С мамой и папой...

                Краснодар

            Когда я увидела Дика в первый раз, его острые уши и узкую серую морду с тёмными подпалинами, то подумала – волк. На них я нагляделась  досыта. В Казанском зоопарке. А здесь, в Краснодаре, стоило ему высунуться из конуры, как я остолбенела от страха… И если бы не дядя Ваня, который спокойно и тихо сказал: «свои!», я бы так и стояла,  притворившись, что меня здесь и нет вовсе. Дик мгновенно прекратил зародившийся было рык, вылез из конуры окончательно и завилял вполне по-собачьи дружелюбным хвостом.
          После такого  приветствия я готова была принять Дика в родственники вместе с дядей Ваней, его женой  тётей Аней и их сыном Юрой. Правда, Юры не было дома – он учился в Москве. Я гадала: кем же мне приходится Юра, если он – папин двоюродный брат? Двоюродным дядей? А кто же тогда дядя Ваня и тётя Аня? Выходило – двоюродные дедушка и бабушка. Но я привыкла к своим казанским дедушке и бабушке и потому называла их «дядя» и «тётя».

           Краснодарское жаркое лето. Мне 9 лет. Мы с папой гостим у дяди Вани и тёти Ани в первый раз.
           Они живут в каменном светлом доме с высокими окнами, с пышным южным садом и двориком, расчерченным нагретой на солнце плиткой. В этом дворике, рядом с домом, стоит  и конура, где сидит на цепи овчарка Дик, сторожит хозяев от непрошенных гостей. Папа мне, конечно, объяснил, что это овчарка. Порода такая. Когда-то, тысячи лет назад, предками Дика были индийские волки – потому он на них и похож. Так объяснил папа, а я сразу вспомнила любимую сказку Киплинга – «Маугли».
              «Так, - подумала я, - значит, Дик – потомок Акелы, вожака волков, сильного и бесстрашного». И это ещё больше заставило меня уважать Дика.

          Дядя Ваня и тётя Аня, были невысокие, темноволосые, чем-то похожие друг на друга. Когда-то они жили в Казани в большом высоком доме. В городе его называли Дом чекистов. Дядя Ваня был чекистом, ходил в больших начальниках, а в Краснодар его перевели, да ещё и в должности повысили. Наверное, он был генерал, секретный такой генерал, Хотя нисколько не походил на начальника – был очень простой и добрый человек.

         С тех пор он не раз приглашал любимого племянника Виктора погостить с семьёй у него в Краснодаре. И вот, наконец, мы собрались. Сначала приехали мы с папой. А мама должна была приехать позже, потому что она работала, и её никак раньше срока не отпускали из больницы, где она служила врачом. Я мечтала: скорее бы она приехала, чтобы мы все вместе отправились на Чёрное море, до которого от Краснодара, как известно,  рукой подать.

            Как только мы оказались в прохладном сумраке каменного дома папиного дяди, я огляделась, вздохнула и вспомнила, что мамы здесь нет и приедет она ещё нескоро. Этой мысли оказалось достаточно, чтобы усталость и долгая дорога в плацкартном вагоне сделали своё дело – я зажмурилась, и из глаз покатились слёзы. Отец заметил мою тоску  и обнял меня утешительно, слегка смеясь, чуть встряхнул за плечи, чтобы я немного пришла в себя. Слава богу, никто не обратил внимания на мой молчаливый плач…
            В большой гостиной с оливкового цвета широким диваном, овальным  столом, покрытым белой скатертью, и вальяжными стульями с зеленой обивкой нас ждал ужин. В промежутке между высокими просторными окнами  стояла в деревянной кадке небольшая раскидистая пальма, блестел  темными лакированными листьями фикус. На подоконнике  алела герань и зеленел сочный кустик колючего, но целебного алоэ. Я почувствовала себя, словно в саду, поняла, что мою краснодарскую жизнь всегда и всюду будут сопровождать цветы и деревья – и ощутила от этого радость.
              Когда Дядя Ваня беседовал с отцом, я услышала, что у него еле заметный (как я потом узнала – северный) акцент. Всё-таки он уроженец Череповца. Говорил он негромко, размеренно и всегда логично и убедительно.
             В комнате появилась миниатюрная тётя Аня в белом фартучке с подколотой на затылке завитушкой  темной пряди. Она несла из кухни на жостковском цветастом подносе  огромную золотистую птицу – жареного гуся, окружённого вермишелью. Надо сказать, что гуся на блюде я видела впервые, а уж когда попробовала, то поняла, что вкуснее ничего и не бывает на свете. На десерт подали дыню. Маленькая, круглая, ярко-жёлтая, она на вкус оказалась необыкновенно сладкой и ароматной.   
        - Колхозница, - представил её дядя Ваня, – самая лучшая дыня в наших краях.
          Я запомнила. И  с тех пор так и считаю. «Колхозница» - самая лучшая дыня.

