Билет на непридуманную пьесу Главы 21 и 22

Глава двадцать первая

До службы оставалось много времени, и Олег позвал Вадима погулять по деревне. На душе было тихо, как и в природе вокруг. Стоял тот удивительный морозный солнечный день, когда, глядя на заснеженные, словно сказочные, деревья, на искрящийся снег, поражающей своей белизной, на чернеющие ёлки вдали, уже не думаешь, что можешь замёрзнуть, зато на ум приходят стихи Пушкина, Тютчева и всех, кого только вспомнишь...
Они немного прошли мимо домов. Деревня как вымерла, и если бы не лай собак, да тянущийся дымок из каждой трубы, можно было подумать, что в этом, забытом Богом месте, больше никто не живёт. Но жителей они всё-таки видели — на службе, хотя и очень мало. Володя говорил, что летом прихожан прибавляется — наезжают дачники, а местным больше телевизор по душе.
— Я бы и сам смотрел телевизор, да отец Иосиф не разрешает, — сокрушался он, — радио только и слушаю, да с Борькой разговариваю. Отец лишнего слова не скажет, — пожаловался он им украдкой.
Вадим в деревне стал каким-то другим, более задумчивым.
— О чём мечтаешь, Вадик? — полюбопытствовал Олег, — тебя словно подменили.
Тот пожал плечами.
— Ни о чём я не мечтаю, просто поражаюсь, насколько разные у людей жизни. Мы вот суетимся, музыкой занимаемся, о конкурсах, концертах думаем. А тут церковь, изба да поросёнок. Неужели им не скучно так жить? Ну, я ещё понимаю Володю — у него и образования-то никакого нет, а отец Иосиф вроде и образованный, а сидит целыми днями один, а если и с нами, всё равно молчит... Что у него на душе?
— Значит, есть что-то большее, чем наши житейские интересы, — после небольшой паузы ответил Олег.
— Да что — большее? Если бы корзины плели или посуду из глины лепили, можно жить и здесь. Но когда ничего не делаешь, только спишь, ешь и молишься... это же ужасно скучно, — заспорил Вадим. Выглядел он смешно — Володя дал ватник сомнительной свежести, зато тёплый, да шапку-ушанку — и теперь приятель был похож на почтальона Печкина. Олег не выдержал и улыбнулся.
— Ты чего так смотришь?
— На мультяшного Печкина ты похож, а деревня на Простоквашино, — засмеялся Олег.
— А ты что думаешь, по-другому выглядишь? Только ушанка тебе не досталась... А будешь смеяться, я тебе...
Вадим зачерпнул снег и стал лепить снежок. Не желая подвергнуться обстрелу без ответа, Олег сделал то же самое. Они побросались снежками как в детстве, накидав друг другу за шиворот и намочив лицо, а потом попытались вспомнить, когда это делали в последний раз, и не смогли.
— Ты спрашиваешь, не скучно ли им так жить, — продолжил разговор Олег, — а ведь так в монастырях и живут. Значит, не скучно...
— Но чем они душу заполняют, если даже о еде сильно не надо беспокоиться? — не унимался Вадим.
— А ты у них и спроси, чего ты меня-то мучаешь, — пожал плечами Олег, — монахи Богу молятся... Этим отец Иосиф и занимается.
— И что ему эта молитва даёт?
— А тебе что даёт общение со мной?
— Ну-у, мы дружим, мне с тобой интересно.
— Вот и он с Богом дружит, и ему с Ним интересно.
— И ты веришь, что Бог с ним разговаривает, отвечает ему?
— Я не знаю, со мной Бог не разговаривал... а вот мне с отцом Иосифом всё-таки надо поговорить насчёт Татьяны... Вдруг он и вправду прозорливый...

Они вернулись домой прямо к столу. Володя пил чай вприкуску с большим куском сахара, который предварительно расколол специальными щипчиками. Отец Иосиф отдыхал на своей половине, а потому говорили они вполголоса.
