В вихре времени Главы 17 и 18

Глава семнадцатая

Маша примеряла роскошное чёрное платье, подаренное вчера отцом. Третьего дня позвонил Коля и предложил съездить на модную выставку автомобилей в Манеже. Конечно, она согласилась! Она обожала авто, жалко, что папа не разрешает ей поучиться вождению..
Мария вспоминала о вечере, когда он сделал предложение, и к щекам приливала кровь... После объяснения Николай стал ещё более нежным и внимательным, словно прирученный лев у опытной дрессировщицы. Не было минуты при встрече, чтобы она не чувствовала его заботу и желание угодить её капризам. Она понимала, что Коля не сможет делать такие дорогие подарки, как отец, но ей это было и не нужно. От него Маша ждала поклонения, как умной и красивой женщине.
Она тянула с согласием на замужество ещё и потому, что хотелось подольше продлить это сладкое счастье на грани свободы и помолвки, наслаждаясь властью над Колей. Ей хорошо было известно, что после свадьбы угождать должна будет женщина, а муж примет это как должное...

Наступил долгожданный вечер. Маша одела  бриллиантовое колье и длинную элегантную шубу. И то, и другое прибавляли возраста, но выглядеть слишком молодо на подобной выставке неуместно.
Николай, элегантный, словно лондонский денди, вышел из коляски, чтобы её встретить. На нём было чёрное пальто, под которым угадывался фрак, и мягкая фетровая шляпа. Его глаза с обожанием глядели на Машу.
Не успев сесть в коляску, они услышали приближающийся гул автомобиля. Да не одного, а целых двух!
Маша застыла на месте — похоже, это дядя Николаша с компанией.

Автомобили, словно чёрные кареты без лошадей, подрулили к дому Рябушинских, нетерпеливо сигналя владельцу коляски. Извозчик поспешно отъехал в сторону.
 Из первого экипажа вышел Николай Рябушинский — упитанный мужчина среднего роста с маленькими усиками и гладковыбритым подбородком. Его губы подозрительно блестели, будто намазанные женской помадой, что было видно даже при свете электрического фонаря. Во втором сидела весёлая компания, которая, похоже, за смехом и разговорами не заметила остановки.
— Мария, а мы за тобой! — развязно произнёс дядя Николаша. — Мы едем на выставку в Манеж. Не желаешь с нами прокатиться?
Елагин пристально смотрел на Рябушинского. Тот приподнял котелок:
— Николай Рябушинский… позвольте представиться.
— Елагин, — сдержанно ответил Николай. — Мы тоже собирались в Манеж…
— Дядя, мы поедем в коляске, — неуверенно ответила Маша, ей ужасно хотелось поехать на авто, но она понимала, что Коля не согласится.
— А, ну как хотите, как хотите… Тогда встретимся на выставке. — Дядя махнул рукой и, покачиваясь, пошёл обратно в авто.
Всю дорогу Николай молчал или отвечал односложно. Маша не понимала, что он так надулся? Может, досадует, что у него нет автомобиля? А может, ему не понравился дядя? Николай иногда становился скрытным и непонятным.
Коляска подъехала к ярко освящённому Манежу. Словно на бал или премьеру спектакля стекались со всех сторон мужчины во фраках и женщины в вечерних нарядах.
При входе посетителей встречала высокая арка в стиле модерн, который был так моден в этом сезоне! Арка была украшена группами велосипедистов с велосипедами,  что уже давно не новость в современном городе, и автомобилей новых конструкций с рядом стоящими шофёрами.
Внутри было царство машин. Наверное, больше сотни автомобилей! Электричество высвечивало внутреннее устройство роскошных салонов, а установленные повсюду зеркала отображали авто со всех сторон. Можно было полюбоваться в зеркало, как ты смотришься с тем или иным автомобилем, что Маша и делала незаметно.
Николай застрял у российских диковинных машин. Они явно предназначались не для города. Фирма “Руссо-Балт” представила на выставку автомобиль на лыжах!
— Коля, что тебя так заинтересовало в этом чудовище? — со смехом спросила Маша.
— Машенька, почему же чудовище? Россия — снежная страна. Представь, как нужны такие авто в Сибири, где от одного города до другого сотни, а то и тысячи вёрст! Они как раз на снежные просторы и рассчитаны, — разъяснял Николай.
Но Маше больше нравились Benz — солидные, дорогие, а, главное, быстрые автомобили, а вот дядя Николаша предпочитал Peugeot — более изящные и удобные. Папа знал предпочтения брата и в семейном кругу называл его пижоном.

