Глава 15 В этом мире опять всё не так

Неожиданно мутная пелена с моих глаз спала, и я ошалело обратился к трясущемуся очкарику с весьма глупым вопросом, непроизвольно направив на него ствол своего автомата: «Что тут произошло?»

Тот, трусясь мелкой дрожью, заплетающимся языком, жалобно пробормотал, звонко клацая зубами:

- Только…только не стреляйте, пожалуйста! Я никому, ничего не расскажу! Клянусь... мамой клянусь, не расскажу никому!

- Я тебя ещё раз спрашиваю: «Что тут случилось?»

- Вы…вы, ударили его кулаком в лицо со всей силы, и пока он падал, ещё пару раз успели его ударить.

- Понятно. Похоже психанул я немного. Нервы видать совсем сдали. Но в любом случае я никому не позволю оскорблять моего геройски погибшего друга Женю.

Я наклонился над лежащим здоровяком, и взяв его за шкирку, с трудом приподнял со словами: «Это тебе подлец, привет, от моего погибшего друга Евгения Смеловича. Он не был жидом, как ты тут выразился только что. Он даже не был евреем, как этот корреспондентик твой, трясущийся от страха очкарик. Он был русским былинным богатырём, точно таким же как до него был и Яков Моисеевич Цигель, героически погибший обороняя Севастополь когда-то.

А погиб Женя, как и положено русскому богатырю, крайне героически, подорвав себя и фашистов в том доте, двумя оборонительными гранатами, системы Ф-1. Я бы даже сказал, что положил он душу свою за дрУги своя. А осталось из всех тех дрУгов, по твоей кстати милости, всего то полтора человека. Я, да раненый Ваня Ицуненко.

- Яяяяя, я тебя убью – яростно прошипел красномордый, приходя в себя и пытаясь расстегнуть трясущейся рукой кобуру на поясе.

- Обязательно убьёшь. Я в этом даже не сомневаюсь ни секунды. Но произойдёт это точно не сегодня – сказал я, яростно выкручивая его руку с пистолетом ТТ, а когда забрал, вытащив обойму, отбросил оружие далеко за бруствер.

Он с ненавистью посмотрел на меня и похоже даже грозно скрипнул зубами от злобы и бессилия. Но я лишь недобро ухмыльнулся, и от всей души приложил его ещё разок промежду глаз, своей засушенной кувалдой со словами: «А это тебе лейтенант Кулинич, с Того света, просил передать, лично, с занесением на морду лица, точно под правый глаз. И хотя он мне, при жизни, тоже не очень нравился, но это явно не повод, чтобы пристрелить его как бродячую собаку.

Ладно… Живите дальше спокойно, герои доморощенные. Уйду я от вас. Злые вы тут шибко все.»

Сказав это, я, повесив автомат на плечо, грустно побрёл обратно в гору, аккуратно выискивая место, куда бы поставить ногу, чтобы не наступить на одного из бесчисленных покойников, лежащих тут повсюду. Это была похоже «пиррова» победа. Мы вроде бы и победили, но все наши бывшие партизаны остались лежать тут навсегда.

Скоро сюда подтянется похоронная команда, равномерно распределит их всех по самым большим воронкам, и хорошо если хотя бы памятный знак сверху какой-нибудь поставят, а скорее всего просто прикопают, и так сойдёт. Потом политработнички будут с пеной у рта втирать, что взяли ту Сапун-гору малой кровью, исключительно за счёт чьего-то полководческого таланта. Ну да «Бог им судья», как говорила моя бабуся.

Редкие трупы немцев перемежались с огромным количеством моих боевых товарищей. Вглядываясь в застывшие в последнем крике лица, некоторых я даже узнавал, хотя возможно, что гримаса смерти так исказила их облик, что иных уже нельзя было и в принципе опознать.