— Батюшка попросил до службы глянуть стихиры. Сегодня вечером тоже вас на клирос благословил, — неожиданно сообщил Володя, выбирая из бороды крошки сахара. — Да не бойтесь, я всё объясню, — успокоил он добродушно, — правда, всенощная посложнее будет, но грамоту разумеете, справитесь.
— Давай мы сейчас посмотрим, Володя, — попросил Олег, — что ещё за стихиры? Ноты есть?
Мужик почесал грудь в раздумье.
— Вроде были, нужно покопаться в бумагах... Пошли тогда сейчас, — встал он, решительно отставив чашку.
Олег с Вадимом поднялись вслед за ним и, одевшись, направились в храм, где у главного алтарника был целый склад непонятных бумаг и нот, которые с собой привозили паломники.
— Это гласы, смотрите, а это текст, который надо петь вот этим распевом.
— Значит, на одной бумаге слова, а на другой мелодия... Здорово, — озадачились приятели.
— Смотри, Вадька, тебе ничего не напоминает мелодия и гармония?
Вадим внимательно посмотрел на партитуру.
— "В церкви" из "Детского альбома" Чайковского, правильно?
— Точно... Давай репетировать: ты верхний голос, я нижний.
Они стали читать стихиры, но слова были очень сложные, будто нерусские: "Придите, все..."
— Да вы чо, глаза разуйте! — рассердился Володя, когда услышал, как они читают. — Не "придите", а "приидите", и не "все", а "вси"...
Теперь пришла очередь Вадима и Олега чесать в затылке...

И всё-таки они не смогли угодить отцу Иосифу. Каждая стихира пелась с большим трудом. Они, словно маленькие дети, только что научившиеся читать, еле-еле проговаривали славянские слова. И сложность была в том, что даже ударение хотелось поставить по-современному, а нельзя. После трёх первых стихир из алтаря выглянул раздосадованный священник и бросил:
— Володя, стихиры пой сам, а паломникам дай нотные части...
Володя закивал и, отстранив друзей, занудел стихиры один. Им оставалось только смиренно ждать, когда настанет их очередь спеть произведения со знакомыми по русской классике словами "Ныне отпущаеши" и "Сподоби, Господи"...
Олег вдруг вспомнил, как отчитывал Ксению за эмоциональное исполнение "Dignare", и сердце заныло от тоски по девушке, которая дала ему надежду на счастье и тут же забрала...
За трудами всенощное бдение пролетело быстро. Возвращались домой уже в кромешной темноте, в полном молчании, скрипели только шаги по хрусткому снегу. Олег догнал отца Иосифа и решился попросить:
— Батюшка, а можно с вами побеседовать?
Он не видел в темноте глаз священника, но почувствовал его пристальный взгляд.
— Можно, конечно, завтра причаститесь на литургии, а потом мы с тобой поговорим.
Ужина было не положено, но приятели не очень расстроились — после длинной службы хотелось не есть, а спать. Так и легли, не глядя сколько времени — вставать надо было рано.

Ранним утром они подошли к храму и увидели, как отец Иосиф, стоя внизу, дёргал за длинную-длинную верёвку, привязанную к большому колоколу на колокольне. Густой, низкий звук поплыл над селом... Только придут ли на его зов? Олег сомневался. Но они с Вадимом пришли и стали на клирос, ожидая указаний от бывшего уголовника, который неожиданно стал их руководителем. Ноты уже были подготовлены, и приятели погрузились в их изучение, вернее, не самих нот, а трудных слов, которые надо было успеть прочитать и спеть одновременно...
Обычно, в храмах, где приходилось бывать Олегу и Вадиму, Причастию предшествовала исповедь. Но здесь, как пояснил Володя, исповеди не будет, если только на душе не было особого греха, который требовал разрешения от священника. Вместо этого отец Иосиф с крестом в руках вышел на проповедь и начал говорить:
— Братие, все мы дети Божии, только живём как беспризорники, которые никому не верят и ни у кого ничего не просят. Не просим благословения, не просим вразумления, не просим помощи. А ведь Господь не бросил нас на произвол судьбы, на волю случая. Он и при земной жизни всё время повторял: "Просите и получите, стучите и отверзется вам, ищите и обрящите." Разве можно не верить таким золотым словам?