           После ужина дядя повёл нас с папой в сад. Он был тенистый, развесистый, с незнакомыми мне деревьями. Дядя Ваня увлечённо рассказывал нам о растениях… отец слушал с таким интересом, с каким может слушать только садовод садовода. 
           - Грецкий орех – сказал дядя Ваня, показав в сторону дерева, усыпанного зелеными тройками ещё не созревших орехов. 
           - Слива… – жест в сторону светлых сочных плодов, прячущихся в листьях,
           - Алыча… – жёлтые маленькие огоньки, рассыпанные по дереву.
            Мы шли по плетёному коридору, похожему на беседку, гроздья винограда висели над нами среди причудливо вырезанных листьев – запах был такой терпкий, что, казалось, кто-то побрызгал на темно-сизые ягоды духами.
            - Изабелла, - любовно пояснил дядя Ваня. 
            «Какое красивое название! – подумала я. – Как женское имя!».
            - Подсолнухи… на солнышко похожи. А это кукуруза! Она созреет позже…
            Ближе к дому навстречу нам высыпала любопытная стайка наивных анютиных глазок. Чуть покачивались холёные розы, высаженные тётей Аней.    
 
            На следующее утро мы отправились на Кубань – жара манила нас к реке.            
            Как торжественный конвой по дороге сопровождали нас пирамидальные тополя, знакомые мне по донскому хутору Чебачий, где я когда-то была с бабушкой. Мне было четыре года, и запомнились именно тополя.  Оттуда, с этого хутора,  бабушка ездила на свидания к дедушке – он, знаменитый начальник уголовного розыска, гроза бандитов и орденоносец, находился в заключении.  Дедушка строил Волго-Донской канал имени товарища Сталина. На свободу он  вышел только после смерти вождя…

             На другой краснодарской улице нас провожали белые канделябры цветущих каштанов, словно освещая нам дорогу. Их сменяли голоногие платаны, похожие на наши волжские клёны. Потом нас закружила цветущая душистая акация, заполонившая уличное пространство.
             «Как хорошо в этом Краснодаре!» - подумала я.

              Кубань – теплая  спокойная река. Трудно поверить в её горное происхождение, потому что, протекая мимо Краснодара, она смиряет свой нрав и становится плавной неглубокой с горячими под солнцем песчаными пляжами.
              Степные травы окружали речку – и когда я, став старше, вспоминала её ласковый нрав, то во мне невольно звучали знакомые стихи:

Спит ковыль. Равнина дорогая
И свинцовой свежести полынь…
Никакая родина другая
Не прольёт мне в грудь мою теплынь.   

            Поначалу я и не мечтала научиться плавать, только с завистью поглядывала на тех, кто лихо кроил взмахами рук блестящую поверхность реки.
            После купания отец причесывал влажные черные волосы, которые казались набриолиненными. Он причёсывал их узкой мужской расчёской, не позволяя им волниться.