Так я доплёлся и до лежащего Жорика. Вместо лица у него было кровавое месиво, а на спине чётко вырисовывался круг пулемётного диска под гимнастёркой. Увы. Так и не помог тебе, брат, твой древнегреческий щит. Хоть и не на нём ты, а под ним, но это уже особо ничего не меняет. И даже патронов оказалось в первый раз вполне достаточно...

Вон, даже последний, нетронутый диск у тебя друг сегодня остался. Спи спокойно боевой ты мой брат и товарищ, и не поминай меня лихом за то, что жив я остался. Всё бы отдал, чтобы лежать мне сейчас вместо тебя здесь, а не продолжать делать глупости в этой своей гнусной жизни. Но увы. Нет той смерти на меня подлой.

«Смерти... нееет… ребята!!!» - эту фразу я похоже в полузабытьи громогласно и истерично прокричал на всю долину, расстилающуюся внизу ковром из мёртвых тел и умывающуюся слезами тысяч жён и матерей, рыдающих по своим погибшим мужьям и сыновьям.

В горле дико пересохло и оглядевшись, я приметил убитого фрица с фляжкой на поясе. Одним рывком содрав с него эту флягу, я жадно прильнул к горлышку, но после первого же глотка, мои глаза вылезли на лоб, как у того речного рака, и из них кажется даже посыпались искры. Это, похоже была не вода, а шнапс, или даже спирт, который им скорее всего выдали для храбрости, и таки немного добавил он им этой самой храбрости, и храбрость та, им даже немного помогла поскорее сдохнуть, а за компанию с ними и я чуть было не захлебнулся.

Еле отдышался, голова резко закружилась, видимо от усталости, и попрощавшись с Жоркой мысленно, как обычно я многократно делал в таких случаях, так же, мысленно закрыл, его, уже несуществующие глаза, побрёл я туда где совсем недавно оставил раненого Ивана.

Там его уже не было, но зато стояли два автоматчика, с оружием наизготовку, в карауле у простреленного и посечённого осколками, сильно обгоревшего полкового знамени. Они мне и сообщили, что санитары подоспели вовремя, и когда моего друга уносили, тот точно был ещё жив, хотя и без сознания. Я поблагодарив, за добрую весть, побрёл дальше вперёд, под их недоумевающими взглядами.

- Ты куда это собрался, эй… военный? Там же фрицы недалеко окопались - робко окликнул меня один из них.

- Ааа, наплевать, мне это уже как-то по барабану я и так уже многократно покойник – еле прошепелявил я заплетающимся языком себе под нос.

- Похоже рехнулся паря – шепотом сказал один из них другому.

- Может пристрелить гада, вдруг он в плен идёт сдаваться? – спросил его второй.

- Думаю, что не надо. Откуда ты знаешь, кто он такой и куда направляется? Может это разведчик наш какой, во вражеский тыл, брать языка отправился. Да и знамя они, с тем раненым, сюда приволокли наше, тут как минимум орденом пахнет, а ты сразу пристрелить, и гадом его окрестил – эх ты – дерёвня – услышал я за своей спиной их горячий шёпот.

Но было мне это всё уже совершенно безразлично. Наступило полное отупение. Уже начинало темнеть. А я куда-то всё брёл и брёл по лесам и оврагам, еле волоча ноги, изредка отхлёбывая из фляжки. Как то всё у меня пошло задом наперёд, делаю что не хочу, а то что надо, не хочу делать. Нафига я сорвался и рожу расквасил этому красномордому подонку? Теперь то мне уж точно вышка гарантирована. Запутался я в этих хитросплетениях жизни, как в своё время отец Василий сказал про Исмаила, и похоже теперь мне уж гарантированно кранты.

Такое чувство появилось, что в голове моей образовался вакуум, в котором мозгов совершенно не осталось, а все они стекли в мои ноги, и теперь эти самые ноги направляли весь мой изрядно потрёпанный организм в известном лишь им одним направлении.

