В вихре времени Главы 21 и 22

Глава двадцать первая


После четырёх часов Санька вышел из университета в возбуждённом состоянии от событий, нараставших там словно снежный ком. Он не обманул Елагина, когда говорил, что не собирается заканчивать учёбу. Можно бросить в любой момент, но сейчас в университете была такая обстановка — будто революция, которую он так ждал, уже началась.
На улице было людно, и он с трудом пробирался сквозь служащих, стремящихся домой. На остановке трамвая возникло сражение из-за места, и когда он шёл мимо, его сильно толкнули, но Санька этого даже не заметил, думая о профессоре химии — гнусном ретрограде, который не считался с прогрессивными студентами.
Три дня назад студенческий комитет объявил забастовку, однако некоторые преподаватели не подчинились. В кабинете химии, как ни в чём не бывало, принимался экзамен. Пешков с приятелями ворвались в кабинет.
— Мы требуем прекратить вашу деятельность! Студенческий комитет объявил забастовку, вы разве не слышали, господин профессор? — крикнул кто-то из них.
Пожилой тучный преподаватель смешно поднял седые брови:
— В науке нет места политике — это моё убеждение, и я прошу закрыть дверь с той стороны.
Высокий второкурсник решительно подошёл к химику, наклонился и спокойно сказал ему в лицо:
— Да вы большая мразь, профессор...
Тот не ожидал подобного оскорбления. Санька заметил, как он схватился сначала за очки, потом за сердце... Гнетущая тишина воцарилась в помещении. Кто-то уронил ручку, и она покатилась по полу...
Студенты, сдающие экзамен, с удивлением наблюдали за происходящим. Трясущимися руками профессор из нагрудного кармана достал белый платок и закрыл лицо. Верзила презрительно посмотрел на него и неторопливо вышел из аудитории.
Санька недолго постоял вместе со всеми, не понимая, что ещё можно сделать, а потом они ушли, хлопнув на прощание дверью. Занятий не будет всю следующую неделю — можно гулять.

Он шёл и высматривал своё отражение в витринах нарядных магазинов. Его тужурка была потёртой, как и положено "демократам".
"Аристократы" в университете назло одевались с лоском: сюртук с иголочки и обязательно на белой подкладке, высокий накрахмаленный воротник, белые перчатки... Тьфу! Эти предатели-белоподкладочники получат своё! Скоро с вас сдёрнут перчаточки...
"Сегодня профессоришка заработал пощёчину словами, а завтра натурально по роже получит!" — раздухарился Пешков, шагая широким шагом по Тверской, благо дворники здесь работали как проклятые под бдительным оком властей, и улицы были чистыми.
Времени до курсов было много и, выйдя на Камергерскую, он замедлил шаг.
О, какие магазины располагались на этой маленькой улице! Только у ювелирного можно было простоять минут десять, разглядывая бриллианты, да нельзя — жандарм на углу начнёт присматриваться, как злая дворняга, готовая сорваться с цепи. Ладно, пойдём дальше.
Санька оглядывал витрины дорогих лавок и вспомнил богатенькую Рябушинскую. "Да, за такой ухаживать... не с моим рылом в калашный ряд... Куда её позвать? На каток, так там и не поговоришь толком. Нет, надо придумать что-то другое..."
Он дошёл до неприметного трёхэтажного здания салатового цвета. В глаза бросилась афиша "Художественно-общедоступный театр. В субботу, 26 ноября состоится пьеса А.Горького "На дне"."
Пешков остановился. Как он сразу не догадался? Порывшись в карманах, Санька нашёл заветные бумажки, что сунула Варвара сегодня утром. Подруга напоминала ему мамашу, заботившуюся о сыночке. Вот и пригодились денежки. Санька зашёл в кассу, и, к своему удивлению, купил последние два билета. Ничего себе спрос! А он и не знал, что театр такой популярный. Кассир ещё и предупредил гнусавым голосом, чтобы не опаздывали, а то не пустят после начала. Подумаешь, порядки у них... За свои деньги и не пустят!
Пьесу он знал. Маше как раз для затравки надо показать, а потом и поговорить будет повод. Хорошо, что новый сюртук купил на деньги, что остались после ограбления в поезде. Выглядеть рядом с нарядной Рябушинской босяком совсем не хотелось, это в университет можно в затрапезном, а бабы не любят грязнулей, тут другая психология.

