Банка варенья

         Отпусков в военном училище было два в году: зимний и летний. Зимний – короткий, составлял, как правило, четырнадцать суток включая дорогу. Он полагался только тем курсантам, которые успешно, без «неудов», сдавали зимнюю сессию. Если хотя бы один экзамен (или зачёт) оказывался не сдан, то можно было и вовсе не поехать, а весь период этого отпуска потратить на пересдачу.
         Курсантам, не сдавшим экзамен или не получившим зачёт и оставшимся в казарме, приходилось вдобавок тянуть наряды по роте, ежесуточно меняясь с другими такими же неудачниками, которых в течение первых двух лет учёбы обычно набиралось человек пятнадцать-двадцать со всего курса.
         Летний отпуск составлял тридцать суток для успевающих и не менее двадцати для заваливших сессию.
         Стабильно неуспевающие курсанты постепенно отсеивались, перешивая курсантские погоны на солдатские – их отчисляли дослуживать в обычные армейские подразделения до двухгодичного срока, полагающегося в то время или до первого приказа Министра обороны СССР об увольнении в запас военнослужащих по призыву, если срок обучения в училище составлял не менее двух лет.
         В память о курсантских годах у них оставались офицерские шапки, шинели офицерского сукна, отличавшиеся от рыжеватых солдатских благородным тёмно-серым цветом, поясные ремни натуральной кожи, а также крепкие офицерские яловые или юфтевые сапоги, которые были заметно тяжелее солдатских кирзовых.
         Реже среди отчисленных бывали и те курсанты, которые хорошо учились и успевали во всём остальном. Эти ребята уходили по своей инициативе, решив, что военная жизнь им всё-таки не подходит, либо по семейным обстоятельствам.
         В последующем, начиная с третьего курса, а уж тем более на старших курсах, неуспевающих или нежелающих связывать жизнь с армией уже не оставалось и в зимние и летние отпуска уходил весь личный состав нашей курсантской роты.
         Оружие и боеприпасы мы передавали на склад училища, родную казарму закрывали, опечатывали и сдавали под охрану суточным дежурным службам, а возвращаясь из отпусков, привозили с собой разные вкусности, совершенно недоступные в обыденной курсантской жизни.
         Вообще, любые продукты хранить в казарме было категорически запрещено, поскольку никаких условий для этого не предусматривалось.
         Каждый раз, после нашего прибытия из отпуска (с девяти утра и до полудня все были уже в сборе), начальник курса объявлял общее построение, на котором в жесткой форме требовал «уничтожить» все привезённые из дома продукты в течение двух-трёх суток, по истечении которых устраивал тщательную проверку (досмотр или обыск – можно называть по-разному, суть от этого не меняется).
         Все отпускники, как правило, привозили сухую колбасу. Почему именно её? Потому, что она долго не портилась, а курсовое начальство, зная, что её прятали в личных чемоданчиках, хранившихся в каптёрке, закрывало на это глаза. Эта колбаса постепенно подъедалась нами примерно в течение месяца. На её натуральной оболочке вырастала зеленовато-белая липкая плесень почти в полпальца толщиной. Однако это обстоятельство никого не смущало: эта живность легко смывалась в умывальнике под струей воды с мылом и, таким образом, очередной кусок колбасы был готов к употреблению. При этом ни у кого никогда не проявлялись потом признаки расстройства желудка или отравления.
         В составе такого нештатного меню, однако, случались исключения.
         Как-то раз, после очередного летнего отпуска, по истечении отпущенных трёх суток, начальник курса устроил традиционную проверку.
         По возвращении с дневных занятий, ознаменовавших начало третьего года учёбы, как обычно, наша курсантская рота перед следованием в столовую на обед, была выстроена в расположении казармы в две шеренги.
         В средине казармы, с лицевой стороны нашего строя, на одной из табуреток, ровно рассталенных вдоль двухъярусных коек, возвышалась трёхлитровая банка, закатанная металлической крышкой. Под стеклом просматривалась масса темного цвета – очевидно варенье.
         Интересно, кто же это умудрился привезти из отпуска и спрятать здоровенную стеклянную банку? Как можно незаметно, следуя строем в колонну по четыре строевым шагом (в составе курса именно так мы передвигались по территории училища), носить такую банку в столовую и обратно? Хранить в открытом виде варенье не получится – оно быстро покроется плесенью. А если распределить варенье на всю роту, то выйдет не более чем по одной столовой ложке на человека.
         Короче говоря, привозить такую банку имело смысл только для того, чтобы опустошить её содержимое своей учебной группой или взводом за два-три дня, выделяемых для этой цели. Хранить её более этого срока было совершенно бессмысленно.
         Тем не менее, она сейчас стояла на штатной серой табуретке посреди роты.
         Наш начальник курса, богатырского телосложения майор, размахивая большими руками и ладонями шириной с совковую лопату, после привычно басовитого «Равняйсь! Смирно! Не шевелись! Вольно!», грозно заорал:
         – Чья банка? Я же предупреждал, товарищи курсанты?!
         В казарме воцарилась тишина. Бросая короткие взгляды то на ротного, то на банку, мы старались определить её содержимое. «Смородиновое или сливовое», - гадали мы тихо. «А может клубничное?» - зашептал кто-то из ребят, сглатывая слюну.