Уже окончательно стемнело, а я всё продолжал брести, пока силы меня и покинули окончательно в каком то, то ли лесочке, то ли в лесополосе, и я рухнул там в кустах, мгновенно отрубившись.

Тут же явился передо мной Яшка, подчёркнуто строгий, грустный и даже вроде бы немного обиженный. Как обычно стыдил, что смерть усиленно ищу, а это очень плохо и неправильно, в нужный момент она меня сама обязательно найдёт, и мимо точно не прошмыгнёт.

Затем припомнил про нашу первую с ним встречу после его гибели, когда меня пытался поставить к стенке наш же товарищ, который совсем нам и не товарищем оказался, и тихо произнёс: «Я тебе тогда русским языком сказал, что в этом мире всё совсем не так, как оно может показаться на первый взгляд, и нет справедливости как таковой в человеческом понимании её смысла».

Потом, немного помолчав, ещё более грустно спросил: «Кто тебя назначил судьёй к этому подполковнику?»

- Да никто меня не назначал. Хотя, может быть, это моя совесть меня назначила, а может быть у меня просто обострённое чувство справедливости имеется.

- Обострённое чувство гордости и гамнистости у тебя точно имеется, а вот той справедливости, за которую ты меня агитируешь, и на всей Земле не сыскать. Да её и в принципе быть не может. Эту справедливость придумал глава падших ангелов, чтобы придать легитимность своим тёмным делишкам. А у Бога есть только Любовь, и к справедливости она никаким боком не касается.

Будь наш Бог хотя бы на каплю «справедливым», он за все наши пакости тут же размазал бы всех нас по стенке, при чём всех без исключения, столько мерзости в наших душах накоплено.

Да будет тебе дураку известно, что у этого подполковника, Мерецкова Петра Семёновича, а тогда он был лейтенантом ещё, в первый же день войны, в военном городке у самой границы, прямо на его глазах, двое эсэсовцев надругались и зарезали его жену, которая на последнем месяце беременности была.

А перед этим они в него выстрелили, попали в голову, но не убили, пуля прошла по касательной и лишь оглушила, и он потом, немного придя в себя это всё видел, но как бы сквозь сон.

И потом, придя в себя окончательно, да осознав, что это не кошмарный сон, а творят эти гады свои злодеяния наяву, этот Пётр Семёнович за одну секунду стал полностью седым, и нечеловеческим усилием воли, как у вас модно тут говорить: «Будучи в состоянии аффекта» заставил себя вскочить, и буквально разодрал на куски этих двух фашистов голыми руками.

И с тех пор, вот уже почти что три года, если он не затуманит свой рассудок алкоголем, тут же видит перед глазами всю эту жуткую картину, и рука сама тянется к пистолету, чтобы застрелиться, потому что будет он себя винить весь остаток своей жизни в гибели своей жены и неродившегося ребёнка.

И если в один ужасный миг, он не успеет затушить пожар своей памяти этой огненной водой, то летальный исход ему гарантирован. И не за ордена и медали он теперь воюет, а, как и ты в надежде, что смерть его наконец то скосит, и закончится этот его кошмар, ан не тут-то было. Пули его стороной облетают, потому что не вышло пока время жизни его на Земле.

А если не будет воли Свыше, ни один волос не сможет упасть с головы любого человека.

Но это ещё не всё.

А вот для того лейтенанта Кулинича уже закончилось время его земной жизни, и то что его застрелил Мерецков, это есть самый лучший вариант исхода для него. Семье скоро придёт похоронка с одной лишь скупой строчкой: «Ваш супруг геройски погиб при взятии города Севастополя».

Которая и является основанием для назначения пенсии родственникам погибших на фронтах, и где на стандартном бланке будет указано: «...является документом о назначении пенсии». После этого письма будет жене назначена пенсия по потере кормильца, благодаря которой выживет эта самая жена-инвалид, и не умрёт от дистрофии его маленькая дочка в той самой Жмеринке откуда он и был родом.