Вечером, после своих занятий по арифметике Пешков ещё целый час ждал Рябушинскую. Ученицы словно курицы кудахтали около неё, без конца что-то спрашивая и записывая. Мария терпеливо отвечала и ничуть не раздражалась.
"Как можно с этими бабами работать? Я бы умер после первого занятия!" — с нетерпением наблюдал за ней Санька.
Наконец, она освободилась и вышла из кабинета, уверенно топая каблучками.
— Саша? Ты меня ждёшь?
— Тебя, тебя, да не дождаться! Сколько можно кудахтать с этими курицами?
Маша строго посмотрела на Пешкова.
— Почему ты так уничижительно говоришь про женщин?
Санька прикусил губу: вот идиот!
— Прости, прости... Ещё не привык, что женщина учится наравне с мужчинами. Но я не за этим, — поднял руку он, предупреждая возмущение. — Я приглашаю тебя завтра в театр! — Выпалил он, ожидая её реакции.
Маша удивилась.
— В театр? А в какой? Я была недавно в театре с... Но учти, я оперу не люблю, сразу предупреждаю.
— Какая ещё опера? Я что, на сумасшедшего похож? — ворчливо ответил Пешков, — приглашаю в Художественный театр на Камергергской. Слышала о таком?
Маша взмахнула портфелем и закружилась на месте.
— Идём, конечно, я знаю, дядя Николаша рассказывал о нём. А что будем смотреть?
— "На дне" Горького.
— Фу-у, — Рябушинская нахмурилась и капризно надула губы, — скучища, я читала...
— Да что ты понимаешь в революционных произведениях? — сурово произнёс Санька неожиданно для себя. Он почувствовал — надо построже с девчонкой, иначе у него не будет авторитета.

На следующий день Санька украдкой наблюдал за Елагиным. Ему было любопытно, как тот отреагирует на известие о приглашении Рябушинской в театр, но как только начались занятия, с головой погрузился в уроки со слабыми по арифметике учениками и про всё забыл. Наконец, он решил сделать перерыв и подышать минутку на улице.
В коридоре стояла группа рабочих, собирающихся на хор в музыкальный класс. Кто-то переписывал слова на подоконнике, кто-то, воровато озираясь, вытаскивал бутылочку из кармана, кто-то, громко ругаясь, выяснял отношения. Санька пробирался сквозь толпу и вдруг лицом к лицу столкнулся с Елагиным. Тот выглядел как разъярённый медведь: глаза бешено блестели, чёрные волосы растрепались... Он больно схватил Пешкова за плечо и насильно затащил в пустой класс, не обращая внимание на удивлённые взгляды рабочих.
— Ты что задумал, Робин Гуд? За Рябушинской решил приударить? Я тебя предупреждал, чтобы ты оставил её в покое!
— Да отпусти ты, медведь! — вырвался Санька, — ты кто ей — жених? А может, муж? Она сама выбирает, с кем ей куда идти, понял?
Елагин тяжело дышал, опираясь руками на стол и опустив голову.
— Ладно, только узнаю, что ты её агитируешь, донесу на всю вашу шайку... — он со значением посмотрел в глаза Саньке.
— Не успеешь, — нахально улыбнулся Пешков и выразительно провёл по горлу ногтем.
— Я предупредил, — мрачно подтвердил Елагин и вышел из класса, хлопнув дверью.

