Про Колю, рассказ

Сергей Рыжков
ПРО КОЛЮ

рассказ


Коля открыл глаза и увидел беленую стену, с которой на него строго смотрел распятый на большом деревянном кресте Христос. Рядом с распятием на вбитом в стену гвозде висели почерневшие от старости счеты с костяшками, когда-то покрытыми блестящим лаком, а теперь облезлыми и залапанными грязными пальцами до потемнения.
Кроме кровати с панцирной сеткой покрытой матрацем в желтых разводах, подушки, наволочка которой когда-то голубенькая, а теперь тоже покрытая пятнами и тощего солдатского одеяла в комнате ничего не было, если не считать ведра в углу, теперь пустого, значит пока он спал, кто-то входил и вылил то, что он произвел за два дня.
Два или три, или один, голова гудела и отказывалась думать. Графин, из тех, что ставили когда-то на представительских трибунах, правда без пробки, в отличии от ведра был полон.
Значит Генка, средний подумал Коля, он всегда воды доливает, значит второй день. Ну и ладно, завтра день крайний, а там и полегчает.
Коля выглянул в забранное толстой решеткой окно, попил из графина, помочился в ведро и снова лег на скрипучую сетку, прогнувшуюся под его грузным телом, чуть не до полу. За окном, метрах в трёхстах небыстро шел товарный поезд, он смутно видел движущиеся вагоны и считал их, на седьмом десятке сбился и тяжело заснул.
И снилось ему детство, еще довоенное, Кубань, тогда еще полноводная, бахча с арбузами до которых добираться надо было ползком, чтобы дремлющий в шалаше сторож на заметил. И сладостный хруст, когда ты перочинным ножиком срезаешь верхнюю, размером с блюдце крышку, вдыхаешь аромат сочной ягоды и начинаешь по кругу отрезать ломтики, обгладывать их до краев и чувствовать, как желудок наполняется и даже есть уже почти не хочется…
Коля дернулся и открыл глаза, надо же уже стемнело, на улице стало тише, а поезда теперь слышно громче. Значит два дня прошло, думал он, завтра надо точно вспомнить у кого и сколько, я занимал.
Вчерашнего дня он почти не помнил. Только сильные руки Николая –старшего сына, профессионально его вязавшего, о хо хо, не зря он в тюрьме служит, руки как клещи, не вырвешься, хорошо еще наручники не надел, с него станется и отца закует, да еще и Генка с Михой помогают, не дотащить одному-то, мужик Коля крупный и несмотря на возраст еще крепкий. Миха-то младший, тоже пьющий, а потому отца жалеющий.
Значит снова сорвался, а как приятно все начиналось, как аристократично, с его точки зрения умел он обставить себе отдых, после завершения успешной сделки.
Его большой дом, на городской окраине Армавира с потолками высотой пять метров, чтобы в случае чего, а вдруг от власти послабление выйдет, можно было и второй этаж построить и огромный участок с хозяйством, крольчатником, на несколько сотен кролей, прудом с нутриями, курятником, садом и огородом, всем тем, что позволяло ему не думать о деньгах, а на работе, где он на кирпичном заводе числился старшим учетчиком, появляться от случая к случаю, когда нужен был его опыт дельца, а так, молодежь справлялась и без него.
Действительно, чего там учитывать, завод работал в две смены и кирпич, производимый им был крепчайшей валютой, на которую спрос не кончался, а вот учесть количество реально производимой продукции даже московской комиссии не удалось. Так в акте и указали, учесть невозможно. Загадка, но это кому как, кто надо знал, чего и сколько, а главное – кому.
А виртуоз учетчик умудрялся так оформить документы, что любо-дорого смотреть. Действительно, Коля был бизнесменом от Бога, только вот одно «но», странная и страшная российская напасть – запой.
Не то, чтобы часто, но тяжело и чем больше возраст, тем труднее выйти из тумана, раньше, по молодости утром встал, водички попил и побежал на работу, знай только попивай и к вечеру уже человек.
Веселый парень был, девки любили. Женился по любви и за первые шесть лет родил троих сыновей. Растить было надо, деньги добывать, потому и пить позволял себе нечасто, а если честно, вообще не позволял.
А потом, дети выросли, сами отцами стали, заботы не требовали, в свободное время друзья зазывали, уважение оказывали, наливали…
Дальше-больше, годы прошли и стало тяжко утром вставать и, как поется в старой песенке –
А он все дозы увеличивал
Пил и простую, и Столичную
И в дни обычные и в праздники
Вином он жизнь свою губил
И хоть имел он представление
Что это есть его падение
Он на работу стал опаздывать
Опохмеляться полюбил…