А если бы его тогда не пристрелил этот подполковник Мерецков, то трусливо драпанул бы тот лейтенант с перепугу с отбитой вами высотки при контратаке немцев, но его бы потом поймали в тылу, судили как дезертира и расстреляли с позором, а дочь его-малышка от недоедания померла бы, а жена его инвалид, сама в петлю залезла бы.

Как тебе такой расклад?

-Я, я, я… в шоке, Яков Моисеич - пробормотал я заикаясь. «Мне нечего тебе сказать в своё оправдание. Я понял лишь одно - нет мне прощения. И ещё я понял, что баран я тупорылый» – скороговоркой, смущённо пробормотал я через силу – но он продолжал казнить меня, гневно пронзая своими словами, как острыми стрелами.

- И за Женю Смеловича ты зря заступился. Его срок на Земле, тоже кончился. Да, да, такое иногда случается, если ты не в курсе. Выполнил он свою миссию по взятию той высоты, чистой воды он герой. Поэтому то душу его и приняли здесь как душу истинного праведника. В лучшем виде приняли, ты уж поверь мне на слово. Пётр с Павлом, что хранят ключи от рая, едва завидев эту светлую душу, навстречу из ворот вышли и провели её в самые лучшие покои райские, и уж конечно же без всяких мытарств поселили в лучших обителях, потому что, как ты сам это недавно сказал: «…нет больше той любви, как если кто душу свою положит за дрУги своя» , а эту аксиому никто не отменял, и скорее Небо и Земля прЕйдут, чем эта истина один раз не сбудется.

Ну обозвал он его. И что с того? От этого Смелович не стал меньше героем. Товарищ Мерецков просто слегка свихнулся на своём горе и мало сам понимает, что и кому говорит, а ты ему в двух местах ни за что, ни про что челюсть сломал. А у него медалей тех с орденами столько, что можно грудь его богатырскую в три слоя ими покрыть, а он их как получил, так и не одевал с тех пор ни разу. И в будущем оденет всего лишь один, единственный раз и тебе вполне возможно ещё выпадет счастье их увидеть напоследок."

Теперь я уже чувствовал себя как выжатый лимон, на котором сохранилась снаружи одна лишь гнилая шкурка, а внутри звенящая, кислая пустота, и даже не осталось сил с Яковом Моисеевичем больше общаться.

Яшка видимо понял это, и лишь укоризненно покачал головой, прежде чем растаять в тумане.

Прошло ещё немного времени и теперь появился Николка. Грустно погладив меня по голове, он сочувственно произнёс: «Слабак ты дядько Митяй, раскис тут без меня, как барышня кисейная. Но я справился и без твоей помощи. Вон рыжего гада таки поймал, и теперь веду на могилку к нашим. Там его живым и прикопаю падлюку, пусть подольше помучается» - гордо произнёс он, указывая моим маузером, на вяло бредущего впереди небритого рыжего детину.

Идущий впереди него бугай, резко обернулся и хищно ощерившись, вытянул автомат откуда-то из-за пазухи, и принялся длинными очередями косить вокруг всё что шевелится.

В ужасе я вскочил на ноги, и тут оказалось, что треск выстрелов мне всё же не приснился, а уже почти что настало утро, и это совсем недалеко, на дороге, наш штурмовик загоняет немецкого мотоциклиста, упорно его обстреливая из пулемётов, а тот петляя как заяц умудряется увернуться. В последний миг успевает он нырнуть в мою лесопосадку и тут, соскочив с ещё работающего мотоцикла на ходу, падает под деревом, в десяти шагах от меня, и там начинает истерично смеяться, видимо от радости, что в этот раз надурил судьбу. Мотоцикл его упёрся в кусты, и пару раз чихнув, заглох.



Самолёт же наш, яростно завывая мотором, носился над самыми деревьями, надеясь дострелить этого фашиста, а тот лежал себе под кустом, закинув руки за голову и довольно ухмылялся, типа как он того русского надурил, да и судьбу-злодейку за компанию с ним.

