Холод. Часть 7

7.
С того самого вечера потекла наша жизнь в отряде Учителя. Спали мы и укрывались в случае опасности в длинной, низкой землянке вместе с остальными новобранцами. С нами практически неотлучно находились в качестве наставников несколько опытных бойцов.
И хотя далеко не все с воодушевлением встретили решение командира оставить нас в отряде, особых неприятностей нам никто не доставлял. Кроме, пожалуй, Потёмкина и белобрысого Валентина. Эти двое, бесконечно презиравшие друг друга, на почве взаимной к нам ненависти даже заключили негласное и наверняка временное перемирие.
Особенно усердствовал одноглазый Кузьма, неизменно видевший в нас троих засланных казачков, которые разрабатывают план подлой диверсии. Их неприятие выражалось в обязательных издёвках, ставших почти ритуалом, которыми он на пару с Валентином сопровождал любое наше появление. Конечно, если поблизости не было Андрона или Демида Матвеевича.
Кроме того, никто не препятствовал бесконечным и агрессивным придиркам на стрельбище, где мы набивали глаз и руку, стреляя по мишеням бесшумными пистолетами, за что отвечал, по иронии судьбы, как раз Кузьма Кухлин. Стрелок он был действительно отменный - не долее секунды целясь единственным глазом, он выбивал при своём худшем результате - девять из десяти.
Валентин, распределяя дежурство, старался, чтобы нам доставались либо ночные, либо предрассветные смены. Кроме того, если мы подходили вместе со всеми к походной кухне, кто-нибудь из них обязательно заявлял, что предательских лазутчиков и дармоедов сегодня не кормят, и оттеснял в самый конец очереди.
Больше всего Потёмкина выводило, когда он пару раз заставал меня у потухающего костра с моим дневником.
- А ты всё строчишь, шифровщик недоделанный? - цедил он сквозь зубы, - Донесения? Рапорты? Отчёты? Ох, кабы моя воля… Ты б у меня, писака липовая, соловушкой запел…
Но всё это были пусть и неприятные, но всё же мелочи, которые, конечно, омрачали до некоторой степени общую картину, но всё же не могли затмить её полностью. Тем более того, кто прошёл боевое крещение в учреждении № 17, подобные щипки и выпады особенно глубоко не задевали.
Никогда бы не подумал, что приду к этому выводу, но благодаря школе, мы получили хорошую прививку, гарантировавшую нам полную свободу от излишней чувствительности.
За эти несколько дней, что мы здесь находились, стало ясно, что отряд под  командованием Учителя, как и остальные ему подобные, точечно разбросанные по всей стране, объединяет тех, кто был непросто недоволен существующим положением, а стремился его кардинальным образом изменить.
Разумеется, стратегическими планами с мальчишками никто делиться бы не стал и нам ничего не было известно, как, пусть и многочисленным, но слабо организованным и разрозненным отрядам даже в случае их объединения удастся добиться этого, но подкупала целеустремлённость этих людей, уверенность в своей правоте и прямое, без сомнений и колебаний следование по выбранному однажды пути.
В этом не было для нас чего-либо особенно нового. Все мы наслышаны были и о беглых, и о таких вот отрядах сопротивления, организуемых чаще всего самими беглыми, которых ещё называли отступниками.
В обеих легально существующих в нашем регионе газетах, по единственному каналу телевидения или на политчасе, нам постоянно и методично разъяснялось, что беглые - это те люди, которые отреклись, отступились от реально действующей власти, а значит и от своего народа, и по этой причине не могут считаться полноправными членами общества и пользоваться теми же правами, что и законопослушные граждане. Правда, никогда не уточнялось, о каких именно правах идёт речь.
И ещё у нас рассказывали, что беглых при поимке, вне зависимости от пола, возраста и звания даже не судят. За ними не признаётся никаких смягчающих обстоятельств. Видимо те, кто принимал подобные решения, исходили из того, что нечего тратить время и прочие ресурсы, на тех, кто сам себя вычеркнул из списков живых.
Хотя иногда, когда я думал о том, что и сам стал теперь беглым, мне почему делалось не столько жутко, сколько… пусто. Я просто не мог думать ни о чём, потому  что не видел никаких ориентиров. Как будто впереди у меня, у нас не было ничего. А только лишь темнота, пустота и… холод.
Довольно скоро нам стало понятно, что основная деятельность отряда Учителя сводилась к нескольким её направлениям - разведывательной, подрывной и пропагандисткой. Где-то располагались строго засекреченные минитипографии. Об их точном местонахождении даже в самом отряде знали всего несколько человек.