Но многие думают, что молиться надо в церкви или, в крайнем случае, дома перед иконами. А я вам скажу так — молитесь везде. Молитесь не по-книжному, молитесь своими словами. Но, главное, не просто молиться, а кричать Богу, как кричал Иов, несогласный с судьбой, как Моисей, который боялся исполнять волю Божию. Он шёл и внешне молчал, но в душе кричал так, что Бог, слышащий наш каждый вздох, спросил у него: "Что вопиешь ко Мне?" А уж если согрешите, плачьте горько так, как плакал Пётр, который уже и к ученикам себя не причислял, потому что трижды отрёкся от Христа. Кричите, братья, кричите Богу! И вы увидите, как далеко простирается Его милосердие. Он никому не закрывает дверь для покаяния, никого не отвергает, а всех зовёт, всех любит, всех ждёт. И нас ждёт... Кайтесь в своих грехах и соединяйтесь чаще с Его пречистой Кровью и пречистым Телом. Аминь.
От бесхитростной, но эмоциональной проповеди мурашки побежали по коже. Было ощущение, что священник освобождает их души от греховной тяжести, отрывает от земли и поднимает в небо. Отец Иосиф словно преобразился, и, как слуга доброго Бога, из ворчливого старика превратился в добродушного и милостивого старца — глаза его смотрели по-доброму, и не было в них ни строгости, ни осуждения, а только любовь...
После Причастия Олег ощутил волну радости, нахлынувшую на сердце. Мелькнула мысль, что это из-за вина, но он тут же отогнал её — в маленькой лжице вина было едва на глоток, а радости такой он и после бокала не испытывал. Видно, Вадим тоже что-то почувствовал, потому что удивлённо посмотрел на него, словно спрашивая: "Это только я ощущаю, или ты тоже?"
После литургии Володя с Вадимом пошли на обед, а Олег остался ждать отца Иосифа. Вскоре тот вышел в своём стареньком подрясничке и предложил сесть на лавочку возле горячей печки в почти пустом храме, где только две женщины мыли подсвечники и полы.
— О чём ты хотел поговорить? Чего приехал-то? — негромко спросил отец Иосиф. Его старческие глаза внимательно смотрели на Олега и уже не казались строгими.
— Батюшка, — неловко начал Олег, — у меня в семье беда...
Он подробно рассказал о Татьяне, и о том, как переживает сын, и о том, что не хочет разводиться, но не знает, что делать.
— Может, вы помолитесь за Татьяну, и она изменится...
— Молиться не буду, не будет она меняться, — нахмурился старец, — раскол в вашей семье спровоцирован людьми, которым она верит... Э-эх, есть ли в России хоть одна хорошая семья? — грустно добавил он.
— Что же мне делать? — растерялся Олег.
— На развод благословить не могу, но тут надо выбирать из двух зол меньшее. Если уж совсем будет невмоготу, до драки дойдёт или ещё какие провокации... тогда уходи. Захочешь жениться ещё раз, приглядись как следует, а не сразу в постель ложись. Видишь, какие подводные камни обнаруживаются после поспешных связей...
Олег жадно слушал и покраснел от последнего замечания священника.
— А вот у меня ещё вопрос: тёща ругает нас обоих, что, мол, мы оба в секту попали, оба живём в нереальном мире, в иллюзиях, и, по её мнению, Православная церковь ничем не отличается от секты, куда заманили Татьяну. А я и не знаю, как ответить.
— Если Бога нет, то ничем не отличается. А если ты молишься Тому, Кто есть, Кто правит миром, Кто пострадал за мир и воскрес как Бог, то Он и устроит твою жизнь по Своему промыслу. И не случай, и не учитель будет твоим богом, как в секте, а Дух Святый, который поведёт по жизни. В этом и разница.