Обстановка в театре была необычная — никакой позолоты и мишуры. Только приглушённое освещение, спокойные тона стен и серый занавес, мягко раздвигающийся в стороны. Пешков слышал ворчание толстого купца, который забрёл сюда не по своей воле, видимо, уступая суетливой подруге, что усаживалась рядом и любопытно оглядывалась по сторонам.
— Это не театр, а монастырь какой-то! И выйти нельзя... — громким шёпотом продолжал бурчать под нос мужик, даже когда спектакль начался.
В зале сидела разная публика, но никто не сверкал бриллиантами и не выделялся роскошными декольте. Одежда была самой демократичной, в какой только и можно, наверное, смотреть пьесу Горького.
Артисты так живо играли, что в какой-то момент Санька забывал, что находится в театре, а не в грязной ночлежке.
"Бывший человек" с пьяными трясущимися руками и Настя в лохмотьях, с пропитым голосом и истерическими выкриками и рыданиями, будто пришли с Хитровки и рассказывали про свою жизнь. Теперь Саньке стало понятно, почему оставалось всего два билета — успех был огромный. Артистов наградили бурными апплодисментами и долго не отпускали со сцены.
После театра Пешкову не хотелось расставаться. Они шли по вечерней Москве и молчали. Когда надо было поворачивать на Малую Никитскую улицу, Саньке пришла в голову шальная мысль.
— Слушай, поехали с ледяных горок покатаемся! Там уже нет малышни, а я давно мечтал прокатиться...
— А не поздно? — с сомнением в голосе спросила Маша.
— Да мы быстро... Сейчас извозчика возьмём...— с этими словами Пешков лихо свистнул ваньке с сонной лошадёнкой. Тот охотно дёрнул вожжи и с готовностью подъехал.
— Садись, не бойся, — Санька уверенно подсадил Марию в сани. — Давай гони на Чистопрудный.
Маша увидела каток с запозднившимися парочками, и лицо её погрустнело. Санька в душе чертыхнулся: небось, сюда с Елагиным ходила. Не давая опомниться, он потащил её к детским горкам.
— Саша, а на чём мы поедем? — вяло сопротивлялась Мария.
— Как на чём? Ты что, в детстве не ездила на корточках паровозиком?
— Ездила, но на салазках...
— Тю-ю... Это неинтересно. Залезай давай.
Саня затащил её наверх и властно усадил на корточки, придерживая сзади за талию:
— Не бойся, я крепко держу, — шепнул он Маше на ухо. Потом уверенно оттолкнулся, и они полетели...
Горка была высокая, даром что называлась детской. Лёд был такой скользкий, что скорость набралась изрядная. В конце дорожки они всё-таки не удержались и свалились набок. Маша засмеялась.
— Во-первых, мне щекотно, а во-вторых, страшно...
— Ладно, не боись, пошли ещё, — схватил её за руку Санька.
Они катались без остановки и смеялись, иногда падая сразу после начала спуска и растягиваясь на льду в нелепых позах. Машины щёки раскраснелись, а из-под нежной беличьей шапочки вылезли озорные кудряшки. Санька держал её за бока всё крепче, а прижимал к себе всё сильнее и сильнее. Он еле отводил глаза от красных пухлых губок, как у ребёнка, больше всего на свете желая их поцеловать...

После катания они доехали до ярко освещённого Тверского бульвара, где можно было не опасаться за сохранность кошелька, и пошли пешком до Малой Никитской.
— Саня, скажи, почему ты со мной возишься? В школе помогаешь, в театр пригласил...
Санька обычно не терялся с женщинами, а здесь словно онемел. Он ощущал всем существом, что если хоть чуть-чуть соврёт, Маша почувствует и замкнётся. Прав был профессор Ключевский: у женщины сердце умнее ума — она может размышлять глупо, но чувствует всегда умно. И Санька не раз убеждался — женское сердце обмануть невозможно.
— Ты мне нравишься, Маша, — как можно искреннее произнёс он, — но кто я для твоей семьи и для тебя? Разночинец, крестьянского подлого сословия. Вот Елагин, пусть небогатый, но старинного благородного рода, таких ценят в твоём кругу. Так ведь? И замуж за такого выйти можно — удачная партия: твои деньги, его древний род. А я не смею и близко подступить...
Рябушинская не смотрела в глаза. Даже при свете электрического фонаря он заметил, как её щёки залила краска. "Смутилась... Нет, бабы все одинаковые, — успел подумать Санька, — даже самые прогрессивные."
— Как это глупо — мерить всё деньгами или каким-то древним благородством. Главное, чтобы люди подходили друг другу. Я общаюсь с Колей и не понимаю, слышит он меня или нет? Всё в своих мыслях... Относится ко мне словно к маленькой девчонке, опекает, довозит до дома. Родители не нарадуются...
Маша замолчала.
— Скажи, Саша, ты участвуешь в революционном кружке? — внезапно спросила она.
Санька остановился и отступил на шаг назад.
— А ты откуда знаешь?
— Догадалась.
— Тогда никому не говори, иначе мне конец, — округлил глаза Санька.
— Да ты что, тоже меня маленькой считаешь? Думаешь, я не понимаю? Саня, возьмите меня к себе в организацию. Я буду вам полезной! — просящим тоном продолжила Маша.
Вот это удача — и уговаривать не пришлось! Он уже представил, как обрадуется товарищ Сивцов: будет потирать жилистые руки, словно обжора перед тарелкой борща с мозговой косточкой...
Не заметив под рыхлым снегом глубокую лужу, Санька зачерпнул ногой воду и тут же почувствовал, как промок дырявый ботинок. Он поморщился от досады, будто тяжело раздумывал над словами спутницы и сомневался.
— Ну хорошо, я поговорю с главой нашей ячейки. Если он одобрит, дам тебе знать. А ты завтра останься после занятий, не уезжай с Елагиным.
— Хорошо, хорошо, — Мария затрясла его за рукав, — я буду ждать тебя. Только не тяни с ответом, а то я от неизвестности умру!
Они дошли до особняка Рябушинских. На прощание Маша подала руку как мужчина — для рукопожатия. Санька замешкался, но пожал мягкую ладошку. Всё-таки он никак не может привыкнуть к равенству мужчины и женщины!