Я не торопясь поднял автомат, передёрнув затвор. Увидев меня, немец почему-то резко перестал смеяться и потянулся за пистолетом на поясе, но я в сердцах засадил этому гаду в пузо длинную очередь, со словами: «А ты наивный дурачок рано радовался, думал, что спасся, и что судьбу свою сможешь обмануть? – Мне кажется теперь только до тебя дошло, как сильно ты заблуждался», - и смачно сплюнув сквозь сжатые губы, я подошёл к его заглохшему мотоциклу.

Это ж надо. Прямо дежавю какое-то. Точно такой же мотоцикл был однажды уже в моей жизни пару лет назад, и на нём я прокатился тогда по дорогам, забитым до отказа фашистскими войсками и техникой, да через весь город, аж до той самой нашей противобомбовой пещеры, и потом до «карантинной бухты», где мы с покойным Василием на плот и пересели потом – всколыхнули мою душу воспоминания.

Видимо это знак судьбы, что надо мне напоследок опять навестить ту же самую пещеру, и там же рядом с моими девчонками, пусть меня и прикопают, то ли те, то ли эти, мне теперь это как-то совсем без разницы. Я честно заслужил свои десять лет расстрела, и восемь бочек арестантов, и это как минимум.

Резво дёрнув заводную лапку, я снова услышал знакомое сердитое урчание двигателя, и снова, как и тогда в первый раз, на радостях чуть было не вскочил в седло, но потом вернулся к убитому фрицу, содрал с него каску, а заодно и очки, закрывающие сразу пол лица, благо что форма на мне была наполовину немецкой, и в каске с этими очками я смотрелся вылитым Гансом откуда-то из-под Мюнхена, с перекошенной и помятой мордой, видимо изрядно перебравшего с вечера тёмного «баварского» пива.

Подождав, пока штурмовик улетит, и бодренько вырулив из лесополосы, я неожиданно понял, что за ночь прошёл через немецкие позиции, хотя вполне возможно, что линии фронта как таковой уже и не существовало здесь, а были лишь отдельные укрепления по высоткам, мимо которых я случайно и просочился ночью, но эти самые опорные пункты не давали пока нашим войскам войти в город.

Короче, оказался я на окраине своего любимого Севастополя, уже почти что на Красной горке, что нависает над самим вокзалом, и глянув сверху на полностью разрушенный город, увидел там уныло бредущие со всех сторон колонны фрицев, сливающиеся в одну серую человеческую реку и упорно ползущие куда-то в сторону Казачьей бухты. Там похоже немцы, в отличии от наших, смогли наладить эвакуацию своих войск, куда-нибудь в Румынию, до которой тут расстояние, совсем чепуха по морю было, где-то три лаптя по карте десятиверстовке.

При этом, что меня поразило больше всего, это то что фрицы хотя и весьма потрёпанные, но шли строем и во главе со своими командирами. А вот наши, после того как почти все командиры приказом адмирала Ноябрьского были отозваны на 35 батарею, типа для эвакуации, просто бежали толпами, как какое-то стадо, к той же бухте. Правда лично я сам этого не видел, но немногие выжившие тогда, именно такую историю и рассказывали про наше отступление.

Но так, или иначе, мне надо было попасть на нашу гору Матюшенко, а для этого самый короткий путь пролегал прямо через центр города, и я решил снова рискнуть как это уже проделал когда-то давным-давно, но только тогда это было ночью.

И так я с наглой рожей, как и в прошлый раз, не спеша направился на своём новом мотоцикле, резко выкручивая руль на поворотах, шустро спускаясь по серпантину, с этой самой Красной горки.

Моя хроническая наглость как всегда сыграла не последнюю роль, и я, спустившись наконец то вниз, плавно влился в колонну понурых, почерневших от пыли и пороховых газов фрицев, вяло бредущих на заплетающихся ногах и не обращающих никакого внимания на своего коллегу в каске, хотя и с автоматом ППШ на пузе.