В самом же лагере помимо трёх землянок-казарм, находилась импровизированная, полуподземная конюшня, куда отводились на ночь и в случае тревоги две лошади гнедой масти, вороной конь и жеребёнок; небольшой штаб с рацией и оружейным складом, вполне умещавшимся в железном шкафу; лазарет и нечто вроде крытого сеновала, где хранился запас соломы, овса и стояла небольшая телега, больше напоминающая цыганскую бричку, которой пользовались очень часто и для самых разных нужд.
Раз или два в неделю в лесной лагерь свозилась печатная продукция, распределявшаяся чаще всего между подростками, которые разносили её по близлежащим населённым пунктам. Чаще всего это делалось ночью либо ранним утром.
Кое-кто у нас в школе из числа самых отчаянных, тоже приносил несколько раз с увольнительной какие-то листовки и буклеты, призывающие к борьбе и сопротивлению, но я никогда не проявлял к ним особого интереса.
Во-первых, подобное было под строжайшим запретом, нарушение которого непременно повлекло бы за собой нешуточное наказание, а во-вторых, мне это казалось каким-то… не слишком серьёзным что ли.
Да, мне тоже очень многое не нравилось, и конечно хотелось бы настоящих перемен, но думаю, что шаги в этом направлении должны выглядеть как-то иначе. Хотя может я и ошибаюсь, поскольку не очень хорошо разбираюсь в политике да и не стремлюсь к этому.
Примерно об этом я думал, когда увидел нечто похожее и здесь. Тот же сумбурный и гневный перечень претензий, те же безадресные и неопределённые призывы к борьбе, то же отсутствие целей, сроков и вообще чего-либо конкретного.
Листовки, буклеты, визитки, время от времени маскировавшиеся под что-то нейтральное, не имеющее отношения к политике, подбрасывались в магазины, вокзалы и поликлиники.
Их подкладывали в отделениях почтамта под стопки газет, незаметно оставляли на стойках в трудовых столовых, через своих людей проносили в школы и училища. Несколько раз в таких вылазках принимал участие и Саня.
Он вообще довольно быстро заслужил доверие в отряде, оказавшись бесстрашным и ловким, проявив себя, как меткий стрелок и умелый охотник. Даже белобрысый Валентин с одноглазым Кузьмой доставали его теперь  куда меньше, чем нас с Жекой.
Вообще, как и говорил Демид Матвеевич, занятие действительно нашлось для каждого из нас. Например, Жека оказался отличным кашеваром и пару раз даже заменял настоящего повара, которому часто помогал.
Он полностью поправился, и его ценили, как сборщика разного рода информации, содержанием которой интересовались в штабе.
Женька - тихий, аккуратный, всегда вежливый, - этакий ангелок с печальными глазами, - неизменно вызывал симпатию и доверие у самых разных людей. Его вечно принимали за хорошего мальчика из порядочной и законопослушной семьи, по каким-то причинам отставшего от маменьки.
Что касается меня, то какого-то определённого дела у меня не было. Я занимался всем понемногу. Был, что называется, на подхвате. Но, знаете, я не слишком переживал по поводу того, что Саню уже через неделю стали включать в разведывательную группу, а Жека вообще выглядел так, будто жил в отряде не несколько дней, а по меньшей мере год.
Что ж, возможно, мои друзья просто оказались талантливее меня, но кроме этого, была ещё, как минимум, одна причина: я просто не хотел, почти инстинктивно опасался привязываться к месту, к людям, обстоятельствам. Потому что знал, что всё равно уйду. Вернее, мы уйдём вместе. Я, Саня и Женька. Ведь мы дали друг другу клятву.
… А пока … я сортировал типографский материал, иногда чистил оружие, но чаще картошку, регулярно стоял на часах и ничего не имел против ночных дежурств. Мне даже нравилось - ночной, морозный воздух как-то особенно хорошо освежал голову и прочищал мысли, к тому же в это тихое время ничто не мешало размышлять о чём угодно.
Однажды, я даже успел вовремя потушить тлеющий костёр и подать условный знак второму часовому, находящемуся у штаба за несколько секунд до приближения вертолёта-разведчика.
Но больше всего мне нравилось проводить время с лошадьми, особенно с жеребёнком, который неожиданно для всех родился у старой угрюмой кобылы по имени Марта незадолго до нашего появления.
Первое время жеребёнок отчаянно мёрз, он дрожал и испуганно жался к матери, глядя на меня шоколадными, блестящими глазами в обрамлении угольно-бархатных ресниц, но постепенно окреп, его стали выпускать вместе с Мартой и остальными в лощину, где они подбирали клочки трухлявого сена, срывали старые листья, веточки, даже шишки. Я очень быстро привязался к Жорику, как окрестили малыша в отряде, и бегал к нему каждую свободную минуту, которых было не так уж и много.