На следующий день Пешков поджидал рабочего Калиниченко недалеко от фабрики. Санька знал, в какое время рабочие будут выходить из проходной. Солнце клонилось к закату, и сумерки окутывали улицу, но электрические фонари ещё не включили. Пешков напрягал глаза, высматривая Калиниченко. Молодые и пожилые мужчины шли не спеша по дороге, лениво вытаскивая ноги из вязкого мокрого снега. Наконец, Санька увидел массивную фигуру Матвея. Он свистнул как шпана, тот сразу остановился и, увидев приятеля, подошёл к нему.
— Чего ты здесь отсвечиваешь? — грубовато пожимая руку Пешкову, спросил рабочий.
— Не хочу, чтобы нас видели у школы, — заговорщически подмигнул Санька. — Дело есть. Ты вроде предлагал Елагина отдубасить, было такое?
— Ну, было, дак вроде ж сказали — не надо.
— Тогда не надо, а сейчас надо. Всё меняется... Поможешь или нет?
— Да помогу, говори, что и когда?
Санька подошёл поближе и рассказал свой план. Матвей внимательно слушал, не перебивая.
— Нагородил, конечно, но разберёмся. Я погутарю с ребятами, думаю, они согласятся, — с сомнением в голосе произнёс рабочий.
— А чего сомневаешься? Не на всех можно положиться?
— Не на всех... Есть такие, кому нравятся его уроки.
— Ну так найди, кому не нравятся, понял? — вспылил Пешков.
Калиниченко дёрнулся и сжал кулаки.
— Ты тут не ори... Ишь, раскомандовался! Топай, умник, сделаю всё без твоих советов!
— Хорошо, хорошо, успокойся, — Санька примирительно похлопал рабочего по плечу, — я надеюсь на твою помощь.
Он медленно отошёл от Матвея и поплёлся по направлению к Пречистенке.
"Получится или нет убрать барина с дороги, непонятно... В любом случае, надо попробовать. — Он остановился и подбодрил себя: — за такой лакомый кусочек, как Рябушинская, стоит побороться..."
Зачем ему так сильно нужна Маша, Санька и сам не понимал толком. И не потому, что начальство приказывает, а просто больше всего хочется насолить этому Елагину. Раздражал он страшно: и видом гладеньким, и дорогой одеждой, и ехидными насмешками, против которых Санька ничего не мог ответить. Переметнись барышня к Саньке, Елагин локти кусать будет, да сделать ничего не сможет. Вот это месть будет!
Пешков мечтал и довольно улыбался, предвкушая победу. Не может быть, чтобы их организация не справилась с одним барином. И не таких обламывали...



Глава двадцать вторая

Москва вовсю готовилась к Рождеству. В центре города происходило настоящее столпотворение. По нарядным улицам москвичи выискивали сладости, игрушки для украшения ёлки и просто гуляли для поднятия настроения.
 С самого утра Николай со вздохами и ворчаниями нырял в людской водоворот, чтобы купить подарки тётке, Софье и Маше. Он с трудом продирался через заторы из ребятишек, глазевших на праздничные витрины больших магазинов. Перед лавкой "Мюр и Мерилиз" Николай остановился.
За стеклом маршировали несколько десятков кукол, одетых в германские военные мундиры. Кто-то стоял во фрунт, кто-то занимался гимнастикой, кукольный генерал гордо гарцевал на лошади — немцы любили бахвалиться своей армией...
Проходя мимо вокзала, Елагин увидел знакомую картину "великого переселения народов". Огромные массы рабочих, приехавших в Москву на заработки, осаждали железнодорожные станции, чтобы ехать на Рождество домой. Билет и в прошлые года в предпраздничные дни доставали с трудом, а теперь и подавно — с каждым годом фабричных становилось всё больше.
Варвара Васильевна попросила купить высокую пушистую ёлку, и Николай отправился на ёлочный базар. На Воскресенской и Театральной площадях, словно из-под земли, за одну ночь появлялись ельники. Обычно торговцы втыкали деревья в плотный наст, но в нынешнем 1910 году зима оказалась слишком тёплая, с многочисленными оттепелями, и бедные ёлочки лежали на земле.
Елагин ходил и неторопливо выбирал нужную по размеру, как вдруг за спиной услышал забавный спор:
— Душечка, за каким рожном нам понадобилась ещё ёлка?
— Что-с? — рассерженно шипела "душечка". — То есть как это за рожном?
— Мы полдня шлялись и покупали всякую дребедень, кучу денег истратили, а теперь ещё и ёлка понадобилась!
Николай украдкой посмотрел на корпулентную даму, возвышающуюся над маленьким господином в форменной фуражке.
— Ах, какой идиот! У Макаровых будет ёлка, у Петровых две!.. А у нас ни одной! А как же дети?
— Так ведь нашему младшему недорослю двадцать лет!
Николай больше не подслушивал и отошёл в сторону, но издалека заметил, что жена победила — муж обречённо платил за ель.
Для кого Николай покупал ёлку, он и сам не знал, у тётки детей тоже не было.
 Нагруженный большими и маленькими пакетами, он с облегчением сел в коляску и отправился на Остоженку. Войдя в дом, Николай предоставил Варваре Васильевне самой разбираться в покупках, а сам стал ждать Софью.