             Каждый день мы ходили на Кубань. Мне никогда не надоедали эти походы – так нравились тёплые объятия этой речки.
             Но вот однажды, когда мы с папой стояли в воде – совсем недалеко от берега – я чуть держалась пальцами за отцовские  плечи, а он разговаривал с каким-то знакомцем, и вдруг увидела нежную голубую стрекозу с прозрачными, покрытыми еле видным узором крылышками. Она пролетала мимо и внезапно зависла над папиной спиной – мне захотелось поймать её, я взмахнула руками, беспомощно скользнув по отцовской спине и неожиданно погрузившись в воду. Я попыталась встать на ноги, но не могла нащупать дно. В отчаянии я звала отца:
             - Буль-буль! – кричала я. – Буль-буль!
             Но ничего похожего на слово «Папа!» не получалось.
             К счастью, папа вдруг обернулся в поисках моих ладоней  – и понял, что на поверхности меня нет. В ту же секунду его крепкие руки подхватили меня и вытащили из воды… я задыхалась, фыркала, но жила…
             - Всё, - сказал отец. – Хватит бездельничать. Отныне я тебя учу плавать!

             В следующий поход на речку нас сопровождал радостный Дик – и когда я увидела, как быстро-быстро работает он лапами под водой и бойко движется – мне захотелось повторить его движенья.
           - Что? Нравится? – спросил папа. – Вот так и будешь плавать – по-собачьи. А другие стили освоишь, когда научишься держаться на воде.

             Ура! В Краснодар, наконец-то, прилетела мама. Я обнаружила, что у мамы уже не чуб и подвитое до плеч каре. У неё появилась новая короткая женственная стрижка в стиле Одри Хепбёрн из фильма «Римские каникулы». К её белокурым волосам и темно-голубым глазам очень шло.
             Когда мама появилась в Краснодаре, она с удивлением обнаружила, что я уже не беспомощно барахтаюсь в речке.
             - Вот и отлично! – сказала мама, сама прекрасная пловчиха. – На море закрепим твои навыки. В солёной воде поплывёшь, как взрослая.

                Геленджик

             Отец уехал в Казань, потому что его отпуск подошёл к концу. А мы с мамой улетели в Геленджик на самолёте. Это первый в моей жизни самолёт, и впервые я увижу море! Самолёт оказался маленький, двукрылый, чем-то напоминающий стрекозу. Потом я узнала, что его называли «кукурузником». Сиденья в самолёте располагались вдоль бортов, а я то и дело крутилась и смотрела в иллюминатор. Наконец, увидела синий простор под крыльями и поняла, что это море.
             В Геленджике мы остановились на побережье залива, где не было ощущения огромности морских далей,  залив был небольшой, спокойный.  Волны накатывали на берег – тёплые, медленные, шелестящие… В солёной воде  плавать оказалось и вправду легче.  Поплыла я быстро-быстро. Собачий стиль легко сменила на лягушачий. Но мама сказала, что это брасс. Рядом с мамой я ничего не боялась – мы даже заплывали за буйки.
            В один из дней море разволновалось, начался шторм. Но он был не слишком свирепый и продолжался недолго. В шторм мама мне не разрешила купаться. А после шторма в море появились маленькие прозрачные лепёшечки – медузы. Я боялась и взвизгивала, когда они касались меня. Мама брала их в руки – они умещались в её ладони – и пыталась уговорить меня не бояться медуз. Но хотя она была во всём абсолютным авторитетом, медуз я так и боюсь до сих пор. 

           В Геленджике у меня появился первый морской загар. Мои русые косы немножко выгорели, и в них прокралась лёгкая рыжинка.

