В вихре времени Главы 23 и 24

Глава двадцать третья


Первое, что он услышал словно издалека: "Ничего, ничего, пройдёт..." Шершавые руки погладили по лицу и приложили что-то холодное и мокрое к щеке. Тут как по команде проснулась невыносимая боль во всём теле, словно включился адский механизм для мучений грешника.
Николай с трудом открыл глаза и смутно увидел знакомое круглое лицо. Он сфокусировал взгляд и понял — отец Тимофей гладит его по лицу и приговаривает: "Ничего, ничего..." Батюшка заметил, что Николай очнулся и обрадованно подхватился:
— Мать, давай свои настои, — приглушённо позвал он кого-то, — пришёл в себя, болезный.
Елагин осмотрелся — куда это он попал чудесным образом?
Николай лежал на железной кровати с набалдашниками, напротив стояла такая же —  с горой подушек, накрытых белой пелериной. На окне висели ситцевые светлые занавески. Солнце блеснуло лучом, и Николай прикрыл глаза. Глубокая тишина нарушалась мерными ходиками на стене: "чи-чи, чи-чи". Кто-то грузный потопал за спиной и вздохнул перед ним. Он снова открыл глаза и увидел пожилую женщину, такую же кругленькую, как батюшка, но выше его ростом. На голове у неё был красный деревенский платок в цветочек, под которым спрятаны волосы. Её старенькие глаза глядели участливо, а руки проворно, но с великой осторожностью, прикладывали к лицу прохладные примочки.
— Вот так, вот так, — приговаривала женщина, — потерпи, соколик.
Она повернулась к маленькому столику возле кровати и взяла чашку с тёмной жидкостью, пахнущей травой.
— Приподнимись-ка, чадо, глотни.
Николай с ужасом подумал о предстоящем движении, но собрался духом и всё-таки приподнялся. Рёбра завопили, напоминая хозяину, что они пострадали больше всех. Отвар был выпит, и Николай с облегчением откинулся обратно в мягкие подушки.
Он снова остался один и стал разглядывать нос, который явно был больше, чем обычно, так что его можно было увидеть без зеркала. И цвет его пугал разнообразием... Николай ощупал зубы — слава Богу, все на месте. Ну правильно, самый страшный удар принял всё-таки героический нос... Мысли вернулись к злосчастному вечеру. Кто его мог избить? Зачем? Он хотел усмехнуться, но вовремя передумал, опасаясь боли в рёбрах, — точно не Пешков, но явно с его подачи... Да, а как он у батюшки оказался?
Услышав шорох за спиной, Николай осторожно повернул лицо и наткнулся взглядом на детские серые глазки.
— Ты кто? — одними губами спросил Николай, но ребёнок понял и подошёл к кровати. Это был мальчик лет шести-семи, удивительно похожий на отрока Варфоломея с картины Нестерова: такая же стрижка под "горшок", тонкие белые ручки, но главное — серьёзные глаза, разглядывающие чужого дядю.
— Я Арсений. А ты дядя Коля?
Николай ответил лёгким кивком. Он прислушался к себе и с удивлением обнаружил, что боль стала тише, наверное, трава помогла.
— А почему ты такой страшный? За что тебя избили? А кто?
Ребёнок сразу выдал все вопросы, которые у него накопились. Стремительно подошёл отец Тимофей.
— Арсенюшка, не пытай дядю. Я тебе всё, что мог, рассказал, а остальное он тоже не знает. Вы ведь не видели, кто вас избил, Николай Константинович?
— Нет. Слишком быстро сознание потерял, — еле шевеля губами, ответил Николай.
— Может, оно и к лучшему. Арсений, иди погуляй, мне поговорить с нашим гостем надо.
Когда мальчик ушёл, священник подвинул стул поближе.
— Знаю, знаю, о чём вы хотите спросить — как вы здесь оказались? Так? — Николай кивнул. — Очень просто: храм, где я служу, находится рядом, здесь же и мой дом. Вчера вечером я возвращался домой со службы и заметил чьи-то ноги в кустах сквера, а так как ночи холодные, подошёл, чтобы разбудить бедолагу, если это пьяный. Можно же насмерть замёрзнуть... А смотрю — это вы. Поймал извозчика, и с его помощью доставил вас ко мне. Хорошо, что вы не такой толстый, как я, а то бы мы не дотащили, — закончил он улыбаясь.
— Спасибо, батюшка, вы спасли меня...
— Ладно, ладно, голубчик, спите ещё. В гимназию не надо, лежите, отдыхайте. — Он широко перекрестил Николая, и тот послушно провалился в сон.

