По третью сторону жизни

               
               
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
               
Он снова бежал по самой кромке прибоя... 

...Море виновато вздыхало, будто каялось за своё ночное буйство. Прибирая берег от слипшихся пучков водорослей, волна негромко пела свою вечную песню и удивлённо прерывалась, наткнувшись на неровную цепочку отпечатков босых ног. Замерев на миг, она поспешно наползала на них, заполняла водой, глухо ворча, шуршала песчинками, укладывала их одна к одной и медленно пятилась назад, рассматривая свою работу издали. А потом опять затягивала свой напев, накатывалась вновь, и через мгновение влажный песок был ровен и чист, словно и не было никогда никаких следов.
 
А из-за края моря робко, словно стесняясь своей утренней холодности, уже выглядывало солнце. Нежный румянец заструился по стылой ночной голубизне неба, разбавляя его розовой краской нового утра: она разливалась всё дальше, набирала силу и сочность. Сонно заплывающие в эту палитру зари облака, выходили из неё, переливаясь всеми оттенками перламутра и, так и не проснувшись, плыли дальше, пока не падали за горизонт. Выше цветного ручейка небесное полотно неуловимо обесцвечивалось, вечно печальный лик луны становился неразборчивым, будто таял, бледнели, превращаясь в полупрозрачных призраков ночи созвездия.

Берег, как всегда, был безлюден и бесконечен.

Так же бесконечен, как и его бег. Бег, который не изнурял, не сбивал дыхание, даже наоборот – даровал лёгкость и какое-то особое наслаждение, трепетное и сладкое. Он смущённо улыбнулся, удивляясь своим неожиданно открывшимся возможностям: за спиной осталась уже не одна миля, но усталость совсем не коснулась свежести дыхания, а бег по-прежнему был свободным, воздушным.
 
Он бежал, обгоняя полный утренней бодрости бриз и не отрывая восхищённых глаз от маячившей впереди фигурки девушки в белом платье. Её лицо было запрокинуто, руки распахнуты, словно хотели поймать неуловимый прибрежный ветерок. До неё оставалось совсем немного: уже были отчётливо видны тёмные пятна золотистого загара на спине, проявляющиеся из-под прилипшего к телу мокрого платья и сверкание брызг на посмуглевших от лета руках.
 
Безмятежное упоение этой картиной нарушило неожиданно появившееся странное ощущение её двоякости: она одновременно зачаровывала своей новизной и, вместе с тем, почему-то казалась знакомой и неизменной уже целую вечность – и эта зарождавшаяся акварель рассвета, и знакомая до последней нотки мелодия волны, и белое платье, сделавшееся почти прозрачным от воды. Но едва возникнув, оно исчезло, прерванное ликующим криком девушки.
 
По его телу пробежала та приятная дрожь, которая, уходя, оставляет ощущение блаженства. Он ответил радостным, срывающимся от избытка чувств кличем и ускорил ход. Но в то же мгновение в голове стремительной пулей пронеслась другая мысль, которая заставила споткнуться и замереть.
 
Лёгкий бриз обдал его мятной прохладой и, не останавливаясь, победно взмыл вверх, тормоша и развеивая цветные облака, преградившие дорогу восходящему солнцу. А Он стоял, изумлённо глядя на клочья небесной ваты, и постепенно осознавал, что именно сейчас, в этот самый миг нашёл ответ на нечто такое, что всегда считалось неосуществимым, было за пределами возможностей человека.

Открытие было гениальным, но поражало не это, а та лёгкость, с которой Он совершил его. Как же это известные всему миру учёные, не смогли понять такой простой вещи раньше? Как же они могли писать свои каноны без учёта одного маленького фактора? Фактора, присутствие которого сводит на нет сложные формулы законов, ломает барьеры, поставленные строгой, постигшей всё на свете наукой. Который легко опровергает вековые, давно уже ставшие фундаментальными аксиомы точных дисциплин. И в атмосфере которого они просто теряют свою силу и становятся несостоятельными.
 
Несчастные, бедные мудрецы. Неужели они никогда не любили? Наверное, нет. Иначе бы смогли понять, что непреложные истины отменяет и даёт человеку право выйти за их пределы именно она – Любовь к женщине.

Взволнованно вдохнув, Он опять побежал, понимая, что поймал тот самый миг – зыбкий и всегда казавшийся мистическим миг, когда невозможное становится возможным. Теперь Он знал точно, что невесомость души сильнее вечной приземлённости тела. И что человеку по силам преодолеть расстояние гораздо большее, чем в один шаг.
 
Он оттолкнулся от мягкого песка и подпрыгнул.
Его тут же подхватил вездесущий ветерок, полоса прибоя опрокинулась. Чувствуя лицом дрожание воздушного течения, Он лёг на него грудью и, боясь потерять это ощущение невиданной лёгкости, начал помогать себе руками, раздвигая прохладный воздух, словно волну.
И переполняясь восторгом, понял, что летит.
 
Под ним, ускоряясь, заструилась морская дорожка, поблёскивая первыми солнечными бликами. Прекрасное однообразие этой картины прервал камень необыкновенной красоты: безупречно круглый, ярко-синий, с желтоватым, ровным овалом посередине, он лежал недалеко от берега, среди мелких белых голышей, словно сапфир в атласном ложе подарочной коробочки.
 