                Краснодар

            На следующий год мы с мамой опять оказались в Краснодаре у дяди Вани.  Прежнего дома уже не было, а почему, я не знаю. Дядя Ваня с семьёй теперь жили  в просторной квартире с высокими потолками в большом доме.
            Овчарки Дика у них больше нет. Когда я спрашиваю, где Дик, мне поясняют, что ему тесно в этой квартире, поэтому он остался в прежнем доме у нового хозяина.  Это грустно, но что поделаешь.
            В Краснодар к родителям приехал  и Юра, и мой двоюродный брат Костя с матерью. И ещё их общий друг Витя, которого я зову в шутку «папа». Это очень смешит ребят!
            Юра – блондин с модным коком и в узких брючках. Друзья подшучивают над ним и дразнят «стилягой». И мне кажется, что не только его чуб, но и цвет волос продиктован какими-то «стиляжьими»  предпочтениями. Он с упоением ушивает все свои брюки – и швейная машинка у окна всегда наготове.
 
            Юра строчит и строчит, машинка не знает усталости. И как ему только  не надоест! Как-то в трудовом порыве он хватает моих бумажных кукол и пришивает их друг к другу. Я понимаю, что нежные куклы  испорчены. Мне очень хочется плакать, но стыдно позориться перед юношей! Да ещё таким симпатичным и весёлым.
           Чтобы легче работалось, Юра заводит пластинку:

Красную розочку, красную розочку
Я тебе дарью-у-у!..

             Поёт на пластинке  женщина с каким-то непонятным иностранным акцентом. Юра ей подпевает тоже с акцентом, подмигивает  мне и с довольной улыбкой разглядывает свои новые светлые брюки, которые под его машинкой превращаются в стильные «дудочки».

             Временами Юра разговаривает на каком-то птичьем весёлом языке. Но  как только входят его мать или отец – он тут же переходит на взрослый. Серьезный. Я ничего не понимаю. Приходится только догадываться, какие слова в его языке что означают.
             Я восхищаюсь Юрой! Как он не похож на аккуратных, невысоких, как будто два упругих огурчика с одной грядки, русоволосого Витю и черноволосого Костю. 

             - Чуваки! - говорит Юра оторопевшим и не сводящим с него  глаз Вите и Косте. – Кинем брэк по Броду?
            - А что у тебя за рубашка?.. – спрашивает оробевший Витя.
            - Гавайский стиль! – поясняет Юра, выразительно мазнув рукой по картинкам на груди, где пальмы, лодки, море, гитары… на пылающем фоне. – А у вас что за олдовые траузера, чуваки? Совпаршив?.. – показывает Юра на их широкие брюки.
            - …Ну, чего уставились? Быстро переодеваться! – командует он.
            Через некоторое время Юра уже ждёт своих приятелей, наряженный в брюки-дудочки, на нём галстук-селёдочка с крохотным узелком и ботинки с узором из дырочек.
            - Ух ты, какой галстук! – говорят ребята.
            - Пожар в джунглях… - растолковывает Юра, демонстрируя рисунок с обезьянами, прыгающими по лианам.
            - И ботинки – шикарные… - задумчиво подытоживают мальчики.
            - Шузы с разговором, - уточняет Юра.
          
Хей мамбо!
Мамбо италиано! – напевает Юра, будущий доктор наук, проходя мимо зеркала, висящего в прихожей.

           За ним тянутся мальчики-огурчики – будущий генерал Костя и будущий гендиректор оборонного завода Витя.
               