На следующий день разбудила головная боль, навалившаяся с новой силой. Но, как и в прошлый раз, подошла заботливая целительница и напоила отваром. А потом ещё и бульоном. Примочки явно уменьшили нос, а главное, болезненную ноющую боль. Однако рёбра, туго спеленутые, не давали не только пошевелиться, но и глубоко вздохнуть. Думать ни о чём не хотелось, но стало скучно. Он смотрел на окна — за ночь на них появились морозные узоры. Арсений стоял у окна и делал кружок тёплым пальчиком, чтобы посмотреть на улицу.
Николай позвал тихонько:
— Арсений,— тот обернулся и сразу подошёл.
— Мне дедушка сказал посидеть с вами, дядя Коля. Вы уже не такой страшный, как давеча.
— Хорошо, — проговорил Николай, — а чем ты занимаешься?
— Книжку читаю, у дедушки много.
— Расскажи, о чём ты читаешь? Это детские книги?
Отрок покачал головой:
— Нет, у дедушки нет детских, это дома... А здесь все про Христа...
— Ну, расскажи что-нибудь.
Арсений помялся:
— Ну, я про рай и ад читал... про смерть.
— И не боишься про такое страшное читать?
— А это не страшно, душа же не умрёт.
— А каким ты себе ад представляешь? — заинтересовался Николай, пытаясь приподняться, но с досадой откидываясь обратно. — Как котёл, где грешники мучаются?
Арсений посмотрел на него серыми серьёзными глазами.
— Я думаю, там похоже на землю, только...— он замялся, подыскивая слово, — темно, неуютно, потому что Христос — Солнышко там не светит.
— А люди мучаются?
Мальчик пожал плечами.
— Не знаю... Они же злые, поэтому всё время ругаются, а потом убегают подальше друг от друга, чтобы не встречаться. И никого не любят... — задумчиво закончил отрок.
— Значит, либо ругаются, либо тоскуют в одиночестве. Так?
Арсений кивнул.
— Наверное, ты прав. А в раю как?
— Не знаю, — замотал головой мальчик, — дедушка сказал, что тайна сия велика...
— А ты сам что думаешь?
Мальчик вдруг погрустнел.
— Я думаю, что там с собачкой Жулькой встречусь, — он зашмыгал носом, — она на прошлой неделе умерла... А Бог же добрый, он же может воскресить её? — с надеждой спросил отрок.
Николай задумался.
— Пожалуй, может.
— Вот и дедушка говорит, что обязательно воскресит, Бог же меня любит, а я люблю Жульку...

Прошло три дня, Николай уже начал вставать. Он часто думал о том, что Маша его не дождалась в тот злополучный день, а потом, наверное, звонила ему домой, и никто не подошёл к телефону... Интересно, она ищет его? А как она будет его искать, ведь она не знает, где он живёт... Гадкая мысль крутилась в голове, что Маша вовсе не скучает, а веселится с Пешковым... Тогда зачем Николай мучается и надеется на брак? Надо оставить надежду и жить спокойно...
Но вся внутренность его замирала от мысли о возможном расставании с Машей... В этот момент хотелось не поправиться, а умереть... Разум и сердце, словно два врага, твердили противоположное: первый требовал забыть её и начать жить заново, потому что они совсем разные, и у них ничего не получится, а последнее плакало и уверяло, что всё будет хорошо...
Николай старался казаться весёлым, но подозревал, что и батюшка, и матушка Агафья, и даже Арсений догадываются о его тоске, уж больно жалостливые взгляды они бросали на гостя.

Наконец, Николай вспомнил про тётку. Он попросил у почти не отходившего от него Арсения карандаш и бумагу и написал:
"Дорогая тётушка, не волнуйтесь обо мне. Дела вынудили меня срочно отъехать по делам поместья. Постараюсь быть на Рождество. Ваш Николай."
— Попроси дедушку или бабушку отправить с нарочным, Арсений.