Группа повесы Рябушинского сразу обнаружила себя среди сотен посетителей смехом и громкими обсуждениями. Маша не хотела к ним приближаться, видя, что Николай хмуро отреагировал на очередной взрыв смеха, но дядя сам подошёл к ним с весьма необычного вида друзьями, которые были гораздо моложе Рябушинского: вместо привычных брюк на щеголеватых молодых людях сидели узкие штаны-дудочки, а сверху наглухо застёгнутый и туго обтягивающий фигуру пиджак.
При свете электричества просматривались подозрительно чёткие очертания глаз и усов, будто накрашенных немецкой краской. Слишком яркие губы кривила капризная улыбка либо презрительная усмешка.
— Машенька, какое авто тебе подарить? — пьяным голосом спросил Николаша.
Маша напряглась. Она чувствовала, что общение с дядей не доведёт до добра... И тут внезапно вспомнила, что вчера за завтраком рассказал отец.
— Дядя, неужели у тебя остались деньги после роскошного подарка своей возлюбленной?
Николаша сосредоточил взгляд на племяннице.
— Какого подарка?
Маша всплеснула руками:
— Ты уже забыл? Вся Москва обсуждает, что ты подарил медведя, засунутого в бочку! Тебе не стыдно так издеваться над животным?
— Ну, прости, прости... Медведь был маленький, с ним всё в порядке, — смущённо забубнил Рябушинский, видя, что вокруг уже собирается толпа зевак, интересующихся его жизнью не меньше, чем выставкой.
Приятели Николаши затихли, чувствуя неловкость ситуации.
— А вы, сударь, прикупить авто решили или просто поглазеть? — насмешливо произнёс один из молодчиков, обращаясь к Елагину.
Николай обернулся. Лицо его стало как маска — ни один мускул на нём не дёрнулся. Глаза потемнели ещё больше. Холодным тоном, не громко, но так отчётливо, что было слышно всем стоящим рядом зевакам, он произнёс:
— Не каждый может приобрести автомобиль, но ещё меньше таких, кто способен подкупить полицию, дабы замять скандал с погибшим пешеходом.
Это был камень в огород дяди. Николаша, действительно, насмерть задавил пешехода и откупился от родственников и полиции. Мария знала об этом случае, и ей было стыдно за дядю.
Тот покраснел и отвернулся. Рябушинский не желал раздувать скандал, чувствуя себя виноватым. Но приятели не унимались — они пришли сюда повеселиться.
— Так купите машину и покажите пример, каким надо быть водителем, сударь!
— Непременно куплю, а если сомневаетесь в моей смелости, то могу вам продемонстрировать её в другом месте, — чуть угрожающе проговорил Николай.
—  Господа, не ссорьтесь, прошу вас, — испуганно зашептал Рябушинский, — вот уже и охрана идёт.
По дорожке между авто важно вышагивали два жандарма, блестя не хуже экспонатов эполетами и серебряными пуговицами на мундирах. Их заинтересовало скопление народа и громкие разговоры. Николаша и компания благоразумно решили с ними не связываться и потянулись к выходу.
Маша посмотрела вопросительно на Николая.
— Хочешь, поедем куда-нибудь, Коля?
— Да, пожалуй. — Елагин на секунду задумался, а потом предложил: — Я знаю один необычный ресторан, хочу исполнить своё давнее обещание...
Маша кивнула и протянула руку:
— Поедем скорее!
Извозчик, узнав, что ехать на Большую Дмитровку, завернул было на Охотный ряд, но Николай не позволил:
— Нет, братец, ты уж другим путём езжай, через Чернышёвский что ли, а то после Охотного аппетит можно отбить на неделю.
— Хозяин-барин… Что правда, то правда, ваша милость, вонища там жуткая, рыночные совсем обалдели… Но-о, милая, поторапливайся! — понуждая кобылу ехать быстрее, дёрнул вожжи мужичок.
Пока они ехали на Большую Дмитровку, как бы Маша ни просила, Николай смеялся и ни за что не хотел открыть секрет, чем знаменит ресторан, куда они направлялись. Она почти надулась, но Николай начал её целовать: сначала руки, потом шею, лицо, губы... Ей было так хорошо, что хотелось ехать бесконечно...