            А мама дружит с мальчиком Олегом из этого дома-сталинки. Ему 17 лет, а маме 30. Но она молодая, тонкая и спортивная. Когда она идёт по улице, мужчины оглядываются на её стройные красивые ноги.
            Мама и Олег долго плавают, совсем как спортсмены, и о чем-то разговаривают. Потом долго сидят на песчаном берегу и мама, чуть наклонив голову, слушает нескончаемый монолог собеседника – темнокудрого загорелого мальчика со взрослым красиво очерченным лицом. Он очень взволнован и то жестикулирует, то впадает в анабиоз и почти не двигается, продолжая говорить. Мама сидит, обхватив согнутые колени руками. Зрелище очень впечатляющее. Скульптурный дуэт – белокурой изящной женщины в черном купальнике, вышитом белыми крохотными цветочками, и смуглого мускулистого юноши с влажными темными волосами. На их телах сверкают под солнцем капли воды.
            Я жмурюсь, но смотрю и смотрю на них, не отрывая взгляда. 
            - Мама, о чем вы говорили с Олегом?
            - Он мне рассказывал о своей жизни, о своих проблемах. У него сложные отношения с матерью. Она такая строгая с ним… я бы даже сказала, что слишком… Ты видела шрам  у него на щеке? Это след от пощёчины – мать ему залепила, когда он провинился… ночью поздно пришёл домой.
            - Он что-то наделал? Может быть, пришёл пьяный?
            - Да нет. Говорит, что провожал девушку, с которой был в ссоре, они мирились. А потом пешком долго шёл домой, потому что трамваи уже не ходили…
           - Но почему такая царапина у него на щеке?
           - Просто… у матери  был перстень на пальце. Вот он и поцарапал ему щёку.
           - А ты что-нибудь посоветовала ему? Как быть? Мама до сих пор на него сердится?
           - Не знаю. Ему кажется, что она его не любит. Он считает, что она жестокая. Что тут посоветуешь?.. Время вылечит. Терпение нужно. Он повзрослеет,  и поймёт её,  и простит.  А она любит его, просто боится за него, волнуется…
            Я смотрю на Олега, который надевает и застёгивает рубашку, собираясь домой. Смотрю на его шрам и представляю себе какой-то чудовищно большой перстень на пальце его матери, похожий на страшного металлического паука с острыми лапами…

            Каждый день я купалась на речке до одури. Усталая, но довольная возвращалась домой. А как-то ночью внезапно упала с постели и продолжала спать на коврике возле кровати. Мама почувствовала это, подбежала и стала меня испуганно будить.
             - Ничего, ничего… - успокоила я её сквозь сон. – Это я просто…  нырнула.

                Сочи

              А через несколько дней мы с мамой улетаем  в Сочи. На сей раз это настоящий большой самолёт, похожий на огромную серебряную рыбу с распяленными плавниками. 
            Сочи утопает в зелени, большинство домов – красивые белокаменные. Мы ищем квартиру – я тормошу маму и всё время задаю глупые вопросы. Наконец, она объясняет, что мы отдыхаем как дикари, а не как путёвочники – поэтому нам приходится снимать квартиру. Слово «дикари» мне очень нравится.
            Вскоре нам подворачивается сносное жильё – комната по соседству с такими же дикарями, как и мы. Мать с дочерью приехали из Североморска. Римма Георгиевна и девочка Вика, моя ровесница. Отец Вики – капитан дальнего плаванья. И во всём облике нашей соседки проступает лёгкое презрение к окружающим. Сознание собственной избранности, отблеск дальних южных морей, которые бороздит корабль её мужа.

            Черногривая Римма Георгиевна пострижена так же, как мама, и я понимаю, что это модно.
             У соседки  алый маникюр с острыми коготками. У мамы узкие сильные пальцы и продолговатые ногти.
             - Мама, почему ты не делаешь маникюр, как у Риммы Георгиевны, ведь у тебя такие красивые руки?
             - Я же врач. Это мне  будет мешать. Я каждый день осматриваю пациентов. Если бы у меня был такой маникюр, я могла бы их нечаянно поцарапать.
            Я вспоминаю, что когда мама возвращается с дежурства, её руки пахнут йодом. Она долго намыливает  и оттирает их под умывальником – таким, как в моей книжке «Мойдодыр».

