Мира, где мы 23. Бездомный

Износилась вторая пара обуви; Фред нашел около помойки третью.
 
Мира писала, что силы исчезают день ото дня, что у нее дрожат руки и она часто роняет посуду, что тень все чаще кричит. В юноше закипала ярость; особенно больно ему было от того, что Мира, бесстрашная Мира, не может победить это трусливое злобное существо. Оно должно ослепнуть, оно должно рассыпаться в прах, оно должно сдохнуть, только посмотрев на нее!..
 
Но оно жило. Оно ходило, и дышало, и говорило. Пока что.
 
Фред уже давно думал, что убьет его, как только увидит. Пусть оно принимает любой облик — юношу оно не запутает и не запугает.
 
Только вот в глубине души он понимал, что у него не поднимется рука погубить живое. Пусть ненавистное, пусть недостойное существовать — как Фред будет жить, зная, что он убийца?.. Должны же быть другие способы!
 
Юноша отчего-то силился заглушить этот голос, все шептал себе: «Должен убить!»
 
Так или иначе, Фред шел дальше. Он доберется до тени — а там будь, что будет.
 
Раньше он сокрушался, что мало где был; зато теперь он повидал столько всего! Он прошел множество городов, он ночевал в полях, он видел, как первые лучи солнца падают на синий снег и как закат золотит стены. Он больше не боялся ни темноты, ни леса, ни одиночества.

 
Фред постучался в дом, который стоял на холме. Странник хорошо знал, кто здесь живет, он мог сказать, где спряталось гнездо ос и где что растет в огороде. Зачем же он вошел на порог? Зачем представился другим именем и выдумал себе другую жизнь?
 
Он любил это место. Пусть сейчас отчего-то дом остался один, пусть его бросили соседи, машины и квартиры — он был все тем же. Узнал ли он Фреда? Если и да, то ничего не сказал…
 
Дом был старый, он дрожал от ветров и плакал в дождь, он охал и стонал, когда кто-то слишком тяжело ходил. Единственной его подругой была старая яблоня, давно уже почти не дающая плодов; они поддерживали друг друга и потому не падали. На остальных они внимания не обращали — ни на обитателей грядок, исчезающих зимой, ни на уродливое чучело с пустыми глазами, ни на храбро ползущие по забору кусты.
 
Дом подчинялся только одному человеку.
 
Альберт ходил прямо, на негнущихся ногах, не сгибая рук; казалось, его сделали из железных палок. Он был уже немолод, но никто не видел на его голове ни единого серого волоска. На лице его вечно читалось какое-то отвращение неизвестно к чему. Казалось, он винил всех, кого видел, как бы говорил им: видите, что вы сделали со мной? Я прозябаю в вашем городке, а мог бы жить в Берлине. Вы и ваши родители сломали мою судьбу и судьбу моего отца, заставили меня родиться здесь, говорить на вашем языке, жениться на вашей девушке, и сын мой принадлежит вам, не мне…
 
Альберт часто говорил по-немецки, хотя сам в Германии никогда не был. Зато его отец был настоящим немцем; он, живущий в соседнем городе, был весь в коричневых пятнах, лысый, но его единственный глаз по-прежнему горел огнем. Второй был всегда под повязкой.
 
Мария, жена Альберта — ее дом уважал меньше, но все же позволял ей мыть полы и окна — была тихая и запуганная женщина. Она все шептала: «Ты должен быть приличным, ты должен учиться на пятерки, ты не должен бегать, ты не должен смотреть на небо, ты должен быть как все…»
 
Она говорила это своему сыну. Мальчику было семь лет, он ходил в первый класс и помнил, что в его возрасте уже нельзя верить в чудовищ и волшебство. Он знал, что люди не летают, и не бывает фей, и тени неживые. Существуют учителя, одноклассники, экзамены, офисы, работа, зарплата, машины, квартиры, счета, пенсия. Зачем еще что-то придумывать?
 
Фредерик — так звали мальчика — никогда не рассказывал родителям о том, во что верит. Каждую ночь к нему входил убийца с огромным топором; он целыми днями сидел в подвале, а ночью прокрадывался к Фредерику. Мальчик знал, что, если шевельнуться, то произойдет самое ужасное.
 
В сарае жил Сарайник; он не любил незваных гостей. Каждый раз, когда ребенок заходил, он чувствовал холодные руки настоящего хозяина всех этих гвоздей, молотков и старых банок. Как назло, Фредерику чаще всего приходилось заходить в сарай вечером…
 
И еще десятки существ населяли этот мир. Они могли встретиться где угодно, они жили в доме и бродили по улицам.
 