Коляска остановилась возле трёхэтажного особняка богачей Востряковых. Николай помог Маше выйти и шепнул на ухо, чтобы она ничему не удивлялась, когда попадёт внутрь. А удивиться было чему.
Марии показалось, что она попала в необычный театр. Здесь зрители, как и положено, безмолвно сидели в полумраке, но их было меньшинство. А на ярко освещённой сцене двигались многочисленные актёры, исполнявшие каждый свою пьесу: одни ходили от столика к столику с бокалом, другие громко спорили, не сходя с места, а третьи наслаждались ужином, нисколько не заботясь о правилах приличия за столом, смачно чавкая и прихлёбывая вино. Сценария у этих актёров не было, но все говорили о поэзии и литературе. Имена “Лев Николаевич”, “Антон Павлович" звучали так часто, словно они были живы и ненадолго вышли покурить.
— Здесь собираются поэты и писатели. Думаю, ты многих из них знаешь... — наклонившись, прошептал Николай. —
Они сделали заказ у неслышно появившегося официанта. Тот, по-видимому, уже знал Николая, потому что приветливо ему кивнул, как старому знакомому. Соблазнительные запахи щекотали нос, но есть совсем не хотелось, поэтому Маша попросила принести только мороженое с ананасами. Николай заказал себе красного вина.
Она лакомилась и с любопытством оглядывалась по сторонам, надеясь увидеть знакомые лица.
Беспутный дядюшка Николаша приучил её ценить поэзию, выпуская роскошный журнал “Золотое руно”. Он открыл для неё символистов Блока, Андрея Белого и Валерия Брюсова. Попасть в их общество сродни проникновению в алтарь, куда женщин не пускают, но так хочется заглянуть!
Вспомнив дядю, она поморщилась.
— Коля, скажи, пожалуйста, а почему ты воспринял дядю Николашу в штыки? Что плохого он тебе сделал?
Николай отставил бокал и взглянул на Машу. Глаза его странно блестели, а губы раскраснелись.
— А чем он должен мне нравиться? — ухмыльнулся он. — Машенька, я уважаю людей творческих, но от компании праздных недорослей меня тошнит.
— А здесь разве не праздные люди сидят? Посмотри на их свинские привычки — иногда кажется, что мы пришли в дешёвый трактир.
Николай пожал плечами:
— Я думал, тебе будет интересно послушать любимых поэтов. Вон посмотри туда — это Брюсов. Ты хотела его увидеть, помнишь?
Она осторожно повернула голову.
Недалеко от них, между тенью и светом, Маша увидела столик, где словно нахохлившийся ворон сидел мужчина с пышными тёмными усами. Он восседал в кресле, сложив руки на груди, и поглядывал на собеседников строгим взглядом, как смотрел директор Машиной гимназии на нерадивых учеников.
Рядом с ним рассеянно помешивал чай мужчина, лохматой гривой напоминавший льва из цирка, недавно приезжавшего в Москву. Она знала, что это Максимилиан Волошин. Его стихи тоже печатали в журнале дяди.
Внезапно все замолчали, как по команде. В полном безмолвии, словно вечерние колокола, зазвучал низкий голос Брюсова.

Своей улыбкой, странно-длительной,
Глубокой тенью черных глаз
Он часто, юноша пленительный,
Обворожает, скорбных, нас…

Он на мосту, где воды сонные
Бьют утомленно о быки,
Вздувает мысли потаенные
Мехами злобы и тоски.

В лесу, когда мы пьяны шорохом
Листвы и запахом полян,
Шесть тонких гильз с бездымным порохом
Кладет он, молча, в барабан…

Брюсов замолчал, но тишина отступила не сразу. Сначала раздались робкие хлопки, а потом в зал словно залетел пчелиный рой: критики бросились обсуждать услышанное, журналисты записывали, что запомнили, подходили к поэту, переспрашивали, трясли руку.
Маша переспросила название у Николая. Оказалось, такое же мрачное, как и стихотворение — “Демон самоубийства”.
Будто решаясь на рискованный поступок, Волошин резко отодвинул стул и тоже начал декламировать:

Обманите меня… но совсем, навсегда…
Чтоб не думать — зачем, чтоб не помнить — когда…
Чтоб поверить обману свободно, без дум,
Чтоб за кем-то идти в темноте, наобум…
И не знать, кто пришёл, кто глаза завязал,
Кто ведёт лабиринтом неведомых зал,
Чьё дыханье порою горит на щеке,
Кто сжимает мне руку так крепко в руке…
А очнувшись, увидеть лишь ночь да туман…
Обманите и сами поверьте в обман.