Несколько дней назад, после некоторых раздумий он попросил тёткину воспитанницу дать ему несколько уроков по изучению английского языка. Та охотно согласилась. Объясняла Софья хорошо, да и Николай был способным учеником. Сегодня он рассчитывал позаниматься, но услышал, что Соня занята в музыкальном зале. Любопытство пересилило правила приличия — Николай сел в соседней комнате и стал слушать через открытую дверь, что там происходит.
— Софья Алексеевна! Сделайте мне праздник — подыграйте, прошу вас! — бухтел басовитый голос.
В ответ прозвучали тихие уговоры —  не выступать. Это было странно, обычно Софья никому не отказывала в помощи.
— Ну что, мне перед вами на колени встать, что ли? — продолжал умолять настойчивый господин.
Вероятно, в комнату с другой стороны вошла тётушка. Она вступилась за просителя.
— Соня, я не ожидала от тебя такого кокетства. Почему ты не хочешь аккомпанировать Петру Терентьевичу?
— Хорошо, тётя, я согласна, как скажете, — после небольшой паузы прозвучал ответ.
— Ну, вот и отлично. Пётр Терентьевич, ждём вас на праздник после заутрени. А сейчас прошу вас...
 Николай увидел знакомого толстого господина с красным лицом и слегка выпученными глазами. Он тяжело дышал и вытирал платком потный лоб.
"Переживает, бедняга", — посочувствовал Елагин великовозрастному ученику.
Тёткина воспитанница дружелюбно проводила его в гостиную, будто и не было между ними разногласия. Они о чём-то тихонько договаривались, так что ожидающий Николай почувствовал любопытство, а затем к нему примешалась и ревность, хотя в этом он не признался бы даже себе.
О чём они так долго говорят? Софья всегда была немногословна, и Николай был уверен, что это её обычное состояние. Однако сейчас он видел другую девушку: заботливую, внимательную и не скупящуюся на слова.
"А со мной что не так? Может, ей больше нравится этот невзрачный купчишка?" — сварливо подумал Елагин.
Николай встал у окна и посмотрел на рекламные огни праздничного города. Несчастливый год заканчивался: отец умер, женитьба на любимой девушке, похоже, откладывается... Он не хотел в это верить, но, вспоминая недовольное лицо Маши в последнюю встречу, чувствовал, что недалёк от истины.
Настроение испортилось, и ни перевод, ни урок стали не нужны. Тётке он купил всё, что должен, можно и восвояси отправляться, тем более, дом его стал раздражать: мебель сдвинули, что и сесть толком негде, полы застелены, чтобы не заляпать раньше времени свежую мастику, ручки окон и дверей обёрнуты бумагой, а по этажам сновали незнакомые молодухи с тряпками и вёдрами в руках. Эта кутерьма мешала настроиться на рабочий лад. Нет, надо ехать домой.
Он очнулся от тяжёлых мыслей и увидел подходившую Софью.
— Мы пойдём заниматься, Николай Константинович?
Николай мрачно посмотрел:
— Нет, сегодня я занят.
— А вы разве не меня ждали?
— Я ждал, да передумал, — желчно ответил он, мстительно наблюдая, как девушка чуть-чуть огорчилась.
— Как угодно... Может, останетесь с нами поужинать? — робко спросила она.
Николай ещё не решил. Но тут он заметил, что давешний купец вовсе не ушёл, а претендует на сытный ужин, усаживаясь за стол. Внутри всё вскипело.
— Благодарю покорно, мне надо домой, — сухо ответил Елагин и быстрым шагом пошёл попрощаться с тёткой. Не слушая её уговоров, он оделся и вышел на улицу.

Бывает, хорошо выспишься, и видится всё в другом свете. Не зря говорят: думу думай вечером, а делай поутру. Так случилось и с Николаем. Утром настроение улучшилось, и отношения с Машей ему уже не казались безнадёжными, мало ли ссорятся влюблённые...
Уговаривая себя не паниковать и не расстраиваться раньше времени, Николай собирался на последние уроки в гимназию. Приближалось Рождество, а значит, и Рождественские каникулы, на которые гуманный директор отпустил преподавателей без всяких обязательств.