При моём появлении Жорик негромко всхрапывал, ещё не слишком уверенно стоя на хлипких ножках, а по его телу изломанной, перламутровой волной пробегала дрожь. Затем он неизменно тянул ко мне свою тонкую и длинную, нежно-коричневую шею, подмигивая золотисто-карим глазом.
Наверное, он меня узнавал, хотя возможно мне просто хотелось так думать, всё-таки он был ещё слишком мал, к тому же этот хитрюга знал, что я обязательно приготовил для него что-нибудь вкусненькое.
Это мог быть ломоть хлеба, щедро посыпанный солью, или морковка, которую удалось выпросить у повара, или случайно обнаруженные в глубине леса нежные побеги ольхи или берёзы, неизвестно каким чудом проклюнувшиеся в стылой, будто неживой земле.
Жизнь в отряде была насыщенной и разнообразной, и хотя это до некоторой степени отвлекало меня, но всё же не уводило от главного. Я не мог не думать о Юге, несмотря ни на что. Не взирая даже на то, что говорил об этом Демид Матвеевич и остальные.
И ещё: я никогда не забывал о маме. И о том, что должен помочь ей. Потому что больше некому. И потому что она моя мама.
Поэтому я считал дни, оставшиеся до отправления очередного состава на Юг. Чем меньше времени оставалось до этого события, тем сосредоточеннее я становился. Нужно было снова продумать всё до мелочей.
Мне совсем не хотелось сбегать тихо, под покровом темноты, как вору. Это было бы проявлением чёрной неблагодарности по отношению к Демиду Матвеевичу и другим членам отряда.
Я собирался рассказать ему всё, как только мы с пацанами договоримся о главном и обозначим время ухода. И я не только не сомневался, что Жека и Санёк придерживаются того же мнения, но и был уверен - Учитель если и не одобрит, то поймёт и примет наше решение.
Тут был ещё один щекотливый момент, о котором не так уж просто писать. Дело было в том, что при всём том уважении, которое я испытывал к Демиду Матвеевичу… я ему не верил. Особенно в части, касающейся Южного поезда. Мне казалось, что у меня было достаточно оснований для этого.
Во-первых, по его собственным словам, он ни разу в нём не был сам.
Во-вторых, бывший наш учитель и нынешний командир отряда слишком увлечён политической игрой и своим участием в ней для того, чтобы сохранять объективность и холодный взгляд на вещи.
В-третьих, все знают, что мы живём сейчас в фэйковом мире, в котором слухи, домыслы и самые безумные предположения плодятся, как мокрицы в сыром подвале нежилого дома, и каждый раз выдаются за истину в последней инстанции.
В-четвёртых, я не верил не только Демиду Матвеевичу, по большому счёту, я вообще уже не верил ни во что. Особенно в то, что здесь можно что-то изменить. И в ещё меньшей степени, что это получится сделать с помощью тех методов, в которые свято верил Учитель и его сотоварищи…
Со мной вообще происходило в последнее время что-то странное. Когда я, неся вахту, обходил неспешным шагом ночной лагерь, время от времени подходя погреть руки над тлеющими углями, ежась от ветра и прислушиваясь к шуму ветра, я не мог избавиться от ощущения, что всё это уже было.
Был этот тёмный, холодный, бесконечный лес; был этот и десятки других отрядов; была истовая вера, которую я видел в горящих глазах и ледяная, непробиваемая ненависть, которая приходила ей на смену.
Были идеи, требования, протесты с одной стороны, и притеснение, преследование, наказание, с другой. Ущемление прав одних и расширение полномочий других…
Всё, всё это уже было со мной, или не со мной, но я это видел, чувствовал, предвосхищал каким-то немыслимым образом. И самое главное, самое ужасное в этом было то, что я знал о безысходности этого пути, его провальном, временном триумфе и печальной участи целых поколений…
… С Жекой и Саньком мы договорились встретиться в условленном месте, за конюшней, куда я буду в конце дня отводить лошадей на ночь. Кстати, за этот почти двухнедельный срок, я негласно был признан отрядным конюхом. Я убирал за ними, чистил, кормил, менял воду, выводил по утрам и провожал на ночь.
Пару раз мы с Мишкой, сыном красивой Глаши, даже ездили в соседний посёлок за продуктами. При этом запрягать молодую, безымянную кобылу мне пришлось самостоятельно, под аккомпанемент сдержанных насмешек детворы, моментально собранной ехидным Мишкой, завуалированных под дружеские советы.
Но обиды не было, в отряде у Учителя во всём так: если уж взялся за гуж, не говори, что не дюж. Вызвался ходить за лошадьми, так и делай всё сам без нытья и подсказок.