             На пляже мы с Викой – обычные девчонки с косичками. А наши мамы – модницы. У них долгие штапельные халаты на кнопках, которые они надевают после купания. Халаты струятся вдоль стройных тел и почти набегают на пробковые босоножки. И соломенные шляпы с широкими волнистыми полями загадочно прикрывают глаза – оставляя только ослепительные молодые улыбки. Ровный ряд зубов поблёскивает между пунцовыми губами. У Риммы Георгиевны халат бордовый, а у мамы тёмно-синий, вернее, цвета  нейви – как китель капитана.  Халат у мамы с крылышками и с бело-розовыми цветами по тёмному полю.

             Вечер в Сочи. Мы с Викой заигрались и не замечаем, как наши матери куда-то оживлённо собираются. Я раскладываю перед ней своих бумажных кукол. Они, конечно, немножко покалечены, через тела проходят дырки от швов. Но с тыльной стороны я их подклеила, и они не развалятся. Для кукол у меня припасён целый бумажный гардероб. Мы с энтузиазмом  одеваем их. Вика в восторге от моих кукол и их одёжек  и немножко завидует тому, как мне удалось  так красиво нарисовать их.
             Когда, наконец-то, мы отвлеклись от игры, то неожиданно  обнаружили, что мамы уже нарядные и вот-вот уйдут. На наш вопрос, куда они так вырядились,  отвечают – в ресторан.
            Мама – блондинка в белом шелковом платье с красным пояском и красной матерчатой розой возле выреза.
            Римма Георгиевна – брюнетка в черном бархатном платье с прозрачным палантином,  украшенным  золотыми узорами.
              И я вижу, как это эффектно… какой это чёрно-белый восторг!.. Понимаю, что в ресторане это будут самые заметные, самые привлекательные женщины. И начинаю закипать. Я люблю папу – и беспокоюсь. Мне кажется этот поход в ресторан чем-то опасным, ненужным для нашей семьи...  Я бурно протестую!
              Мама смотрит растерянно и виновато, но не успевает и слова молвить, как вступает черногривая Римма Георгиевна:
              - Это ещё что такое? Что это за капризы? Сидите и играйте… И вас не касается, куда идут взрослые!
             Я вижу, что Вика абсолютно спокойна и флегматична. Пришлось отступить. Я замолчала.

             На следующий день мама купила мне голубой атласный  купальник, совсем взрослый. Наверное, в благодарность за терпение – ей меня жалко, ведь я была расстроена вчера. А потом она сняла меня в обновке у знаменитого сочинского шара, который облюбовали все фотографирующиеся курортники.
              - Только учти, - наставительно говорит мне мама, - загорать на солнце нельзя. Это вредно! Можно только подсушиться после моря, а потом – в тень. Там и загоришь.
              - Разве в тени можно загореть?
              - Ещё как можно!

              - Маргарита! – говорит укоризненно  Римма Георгиевна. – Твоя дочь уже разбирается в гинекологических вопросах!
              - Как это? – удивляется мама.
              - Она рассказывает  моей Вике, что дети сидят в животике, а не в капусте. И не аист их приносит. И не в магазине их покупают.
              Мама виновато вздыхает и сокрушенно  качает головой. Что поделаешь – она же гинеколог.

              Плаваю я уже совсем по-взрослому – до буйков и обратно. По настоянию мамы – не ныряю. Она уверяет, что не стоит в солёной воде купать свои косы – они будут липкими и долго не высохнут. Для купания она закрепляет мне косы на макушке, чтобы их не намочить. Но не тут-то было! Мимо проплывала моторная лодка и окатила меня с головой. Я в растерянности вдохнула морской воды – и после такого неудачного купания вынырнула с тяжёлым насморком. Несколько дней не могла дышать – приходилось ловить воздух ртом. При жуткой июльской жаре это было мучением. Лекарств сосудосуживающих в аптеках ещё не было. И только на обратном пути домой в Москве удалось купить санорин. Первое лекарство при насморке, которое, наконец-то, появилось у нас. Я поняла, как это здорово, когда есть средство, которое открывает нос и восстанавливает дыхание.