 Маша тоже громко аплодировала — ей понравилось, хотя смысл немного ускользал. Зачем нужно обманываться? Но всё равно — красиво…
Коля сидел, задумчиво подперев щёку рукой. Он не выражал никакого восторга.
— Тебе не понравилось?
Он усмехнулся, отпивая из бокала ещё вина.
— Отличные стихи, но мне нравятся попроще у того же Брюсова:

Как ясно, как ласково небо!
Как радостно реют стрижи
Вкруг церкви Бориса и Глеба!

По горбику тесной межи
Иду и дышу ароматом
И мяты, и зреющей ржи.

— Обычные стихи, как у многих, - пожала плечами Маша, - наше время такое необыкновенное, что и стихи должны быть необычными, а ты: "небо, церкви, зреющей ржи..."
— Маша, поверь, время всегда одинаковое, и чувства людей одни и те же... Всё искусственное умирает, живёт же только вечное, — задумчиво проговорил Николай.
Маша хотела что-то спросить, но её отвлёк шум в зале. Она повернулась и заметила, что официанты с тряпками в руках бегут к странному молодому человеку в нелепом коричневом костюме с поднятым воротником и в мерзком зелёном галстуке. На его столике краснела винная лужа, но он не выглядел смущенным, наоборот, было ощущение, что ему даже нравится всеобщее внимание.

Время шло. Надо было телефонировать домой, что она с Николаем в ресторане, иначе мама будет волноваться. Маша спросила у официанта, где у них аппарат, и отправилась звонить. А когда вернулась в зал, то увидела, что на столах в полутёмной части зала поставили свечи, отчего стало ещё уютнее. Но странное дело, Николая за столом не было.
Маша в растерянности оглянулась — тот стоял у колонны, и, казалось, весь превратился в слух. Он слушал очередного поэта. А выступал на этот раз тот самый молоденький мальчик в зелёном галстуке.

Сыплет черёмуха снегом,
Зелень в цвету и росе.
В поле, склоняясь к побегам,
Ходят грачи в полосе.

Никнут шелковые травы,
Пахнет смолистой сосной,
Ой вы, луга и дубравы,
Я одурманен весной…

— Браво! — вдруг громко крикнул Николай, захлопав. На него недовольно оглянулись господа, перед которым читал молодой поэт.
— Как ваше имя? — небрежно спросил один из господ.
— Есенин Сергей Александрович, — негромко ответил юноша.
— Вам надо поучиться, господин Есенин. Ваши стихи, так сказать, несвоевременны, да-с, — с важным видом произнёс один из критиков, оглядываясь на Брюсова, как бы ища поддержки. Но тот стал лениво о чём-то говорить с Волошиным, не удостаивая чести своей оценки никому неизвестного поэта.
Есенин вприщур посмотрел, ничего не отвечая, и вдруг стал декламировать с надрывом:

Я ль виноват, что я поэт
Тяжёлых мук и горькой доли,
Не по своей же стал я воле —
Таким уж родился на свет.

Я ль виноват, что жизнь мне не мила,
И что я всех люблю и вместе ненавижу,
И знаю о себе, чего ещё не вижу,
Ведь этот дар мне муза принесла.

Я знаю — в жизни счастья нет,
Она есть бред, мечта души больной,
И знаю — скучен всем напев унылый мой,
Но я не виноват — такой уж я поэт.

