Мои красные ботинки

Я рожден в Советском Союзе.
*************************************


   Случился как-то мой очередной день рождения. Шел последний месяц зимы и на улице стоял дикий мороз. Или иначе — лютый холод. А как можно по-другому сказать, если все деревья, провода на столбах были покрыты толстым мохнатым слоем инея. Ненароком выяснилось, что мне, оказывается, исполняется пять лет, а это — круглая дата. Юбилей, одним словом! А тут еще совпало с тем, что на нашей улице совсем недавно поставили новые деревянные столбы, повесили на них провода, и у нас в доме появилось электричество. Теперь в каждой комнате под потолком, на витом шнуре, висел патрон с «лампочкой Ильича». А на стене, на круглой деревянной блямбочке, был закреплен выключатель. В отсутствии взрослых им можно было пощелкать, наблюдая, как под потолком вспыхивает и гаснет яркая спиралька. Керосиновые лампы теперь ровным рядом стояли на полке в чулане. И вот под это дело родители затеяли небольшое, в узком кругу, торжество. Имели право. А мне сказали — жди подарки. Ну и я, конечно, ждал чего-то, приятного и интересного.

   В тот день никто не работал, наверное, был выходной. Накануне отец принес с работы огромную, размером с глиняный кувшин, лампочку «от паровоза» и ее вкрутили в «зале» — самой большой комнате. Дом был хорошо натоплен. Печь еще отдавала утреннее тепло, а плита-грубка, которая отапливала зал и спальню, источала жар послеобеденной топки. На улице еще был день, когда стали приходить первые гости: братья Поддубиковы с женами; Павел Никифорович Бродунцов с женой Надеждой. Затем пришел крестный, его жена Аня, круглолицая и улыбчивая женщина, она помогала матери накрывать стол; пришли Михал Палыч с Нюрой. Чуть позже внесли охапку морозного воздуха мой двоюродный дядька с женой-докторицей, а также другие разные дядьки и тетки, как родные, так и нет. Позже всех, скрипя промороженными сапогами, на торжество пришел дед Ваня. Дед был строгий, работал лесником, и у него было ружье. Тогда у каждого строгого мужика в доме было ружье. И у отца было ружье, старинное, довоенное, с затвором. Оно не стреляло, так как затвор куда-то исчез. Дед меня никогда не тетешкал, а я со своей стороны — знал дистанцию. В общем, собралось много людей. Я, чисто одетый, присутствовал на торжественной, можно сказать, официальной части званого вечера. Гости разместились за столом, уставленным нехитрой снедью того времени: салатом из квашеной капусты, солеными огурцами, мочеными яблоками, горячей картошкой, приправленной жареным луком и салом, котлетами из мяса, селедкой с луком и королем всех застолий — винегретом. В светлых бутылках из-под лимонада стояла самогонка, в зеленых бутылках — домашняя наливка, для женщин. Откуда я это знал? Узнал потом — дети весьма наблюдательны. Я стоял за спинами родителей и слушал поздравления. Гости по очереди, как фокусники, извлекали из-под стола подарки и вручали их родителям. Что-то перепадало и мне: то коробка, то сверток. «Смотреть будешь потом» — говорила мать. Но я втайне ждал желанный подарок — железную машинку. У меня еще не было машинки. Я играл всем, что можно было приспособить под детские игры: сломанной алюминиевой ложкой; огромным железным костылем, которым прибивают рельсу к деревянной шпале; фигурным вентилем от медного, с медалями, самовара; винтовочными гильзами; деревянным паровозом, который как-то смастерил мне отец. Для игр подходили и обрезки от деревяшек, которые по вечерам пилил и строгал отец: строительство, ремонт дома или подворья сопровождали меня всю жизнь в родительском доме. А я скромно вынашивал мечту о небольшой железной машинке. Я видел такую в раймаге: красная кабина, черные колеса и зеленый кузов. Я уже полюбил ее там, на витрине. Но моей мечте в этот день не суждено было сбыться. Подарить мне, пацану, машинку — никто не догадался: прагматизм взрослых в то время просто зашкаливал — денежная реформа только-только прошла и все вещи вдруг стали стоить дороже, но зарплаты уменьшились.