           К концу нашего отдыха у мамы загар цвета топлёного молока, а Римма Георгиевна, которая прекрасно понимает, что не стоит такой яркой брюнетке перебарщивать с загаром, чаще сидит под китайским легким зонтиком – от солнца. Зонтик в розовых тонах с деревянными спицами, разрисован  какими-то экзотическими  узорами – изящные изогнутые цветы, павлины с разноцветными хвостами. Мне очень нравятся такие зонтики, но их нигде не продают. Как же их достают? Ведь кому-то это удаётся. Вот и Римме Георгиевне удалось! На её лице  нежный румянец от розового зонтика. Наверное, муж привёз этот подарок из плавания в Китай.
           Я знаю, что женщины должны и в дождь, и в солнце прятаться под зонтиками только розоватых или красноватых тонов, чтобы лицо под ними не казалось бледным или зеленым. Так говорит мама. И я понимаю, что это очередная женская мудрость, которую мне надлежит усвоить.

                Москва

              Из Сочи мы возвращаемся поездом через Москву. В Москве замечательное время. 1957 год, небывалое событие –  Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Впервые в нашей стране!  Всемирный! И мне кажется, что весь мир обязательно будет принадлежать мне…
            Мы гуляем по великому городу – я замираю от темно-красного в легкой дымке царственного Кремля. Город – легенда, город – миф. Мимо нас по улицам фланируют  чернокожие люди в ярких бурнусах, попадаются маленькие японцы в цветных кимоно, плывут восточные люди в белых чалмах и женщины в чёрных чадрах, встречаются смуглые индусы и индианки в сари…
             Потом мы идём по длинной и широкой улице Горького – бывшей и будущей Тверской.
             В конце нашей прогулки мы с мамой останавливаемся около здания под загадочным названием «Националь» на Манежной площади,  и мама объясняет, что это гостиница и ресторан-кафе, причём лучшие в Москве.
             Мы входим в прохладу столичного кафе, которое мне кажется шикарным – высокие потолки, тяжёлые богатые портьеры. На каждом столе – лампа с абажуром, причём все они разноцветные.  Я робею от этой красоты. Из репродуктора льётся какая-то нежная песня.
              Мама рассказывает, что вечером в кафе и ресторане играет оркестр и поют артисты, а днём – крутят только пластинки. 

Задумчивый голос Монтана
Звучит на короткой волне…
И ветви каштанов,
Парижских каштанов,
В окно заглянули ко мне-е-е…

           И я понимаю, что это какое-то место, связанное с понятием «заграница»… и песня такая о Париже и о каком-то таинственном Монтане. Представляю, какой это бесподобный Монтан, у которого задумчивый голос.
            Я ещё не знаю, что однажды и сам Монтан будет останавливаться в этом отеле и посещать этот ресторан. И прослушка в его номере будет работать круглосуточно.

            Я люблю пение. Мама с 9 лет каждое воскресенье водит меня в оперный театр, который недавно открылся в Казани в новом роскошном здании, построенном пленными немцами. Я так впечатлена, что рисую в альбоме героев моих любимых спектаклей – здесь и оперные Альфред с Виолеттой, и Ромео с Джульеттой, и балетные Принц с Одеттой, и  Гирей с Заремой…