Маша видела, что молодого человека не слушают, и за стол, конечно же, не пригласят. Ей стало его чуть-чуть жалко. Словно подслушав её мысли, Николай извинился и направился к Есенину. Он взял его за руку и что-то сказал. Паренёк по-детски почесал затылок, но решительно тряхнул кудрями и пошёл с Николаем.
— Машенька, надеюсь, ты не будешь против, если Сергей Александрович к нам присоединится. Мне кажется, чтобы в столь юном возрасте так писать — надо иметь большой талант.
Пока гость рассказывал свою биографию, Маша его разглядывала: нос коротковат и чуть-чуть вздёрнут, кудри золотого цвета. Приятный, но напоминает куклу, которую ей подарили в десять лет. Она не понимала, почему Николай им так заинтересовался, даже за стол пригласил? Он не символист, это факт. Стихи несовременные...
Маша постукивала пальцами по столу в такт шальной музыки, зазвучавшей в ресторане, и в упор смотрела на незваного гостя. Зачем она так вырядилась в это злачное место, где никому нет дела, как ты одета? Даже кавалера интересует абсолютно другое.
— Скажите, Сергей Александрович? — вступила она в разговор, — а у вас есть идея, о чём будете писать стихи в дальнейшем? К какому течению присоединитесь? Может к символистам или ещё к кому-нибудь?
Есенин положил вилку на стол и задумался, опустив глаза, будто провинившийся гимназист.
— Честно говоря, у меня нет никаких идей. Я пишу о родной земле, по которой скучаю здесь, в Москве. В городе много людей, шума, а там тишина, красота… Нет, идей особых нет.
— Ну, раз нет идей, тогда и писать не стоит, — насмешливо припечатала Маша. Она скрестила руки на груди и откинулась на спинку стула, — если нет убеждений, то вы не станете хорошим поэтом. А если и станете, то потом вам будет стыдно за стихи без идей, без пользы для людей...
— Мария, — живо отозвался Николай, —  почему ты думаешь, что символистов будут больше любить, чем стихи Сергея Александровича? Сначала одни идеи, потом другие, а душа как же? Господин Есенин о русской природе пишет, — запальчиво возразил Николай.
— Его стихи слишком примитивны и неинтересны даже по сравнению со старыми поэтами, например, с Пушкиным, — сердито ответила Маша, не желая уступать Николаю.
— Вот как? А разве Пушкин не писал так же просто? Вот например:

Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печально свет она.
По дороге зимней, скучной
Тройка борзая бежит,
Колокольчик однозвучный
Утомительно гремит.

— Здесь такая же простота образа, тебе не кажется? — не унимался Николай.
Машу стал раздражать разговор, она уже отвыкла, что ей перечат. Зато молодому поэту было весело. Есенина, видимо, радовало, что посетители ресторана начали оглядываться и прислушиваться к их спору. Он заговорщически подмигнул Николаю и обратился к ней:
— Вам, барышня, нравятся высокие идеи, так послушайте, что говорят древние:

Чем за общее счастье без толку страдать,
Лучше счастье кому-нибудь близкому дать.
Лучше друга к себе привязать добротой,
Чем от пут человечество освобождать.

Николай снова захлопал:
— Браво, Сергей Александрович! Машенька, не обижайся, у нас разные вкусы, — попросил он, замечая её сердитый взгляд.
— Да что вы понимаете в стихах, господа! — разозлилась Мария, — Брюсов в вашем возрасте, Сергей Александрович, сразу прославился одним моностихом...
— А, знаю, — перебил Есенин, — "О закрой свои бледные ноги!" Что ж, выдающееся стихотворение, — засмеялся он.
— А господин Чехов уточнил, как врач, что символисты врут, и ноги у них такие же волосатые, как у всех, — подхватил Николай, и они оба покатились со смеха.

 Маша была в ярости — появилось дикое желание запустить в них бокалом вина. Но Николай ничего не замечал, ему было всё равно, какое у неё мнение и настроение... Все её иллюзии насчёт власти над ним разлетелись на осколки. Она решительно поднялась из-за стола, и молодые люди поспешно встали следом.

Всю дорогу домой Николай тщетно расспрашивал, почему у неё испортилось настроение. Но разве она могла откровенно признаться, что не настолько интересуется поэзией, чтобы терпеть за столом кого ни попадя, наблюдать, как ест этот неотёсанный крестьянин, да ещё и восхищаться стишочками! У них в гимназии девушки в альбомах и получше стихи писали. Самое ужасное было в том, что Коля с ней не считался!
Маша сдержанно попрощалась с Николаем, даже не взглянув на него, хотя он настойчиво пытался поймать её взгляд.
“Всё-таки мы по-разному смотрим на жизнь,” —  с досадой думала она, раздеваясь с  помощью Лизы. Та видела, что барышня приехала не в духе, и молчала, боясь спрашивать.
Маша и сама толком не понимала, какие у неё взгляды, но одно знала точно: жить надо ярко, заражаясь передовыми идеями, а не так, как этот Сергей Есенин проповедует — любоваться черёмухой, да цветочками. Похоже, что Николай не разделял её убеждений. Закопался в архивах, да в учебниках истории, а ей хотелось по жизни… не идти —  бежать… Может быть и не с ним.