   Скоро официальная часть с вручением подарков закончилась, небольшая горка коробок и пакетов заняла место на комоде, а я был отправлен на свой наблюдательный пункт (чтоб не мешался) — к бабушке на печку. Оттуда, сверху, было хорошо слышно, иногда и видно. Гости стали выпивать и закусывать, вести разговоры, шутить друг над другом, а мы с бабушкой издалека и с интересом наблюдали за разгорающимся весельем. И вот начались танцы под патефон. Сдвинули к стене столы, на комод водрузили патефон, и под сменяемые пластинки гости пустились в пляс. Песни патефон «исполнял» разные. Но чаще всего «ведущие» вечера ставили пластинки с песнями в исполнении Ивана Суржикова. Когда танцующие сильно увлекались, пол начинал дрожать. Патефону это, похоже, нравилось, и он немного подпрыгивал и подыгрывал исполнителю. Иной раз он так увлекался, что патефонная иголка, нарезающая круги по пластинке, начинала все сначала. Когда, наконец, «пляшущие человечки» устали, на свет извлекли гармошку и отцовскую балалайку, а патефонной пружине дали отдохнуть. Отцовская балалайка была хорошая, шестиструнная. Голос у нее был громкий и мелодичный и выразительный. И когда до гостей донеслись первые рявкающие аккорды «Цыганочки», исторгаемые гармошкой дядьки Ивана Поддубикова, а потом и тремоло отцовой балалайки, приглашающей в круг, то народ радостно кинулся долбить каблуками крашеный суриком пол. Вершиной танцев были куплеты, как приличные, так и нет.

   Дядька Иван, растягивая меха и сверкая стальной фиксой, глуховатым голосом четко выводил:
   Мы с тобою, дед Иван,
   Столбиком стояли,
   Ты не пьян и я не пьян,
   Что же мы упали?
 
   Народ взрывался хохотом, а я представлял себе, как два Ивана — дядька и дед, держась за руки, стояли посреди улицы, как столбики, что ставят у забора, чтобы машины не ездили, а потом они отчего-то падали. И меня волновало: как же они упали — на спину, или лицом вниз? Там же грязно!

   Мой миленок шел домой,
   Лужа вдоль дороги,
   Зацепил ее кормой,
   Промочил и… ноги — подхватила моя мать, а я, под истерический женский хохот, живо себе представил, как какой-то «миленок» проходит мимо окон нашего дома, весна наконец-то растопила снег, на дороге «наша» длиннющая лужа, а «миленок» несет домой какую-то корму, наверное, очень большую, с бревно, и цепляет ею «нашу» лужу. Корма брякает в лужу, брызги — и у него мокрые ноги!

   Шел охотник за лисой,
   А за ним бредет косой,
   Стой, охотник, не спеши,
   Ты мне ухо почеши! — это уже дед Ваня внес свою, лесничью долю иронии в адрес незадачливых охотников. И я уже воочию видел этого наглого, агрессивного зайца, который не испугался человека с ружьем! Частушки пели долго, дядька Иван уже взмолился о передышке, и тогда мужчины, выпив по стопке, пошли во двор покурить, а женщины стали петь грустные песни: «Ой, рябина кудрявая», «Вот кто-то с горочки спустился…» — слова последней врезались в память, кажется, навсегда, — «Наверно, милый мой идет, На нем защитна гимнастерка, Она с ума меня сведет...». Такая всемирная грусть-печаль звучала в этих простых словах! И женская печаль по погибшим на войне, и грусть по выжившим — ой, как мало их!, хоть плачь… Песня эта звучала в нашем доме не один раз, наверное, так мать и отец оплакивали погибших в войне их родных братьев.

   Вернулись мужчины, сдвинули столы, женщины пополнили блюда и веселье продолжилось. Столы неоднократно еще раздвигались и сдвигались, патефон уже сорвал голос и требовал новую иголку, а гости все плясали, пели и играли. Мой кругозор в этот вечер значительно расширился: я узнал, что за игры такие: «Фанты», «Бутылочка», «Веревочка», «Угадай, кто?». Причем последняя игра была в двух вариациях: одна со шлепком по уху, вторая — по спине. В общем, все игры были простые и веселые, люди собрались, чтобы в душевной компании взбодриться, пошутить и развлечься. Про меня забыли и, наверное, это было правильно — никто со мной не сюсюкался, не водил возле меня хороводы: взрослые были главные в этот день и в этой жизни! На них теперь держалось всё. А я мужественно продержался до глубокого вечера, наверное, часов до восьми и в какой-то очередной перерыв между танцами уснул на своем наблюдательном пункте, где и проспал до утра.
Утро следующего дня было чудесное: «Мороз и солнце. Небо голубое. Поля и лес — застыло все в покое….».