             …Я вижу, что на каждом столе в ресторане непременно красуется цветок. У нас это – роза, которую почему-то  именуют чайной.
             Я оглядываюсь по сторонам и вижу за одним из столов женщину в лиловом платье – креп-сатиновом блестящем, почти закрывающем лакированные босоножки на пробковой платформе… Её золотые волосы волнами струятся по спине,  а  тонкие холёные пальцы держат длинную сигарету. Я в жизни не видела таких красивых женщин с нежным персиковым румянцем на бледном лице. У неё точёный профиль, который  восхищённый Тургенев называл французским. А у русских женщин писатель  встречал  его очень редко. Об этом я прочитаю потом в его романе «Дым».
              Мне эта женщина кажется чудом. Она за столом в окружении мужчин. Откуда залетела сюда  лиловая золотоволосая нимфа?
              Мне всегда казалась самой красивой женщиной моя мама. Тем более, что была она щеголиха  и всегда красиво одета и красиво причёсана. Правда, и у мамы было одно длинное сказочное платье  – переливчатого зеленого панбархата. Она в нём как-то раз ходила с папой в оперный театр на премьеру оперетты «Летучая мышь». А после  повесила в шифоньер – и больше не надевала. Я открывала тайком шкаф и любовалась платьем. А потом заметила, что подол у сказочного платья стал короче – и у мамы появился зеленый шарфик для пальто. 
            
            …Мама разглядывает «Меню» и зачитывает мне особо интересные блюда. Это и крабовый салат, и шницель по-министерски, и стерлядь в шампанском, и какая-то непонятная котлета «Де воляй».
           - А главное, - выразительно говорит мама, - соус! Здесь все блюда под особым соусом.
           - Что такое соус?
           - Ну-у… это такая приправа. Рассказывают, что здесь самые лучшие соусы в Москве. Если посетитель закажет с таким соусом даже котлету из опилок, то, отведав,  обязательно  попросит повторить.

            Мы сидим в центре зала, а у одного из окон расположилась шумная  большая компания. Оттуда постоянно доносятся взрывы смеха, и вокруг голов вьётся голубой дым.
            Я щурюсь, пытаясь разглядеть этих людей. Мне интересно, не иностранцы ли они. А когда я пытаюсь расслышать, на каком языке говорят, то это напрасно. Ни слова не понятно! На столе у них высокие красивые бутылки. С золотым горлышком, может быть, шампанское. Остальных – пониже – я не знаю.
             Вдруг в голубом дыму различаю знакомый блондинистый  взбитый кок. Это Юра! И, скорее всего, он в своём стиляжьем окружении.
             - Мама, мама! Смотри-ка, Юра!
             Неожиданно Юра поймал мой взгляд, увидел маму, кивнул изумлённо – встал из-за стола, затушив сигарету в тяжёлой стеклянной пепельнице, и неторопливо пошёл к нам. Подойдя, наклонился к маме и сказал тихо, почти шёпотом:
             - Рита, я тебя очень прошу, не говори родителям, что видела меня здесь!
             Мама, заговорщицки улыбнувшись, обещает молчать.
             Успокоенный, Юра возвращается за свой стол.
             - Мама, а что такого? Почему Юра просит не говорить об этом родителям?
             - В Москве же идёт Всемирный фестиваль. А Юра посещает кафе «Националь», где много иностранных гостей.  Возможно, его родители считают, что не стоит общаться с иностранцами.
             - А почему?
             - Его папа – большой начальник. Ему это может повредить, если кто-то узнает.
            
            Мы заказываем на десерт фирменный яблочный пай и коктейль из мороженого с вишнёвым соком.
            Наконец, расплачиваемся и идём к выходу.
            Увидев, как Юра провожает нас глазами, мама улыбается ему и слегка машет рукой. И я тоже постаралась – заулыбалась и даже немножко подпрыгнула, чтобы показаться выше и чтобы он меня заметил, и тоже помахала.

            «Националь» прощался с нами очередной пластинкой – вдохновенным пением какого-то иностранца с лёгким  приятным  акцентом. Видно, он, как и мы, в восторге от нашей столицы и от её фестиваля, и от этого ресторана, и от множества гостей, которые приехали сюда полюбоваться  Москвой!

Ах, какая ты Москва красавица…
Добрая и сердечная!
Я влюблён и в Кремль твой старый,
И в людей на тротуарах,
И в цепь твоих бульва-а-аров!..

……………………………..