— Батюшка, а вы ощущали реальную помощь Божию? Костя говорил, что вы из Беломорканала бежали... Как вы выжили?
— Если бы не Бог, то и не выжил бы — шутка, три месяца по тайге ходили вдвоём с художником, грибами да ягодами питались... Да я, может, и не побежал бы, да охранник добрый оказался, предупредил, если не убежим, то после обеда нас расстреляют, — отец Иосиф словно улетел куда-то. Взгляд его стал грустным, задумчивым, — художник, видно, Богу сильно угодил, потому что уже, как умирать от голода стали, он руку на небе увидел.
— Какую руку? — не понял Олег.
— Да уж не человеческую, — усмехнулся священник, — я-то не сподобился, а он увидел... Говорит, смотри, рука на небе! А я сообразил и спрашиваю: "Куда показывает?" Он показал направление, и мы пошли, да вскорости вышли на финский пост. Там нас приняли, бульоном накормили, одежду другую дали, да отправили в Новый Валаам.
— А зачем же вы вернулись, батюшка? Там тоже можно спасаться.
Отец Иосиф помолчал немного, поглаживая реденькую седую бороду.
— Новый Валаам хуже старого, нечего там делать, вот и вернулся, — ворчливо произнёс он. — Так что, сыне, не сомневайся, молись Богу, и Он всё устроит для твоей пользы.

Володя договорился о машине, чтобы на следующее утро приятелям успеть на поезд в Анциферово. Последний вечер они провели за разговорами о жизни, сидя за большим столом, распивая чай с печеньем. Володя рассказывал о своей судьбе, а отец Иосиф о своей.
За три дня Олег успел понять, что за ворчливостью священника скрывается большая вера и доброта, которая заставляла возвращаться сюда не один раз всех, кто хоть раз сподобился пообщаться со старцем. Данная ему Богом благодать обнажала добро и зло, которые в этом мире смешивались друг с другом, и человек терял способность различать их. А здесь становилось всё на свои места: и овцы отделялись от козлищ, и пшеница от плевел. Но он понимал, что не за просто так давалась такая мудрость, а за готовность умереть за Христа, поэтому и назывались такие люди, как отец Иосиф, исповедниками.
— Тяжело было в лагерях, чего уж тут скрывать... Отцы архиереи нас, молодых, за спины прятали на расстрелах. Так я и выжил. Потом и моя очередь подошла умирать, да среди охранников тоже люди были... Трудно было, зато какую благодать Господь посылал. Иногда думал: всё, больше не могу терпеть, но Бог преложил скорбь на радость. Молиться надо, просить, а уж Бог не замедлит с помощью, — поделился он, вспоминая о лагере.
Необъяснимо сладко было слышать такие слова — словно глоток свежего воздуха в запылённой невзгодами жизни, они обнадёживали и согревали душу. Хотелось впитать каждое слово живого мученика, чтобы потом вспомнить в трудную минуту своей жизни...

Наутро они все вместе помолились о путешествующих, и по очереди подошли за благословением к отцу Иосифу. Тот опять был не в духе: ворчал с утра на поросёнка, на собаку, что лаяла всю ночь, и потому глаза его снова стали колючими, как тогда, когда они только приехали. Олег в последний момент вспомнил, что хотел взять благословение на поездку в Италию, на конкурс.
— Батюшка, благословите на дальнюю дорогу в Италию, — попросил он.
Но отец Иосиф вдруг убрал благословляющую руку.
— Не благословляю, — строго сказал он.
— Как это? — не понял Олег, — мне на конкурс нужно поехать, чтобы потом работу было легче найти...
— Сказал — не благословляю, не надо тебе никуда ехать, — отрезал вредный старик.
— Ну хорошо, тогда хоть просто так благословите... — вздохнул Олег.
Глаза старца смягчились. Он широким жестом благословил, а потом погрозил пальцем, нахмурив лохматые брови:
— Смотри у меня... Ступайте с Богом.