Поздно вечером, когда матушка и Арсений уже спали, пришёл со службы отец Тимофей. Николай думал, что он будет уставшим, но тот выглядел на удивление бодрым.
— Вы что же, не устали сегодня, батюшка? У вас, наверное, и службы длинные...
Священник в светлом стареньком подрясничке сел поближе, видимо, намереваясь поговорить.
— Сказано, сыне, "лучше день един во дворех Твоих, паче тысящ" вне его. Вот мы суетимся, думаем, что пока в храме стоим — упускаем время... А я тебе вот что скажу, Коля: чем бы я ни занимался в жизни, от всего устаю, а иногда даже кажется, что впустую день прошёл. А когда в храме целый день проведу на службе, так никогда такое чувство не возникает. Просто мы молиться не умеем, нам бы всё на диванчике полежать... Дух же бодр, плоть немощна, — улыбнулся он и весело подмигнул. Настроение у него было приподнятое.
— Чему вы так радуетесь, батюшка, глядя на меня? — обиженным голосом спросил Николай.
— Сыне, я радуюсь, что Господь тебя любит.
— Как любит? А, знаю — любит и бьёт как следует, понимаю. Только я не желаю такой любви. Извините, — желчно сказал он.
— А вы, Николай Константинович, в Бога-то веруете?
— Вы ещё спросите, верую ли я в воскресение Лазарево... Ну верую, что есть Бог, но какой мне в этом резон, никак в толк не возьму. Даже если Бог есть любовь, то думаю, до меня Ему нет никакого дела, а иначе... — Николай вспомнил первый страшный удар и закрыл глаза от неприятного чувства.
— А разве не Господь послал меня, чтобы спасти вас от смерти?
— Может, и так, — нехотя признал Елагин, вновь открывая глаза, — но как можно любить сразу всё человечество и заботиться о каждом в отдельности?
— А вы ведь любите кого-то, правда?
Николай помолчал.
— Да, люблю.
— Помните ли своё состояние в минуты душевного подъёма, в особенно счастливые минуты? Какое у вас желание возникает?
Тут он вспомнил, как захотелось осчастливить всех вокруг: и плачущих деток, и больную жену извозчика, и всех, кому можно помочь...
— Да, у меня было сильное желание поделиться счастьем с другими...
Батюшка хлопнул ладонями по коленям и горячо заговорил шёпотом, озираясь, не проснулась ли от хлопка матушка.
— Вот и Господь так же, чадо, весь Он любовь, весь блаженство, весь радость... И людей создал для того, чтобы насладились существованием с Ним, потому что хочется и Ему поделиться бытием с нами, детками Его... Что же тут непонятного, чадо? Просто поверь и откройся Ему, и Он тебя никогда не предаст, не бросит, но будет пестовать как любимое дитя...
Николай чувствовал необъяснимую сладость от слов священника. Ему хотелось верить, очень хотелось. Глаза налились влагой. Он молчал, слова казались лишними. Священник снова перекрестил его и старческой шаркающей походкой пошёл спать.