Правда некоторые, особенно из их командиров бросали подозрительные взгляды в мою сторону, а иные, даже хватались за оружие, при виде советского автомата у меня на груди, но видимо успокоенные тем, что я не проявляю ни малейшего волнения при этом, замирали в нерешительности, а я за это время уже успевал проскочить далеко вперёд.

Так я и полз в их колонне, но при первой же возможности ловко вырывался вперёд, упорно двигаясь к намеченной цели, пока и выскочил на площадь Пушкина. Тут у меня замерло сердце, прямо по центру этой площади я увидел три виселицы с висящими на них телами.

В предобморочном состоянии остановил я мотоцикл на середине этой площади, и на негнущихся ногах подошёл к ним, мало что соображая при этом, с ужасом надеясь увидеть, наверное, самый страшный кошмар в своей жизни.

Но эти трое были подростками с надписями на груди «Партизан», а никак не моими девчонками, как мне это показалось издалека. Да и не мудрено, ведь прошло с тех пор целых два года.

Больше не обращая внимания на понуро бредущих мимо фрицев, я снова вскочил за руль и рванул по уже свободной от них улице Ленина, прямо к центральной площади, через которую вёл кратчайший путь к моей цели.

Вдоль этой дороги творилось что-то невообразимое. Повсюду видны были следы беспорядочного бегства, а встречающиеся мне на пути редкие немцы были поглощены исключительно своими проблемами, и до меня им не было ни малейшего дела. Одни сидели на обочине и жадно глотали напоследок свой шнапс, горланя какие-то несуразные песни, другие грустно игрались своими пистолетами, видимо примеряясь как посимпатичнее пустить себе пулю в лоб, сознавая безысходность своего положения.

Так, в этом нереальном, фантастическом кошмаре я и доехал до главной городской площади, на которой когда-то гордо возвышался Ленин, гневно указывая многочисленным врагам своей правой рукой направление на запад, куда им и следовало бы давно отправиться, а сейчас сиротливо возвышались только лишь развалины от его постамента.

Вспомнилось как у нас когда-то, примерно в тридцатом году, на заседании «Комиссии при Горсовете по сбору лома цветных металлов», было принято решение наряду с другими объектами, такими как памятники Лазареву и Остен-Сакину сдать в лом бронзовую фигуру Нахимова: «Для литья памятника В.И. Ленину». Помню, что тогда для этого огромного Ленина металла все равно не хватило, и поэтому даже был использован колокол из Херсонесского музея - монастыря. Похоже не на пользу нашему Ильичу тот монастырский колокол пошёл, всего то 10 лет и простоял он тут.

В глубине этой площади уже просматривалась Графская пристань, и это грустное зрелище невольно снова вытащило из моей памяти горькие воспоминаниям о том параде, который тут чуть больше двух лет назад наши очковтиратели проводили вместо того, чтобы достраивать укрепления на передовой, половина которых так и не были закончены к началу третьего штурма, но которые потом очень удачно достроили фашисты и это позволило им уменьшить число нашей дивизии как минимум на пару тысяч человек.

Тут уж я был окончательно сражён той вакханалией, которую здесь увидел. Немецкие офицеры, обычно опрятные и подтянутые, сейчас, видимо от предвкушения предстоящего плена или даже смерти, почти все без кителей, в одних брюках, как сумасшедшие веселились и выплясывали с местными барышнями, похоже лёгкого поведения, яростно вальсируя прямо по площади и с горла допивая остатки иностранных виски, из открытых ящиков, стоящих прямо здесь же на земле.

Обрывки недогоревших бумаг носило яростным ветром, поднимая удушливую гарь, от которой жутко першило в горле. Везде, сколько мог видеть глаз, кучами была свалена их военная амуниция и вопросительно задрав стволы в небо, стояли брошенные артиллерийские орудия крупного калибра.