В гимназии царило нерабочее настроение. В актовом зале стояла нарядная ёлка с игрушками, сделанными руками детей. Однако стоило лишь закончиться торжественной части, как ёлка была всеми позабыта — радостные гимназисты поспешно одевались, предвкушая, как весело будут кататься с большой горы на ранцах вместо санок.
Преподаватели договаривались о совместном праздновании Рождества и Нового года, обменивались советами: какой подарок подарить жене и в каком ресторане заказывать столик, жаловались на дороговизну и расточительность супружниц.
К удивлению Николая, даже отец Тимофей принимал участие в беседе — он звал к себе в храм Успения на Могильцах близ Пречистенки, где собирался служить Рождественскую службу, но не было заметно, чтобы кто-нибудь обещал прийти, хотя отношение к священнику чудным образом изменилось и среди преподавателей, и среди гимназистов.
Проходя мимо его класса, Николай частенько слышал оживлённую беседу и даже смех. Это было необычно — прошлый батюшка умудрялся усыпить на своих уроках даже самых резвых мальчишек.
В последний рабочий день им выдали премию. Николай отозвал Языкова в сторонку и с благодарностью вернул долг. Иван Александрович приветливо улыбнулся, добродушно пошевелив усами, и со словами "Рад был оказать услугу, Николай Константинович" пожал протянутую руку.
Николай собрался уже уходить, как неожиданно к нему приблизился Митрофанов и на ухо прошептал просьбу поговорить наедине.
Они вышли в пустынный коридор и встали у окна, где из гимназистов никого уже не было.
— Николай Константинович, берегитесь, вами недовольны на курсах, — заявил Алексей Викентьевич. Его бегающие глаза вызвали у Николая раздражение.
— Кто недоволен? — требовательно спросил он.
Митрофанов часто заморгал и потёр ладонью о штанину:
— Ну-у, господин Пешков, Сивцов, рабочие жалуются...
— И что?
— Уволить могут, а рабочие — люди прямые, те и руки могут распустить, — предупредил Митрофанов, красноречиво показывая кулак.
— Да за что меня бить? Не нравятся уроки — не ходи, но пока такой проблемы я не замечал, за исключением пары сумасшедших марксистов-пролетариев, никто не возмущался.
Алексей Викентьевич пошмыгал длинным носом, почесал шею.
— Я вас предупредил, Николай Константинович, с огнём играете... А может, перейдёте на нашу сторону?..
Николай резко развернулся к нему:
— К марксистам-большевикам?
Митрофанов чуть присел от удивления.
— А откуда вы знаете?
— Да что же я — идиот? Догадался, — насмешливо ответил Николай.
— Ну, раз знаете, тогда тем более...
— Нет, и не уговаривайте, — отрезал Елагин.
— А вы не пожалеете потом о своём решении? У нас руки длинные...
— Я что-то не понял, вы мне угрожаете?
— Не я, не я, а может, и не вы в опасности, а...
Николай схватил Митрофанова за грудки и прижал к стене:
— Вы что, на Марию глаз положили? Ну, пеняйте на себя, — он отбросил коллегу, — я предупреждал Пешкова, что буду молчать, пока не тронете Машу, а иначе...
— Нет, нет, Николай Константинович, не делайте глупостей, могут убить и вас, и Марию Степановну в отместку, — прижав руку к груди, взмолился Митрофанов.
Николай в ярости стукнул по подоконнику кулаком:
— Сволочи, ненавижу...
Он развернулся и быстрым шагом направился к выходу, не в силах больше общаться с этим скользким типом.