"Завтра поеду домой," — думал Елагин, подсчитав, сколько дней он уже здесь валяется. Благодаря чудодейственным отварам, рёбра стремительно заживали, а на лице не осталось следов. От спокойного вида и умелых движений матушки Агафьи в душе поселилась твёрдая уверенность, что все болезни — пустяки, скоро всё заживёт...
Матушка поражала его своей кротостью и тишиной. Николай раньше думал, что крупные женщины обычно громко говорят, ругаются и всеми командуют. В этом доме всё было не так — отец Тимофей общался дома негромко, а его супруга умудрялась говорить ещё тише. Пожалуй, только с одним человеком Николаю было так же спокойно, как с матушкой, — с Софьей. И если бы он не любил Марию (грудь тревожно кольнуло), то подумал бы, что для семейной жизни нужно искать только такую женщину.
Самым громким в доме в отсутствие хозяина было мурлыканье рыжего кота, возлюбившего сидеть в ногах Николая и сверлить его зелёными глазищами, блаженно прикрывая их только во время почёсывания за ухом.
Арсений читал вслух про Рождество, а Николаю хотелось ещё раз поговорить с батюшкой. Он вспомнил случай из детства, который его беспокоил, а в чём грех — не понимал...
В последний вечер отец Тимофей пришёл пораньше и сразу к Николаю.
— Поправился, сыне, молодец, будешь дальше шишки набивать, — огорошил священник с первых слов.
— Почему "шишки набивать"? — растерянно спросил Николай.
— Дак всегда так, пока борешься с рожном.
— С каким ещё "рожном"?
— Ну, как Савл, забыл?
— А-а, вы про это... Я борюсь не с рожном, батюшка, а за любовь, — с горечью пожаловался Николай, — но я вам хотел...— он замялся, — исповедоваться вроде...
Отец Тимофей встал, одел ветхую епитрахиль и сел поближе.
Елагин не знал, с чего начать. Он потупил глаза и глухим голосом рассказал:
— Случилось это, когда мне было двенадцать лет, — мать умерла, и на меня напало страшное уныние — плакал и плакал.... Отец после похорон запил, утешать некому... Мысли стали одолевать: незачем жить, утопись... И что бы я ни делал, всё утопись да утопись. Я уж и на реку стал бояться ходить. В церковь пошёл, нашему батюшке пожаловался...
— А он что же? — с интересом спросил отец Тимофей.
— А он сказал, это бесы меня мучают, чтобы я душу бессмертную погубил. Я вроде и поверил, а только легче не стало... Как-то пошёл гулять, куда глаза глядят. Вышел на реку... А берег у нас высокий, крутой — там мы с матерью землянику собирали. Заплакал я, да руку в карман случайно засунул, а там... верёвка. Уж не знаю, как она там оказалась, может, и сам машинально положил... Злость напала на меня, отчаяние какое-то, что никому и не нужен я... Схватил большой камень, обвязал верёвкой и взбежал на пригорок. Стою, а самому страшно прыгать... Помню, мысль останавливала: а может, обойдётся, всё хорошо будет... Задумался, тяжёлый  камень шею оттягивает, верёвка больно кожу дерёт... Вроде, как в оцепенение впал... И вдруг слышу — ребёнок заплакал, недалеко бабы бельё стирали, и дети с ними были. Тут я и очнулся. Опять разозлился на себя: "Да что со мной такое?" — солнышко, небо голубое, птицы, цветы кругом... Сорвал верёвку да бросил в воду со словами: "А возьми, бес, и сам утопись!"
Отец Тимофей чуть не подпрыгнул на стуле.
— Ну, ты даёшь, паря!..
Николай наклонил виновато голову:
— Батюшка, я уж потом понял, что натворил — такой страшный удар грома прогремел над головой... Я присел, уши зажал, да поздно — адский звон в ушах ещё долго стоял. А когда в деревню вернулся, смотрю — крестьяне в удивлении: скотина перепугалась грома-то... Значит, не один я слышал...
Батюшка почесал затылок.
— Да, натворил ты делов... — он приблизил лицо, — запомни, чадо, воевать с бесами нельзя в одиночку. Только вместе с Господом. Но этот подвиг святым доступен, нам не дано, поэтому воздержись от дерзких поступков — грех этот от гордости. Ну, хоть раскаиваешься в дерзости?
— Раскаиваюсь, батюшка, — прошептал Николай.
— Ну, Бог да простит.
Отец Тимофей накрыл епитрахилью голову Николая и прочитал разрешительную молитву: "...Аз, недостойный иерей, прощаю и разрешаю во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь." Священник перекрестил его голову, и Николай ощутил в душе удивительную лёгкость. А он и не замечал, как было тяжело, привык...
Батюшка снял епитрахиль и сел рядом с ним, ласково глядя. Николаю вдруг показалось, что отец жив... Такого тёплого чувства близости родного человека у него давно уже не было.
— Коля, ты берегись своей дерзости. Горячий ты, много ошибок можешь натворить. А уж невидимый мир сильнее во много раз, не вызывай на себя их злобу.
— Да я и не воюю ни с кем... Меня больше волнует личная жизнь, где полно разбойников-революционеров, — усмехнулся он с горечью. — За любимую девушку боюсь.
— А революционеры, Коля, это те же бесы. И победить один ты их тоже не сможешь, поэтому молись и верь. Только запомни, чадо, что не всегда бывает по нашей молитве. Господь слышит просьбы, только устрояет по-своему. Ему, Промыслителю, видней. Если что — не ропщи...
— Как-то странно вы утешаете, будто знаете что...
— Что я знаю, — замахал отец Тимофей руками, — не выдумывай.
— А я помню, как вы меня ещё в гимназии погладили по лицу, значит, знали, что изобьют.
— Выдумки, выдумки, просто совпало. Давай ложись спать. Завтра домой...



