руку в своих и целовал…


Машуня поспешно выходит на кухню. За ней стремительно движется Муся. Мы остаемся одни. Первый раз в жизни я ищу тему для разговора. Первый раз путаюсь в мыслях и не могу ни одну из них озвучить. Анатоль поворачивает голову к горящему камину. Я вижу его седой затылок. Вот прекрасный момент сказать про дрова и…

- Кто-то прислал мне вчера цветы… - какая акустика в этом доме! не узнаю своего голоса, - Так… странно… Никто не знает, где я. Я никому не сказала…
Анатоль! Повернись! Ну, помоги мне, ради Бога!

Молчит. Молча, смотрит на огонь.

Кому же я могла сказать, где я? Своим любовникам? В каком же глупом я положении!..

- Я устал, малыш! Очень хочется поскорее лечь спать…

Теперь я, молча, качаю головой.

- Надеюсь, девушки не обидятся, что я не дождался десерта? Извинись за меня.
Встает. Не обнимая, не желая спокойной ночи, уходит из гостиной.

Занавес.


Без трех минут двенадцать. Я выхожу на свежайший воздух. Ветрено. Сквозь белесые облака просвечивают звезды. Небо скоро совсем затянет, пойдет снег, вернется зима. Порывистый ветер несет шум и запах далекого океана.
  Понт шумит за черной изгородью пиний.
  Чье-то судно с ветром борется у мыса.
  На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.
  Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.