Глава восемнадцатая

Маша не подходила к телефону уже два дня. Всё было понятно без объяснений — она обиделась из-за неудачного ужина в ресторане. "Чёрт меня дёрнул выпить этот бокал вина, знаю же, что после малейшего глотка становлюсь сам не свой!"— думал Николай, отправляясь на Пречистенку.
"У нас не совпадают взгляды на поэзию, ну, так это ничего страшного," — утешал он себя.
Странно, что Есенин Маше не понравился... Не понять её. Пешков ей нравится, а Есенин раздражил. И женщины ещё говорят, что они похожи на мужчин... Пойми их логику!
"Если Софья права, и женщина с мужчиной должны быть друзьями, то... что же нас тогда связывает? Что общего?"
Единственное общее дело — это преподавание на Пречистенских курсах. Маша  взахлёб рассказывала об уроках и спрашивала, нравится ли Николаю там работать? Он и сам не понимал. Елагин уже провёл несколько занятий и с удивлением и радостью обнаружил, что ошибался в оценке народного университета.
 Сначала его поразил прекрасный хор, где преподавали опытные и талантливые музыканты. Он проходил мимо класса, когда вдруг запели русскую песню "Ой, ты Волга-матушка". Ноги будто приросли к полу. Такого душевного исполнения ему давно не приходилось слышать. Но следом запели "Смело, товарищи, в ногу!", что подтвердило подозрения о недвусмысленной направленности программы.
   Ещё одним открытием для него стал художественный класс. Впервые Николаю довелось увидеть любимого художника — Коровина. Алексей Константинович увлекательно объяснял основы живописи всем желающим. Именно так хотел преподавать и Николай, но пока не получалось наладить контакт с учениками.
 Елагин помрачнел — он не мог рассказать Маше о своих затруднениях, боясь, что она не поверит. Странное дело, в гимназии с детьми отличное взаимопонимание, а здесь, словно мешает кто...
Он вспомнил ехидное лицо одного из рабочих, который будто нарочно задавал глупые вопросы, чтобы не получалось связного рассказа. Что с ним делать? Да и другие не отставали, подхватывая "знамя", если тот умолкал. О чём же сегодня рассказать? Наконец, подъезжая, Елагин придумал тему урока и внутренне усмехнулся, надеясь на маленький выигрыш.
В коридоре школы было оживлённо. Молодые и пожилые женщины ждали лекций, в перерывах бурно обсуждая многочисленные хозяйственные проблемы, что не оставляли их в покое даже здесь. Николай надеялся увидеть Машу, она преподавала у них русский язык. Обычно после урока она ждала Николая, и они вместе ехали домой.
Он шёл не спеша, ожидая, что Мария выйдет из кабинета. Кто-то из женщин обронил карандаш, который прикатился Николаю под ноги. Он поднял его и решил спросить про учительницу Рябушинскую. Немолодая женщина, по виду из крестьянок, подошла к нему и произнесла с несмелой улыбкой:
— Спасибо, что нашли карандаш, а то мне и писать нечем.
— Скажите, — нетерпеливо спросил Николай, —  Рябушинская Мария Степановна давала сегодня урок?
— Да. Но она уже закончила и ушла.
Хлоп! Карандаш в пальцах Николая переломился надвое. Женщина уставилась на его руки, но он не обратил на это внимания. Внутри всё оборвалось... Странно, почему она не дождалась его?
Наконец, он очнулся и понял, что нужно от него этой немолодой ученице. Елагин порылся в портфеле и подарил женщине ручку вместо сломанного карандаша.
В классе уже сидели несколько рабочих. Они встретили учителя истории без всякого почтения, нагло ухмыляясь. Николай уже начал урок, как вдруг открылась дверь и вошёл Пешков.
Николай его не узнал. Это был другой человек. Он аккуратно подстриг непокорные вихры. Вместо неизменной студенческой куртки на нём был приличный костюм, надетый на белую рубашку. И даже его поведение стало другим, будто к одежде прилагались манеры аристократа.
Пешков сдержанно поздоровался и неожиданно спросил:
— Ты не против, если я посижу на уроке?
Елагин пожал плечами — ему было безразлично.
— Про что сегодня поговорим, господа? — вопросом начал урок Николай.