Глава двадцать четвёртая

Николай вышел на улицу первый раз за неделю и глубоко вдохнул морозный воздух. К Рождеству похолодало. Снег отливал синим цветом и хрустко скрипел под ногами. Идти было приятно, радостно ощущать силу в мышцах после продолжительного лежания. Мороз несильный — лицо не мёрзло, но ветер поднимал снежную пыль, которая холодила кожу, словно утреннее умывание студёной водой.
 Сегодня Сочельник. На небе ещё не погасли звёзды. Интересно, какая звезда вела волхвов? Николай поискал глазами самую яркую. Недалеко ударил колокол, а за ним ещё один в другой стороне... И поплыл-поплыл певучий звон больших колоколов, перебивающийся трелями мелких. Почудилось, что он попал в другую страну —  сказочную... Здесь нет работы, нет денег, нет житейских проблем, только Бог и человек, молись и живи спокойно...
— Поедешь, барин? — окликнул извозчик.
— Поеду, — вздохнул Николай, — давай, брат, на Пятницкую.
У дома махал метлой Захар.
— Ваш благородь, куды вы подевались? Я ужо обыскался.
— Уезжал по делам. А зачем я тебе понадобился, небось письмо?
Дворник заулыбался.
— Точно-с, сейчас принесу.
Захар бросил метлу и кинулся в каморку, а когда вышел, в руке держал узкий лиловый конверт, подписанный аккуратным, почти детским почерком.
— Ну, держи тогда, почтальон, — сунул ему монетки Николай.
Он поднялся в квартиру. "Наверное, Настасья была вчера —  печка ещё тёплая" — машинально отметил Николай. Не раздеваясь, он присел в прихожей и разорвал конверт. Не было сомнения — это от Маши.
" Дорогой Коля! Мне  жаль, что ты не смог меня встретить в последний день моей работы на Пречистенке, но не волнуйся, меня проводил Саша Пешков. Дома отец сразу приказал собирать чемодан — завтра мы уезжаем в Париж. Я спросила — на какой срок? Оказалось, недели на две или три. Я знаю, ты ждёшь ответа на своё предложение, но я ещё не разобралась в себе — люблю тебя или нет... А без любви нам счастья не будет, ты же понимаешь... Надеюсь разобраться в своих чувствах в разлуке. Пришлю тебе письмо из Парижа. Не скучай. М.Р."
Он сидел, тупо глядя перед собой. Вот тебе и свадьба после Святок...
Николай разделся, прошёл в кабинет и ещё раз перечитал письмо. Бросилось в глаза упоминание Пешкова. Ревность обожгла душу. Он снова почувствовал себя таким же больным и ослабевшим, как несколько дней назад.
"Машенька, как ты меня мучаешь!" Николай обхватил голову руками и так сидел неизвестно сколько времени, думая о своей несчастливой жизни: "Другие любят взаимно, а я чем хуже? Чем я плох для Маши?... Странно, — внезапно подумал он, — когда вышел из дома батюшки, был спокоен, счастлив, а сейчас словно в другой мир попал... Где Ты, Бог? Есть ли Ты в этом мире?" — с ожесточением подумал Николай. Он поискал глазами икону по привычке, появившейся в доме священника, но с усмешкой вспомнил, что никогда и не вешал её, за что Настасья его часто ругала.

Часы пробили два раза. Николай нехотя встал и достал подарки для Варвары Васильевны и Софьи — духи знаменитого производителя "Лила Флёри" и набивную шаль нежно-голубого цвета. Надо идти к тётке — она, наверное, ждёт.

Рождественская кутерьма на улице виделась Николаю словно в тумане: электрические рекламы, толпы народа с котомками, повсюду детские звонкие голоса и ёлки, ёлки, ёлки. Он чувствовал себя душевно усталым стариком. Не хотелось никакого праздника...
 Наконец, сани остановились у тёткиного дома. Он взглянул на извозчика — у того на ресницах и бороде осел иней, как у деда Мороза. Николаю стало его жалко, что он не с семьёй, а будет, небось, работать до ночи. Деньги были, можно и побольше дать бедняге. Он протянул пять рублей. Мужик скривил лицо:
— Не серчай, барин, нетути сдачи с такой бумажки.
— Не надо сдачи, это тебе на праздник, езжай к семье.
Белые ресницы мужика часто-часто заморгали. Он прохрипел, кланяясь:
— Благодарствую, ваше благородие... С праздничком святым! Дай Бог здоровья...

Когда Николай открыл дверь тёткиного дома, на него дохнуло чем-то душистым: пироги, кофе и... Николай заглянул в столовую — ну, конечно, огромная ель, которую он давно купил. Дерево отогрелось в доме и расправило пушистые лапы, под которыми поместилась целая гора подарков.
"И для кого столько?" — мелькнуло в голове. Но сразу пришёл ответ: в музыкальном зале звучал детский нестройный хор, который пел популярную песенку "В лесу родилась ёлочка". Тётка водила с незнакомыми малышами хоровод и пела громче всех. Увидев Николая, она заулыбалась, но петь не перестала. Софья сидела спиной ко входу за фортепиано и его не заметила. Дети выглядели зажато, будто стеснялись, но старались изо всех сил, не отрывая взгляд от конфет, висевших на ёлке.

Сколько на ёлочке
Шариков цветных,
Розовых пряников,
Шишек золотых!

Ветку нарядную
Ниже опусти,
Нас шоколадною
Рыбкой угости!