 Настроение испортилось, но менять планы не хотелось. Николай взял извозчика и поехал на Остоженку к Софье.
 Единственно, что он мог сделать для безопасности Марии — это не опаздывать к окончанию уроков и довозить её прямо до дома. На этом он успокоился. Сегодня надо позаниматься английским и перевести ещё одно письмо, которое ему удалось разобрать. Времени было много, можно не спешить. Сани подъезжали к Остоженке.
Солнце, наконец, вырвалось из плена зимних туч и слепило как весной. Снег, выпавший прошлой ночью, ещё не успел растаять в эту странную тёплую зиму, а потому лежал на чёрных ветках, словно страусиное боа Маши. Порывистый ветер иногда срывал это одеяние, и снежинки летели вверх, переливаясь на солнце, как блестящие пайетки на её платье...
Однако водители многочисленного транспорта не замечали красоты зимнего дня. Им было не до этого. Шум моторов, клаксоны, крики извозчиков, свист постового создавали такую нервную обстановку на дорогах, что тут уж было не до любования природой.
На улицах в центре города были многочисленные заторы. Бедные регулировщики не справлялись с напористостью ломовых, везущих товары в магазины, и наглостью автомобилей, желающих, чтобы остальные им уступали дорогу. Никто не хотел уступать, и потому водители и извозчики напоминали неразумное стадо баранов, закрывших друг другу путь.
Извозчик Николая не избежал этой участи и застрял недалеко от храма Воскресения на Остоженке. Он надеялся проскочить между обозом ломовых и мужичком с дровами, но был остановлен грозным окриком постового:
— Стой!.. Стой, тебе говорят! Куда прёшь, зараза? Хочешь, чтобы тебя раздавили?
Извозчик остановился и сердито заворчал:
— Скажи на милость!.. Стой... Проехал бы давно уже, а так теперь время теряй тута...
— Не волнуйся, братец, я никуда не тороплюсь, — успокоил его Николай, — а за простой добавлю. Что ж поделаешь, праздник на носу, все спешат.
Николай стал осматривать улицу, на которой стоял светлый храм Воскресения с красивой  высокой колокольней.  Он знал, что храм Воскресения Словущего древний, и пострадал от пожара 1812 года, как и вся застройка Зачатьевской слободы. Сейчас отреставрированная колокольня возвышалась над домами и была видна с обеих сторон Остоженки. Здесь был придел тёткиной святой — великомученицы Варвары. "А не сегодня ли у неё именины?" — подумал Николай.
Взгляд его упал на стройную фигурку молодой барышни в тёмном пальто и пушистой муфтой в руках, идущей из церкви. Что-то знакомое было в её облике:
— Софья Алексеевна! — крикнул он.
Девушка оглянулась, не понимая, откуда её позвали. Николай помахал рукой, радуясь встрече, хотя ничего необычного в этом не было — дом тётки совсем рядом.
— Братец, вот тебе плата, я сойду, — сказал Николай мужику и спрыгнул с саней. Он подбежал к Софье и предложил вместе прогуляться.
— А вы не молебен заказывали для тётки?
— Вы угадали, скоро у неё именины, не забудьте поздравить, Николай Константинович... Сегодня будем заниматься? — уточнила она.
— Да, конечно, — Николай немного помолчал. — Вы простите меня за прошлый каприз, я, видно, устал тогда, вот и не в духе был.
— Ничего страшного, я понимаю, — заулыбалась Софья, но в голосе её была слышна непонятная подавленность, а лицо было бледнее обычного. Она словно похудела, и голубые глаза казались больше.
Они удивили тётку совместным приходом. Вместе попили чай и пошли наверх в кабинет заниматься. Софья слушала Николая, поправляла произношение, но казалось, что мысли её далеко.
— У вас что-то случилось? — не выдержал Николай, — хотите, посмотрим письмо и закончим на этом.
— Да, давайте, я сегодня неважно себя чувствую — устала на курсах, нам много задают...
Елагин достал письмо и протянул Софье.

"Любезный друг мой, Иван Перфильевич! Благодарю Вас за приглашение на чудесный спектакль модного нынче господина Фонвизина. Отрадно думать, что в Отечестве нашем появились писатели не хуже французских. Господь да благословит вас за помощь и участие в судьбе автора. У меня было прекрасное настроение, но после спектакля дома меня поджидал неприятный сюрприз.
 Мой супруг пригласил домой господина Калиостро, который открывает здесь французскую ложу. Он весьма недвусмысленно дал мне понять, что желает видеть меня в её членах. Я знаю, Вы тоже с ним знакомы и понимаете, с какой целью приглашают женщин в это сомнительное общество.
Помогите, Иван Перфильевич! Умоляю Вас, потому что мой муж боится ему перечить и готов бросить меня в объятья этого страшного господина. Мне горько осознавать, что честное супружество кладётся на алтарь разврата в угоду богатым иностранным господам.

The warld's wealth, when I think on,
It's pride and a'the lave o't;
O fie on silly coward man,
That he should be the slave o't!

Лучше, чем Роберт Бёрнс и не скажешь, Вы не находите? С надеждой на Вашу помощь заканчиваю послание. Берегите себя, А.П.Т."