Глава двадцать вторая

Прошло две недели после отъезда Гриши. Расстались они как-то неловко, обещая друг другу звонить, но не обещая скучать. Однако Ксюша тосковала. Сейчас ей было особенно одиноко. В театре она уже не участвовала в спектаклях, из-за выросшего живота не подходил ни один костюм, а солистов хватало и без неё. Оставалось только отрабатывать оклад, разучивая партии знаменитых опер, но на прослушивание к дирижёру можно было не приходить.Вечером ей хотелось плакать, от уныния спасала Катюша, которая почти каждый день приходила на урок, да Люба иногда заглядывала, ободряя и рассказывая о счастье, которое её ждёт.
— Сейчас ты маешься от одиночества и безделья, а потом будешь вспоминать эти минуты с ностальгией, потому что перестанешь принадлежать себе. Ты даже не представляешь, сколько раз мне хотелось запихнуть Катьку обратно в живот — она не давала спать ни днём, ни ночью.
— Не очень обнадёживающе звучит.
— Ксюша, пусть это будут для тебя самые большие трудности, — Люба тепло улыбнулась, — но ведь будет ещё и счастье... Ты сейчас это понимаешь теоретически, а узнаешь по-настоящему. Самая большая опасность, когда родишь, догадываешься какая?
— Какая? — насторожилась Ксения.
— Не зацеловать малыша до смерти, — со смехом ответила подруга, — ты будешь считать его самым лучшим, самым красивым ребёнком. И это будет правдой. Ты растворишься в нём, будешь есть с ним кашу, безвкусное пюре под названием "детское питание", у тебя вместе с ним будет болеть живот, будут резаться зубы, ты забудешь обо всём на свете, потому что так устроил Бог: чтобы ребёнок выжил, для матери он должен заменить весь мир. Поэтому, пока он сидит внутри, скучай и занимайся своими делами, а потом будет некогда.
— Ну-у, в наше время всё так упростилось: стирает машина, готовит мультиварка, почему же у меня не будет времени?
— Не в этом дело, просто с первых дней жизни малыша тебя ничего больше не будет интересовать, он заполонит все твои мысли и чувства. Это так, можешь мне поверить.
— Я верю, — прошептала Ксения. Она ощущала стук маленькой ножки внутри себя и уже сейчас млела от счастья.
Гриша звонил каждый день. Сначала его голос звучал сухо, и Ксюша загрустила. Но однажды он рассказал что-то смешное, и она долго смеялась, в душе удивляясь неожиданной перемене. А он с каждым разом поражал её всё больше — то скажет, что скучает, то вспомнит о временах, когда они только познакомились... Голос его стал словно бархатным, с нотками ласки, и от этого она расцвела. А сегодня пришло письмо... Нет, они не договаривались писать друг другу, не было привычки, но утром ноутбук мигнул входящим посланием. Ксюша открыла почту не сразу — она ещё побродила по комнате, думая о том, что надо бы убраться, приняла душ, рассматривая в зеркало округлившийся живот, потом сварила кофе, наконец села за ноутбук и чуть не выронила чашку — письмо было от Гриши."Здравствуй, Ксюшенька! Прости, что давно так тебя не называл, а ведь раньше это было для меня счастьем — произносить твоё имя — Ксю-шень-ка.Здесь, так далеко от тебя, я понял, каким был глупцом все последние годы. Нет, не только глупцом, а ещё и эгоистом — думал только о себе, о своей карьере, и злился на тебя за твоё вполне понятное желание заниматься любимым делом. Я никогда не любил музыку и не понимал тебя, а сейчас подумал, что, наверное, именно музыка повлияла на твою душу и сделала тебя самой нежной и чуткой женщиной на свете. Ксюша, я скучаю всё больше и больше. Как бы я хотел оказаться рядом с тобой и обнять твой круглый животик, где сидит наш малыш! Как мало я тебя любил, как редко ласкал! Верь мне, когда я приеду, всё будет по-другому. Мы начнём нашу жизнь сначала, словно только поженились. Прости меня за все огорчения. Я люблю тебя, твой Гриша."