И после того, как полюбил опохмеляться, совсем тяжко стало.
Но жизнь текла, дети подросли, хозяйство крепло, не так часто он позволял себе пить, чтобы упустить из рук бразды правления домом и работой. Ум, все равно не пропивал, да и о запоях его мало кто знал, только совсем близкий круг. Для всех остальных Николай Петрович, просто приболел.
Но все знали больше четырех-пяти дней он не болеет, а потом, если вдруг, что пошло не так в один день все на место вставит. До следующей болезни.
А начиналось заболевание всегда одинаково. Где-то с кем-то, чаще всего в силу производственной необходимость надо было выпить. Выпивал, пил не много, почти не пьянел, держал все под контролем.
Но птичка уже вылетела. На следующий день, уже сам искал, повода с кем-нибудь немного выпить, опять же немного, не пьянея.
В день третий, если оказии не случалось, доставал на работе из сейфа, хранимую там для деловых встреч бутылочку хорошего коньяка и, опять же без фанатизма наливал себе раза два-три по полстакана.
А вот уже в следующее утро, предупредив, начальство, что приболел покупал в магазине сразу бутылок десять водочки и, по всему своему большому имению расставлял бутылки со стаканами.
За дверью веранды, возле крольчатника, в зарослях помидор, у садового водопроводного крана, в тенечке уличного сортира и так далее, во всех доступных ему, но недоступных солнцу уголках стояла откупоренная бутылка и порожний стакан.
Коля, в майке, семейных трусах и соломенной шляпе сидел под вишней, усыпанной плодами и покуривал. Время от времени поднимался, шел, например, к гальюну, как называл это место еще со времен службы на Балтике в Кронштадте, по дороге останавливался в известной только ему точке наливал на донышко, одним глотком выпивал, делал губы «куриной гузкой», морщился, но без отвращения и продолжал путь.
Совершив задуманное, Коля возвращался к себе под вишню, но шел уже другим путем, остановившись где надо и повторив процедуру возвращался под дерево, срывал ягодку и снова сделав губки, выплевывал косточку в ладонь и аккуратно клал в пепельницу, потому, что брошенная на землю она со временем прорастет в этом блаженном климате.
Так неторопливо и размеренно тянулся день. Хозяйка дома, жена Коли Таня, вздыхала, но в спор с «самим» не вступала – бесполезно. Она заглядывала в каморку, которую про себя, упаси боже вслух, называла карцером, меняла наволочку на подушке, ставила в угол ведро, а на окно графин с водой.
Потом, тихонько собиралась и под строгим взглядом мужа, взяв кошелку, якобы в магазин, выходила.
Три взрослых сына с семьями жили неподалеку, обойдя всех троих, кого застав, а кому передав через жену или старших детей, что, Коля запил назначала время встречи, как правило к вечеру.
Возвратившись домой, с покупками, видела Колю, все так же сидевшего под вишней, шла готовить обед, дабы было, чем попытаться накормить мужа и угостить сыновей.
Сыновья собравшиеся к вечеру в усадьбе, начинали с того, что обходили участок, разыскивая початые бутылки, а отец, наблюдая за ними делал вид, что его это не касается, а они, по его настороженным взглядам пытались угадать где еще прячется заначка.
Потом садились за стол, на сухую, как объявлял недовольный Коля обедали и, постаравшись по-хорошему уговорить отца лечь спать, не применяя насилия уходили, прекрасно зная, чем все закончится.
Проводив сынов до калитки, Коля шел в гостиную и лез в нижнее отделение серванта, где за банками с вареньем лежал туго набитый купюрами полиэтиленовый пакет с деньгами.