Про бродягу мальчик узнал только потом, когда совсем вырос. Тогда ему ничего не сказали. Было ли это нечестно? Или, может, и не нужно ребенку знать о том полуистаявшем человеке, у которого нет ни дома, ни семьи?..

 
Когда Фред — взрослый Фред — увидел Альберта, то вздрогнул невольно. Узнает. Не может не узнать. Пусть отец не настоящий, как и все здесь, но он и не сон. Этот дом, и эти люди — они сказка, они на границе реальности и грез. И что сделает этот почти настоящий Альберт, его двойник, если в этом нищем оборванце узнает своего сына? Он не захочет с ним разговаривать. Он прогонит его прочь. Он проклянет и его, и ребенка. Скажет: пусть лучше тебя вовсе не будет, чем ты будешь таким!..
 
А мать? Что скажет она? Она, быть может, не скажет ничего. Никогда. Она ни разу не заговорит с сыном — получается, с обоими сыновьями — опять.
 
Ничем нельзя выдать, кто Фред на самом деле. Ни движением, ни взглядом, ни словом. Не будь как дома, путник! Пусть плакать отчего-то хочется, пусть хочется обнять хотя бы маму; разве ты хочешь разочаровать родителей? Что ты можешь рассказать им? Что ты бездомный и у тебя ничего нет? Или, может, что ты танцевал с феями, а сейчас идешь спасать самое волшебное создание в мире?..
 
Фред вошел на порог. Он увидел презрительный взгляд Альберта, и что-то защемило в сердце. Отец, это же я, твой сын! Почему ты не любишь меня?
 
Мария с трудом уговорила мужа, чтобы странник остался хоть на одну ночь. Ей было жаль этого оборванного человека. Альберт, думая, что Фред не слышит, говорил: «А если наш сын станет таким же? Ты хочешь, чтобы он вырос такой же тварью?»
 
Ах, отец, если бы ты только знал!..
 
Бродягу привели на чердак, туда же принесли еду. Мама, я тебе говорил, что ты чудесно готовишь?
 
Фред остался один. Он ничем не выдал, что знает этот чердак. Знает ли кто-нибудь, почему здесь висит этот просверленный камень? Его повесил один мальчик, который верит, что это амулет от призрака. Раньше этот призрак был человеком и жил в большом городе, а потом ушел в лес и умер. Сначала он потерял дом и друзей, потом лишился имени и дня рождения. Теперь он так и ходит, бывший человек, и ищет что-то.
 
Странник достал зеркало из-под коробок. Если бы он действительно был здесь гостем, то ни за что не нашел бы его.
 
Он поседел: краска почти смылась. Фред долго смотрел на свое лицо — черные круги под глазами, впавшие щеки — и думал, что он кажется почти стариком. Неудивительно, что его не узнали.
 
А вдруг это правда не он? Может, настоящий Фред остался где-то там, среди полей или в подъезде? Или его уже нашли, привезли в город, и теперь он лежит на стальной полке, закрытый покрывалом? А может, он умер еще тогда, в кафе…
 
Нет, нет, нет, этого не может быть! Он здесь, он чувствует свое тело, он говорит, он мыслит! Он жив, жив, жив, жив!..
 
Темнело. Фред, чтобы хоть немного отвлечься, стал думать о своем детстве. Он слышал, как Фредерик пришел домой, как шептал что-то отцу, а отец смеялся. «Ярик опять назвал меня фашистом». «Так ударь его. Пусть знает свое место». «Но, папа, он младше меня!». «Тем более. Родители не научили — пусть улица учит».
 
Молчание. Мальчик сдержал слезы — научился уже — и ушел к себе, в комнату без дверей и замков. Он вспоминал Ярика и все пытался найти, за что можно было бы его ударить. За то, что обзывался? Но будет нечестно, если он только сказал, а его по-настоящему ударят. За то, что кричит глупости? И это не повод.
 
Выходило, что драться глупо. Ничего, когда-нибудь Фредерик вырастет и уедет отсюда, и никакой Ярик его не достанет!

 
Мальчик вырос, и уехал, и вернулся теперь опять. Теперь-то Фреду не могли запретить плакать. И как же хотелось ему подойти к себе — себе маленькому — и сказать: можно плакать, можно не драться, а родители не всегда правы, и, если ты будешь слеп, они могут сломать твою жизнь. В этом нет их вины: они не хотят тебе зла.
 
Просто некоторым людям нельзя иметь детей.