Мы втроём вели взрослых лошадей за поводья, а Жорик неуклюже семенил за нами самостоятельно. Во всей этой мирной картине не было ничего удивительного, ребята часто помогали мне спустить лошадей в низкое, сырое и тёмное стойло, чему лошади иногда весьма активно сопротивлялись.
Особенно вороной Ястреб, который так и не признал во мне вожака, каждый раз отходя от меня, насколько хватало поводьев, презрительно задирая свою красивую голову и кося бешеным глазом цвета вороньего пера.
Я до сих пор помню, как на третий день пребывания успел познакомиться с его копытом. Счастье моё, что удар пришёлся по касательной, а то нашим приходом в лагерь и окончилось бы, скорее всего, это скромное повествование.
Удивительно, или вернее, непривычно было то, что мы молчали. Никто из нас не решался заговорить первым. Я подумал, что это связано с арестом трёх человек из нашего отряда, среди которых был и рыжий Андрон, один из самых преданных Учителю людей.
Конечно, время было не самое подходящее, учитывая то, что лагерю почти наверняка  придётся сниматься с места. А значит, разведка должна будет найти новую, безопасную стоянку, если таковая вообще существует, и начинать перебазировать печатные станки, оружие, продовольствие, наконец, людей, среди которых были женщины и дети.
И на всё про всё было совсем немного времени, а тут ещё мы со своим поездом.
- Но с другой стороны, Южный приходит послезавтра, - я не сразу понял, что произнёс это вслух.
Санёк, глядя себе под ноги, угрюмо кивнул.
Женька, который вёл послушную Марту, вдруг резко остановился и произнёс с тихой, но какой-то поразительно ясной интонацией:
- Прости, Серый, и ты, Санёк… Но я не пойду… - голос его слегка подрагивал, но звучал уверенно и чётко, как тогда, в пятом классе, когда он встал и заявил, что телефон, с которым поймали толстого Даню, не его.
Тот раз в его голосе звучала та же уверенность.
- Вернее не поеду… Мы с Саньком остановились и молча уставились на Женьку. Даже Марта вдруг нервно задёргала левым ухом, как будто не могла поверить в то, что только что услышала. А Ястреб, почуяв, что хватка моя ослабла, выгнул шею и развернулся, намереваясь удрать обратно в лес.
- Но как же… Ведь мы… - растерянно начал я, - поймав поводья, с силой наматывая их на кулак и принуждая вороного беглеца вернуться.
- Я всё помню... - Женька вздохнул и посмотрел на меня глазами человека, решение которого выдержанное и окончательное.
 - Понимаете, пацаны, я не знаю, что такое Юг, и есть ли он вообще… И я теперь совсем не уверен, что мне туда нужно… И мне нравится в отряде,  я здесь на своём месте, потому что я верю Учителю, хорошо себя чувствую с этими людьми и мне больше не снятся кошмары… Поэтому, простите меня, но я остаюсь… И я бы с огромной радостью предложил вам сделать тоже самое, но уверен, что Серый не согласится.
В лагерь возвращались молча. Перед входом в землянку, Саня дотронулся до меня и тихо спросил:
- Ты действительно не передумал?
- Нет! - отрезал я и, не взглянув на него, начал спускаться.
- Серый, - негромко позвал он, - мы не договорили, я должен тебе кое-что  сказать… -  было в его голосе что-то щемящее и вместе с тем отчаянное. Но я был настолько раздавлен Женькиным откровением, что только буркнул:
- Давай после, Саня, не хочу сейчас…
Позже я часто вспоминал тот вечер. Почему я не остановился тогда? Почему не выслушал его? Даже не помню сколько раз я задавал себе эти вопросы… Мне долго было не по себе за грубость, которую Саня не заслуживал, потому как злился я не на него, а на другого человека. О Женьке же я вовсе старался не думать, от того, что не мог разобраться до конца в своих чувствах, ведь злость на него перекрывала всё остальное.
Я знал, что Саня через пару часов уходит в составе малой группы на какую-то засекреченную операцию и жалел, что мы расстались вот так.
Когда я увидел его возле своей койки глубокой ночью, то даже не удивился.
- Саня, - обрадовано произнёс я, сиплым от сна голосом, - я сейчас. Я спустил ноги, нашаривая на холодном, земляном полу свои ботинки. Но Саня снова, как вечером, дотронулся до моего плеча рукой и покачал головой.
- Я ухожу, Серый… - со стороны лаза раздался двойной, почти нежный посвист, - твой дневник, - шепнул он мне быстро почти одними губами, - посмотришь, потом…
И тут же скрылся, почти растворился во мгле. Как будто и не было никого вовсе…