Напрасно надеялся, пакета уже не было и ведь не спрятала, а кому-то из сынов отдала, чтобы случайно не нашел, а он и искать не собирался.
Коля одевался в старые штаны и защитного цвета френч и не прощаясь уходил. Где он был, что и с кем пил, на какие «шиши» знал только он.
Приводили или приносили его под утро и, пока он был плохо вменяем бежала к старшему сыну, жившему ближе всех, дабы тот собрал братьев, и они пришли запереть отца.
Слегка очухавшийся Коля, придя в себя, требовал продолжения, плохо соображая где находится. После чего, был силой троих здоровых мужиков, один из который владел специальными приемами помещен в изолятор временного содержания, как они про себя называли каморку с зарешеченным окном и заперт там, до вытрезвления.
Немного побуянив узник успокаивался и засыпал. Наступало временное спокойствие. Проспавшись и почувствовав жгучее желание «поправиться», хотя бы пивком. Коля начинал трясти решетку и костерить садистов – жену и детей, кои подвергают отца адовым мукам. Потом, устав засыпал и больше уже большого буйства не демонстрировал, но несмотря на тишину близкие знали, выпускать Колю рано, жажда его еще не прошла и он найдет где, что и с кем.
И только спустя двое суток, Николай приобрётший осмысленное выражение глаз освобождался, следовал в приготовленную ему баню, где долго сидел, потел и с потом исторгал из себя остатки хмеля, сбривал трехдневную щетину с осунувшегося лица, садился за стол и съедал огромную миску густого и жирного супа с домашней лапшой. Улыбался, тому, что все закончилось, благодарил жену, за суп ли, за все ли остальное.
Шел к шкафу надевал чистое белье, белую рубашку, белый костюм, белые парусиновые, начищенные зубным порошком штиблеты, белую шляпу. Доставал из чемоданчика на шкафу пачку супердлинных папирос «Советский Союз», клал в карман портмоне, не заглядывая туда, зная – там все в порядке, закуривал, делал жене ручкой и отправлялся отдавать долги, которые он наделал в свой последний перед арестом день.
Всех, да честно сказать и его самого порой удивляло каким образом он пьяный, что называется в стельку, помнил у кого и сколько занял. Именно по этой причине кредит он имел неограниченный, ибо каждый знал, каким бы пьяным не появился Коля, долг отдаст полностью и вовремя, еще и отблагодарит за это.
На время в семье наступало благоденствие, сыны с женами и детьми собирались в выходные у родителей за щедрым столом, на котором из напитков были домашние компоты и соки собственного производства.
И ведь было весело, разговаривали, вспоминали смеялись, пели. Коля охоч был до песен, но только по трезвому, по пьянке никогда не пел.
Так и жили, до следующего раза, пока смутьяны не предложат Коле, а он, вдруг не сумеет отказаться.
Годы шли, Коля дряхлел, болел и хоть хорохорился, но позволять себе стал реже, правду сказать совсем плохо стал загулы переносить, буянить перестал и хоть по традиции его и помещали в изолятор запирать перестали, он уже никуда не стремился. Сидит, иной раз на приступочке, смотрит в сторону железной дороги, поезда считает, вагоны.
Потом бывало, поправится, садится за стол и рассказывает сколько поездов прошло, да сколько вагонов промелькнуло…
Как будто это так важно.
Наверное, ему это было важно, однажды услышав ночью звук экстренного торможения поезда, разбудившего обитателей соседних домов, прибежавшая соседская девочка кричала,
- Баба Таня, баба Таня, там деда Колю поездом задавило…
Каким по счету был этот поезд?

Май 2022 Санкт-Петербург