Наконец, песня закончилась, и настало время угощения. Пока кухарка Клавдия усаживала детей за стол, Варвара Васильевна подбежала к Николаю.
— Колюшка, а я уж и не надеялась...— запричитала она, обнимая племянника, — что с тобой? Ты болен? Почему ты такой бледный?
Николай не хотел отвечать и повернулся поздороваться с Софьей.
— Здравствуйте, Софья Алексеевна, вы прекрасно выглядите и чудесно играете.
— Здравствуйте, спасибо. Мы рады, что вы пришли, — Софья как всегда чуть порозовела от смущения.
— А что за дети у нас в гостях?
— Тётя пригласила сироток из приюта. Мы и подарки купили. Сегодня у нас переночуют, а завтра подарим.
— Здорово, — протянул Николай, чувствуя, что ужасно проголодался.
— Коля, ты пойдёшь на Рождественскую  службу? — тётка оторвалась от детишек и снова подошла к нему.
— Пойду, только я не смогу поститься до первой звезды, очень хочу есть.
Варвара Васильевна замахала на него руками:
— Какая первая звезда? Ты что? Сейчас поедим... Клавдия!
Они сели за маленький столик, но Софья есть отказалась.
— Она причаститься Святых Таин хочет, — шёпотом поведала тётя.
Николай кивнул. Ему было всё равно, он уплетал за обе щёки.
— Ты будто голодал, Коля.
— Можно и так сказать, — усмехнулся Николай, вспомнив рыбные бульоны и постную пищу в доме священника.

 Потом ребятишек уложили спать, а рядом с кроваткой повесили большие носки, куда украдкой ночью засунут подарки — в детской вере должны быть чудеса, пусть и сделанные руками взрослых.
После маленького праздника взрослые поехали на службу.
Николай давно не был в церкви. Верующим он раньше себя не считал, но Рождество без церковной службы для него не имело смысла. Чем оно отличается тогда от Нового года? Такой же сытный стол, разговоры...
Нет, в этом празднике Елагин ощущал тайну — тот глубокий смысл бытия, который должен быть и в его жизни, однако постоянно ускользавший за повседневными заботами. И лишь на Рождество, да, пожалуй, ещё на Пасху, Николай вспоминал о нём ненадолго, но... не мог удержать, давая зарок подумать о вечном в следующий раз.
Служба была ночью. Они поехали в старинный храм Ржевской иконы Божией Матери. Возле храма стояла большая ель, под которой искусные прихожане сделали вертеп.
Николай вспомнил, как в детстве на Законе Божием им дали задание придумать стихотворение к Рождеству. У него получилось не очень складно, но второе четверостишье он часто повторял, чувствуя удивительную сладость от святых слов:

Христос-младенец в люльке спал,
К нему пришли волхвы,
Господь с небес звезду послал,
Они ж несли дары.

С волхвами мы Царю царей
Все головы склоним.
Слава в вышних Богу,
И на земли мир!


Словно волхвы или пастухи они постояли рядом с родившимся Младенцем и склонили перед Ним головы...
В храме сначала долго читали. Николай не разбирал слов, да и не старался. Наконец чтение закончилось, и хор грянул:
"С нами Бог, разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами Бог!"
От торжественного песнопения побежали мурашки. Но кто должен кому покориться? Русские верят, что с ними Бог. Николаю вспомнилась витрина любимого магазина "Мюр и Мерилиз", где, как настоящие, маршировали немецкие солдатики. Интересно, германцы знают, что Бог на стороне русских?

И всё-таки, несмотря на скептицизм, Николай верил, что Россию хранит Высшая сила, слишком уж много тому доказательств было в её истории. Когда, казалось, всё рушилось, и не было никакой надежды, откуда-то находились силы, и, словно птица Феникс, Россия восставала из пепла.
 Радость даже слабой веры осветила душу, и со службы он вышел чуть другим человеком.