Софья прочитала и застыла, раздумывая.
— Бедная женщина, — обронила она. — Какой ужас иметь такого супруга и не видеть выхода. Ей повезло, что она встретила друга в лице вашего предка, Николай Константинович.
— Лучше бы ей повезло с мужем, а друг мало что может сделать.
— Ну, что же, разберёте все письма и посмотрим, помог ли он ей. А теперь давайте переводить. Учтите, в поэтической форме у меня вряд ли получится, я переведу близко к тексту. И звучать это будет так...
Она взяла ручку и записала:
 "Богатство мира, по-моему, — это гордость и низость. И, чёрт возьми, тот глупый трус, кто хочет быть его рабом."
— Отлично, спасибо. И даже понятно, кого Анна Павловна имеет в виду.
— А Елагин был влиятельным человеком среди масонов? — усаживаясь рядом и откладывая письмо, спросила Софья.
— О, да, очень влиятельным. Вы слышали о дворце на Елагином острове? — она кивнула. — В подвалах этого дворца Калиостро с попущения хозяина добывал либо философский камень, либо золото, никто не знает. Одно доподлинно известно, что своими авантюрами он увлёк многих состоятельных вельмож, и золота у него и без опытов было достаточно.
— Так почему же Анна Павловна обращается к Елагину, если он один из них?
— Наверное, потому что верит в его внутреннее благородство и в хорошее отношение к ней... А впрочем, это правильно — искать защиты у того, кто внедрён в самое сердце организации...
Николай замолчал, переведя невидящий взгляд в окно.
— Что вас так поразило? Вы что-то придумали?
Он коротко кивнул и стиснул кулаки.
— А что, если мне тоже внедриться к ним?
— К кому, к масонам? — удивилась Софья.
— Причём тут масоны? Ах, да, вы не знаете...
— Что я не знаю? Про кого вы говорите? Переживаете за Марию Рябушинскую?
Николай резко повернулся к ней.
— А вы что-нибудь слышали про неё?
Софья пожала плечами.
— Только то, что она преподаёт на Пречистенских курсах рабочим, но все знают, что там марксистские кружки собираются. Это не секрет. И я не удивлюсь, если Мария Степановна туда вступит.
— Почему вы так уверены в своей оценке?
— Потому что почти все девушки на Высших женских курсах, особенно на её факультете, почитают за счастье вступить в подобный кружок. А потом ходят словно мученицы с короной. Только я не поняла, зачем вам внедряться туда?
— Чтобы вытащить её оттуда, если она уже вступила...
— Николай Константинович, — вздохнула Софья, — почему же вы отказываетесь понимать очевидные вещи: вы никогда не убедите её поменять своё мнение на противоположное. Если бы она даже любила вас, то и тогда вряд ли бы променяла служение высоким идеям на обычную любовь и семейное счастье.
Резко отодвинув кресло, Николай встал и потёр себе лоб, будто у него заболела голова.
— Что вы всё придумываете? И почему вы считаете, что она меня не любит?
Софья тоже встала и хотела дотронуться до его руки, но Николай отшатнулся.
— Я не придумываю, Николай Константинович, но если я ошиблась, то буду только рада за вас.
— Оставим этот разговор, — Николай посмотрел на часы, — в любом случае мне пора. Всего доброго и спасибо за помощь, Софья Алексеевна.
Софья сухо кивнула, а он собрал бумаги и стремительно вышел из комнаты.

Время поджимало, и Николай попросил извозчика поторопиться. Тот звонко цокнул на лошадку, и они покатились по мягкому снегу. Было уже темно, но белый снег отливал розовым цветом, смягчая зимнюю надоедливую темноту.
"Чего она всё каркает: "не любит, не станет слушать"... Откуда она знает? Маша, когда же ты дашь мне согласие?" В глубине души Николай уже решил, что после женитьбы он увезёт её за границу, хочет она этого или нет.
Думать о том, что Маша может ему отказать, Николай не хотел. Он не мог себе представить, как будет жить без любви, как снова вернётся к этой размеренной, скучной жизни книжного червя? Нет, без любви он уже не сможет — никакие книги не могут дать подобного счастья...
Когда сани подъехали к зданию курсов, Николай взглянул на старинные карманные часы, доставшиеся от отца,— Маша должна вот-вот выйти. Он встал у входа.
— Николай Константинович, — раздался грубоватый голос из сквера неподалёку. Он обернулся, вглядываясь в потёмки: кому он понадобился? Отходить от крыльца не хотелось, вдруг Маша выйдет раньше...
— Это не вы ждёте Марию Степановну Рябушинскую? — снова незнакомый голос позвал в темноту. Николай встрепенулся.
— Я... А почему вы спрашиваете? — крикнул он, быстро приближаясь к скверу. Но стоило ему переступить порог света, страшный удар в лицо оглушил его...
 Он упал, корчась от боли. Слюна стала солёной и горячей. На спину обрушились жестокие удары кованых сапог. Николай попытался встать, чтобы защититься, но сильный пинок по рёбрам согнул его пополам, а ещё один по тому же месту подарил спасительную потерю сознания.