   Я что-то поел, наверное, это был свежий, из печки, суп, который приготовила бабушка, а может и щи-борщ (давно это было) и мы с ней стали перебирать подарки.
Из всех подарков мне запомнилась красивая пластмассовая шкатулка, где лежал отрез ткани. Из этого отреза мне потом сшила летнюю рубашку тетя Надя Бродунцова. Прошло уже не одно десятилетие, а эта шкатулка до сих пор цела. Она перевидала многое: и нитки с иголками, и всякие там кнопки-пуговицы; видела письма и открытки, что присылал я родителям на праздники, а потом долго хранила в себе фотографии внуков и правнуков.

   Из подарков были еще три одинаковые коробки с красными ботинками. Подошва ботинок была сделана из жесткой коричневой кожи, толщиной в половину моего мизинца и снизу, двумя строчками, была пришита к ботинку. Все ботинки были на один размер. Из всей обувки на тот момент у меня были валенки, доставшиеся от старшего брата, подшитые на пятках и без галош. Подшитые пятки — это только с виду красиво. На самом деле за подшивкой прятались дырки, протертые галошами. Валенки без галош быстро промокали, и когда я заходил в дом, на полу оставались мокрые следы. А галоши всегда можно снять в сенях и свободно ходить по дому, не оставляя следов. Когда я рассматривал коробки с ботинками, меня посетила светлая мысль — новыми ботинками нужно было похвастаться перед другом Мишкой, и, причем, безотлагательно. И я приступил к реализации этого плана. Первым делом я натянул чулки-паголенки. Эта мерзость постоянно сползала с коленок, ее приходилось подтягивать, часто на ходу, а как их закрепить — я еще не придумал. Затем я выбрал ботинки из самой целой картонной коробки и надел их. Шнурки завязывать «на бантик», как это ни странно, я уже умел. Ботинки пахли новым, наверное, так пахли краска, клей и кожа.

   Надев пальтецо, шапку и замотав шею шарфом, я сказал бабушке: «Пойду к Мишке». Та согласно кивнула, и я вышел на улицу. Стоя на крыльце, я вдыхал морозный воздух; солнце светило прямо в лицо, словно призывало к подвигу. Повизгивая полозьями, мимо пролетели розвальни, влекомые рысящей лошадью. Снег звонко похрупывал под ее копытами. Возница, одетый в овчинный тулуп, боком сидел в санях на охапке сена и на ходу похлопывал вожжами по бокам лошадки, принуждая ее к бегу. Я думаю, она бежала бы и сама с удовольствием, чтоб не замерзнуть. Я выскочил вслед за ними на дорогу и тоже потрусил в сторону Мишкиного дома. Свежие следы саней отпечатались на еще не укатанной дороге и посверкивали плавлеными ледяными накатками. Особенно хорошие и длинные накатки оставались после проезда груженых саней, а самые хорошие, с гладким льдом, получались от тяжеленных тракторных саней. Как тут же выяснилось, мои ботинки обладали одним неоспоримым полезным свойством: если немного разбежаться, а потом вспрыгнуть на эту накатку, то они хорошо скользили по ней. Как оказалось, это было единственное их полезное свойство как зимней обувки. Развлекаясь таким образом, я в две минуты был у Мишкиного дома.

   Мишка был дома один. Как и все люди того времени: его родители были на работе, старшие брат и сестра — в школе. Батя его служил на железной дороге стрелочником и был на смене. Прошлым летом мы с Мишкой носили ему на работу сумку с обедом. У стрелочника был маленький домик с печуркой, столом, стулом со спинкой и телефоном. У входа был закуток с инструментом: лопатами, ключами, кувалдами, фонарями. Тут же была горка с углем, для печурки. Работа Мишкиного бати была ответственная и заключалась в заботе о путях до переезда, стрелках и семафорах со стороны Брянска. Управлял этим хозяйством он по команде из станционной диспетчерской, откуда ему звонили по телефону. В остальное время он чистил пути, крутил гайки на рельсах, смазывал стрелки и семафоры, убирал с путей мусор и снег.