Тут же, на этой площади, с нескрываемым злорадством, я заметил слегка обгоревшее немецкое самоходное орудие, кажется «Штуг», назывались они. Из которых немцы когда-то, во время третьего штурма, со второго-третьего выстрела выжигали наши хлипкие доты, размазывая их защитников равномерным слоем по внутренним стенам.

Ещё завидев меня издалека, один из немецких офицеров, похоже заподозрил что-то неладное, возможно узрев мой ППШ на груди, но вместо того, чтобы открыть по мне стрельбу, стал нарочито приветливо махать мне руками, и кричать: «Рус, комин к нам кашайт шнапс. Гитлер капут, и ми тоже есть капут, и ти есть капут. Иди выпить с нами шнапс, русский, и мы тебя будем немножко убивать.»

И при этом он истерично ржал, видимо, умиляясь от своего искромётного, как ему по пьяни показалось, юмора. Я уже чуть было в сердцах не нажал на спусковой крючок своего автомата, возгорев сильным желанием помочь им в их дикой радости, но спохватился, от того что мне сначала надо было узнать, что случилось с моими девчонками, и лишь потом, на их могиле, если конечно таковая имеется, я наконец то имею право спокойно подохнуть с чувством выполненного долга.

А эти все здесь и так уже покойники, в крайнем случае пленные, и не стоят они того, чтобы тратить на них последние патроны в барабане. Поэтому я молча проехал мимо этого фонтана безудержного веселья и истеричной радости для них, и грустных воспоминаний для себя, и напрямую рванул через морской причал в нашу «Карантинную балку».

На набережной, как это ни странно вообще никого из фрицев уже не было видно, похоже отсюда эвакуироваться было невозможно, наши уже вышли на противоположную сторону бухты, и оттуда из пушек как сумасшедшие били сюда со всех калибров, хотя и с недолётом изрядным.

Правда, как я скоро понял, долбили они всё же не по берегу, а по пытавшимися прорваться к выходу из бухты нескольким вражеским судам, которые вскоре на всех парах вынырнули из-за мыса, и в конце концов работа наших артиллеристов увенчалась успехом, одно из этих судов - самое большое, похожее на танкер, таки рвануло чёрным дымом, прямо возле «Памятника затопленным кораблям», и с его борта, как крысы кинулись в воду фигурки зелёного цвета в тщетной надежде спастись. Снова очень захотелось им подсобить в этом деле, как тому фрицу в лесополосе.

Но тут я почуял что-то неладное. А это, похоже, на левом плече у меня снова присела та рогатая «ненависть» из пещеры и истерично капала на мозги, причитая: «Что ты медлишь придурок! Стреляй не раздумывая! Это ж твои враги. Уж они тебя точно бы не пощадили, окажись ты на их месте». И я, почти поддавшись на её увещевания, уже было навел на них ствол своего автомата, но потом всё же опустил его, грустно подумав, что врагами они были пока шли на меня в атаку, а сейчас просто это крысы, бегущие с тонущего корабля, потенциальные пленные, либо покойники, и повесив на шею автомат, я снова надавил на газ, надеясь быстро проскочить последний километр до своей последней цели.

А этой рогатой своей «ненависти», я сказал: «Если я начну добивать утопающих, кем бы они ни были, то чем я буду тогда лучше этих фашистов?» Видимо это возымело на неё некое магическое действо, и она больше особо не требовала от меня кому-то выпустить кишки.

То, что я уже доехал сюда, причём среди бела дня, да по тылам врага, уже было великим чудом, но шансы проехать последний участок были весьма невысокими, потому что тут надо было пересечь главную магистраль, которая уже просматривалась впереди, и по которой сплошным потоком брели фрицы на эвакуацию, и повсюду стояли группы прикрытия на случай внезапного прорыва наших войск и тщательно проверяли у всех вливающихся в эту колонну документы.