Непрошенные слёзы потекли по щекам. "Гришенька, любимый, я тоже страшно соскучилась! Приезжай скорее. Малыш вовсю толкается, мне кажется, это будет мальчик. Как бы ты хотел его назвать? Может, тоже Гришей? Пусть будет Григорий Григорьевич. Тебе нравится? Жду тебя, возвращайся скорее, твоя Ксюша."Письмо улетело по невидимым проводам, а она стала считать деньки до приезда любимого...
Как ни странно, она подружилась с Валентином. Они уже несколько раз сходили в кино. Ксюша сказала мальчику, что ждёт ребёнка, и он как-то сразу начал за ней ухаживать, словно знал, как это делается. Он придерживал двери, предлагал сладости, даже в играх на автоматах пытался дать фору, лишь бы она не расстроилась из-за проигрыша, но тут уж Ксюша не согласилась.
— Валечка, это не болезнь, не бойся, а с тобой у меня и без выигрыша отличное настроение.
Они смотрели мультики, ели мороженое, гуляли, если было не очень холодно. Потом Ксюша провожала его домой, и они договаривались созвониться вновь. Ей казалось, что в ней, во взрослой женщине и почти матери, он инстинктивно ищет то, чего ему не додала собственная мать. Хотя он ни разу не пожаловался ни на неё, ни на свои трудные семейные обстоятельства."Никогда бы не подумала, что у меня появится такой юный кавалер,"— посмеивалась над собой Ксения. Сегодня они снова договорились встретиться, а потом она задумала пригласить его домой. Во время сеанса у неё вдруг забилось сердце, да так сильно, словно её кто-то напугал. Тут же отреагировал малыш, застучав ножками, как искусный барабанщик. Ксюша ойкнула от быстрых ударов по рёбрам, и, прошептав Валентину, что подождёт его в кафе, вышла из зала. Настроение почему-то испортилось и потянуло домой, но менять планы и отказывать Вале в гостеприимстве она не хотела. Кино закончилось. По дороге Валентин сразу понял, что она расстроилась — его умные чёрные глазки смотрели  вопросительно и сочувственно. Чтобы не пугать ребёнка Ксюша попыталась улыбнуться и завела разговор о его отце.
— Как поживает папа? Где он сейчас?
— Папа только приехал из какой-то деревни... из па-лом-ни-чества, как он говорил, и опять уехал.
— Вот как? — удивилась Ксения, — а куда?
— В Италию, — гордо ответил мальчик.
— А что он там будет делать?
— Папа говорил, что ему надо съездить на конкурс и занять первое или, в крайнем случае, второе место, чтобы потом устроиться здесь на хорошую работу.
— А-а, понятно. А как мама отнеслась к этому?
— Плохо, — опустил глаза Валентин. — Папа целый день занимался на флейте, а мама и бабушка на него всё время ругались: мол, денег не зарабатываешь, всё на своей дудке играешь... А я знаю, что папа хочет в хороший оркестр устроиться, а для этого ведь надо много заниматься, так ведь?
— Конечно, папа твой молодец, всё правильно делает.
— А бабушка говорит, что если бы он меньше о музыке думал, а больше о семье, то мама бы не попала в эту ужасную секту.
 — Ну-у, это неизвестно. Разве папа мало времени уделял вам?
Валентин пожал плечами.
— Я не знаю... Со мной он гулял, правда, в кино мы редко ходили. Но он много репетировал с друзьями, чтобы концерты играть. Мама однажды папину флейту спрятала, — понижая голос, сообщил Валя, — так папа рассердился на неё, схватил большую вазу и бросил на пол, а она не разбилась, представляешь? — со смехом закончил он.
Ксюша потрепала чёрные волосы мальчика.
— Ладно, не вспоминай плохое. Будем пить чай и говорить только о весёлом, — произнесла она, не понимая, что творится с её сердцем — оно трепыхалось и ныло, будто кто-то зажал его в тиски. Они уже пришли домой, попутно купив шикарные пирожные, и собрались пить чай. Ксюша подумывала позвать Катю и Мишу, как те, будто прочитав её мысли на расстоянии, во главе с мамой уже стояли на пороге.