         И правда, какой идиот предпринял попытку сохранить банку более чем на трое суток, да еще трёхлитровую? В прикроватной тумбочке хранить не получится, поскольку их проверяют почти каждый день. Интересно, а где он её пытался спрятать? Но, главное, зачем? Неужели его так обуяла жадность, что он не смог удержаться и попытался её утаить даже от своих товарищей? В условиях казармы что-либо скрыть от посторонних глаз ещё не удавалось никому.
          Чуть позже выяснилось, что неизвестный жмот, обвязав горлышко банки веревкой, подвесил её внутри длинного ряда всех наших шинелей, расположенных неподалеку от тумбочки дневального. Поскольку до перехода на зимнюю форму одежды было ещё далеко, то хитрец решил, видимо, что это самое надёжное место.
         Вообще в армии встречались самые, кажется, причудливые запрещённые приспособления. Например, проходя в последствии службу «на земле» в одной их воинских частей, я был свидетелем разборок в автопарке, связанных с самогонным аппаратом, устроенном в радиаторе «живого» ЗИЛ-131. Руководство части тогда, несмотря на свой внушительный служебно-боевой опыт, очень долго не могло вычислить это гениальное солдатское изобретение, устроенное у всех под носом. Выдержав брагу в подсобном хозяйстве, бойцы-срочники приносили её в автопарк под видом корма для собак в эмалированном ведре с крышкой, а уже готовую сивуху прогоняли через фильтр одного из противогазов, выдаваемых солдатам дежурной службы автопарка. Сильный запах самогона маскировали, побрызгав вокруг бензином.
         Наш ротный сам когда-то окончил это училище, продолжил службу курсовым офицером, и, наконец, возглавил курс в нашем лице. Вряд ли кто-нибудь знал подобные хитрости лучше, чем он и от его наметанного глаза скрыть что-то было невозможно. Проверки на наличие посторонних предметов, например, одежды не по форме, столовых приборов или еды, которая могла появиться в прикроватной тумбочке или спрятана под матрасом в койке (не обязательно только после отпусков), производились регулярно.
         Вернувшись в казарму с занятий и построившись в две шеренги перед выдвижением на обед, мы не редко заставали настоящий разгром: всё содержимое прикроватных тумбочек было вытряхнуто на дощатый, покрытый бурой мастикой пол, сами тумбочки валялись поверх кучек личных вещей, а плохо заправленное, по мнению ротного, постельное бельё было сброшено с двуярусных коек вместе с матрасами и подушками и лежало уже сверху этих тумбочек. Найденные при этом посторонние предметы были разложены и расставлены на серых табуретах, расположенных двумя длинными рядами вдоль центрального прохода казармы. Искать виновников не приходилось, поскольку тумбочки и койки были закреплены пофамильно. Начальник курса выделял десять минут на наведение порядка, снова строил роту и объявлял взыскания нарушителям.
         Часто он так увлекался нашей муштрой, что приходя в столовую, мы заставали обед, расставленный на столах нарядом по роте, уже давно остывшим.
         На этот раз решалась судьба безымянной трёхлитровой стеклянной банки с неизвестным вареньем.
         – Ладно, – громко продолжал ротный, прохаживаясь вдоль строя и стараясь встретиться взглядом с каждым, – тогда так: тому, кто сейчас выйдет из строя и заберёт банку, объявляю три наряда и даю ещё три дня на её опустошение.
         Не распуская строй, начальник курса, очевидно решив потянуть время, зашёл в канцелярию роты.
         – Ну, мужики, раз никто не хочет признаться, то я готов пострадать за коллектив! – послышалось где-то в начале нашего строя, – три завтрака и три ужина будем всем взводом пить чай с вареньем!
         Выждав минуту, ротный вышел из канцелярии:
         – Ну что?
         Понятно, что ему и самому было жалко просто выбросить варенье, а забрать его себе не позволяла элементарная офицерская этика. Именно поэтому он устроил это построение с банкой и выделил ещё три дня на её поедание, в надежде, что всё-таки кто-нибудь её заберёт. В конце концов тут вложен чей-то нелёгкий труд и его надо уважать!
         Во второй шеренге, ближе к тумбочке дневального, послышалось шевеление. Один из курсантов, положив ладонь на правое плечо стоящего впереди товарища (как предписывает строевой устав) и выждав, пока тот сделает шаг вперёд и вправо, вышел на два шага и развернулся лицом к общему строю.
         Ясно, что банка была не его. Вид при этом у страдальца за коллектив был исполнен достоинства. Глаза светились, будто он вышел не для взыскания, а на вручение почётной награды!
         – Три наряда вне очереди на службу! Забирайте, товарищ курсант! – явно довольный таким результатом, торжественно объявил начальник курса. Конечно, он понял, что банка принадлежит кому-то другому.
         Это был тот редкий случай, когда на военнослужащего, которому объявляется взыскание, руководство и сослуживцы смотрят не с гневом, презрением или жалостью, а с уважением!
         Начальник курса отвел в сторону старшину, что-то тихо проговорил и дал указание вести роту на обед. Никто не слышал, что он сказал старшине, но наш самоотверженный коллега эти три внеочередных наряда так и не «оттащил».
         По большому счёту, это может быть и пустяк, но я думаю, что тот момент был для нового владельца банки даже более ценен, чем её содержимое, а её бывший хозяин, проявивший жадность и малодушие, спрятавшись за спинами сослуживцев, потерял тогда не только право на своё варенье, но и уважение товарищей.
         Вся человеческая жизнь, в конце концов, состоит из разного рода событий и, в том числе, из таких пустяков...