Класс не отвечал. Наконец, невзрачный молодой рабочий, имя которого Николай так и не запомнил, задал тему, уверенно выкрикнув:
— Вы про бунты расскажите, как с царями народ боролся!
Гул одобрения раздался в классе. Мужчины, словно гимназисты, загалдели, поддерживая друг друга.
— Точно! Давай про народ! Хватит ужо про князей да царей!..
Николай предчувствовал, что так и будет, поэтому спокойно улыбнулся и начал:
— Я расскажу о французской революции, которая произошла больше ста лет тому назад. Слышали про такую? В то время жил во Франции писатель Жан-Франсуа де Лагарп. Всей душой он ожидал свержения монархии вместе с передовыми людьми того времени, призывая революцию. Как же сокрушались пожилые граждане, что не дождутся счастливых дней! Напротив — молодые радостно предвкушали, что будут жить при новом, прогрессивном строе, где царствуют свобода, равенство и братство. Ну прямо, как вы...
Рабочие слушали внимательно. Николай продолжил, успев заметить нахмуренное лицо Пешкова.
— Так вот... Лагарп оставил нам прелюбопытную книгу, которая называется "Пророчество Казота", где описывается необычная беседа до революции у одного из вельмож. Казот, по замыслу автора, являлся предсказателем. И в то время как господа мечтали о лучших временах, он вдруг в мрачной форме предсказал им окончание жизни на эшафоте.
— Всё правильно, туда им и дорога богатеям, когда простой народ власть заберёт. — Крикнул всегдашний нарушитель спокойствия, потрясая могучим кулаком в воздухе. — Этот мир мы разрушим и новый построим!
Николай сделал паузу, а потом продолжил:
— Революция была бы справедливой, если бы не такие последствия, которые не предполагали даже ярые сторонники. У революции свои законы — она, как бог Сатурн, пожирает своих детей.
Тягостная тишина повисла в классе.
— Вы не знали? — Николай ходил среди парт, — теперь уже доподлинно известно, что после победы революции началась эпоха террора, где по некоторым оценкам погибло более двух миллионов граждан, в гражданской войне ещё столько же солдат и офицеров. На плахе сложили головы не только богатые и знатные, но и простые граждане, причём их было большинство. Этому есть объяснение: сначала революционеры борются с неугодным классом, а потом уничтожают друг друга по малейшему несогласию.
Франсуа де Лагарп попал в тюрьму во время террора и вышел оттуда поумневшим, наблюдая за падением любимой Франции в бездну. Гильотина работала без остановки, книги сжигались, музеи и храмы разорялись, а люди, по своей жестокости и безумию, стали похожи на бесов. Такая участь ждёт любую страну, где не выбирают средства для якобы благих целей.
В классе нарастал недовольный гул. Но Елагин продолжил:
— А после революционных ужасов и потрясений всё вернулось на круги своя. Власть захватил Наполеон, который провозгласил себя императором, и создал авторитарный режим, далёкий от идеалов революции. Вот и спросите народ, который штурмовал Бастилию, для чего были эти немыслимые жертвы?
— Это неправда! — крикнул один из мужиков.
— Да, да, вы врёте! — закричали угрожающе другие.
— Ну, что ж, господа рабочие, — развёл руками Елагин, — как говорит наш профессор Ключевский: "История ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков."
Николай стал собирать учебники, а рабочие, продолжая брюзжать, выходили из класса. Пешков сидел за последней партой и угрюмо наблюдал за Елагиным, потом неторопливо встал и подошёл с другой стороны стола.
— Слушай, ваше благородие! Ты не должен больше рассказывать такое.
— Я преподаватель истории, и не тебе меня учить... — начал Николай, но Пешков перебил:
— Или ты будешь говорить то, что я скажу, или убирайся, ясно?
— Нет, — спокойно ответил Николай.
— Что нет?
— Я не буду говорить под диктовку.
— Тогда у тебя будут большие неприятности, если сам не уволишься, — злобно погрозил пальцем Пешков и решительным шагом отправился жаловаться.
Елагин задумчиво посмотрел ему вслед. Не хотелось вращаться в этой сомнительной компании, но не оставлять же здесь Машу на съедение...