— Ой, какие вы молодцы, что пришли, — обрадовалась Ксения, — у нас получится настоящий праздник.
Дети быстро перезнакомились. И хотя Валентин немного снисходительно смотрел на ребят младше его, после того как Катя сыграла пару пьес на фортепиано, тон его речи существенно изменился, тем более что девочка была довольно высокой для своего возраста и уж точно не глупее его самого. А Миша завороженно смотрел на нового мальчика и следовал за ним по пятам. Пока дети общались, Ксюша угощала соседку-подружку сладостями, оставшимися после детей, и рассказывала о письме Гриши.
 — Ты думаешь, у тебя будет мальчик? — надкусывая эклер, удивилась Люба. — А почему не идёшь на УЗИ?
— Скоро пойду, но попрошу не говорить, кто у меня там, пусть это будет сюрприз для нас с Гришей.
 — А ты уже имена придумала?
— Да, если девочка — назову в честь бабушки Марией, а если мальчик — в честь Гриши...
— Гришей? Будет Григорий Григорьевич? Оригинально... А свекрови вы уже сказали?
Ксюша не успела ответить, потому что в дверь позвонили. Приятельницы уставились друг на друга.
— Ты кого-то ждёшь? — спросила Люба.
Ксюша отрицательно покачала головой, в горле внезапно пересохло, и она не могла выдавить ни слова. Ватными ногами она подошла к двери и спросила, кто там.
— Здравствуйте, мы друзья Григория, — неопределённо ответил мужской голос. Открыв дверь, Ксения увидела двоих мужчин в военной форме и вопросительно посмотрела на них, надеясь, что они просто не знали, что Гриша уехал.
— А он в отъезде, в командировке, — пролепетала она.
Военные увидели её живот, обтянутый тесноватым халатом, и переглянулись.
— Мы знаем, можно войти? У нас к вам разговор.
 Она отступила от двери, и ей почему-то сразу захотелось сесть...
— Проходите в комнату.
Один пошёл за ней, а второй зачем-то отправился на кухню к соседке и что-то ей  прошептал. Дети удивлённо уставились на чужого дядю. Люба в сопровождении второго офицера вошла в комнату, и выражение её лица было такое, что Ксюша уже всё поняла.
— Что с Гришей? — тихим голосом спросила она, но в установившейся тишине её услышали.
— Мы вынуждены сообщить вам плохую весть, Ксения Александровна, — тяжело начал старший офицер, с мрачным выражением лица, — к сожалению, на космодроме, где проходил командировку ваш муж, случился пожар...
— И что? — Ксюша не хотела верить в самое плохое, надеясь, что Гриша в больнице.
— Ваш муж вытаскивал из огня задохнувшегося от дыма товарища и не уберёгся...
— Ну же!.. — словно раненая птица, крикнула она.
— Мне очень жаль... он погиб... Погиб смертью храбрых... — убитым голосом завершил свой ужасный рассказ офицер. — Командование представило его к награде Героя России.
Офицер ещё что-то говорил — Ксения видела, что губы его шевелятся, но ничего уже не слышала. В её ушах образовалась вата, которая поглотила всякие звуки, а потом в комнату вполз белый туман. Он спрятал от неё и офицера с мрачным лицом, и второго мужчину, испуганно смотревшего на неё, и Любу, детей, всех...
Очнулась она в больнице. Рядом сидела подруга и держала её за руку.
— Ну слава Богу! Очнулась... Хорошо, что второй офицер сразу велел скорую вызвать. Как увидел тебя, так и попросил позвонить.
— Люба, это правда... или мне это приснилось?
 — Правда, Ксюшенька, — всхлипнула Люба, но быстро вытерла слёзы, — видишь, в какое положение ты попала?
— В какое? — не поняла Ксюша. Она была странно спокойной, хотя всё осознавала.
— Расстраиваться тебе нельзя, плакать, убиваться. Надо держаться ради ребёночка. Ведь ты не хочешь и его потерять?