   Мишка сидел за столом в большой комнате и слушал по радио «В гостях у сказки». Главный сказочник страны что-то рассказывал о каком-то «Ойле Лукойле», а я показывал другу новые ботинки. Потом мы с Мишкой листали журналы с картинками. Сказочник обиделся на это, наскоро попрощался и ушел, а у микрофона появился главный физкультурник Советского Союза, призывающий делать производственную гимнастику. Под бодрую музыку мы, одевшись и взяв Мишкину ледянку, вышли на улицу.

   Какая у Мишки была ледянка! Зависть пацанов с улицы, хотя у большинства из них уже имелись покупные санки. Смастерил ледянку Мишкин батя. Мишка так и звал его — батя. Ледянка представляла собой скамейку, на четырех ножках врастопырку, закрепленную на грубо обработанной плашке с закругленными краями. Снизу плашка была обмазана навозом, на который Мишкин батя наморозил прозрачный лед. Ледянка была намного тяжелее санок, но как она скользила! Она могла везти на себе седока даже по рыхлому снегу. За одно это ей прощалась непацанская тяжесть. И вот мы катались на ней с горки, на которой стоял Мишкин дом, потом пошли лазать по заборам, благо снега намело от души, и можно было легко забираться на перекладины. Мои ноги в красных ботинках мерзли, но я держал фасон: у нас в планах было лазать в снегу по соседским огородам. А снегу-то по пояс! Мишке что — он в валенках. А я черпал снег своими пижонскими красными ботинками и уверенно промерзал.
 
   Одна из наших обычных забав с Мишкой — погреться на сушилке. В ста метрах от Мишкиного дома проходил забор промкомбината. На промкомбинате была котельная, с высокой железной трубой на длинных проволочных растяжках, пилорама, паровая мельница, пара цехов по обработке пиломатериала и рядом с котельной, в здании из красного кирпича — паровая сушилка для досок. Одна стена сушилки выходила на улицу. У стены сушилки был сделан приямок, из которого выходил пар. Когда работала сушилка, а работала она по нескольку дней подряд, мы узнавали об этом по султану пара, поднимавшегося из приямка. В приямок можно было спуститься вдвоем и согреться: пар был теплый и мягкий, пах железом и водой. От его тепла снег с нас стаивал, пар согревал, но и напитывал одежду сыростью. После нескольких посещений приямка одежка наша становилась тяжелой и на морозе быстро леденела, студила кровь, и поэтому нужно было бежать домой, чтоб не окоченеть.

   Сушилка сегодня не работала, а мороз уже забрался ко мне в ботинки и настойчиво тыкал ледяными иголками в пальцы моих ног. Мы еще бегали с Мишкой по дороге наперегонки, с переменным успехом: если я смог пробежать не поскользнувшись, то обгонял Мишку, а если падал по причине скользкости подошв — то Мишка прибегал первым. Бегали мы до запарки, но холод все же прогрыз мои ботинки и принялся всерьез покусывать пальцы. Он и вынудил меня признаться другу, что я замерз. Домой я рванул вприпрыжку, в прямом смысле не чуя под собой ног.
Бабушка управлялась по хозяйству, а я, скинув ледяные ботинки в угол, быстро разделся и забрался на печку. Там я, тихо подвывая, засунул ноги под попоны и одеяла, прямо к голым горячим кирпичам, ощущая, как постепенно тепло проникало в каждую клеточку моих конечностей: сначала потеплели подошвы, потом пальцы, а потом пальцы стало колоть и дергать, прямо до крику. Бабушка, поняв в чем дело, растерла мне ноги остатками вчерашней самогонки, укутала их в свой шерстяной платок и меня оставила на печке.

   На следующее утро я валялся с высокой температурой, весь белый и пушистый. Нет-нет, не в инее. Всего лишь замотанный в материнcкий оренбургский пуховый платок. Согревался.

   Свои красные ботинки я надел в следующий раз в середине апреля, когда лужи уже подсохли и кашель не трепал меня, как ветер осенний лист.