 В музыкальной зале расставлялись стулья для публики — Софья будет играть на рояле. Кто-то принесёт виолончель и сыграет с ней дуэтом. Желающие почитают стихи. Концерт обещал быть насыщенным и интересным.
Вечером нарядная Варвара Васильевна, одетая в кремовую кружевную блузку и тёмную юбку в пол, торжественно встречала гостей. Раздавались возгласы поздравлений, за которыми следовали смачные поцелуи.
 Недалеко от тётки стояла Софья. Николай её не узнал. Привыкнув к её повседневной одежде, он никогда бы не подумал, что эта неяркая девушка может быть такой элегантной. Она переоделась, и сейчас на ней было длинное голубое платье с завышенной талией по последней моде, расшитое бисером в тон. Наряд делал Софью похожей на портрет балерины Анны Павловой, виденный им недавно в журнале. Белую шею украшала нитка жемчуга.
"Да, тётушка не пожалела денег для воспитанницы", — подумал он, с удовольствием разглядывая благородный образ Софьи.
В эпоху прошлого века отсылал вид пожилых тёткиных подруг в чепчиках. Некоторые уже овдовели, оттого мужчин было меньше, чем женщин. Одного из них Николай знал — пришёл доктор Снегирёв. Двое других привлекли его внимание.
Первым был ученик Софьи — невзрачный купчишка с глазами навыкате, мечтающий о карьере певца. Второй — крупный, одетый в тёмную визитку господин с кустистыми бровями и громогласным голосом. Последний шумно распоряжался, кому куда садиться, а сам усаживался поближе к заветному графинчику с беленькой, поглядывая на него украдкой.
Стол ломился от яств. Посередине лежал обязательный поросёнок с чёрными глазками-маслинами и горками хрена по бокам. Рядом свесила хвост заливная щука, а вокруг стояли румяные расстегайчики, маня аппетитным запахом голодных гостей. Разноцветные наливки сверкали при электрическом свете в хрустальных графинах, словно ёлочные шары.
В воздухе разливался запах свежемолотого кофе — Варвара Васильевна слыла изрядной любительницей этого напитка. Кухарка обучилась  всевозможным рецептам: и “мокко”, и “по-турецки”, и “по-венски”. Софья не разделяла тётиного увлечения, а Николай был доволен — он тоже любил кофе.
В плетёных корзинах по краям стола лежали  экзотические фрукты, украшенные фиалками и орхидеями. Рядом с апельсинами красовался изящный нож-пилка, чтобы гостям не пришло в голову вульгарно чистить их от кожуры.
Рядом с Софьей уселся купец, взволнованно пыхтевший от предстоящего выступления. Словно заботливая мать, она тихонечко успокаивала будущего артиста.
После поздравлений с праздником и обильных возлияний за гостеприимную хозяйку заговорили на тему прогресса. Тётка с гордостью сообщила, что её воспитанница поступила на высшие женские медицинские курсы.
— Софья Алексеевна, а почему вы решили пойти по медицинской части? — вслух поинтересовался Николай — вы не боитесь вида крови? Я думал, вы будете музыкантом.
— Нет, крови не боюсь, Николай Константинович, — спокойно ответила Софья, — к вашему сведению, женщины врачевали ещё в античные времена. Это уж позже мужчины привязали их к домашнему очагу, лишив возможности вообще чем-либо заниматься, кроме дома. А как им жить, если они вдруг потеряют мужа-кормильца, об этом никто не подумал.
Николай не нашёлся что ответить. За Софью заступился доктор Снегирёв.
— Я поддерживаю вас, Софья Алексеевна. В последней русско-турецкой войне 1877-1878 годов двадцать пять слушательниц медицинских курсов блестяще проявили себя. Святые женщины!
Николаю хотелось упрямо спорить, словно вожжа попала под хвост. То ли его раздражил спокойный и уверенный вид тёткиной воспитанницы, то ли хотелось оставить последнее слово за собой. Он и сам не понимал.
— Ну, согласитесь, существуют такие области, где женщина не справится: например, в лечебнице для душевнобольных. Я слышал, буйные больные весьма сильные. Без мужчин им не обойтись.
Владимир Фёдорович вскинул руку, опережая Софью в ответе:
— Тут вы правы, Николай Константинович, — с аппетитом прожевав кусок поросёнка,  поставленным голосом, будто на лекции, начал Снегирёв, — и ужас в том, что, как говорит мой друг, профессор Жуковский, в последнее время процент душевнобольных в лечебницах столиц значительно повысился. Связано это с развитием так называемого освободительного движения. Больные грезят кровавыми ужасами, бомбами, расстрелами. И наибольшее число среди несчастных — это рабочие и интеллигенция. Получается, революция идёт рука об руку с массовым помешательством, — подняв палец, внушительно закончил доктор.
— Ну, не будем о грустном, господа! — забеспокоилась хозяйка. — Предлагаю перейти в залу, послушать концерт. Софьюшка, ты нам сыграешь?
Софья улыбнулась и пошла за рояль. Гости не спеша выходили из-за стола, и только купчишка, возжелавший прославиться пением, резво вскочил и побежал хвостиком за девушкой.
Николай уселся в первом ряду. Слушая уверенную игру пьесы Шопена, ему не верилось, что руки, исполняющие трудные пассажи, принадлежат этой хрупкой барышне. Откуда в ней такая страсть? Хрустальные переливы на верхних нотах, подобные пению соловья, чередовались с тяжёлыми аккордами и требовали много сил для озвучивания. Всё-таки он не понимает женщин: Машу не смог разгадать, а теперь видит, что и Софья с её внутренней силой для него словно закрытая книга.