Горячий протест поднялся в душе Ксении.
— Нет, не хочу, я буду держаться, обещаю, — сказала она малышу, затихарившемуся в животе, — только ты живи... Хоть ты живи... А папа тебя уже не увидит... — Она всё-таки заплакала, и Люба её не останавливала, только гладила по плечу.
— Ну поплачь, поплачь, и всё... Тебя здесь подержат, успокоительные слабенькие поколют, проконтролируют, чтобы с ребёночком ничего не случилось. А за Гучи не волнуйся, мы за ним последим. Полежи, только не замыкайся в себе, разговаривай с малышом, следи за питанием, ешь даже через силу. Поняла?
— Поняла...
— Ты теперь себе не принадлежишь, да и потом ещё не скоро сможешь подумать о себе... Бог тебе послал утешение в виде ребёнка, береги его.
— Я буду, — прошептала Ксюша. Она прислушалась к сердцу, и то, словно только и ждало внимания, заныло и затрепыхалось. В знак протеста малыш так сильно забарабанил ножками, что даже Люба, держащая руку на одеяле, почувствовала.
— Вишь, как... Недоволен чем-то... Ксения, думай о нём. Он твоё счастье и отрада.
Ночь прошла в кошмарных мыслях. Ксюша не хотела просить успокоительное или снотворное и старалась заснуть так, но ничего не получалось. И когда под утро она всё-таки задремала, уже начали ходить по палате будущие мамочки и медсёстры. Те и другие хлопали дверью, шептались... Ей захотелось пить. Она подняла голову и попросила встающую с кровати соседку дать ей стакан воды, но та не расслышала и даже не обернулась. Ксения привстала и откашлялась — с её горлом происходило что-то странное: оно было сдавлено спазмом. Ксюша обратилась к проходящей мимо медсестре, чтобы проверить свой голос, но из гортани вырвался лишь беспомощный шёпот...
— Что со мной, доктор? Что с моим голосом? — со слезами отчаяния прохрипела Ксения чуть позже, на обходе.
— Видимо, невроз ударил по самому слабому месту — по голосу, по связкам, — уверенно ответил пожилой врач с уставшими глазами, — вам надо успокоиться, и голос постепенно вернётся. Сколько потребуется времени — неизвестно. Главное, ваше спокойствие. Берегите малыша.
Днём её навестили офицеры — друзья Гриши по институту — и пообещали позаботиться о похоронах, сообщить матери и всем друзьям о смерти товарища. Ксюша кроме "спасибо" ничего не могла сказать, да и не хотела. Военные деликатно говорили о деньгах, которые положены жене погибшего героя, но она сидела с отрешённым видом и не хотела вникать в подробности, хотя с её состоянием голоса деньги были как никогда кстати. И эти парни тоже заботливо напоминали о том, что она должна думать о ребёнке.
Вся её жизнь перевернулась. Её мирное, уютное прошлое исчезло, а вместо него появилось мрачное настоящее, в котором было страшно жить. То, что казалось таким обычным, даже не очень удачным, какой была её семья, пропало в один миг. И голос, который приносил столько радости, суливший успех, славу, деньги, исчез вместе с мужем. Иногда сознание ей шептало, что не только Гриша теперь мёртв, но и она, и весь мир. И только сердце, в оцепеневшем в этот момент теле, так громко и неистово стучало, что было больно от каждого удара. Рыдания подступали к горлу, но она судорожно давила отчаяние и заставляла себя думать о ребёнке: через силу ела, гуляла по больничному коридору рядом с такими же кругленькими женщинами, как и она, разговаривала с малышом, а когда в сознание прорывались мысли о Грише, о его последнем письме и  своей горькой судьбе, она гнала их и давала себе обещание погрустить потом. Но не всегда это получалось.
И ночью, когда все спали, непрошенные слёзы вытекали из её закрытых глаз, орошая подушку, словно кувшин горечи, спрятанный в её душе, переполнялся и переливался через край, даже из-под закрытой крышки.