Концерт шёл своим чередом. Наступило время доморощенного певца. На сцену, покраснев как рак, вышел купец. Он солидно поклонился публике и громко объявил, что исполнит романс Даргомыжского "Титулярный советник". Зрители захлопали, и Софья взяла первый аккорд.
Когда вступил солист, все увидели, что он запел, но никто не услышал ни звука. Одна престарелая дама начала удивлённо оглядываться, вероятно считая, что внезапно оглохла.
Купец надулся, как жаба, и выпучил глаза. Он не открывал рот широко, как оперные певцы, а наоборот, —  едва разжимал его, словно от страха у него свело челюсть. Зрители терпеливо ждали, но слышали только аккомпанемент и какие-то утробные звуки, похожие на завывание ветра в трубе.
Первым не выдержал подвыпивший гость с громогласным басом.
— Не слышно! — заорал он певцу, напугав рядом сидящих зрителей, которые сразу оживились и зашушукались. — Громче!
— Да будет он петь или нет? — раздался удивлённый возглас дамы в чепчике.
Купец побагровел ещё больше и продолжил шевелить губами. Терпение непоседливого господина закончилось. Как медведь, тяжело передвигаясь между стульями и наступая зрителям на ноги, он стал пробираться на сцену.
Софья остановилась. Николай видел, что она боится поднять глаза. Теперь он понял, почему Соня не хотела аккомпанировать ученику.
Купец обиженно смотрел на непрошенного помощника. Но тот примирительно хлопнул его по плечу и заявил:
— Петя, ты лучше нас всех разбираешься в музыке, потому что один понимаешь, о чём поёшь. Я тоже хочу попробовать. — Он сделал знак Софье: — Можно ещё раз?
Девушка снова сыграла первый аккорд. А приятель оттеснил горе-солиста с центра сцены и запел пьяным голосом: "Он был титулярный советник, она  генеральская дочь..."
Неожиданно купец проявил упрямство и решил отвоевать позицию: он подбежал к обидчику и упёрся в него плечом, отодвигая его в сторону. Тот не сдавался и, держась за рояль, не трогался с места, продолжая при этом выводить рулады.
Удивлённые гости переглядывались, не понимая, что происходит, и как к этому относиться? Певцы толкались боками словно два медведя у бочки мёда, и один из них при этом похабно пел, а второй лишь выразительно гримасничал.
Наконец, тётя не выдержала:
— Да что это такое делается? — громко воскликнула она, всплеснув руками.
— Это безобразие, а не пение! — закричала пожилая дама в чепчике, радуясь, что не оглохла.
Долго крепившийся Николай запрокинул голову и расхохотался во всё горло. Все зашумели, как по команде. Музыка оборвалась. Зрители повставали с мест. Они возмущались и оживлённо обсуждали необычный номер.
Артисты в конце концов отодвинулись друг от друга. Купец показал непрошенному помощнику кулак, а тот снова снисходительно похлопал его по спине. После небольших переговоров они всё-таки обнялись и медленно направились в столовую, вероятно, чтобы выпить: один с горя, а другой весьма довольный собой.

Николай перестал смеяться и увидел, что Софьи в зале уже не было. Не нашёл он её и в столовой. Тётка сокрушённо шепнула, что воспитанница убежала наверх вся в слезах. Николай, не раздумывая, бросился за ней.
Проскочив лестницу через две ступеньки, он ворвался в тёмный кабинет.
 Софья стояла у окна, закрыв лицо руками. Её фигурка в нежно-голубом платье казалась сотканной из света полной луны, заглядывающей в окно.
Она услышала шаги и перестала плакать, но не повернулась. Николай неожиданно понял, что не знает, что сказать и зачем он вообще сюда прибежал? Он осторожно подошёл к девушке и мягко вымолвил:
— Софья Алексеевна, вы играли великолепно, я давно не слышал подобного исполнения Шопена.
— Спасибо, Николай Константинович, вы очень добры, — ответила она, глядя в окно.
Тишина, словно густой туман, окутала их фигуры. Софья повернулась и неожиданно спросила:
— Вам меня стало жалко?
— А это плохо? — растерялся Николай.
— Не знаю, может, и плохо. Некоторые считают жалость сродни презрению.
— Но ведь Христос жалел людей, — нашёлся он.
— Да, вы правы, такое чувство не унижает, — помолчав немного, она произнесла: — спасибо вам. Я успокоилась.
С этими словами Софья впервые подала Николаю руку, а он, улыбаясь, впервые её поцеловал...
 После смешного концерта гости ещё долго сидели за праздничным столом, обсуждая последние новости Москвы, странную погоду и здоровье, которое становилось всё хуже, а хороших врачей всё меньше. Николаю это быстро надоело. Он ушёл по-английски, попрощавшись с тётей и издалека поклонившись Софье.
Всю дорогу он думал о том, что не понимает не только женского, но и собственного сердца, которое удивляет рождающимися чувствами тогда, когда разум не мог и предположить.