Проскользив над водой, Он бережно достал его, крепко зажал в ладони и взмыл ввысь. Он совершал невообразимые кульбиты и сальто, насквозь пронзал облака, пикировал вниз, притормаживал у самого берега, плавно парил над ним и снова взлетал вверх, пока гулкое эхо, просочившись через бреши в облаках, вновь не донесло до него радостный крик девушки в белом.
 
Новая волна блаженства, которую принёс голос любимой, была столь велика, что даже волшебный дар, открывшийся ему, и наслаждение полётом канули в ней, став мелкими каплями, ничего не значащим пустяком. Он и сам захлебнулся в этой пучине счастья и, отдавшись ему, устремился к нависающей над морем круче.
 
Высокий обрыв был покрыт густым, коротким ворсом зелени и обильно полит росой. Над ним висело невидимое облачко фимиама, настоянного на ранней свежести моря и аромате мелких белёсых и голубых цветов. Под нестройный аккомпанемент настраивающих свои скрипки цикад, Он торопливо нарвал огромный букет и метнулся обратно.

Некоторое время Он плавно кружил над девушкой в белом, любуясь ею, а потом негромко окликнул. Та оглянулась на бегу и, никого не увидев, растерянно остановилась. Прикрыв глаза козырьком из ладони, Она удивлённо озиралась по сторонам: посмотреть вверх девушка, конечно же, не догадалась.
 
Не сдержавшись, Он засмеялся и бросил букет.
Цветы медленно полетели вниз. Они падали на её плечи, застилали море у ног, а девушка в белом, задрав голову, стояла под этим, почему-то ставшим бесконечным, дождём, растерянно ловила их и изумлённо смотрела на него. И в её взгляде Он видел не только удивление и восхищение.
 
В её взгляде была Любовь.
 
В этот миг на Земле появился человек, который первым познал суть Абсолютного Счастья. Он был молод, умён и талантлив. Жизнь, большая и интересная, полная приключений и новизны, в которой нет места боли, несчастьям и потерям, лежала у его ног. И из миллиарда людей именно ему выпала любовь самой лучшей в мире женщины.

Раскинув руки, Он торжествующе закричал и помчался ввысь.
 
Миг счастья был прекрасен.
Но это был всего лишь миг.
 
Не успев вдоволь насладиться им, Он почувствовал, как холодный прилив смятения вымывает из души блаженство, напоминая, что за этим моментом всегда приходит другой. И этот другой миг непременно принесёт тревогу и беспокойство.
Подобно цепному псу, который средь полной тишины, интуитивно чувствуя опасность, внезапно принимает стойку, спохватился разомлевший разум.

И всё вокруг будто превратилось в стоп-кадр.

Оцепенело море, замерли в полёте цветы, закаменело лицо любимой.
Остановилось на мгновенье и его сердце: Он вдруг отчётливо вспомнил, что всё это уже было. Было вчера, позавчера. Было каждую ночь.
 
Леденея от осознания неизбежной потери, Он вспомнил, что у жизни нет привычки баловать человека совершенством. Что абсолютно счастливым в этой жизни позволено быть только ребёнку, душа которого ещё настолько наивна, что защищена запасом доверия к ней.
Но Он уже давно не был ребёнком. И так же давно принял эту обидную неизбежность: пришлось принять – жизнь научила, что всему даны границы. И эти границы оказались нарушенными  именно сейчас, когда ощущение счастья стало полным, абсолютным и позволило поверить в свою совершенную подлинность.

И всё сразу изменилось.
 
То, что казалось таким явным и естественным, вдруг начало дрожать, словно марево, размываться, уплывать. Пропали яркие краски – будто кто-то выключил кнопку цвета во всём мире. Усыпали потемневшую воду опавшие цветы, выпал из сразу же ослабевших рук камень, сгинул в беспокойно побежавшей по воде ряби. Исчезла, растворилась полоса горизонта и, потеряв тона и оттенки, слились воедино небо и море, став ровным, неделимым фоном – бескрайним, холодным, на котором выделялась одинокая фигурка его любимой женщины. Над ней клокотали, клубились, вырвавшиеся из бреши лопнувшей ткани неба тяжёлые облака – мчались, разбиваясь друг о дружку, поблёскивая короткими молниями. Её волосы разлетались, Она беспомощно, по-детски моргала глазами и неловко закрывалась руками от дикого ветра. Посыпал снег, такой же серый и холодный, выглаживая рябь моря стеклом льда: треща и переливаясь кристаллами, он быстро побежал вдаль, заковав на своём пути усыпанные цветами ноги любимой.

Он закричал, но крик потонул в диком рёве стихии.
Лёгкость тела сменилась неимоверной тяжестью, его бросило вниз. Задыхаясь тяжёлым, упругим ветром, Он делал отчаянные усилия, пытаясь приблизиться к девушке, но не мог сделать и шага.
Выбившись из сил, Он всё-таки дотянулся до протянутой к нему руки, но лишь коснулся тёплых пальцев. В следующий миг страшный порыв рванул его вверх. Словно щепка в неудержимом водовороте, Он уносился в холодную темень туч, а прекрасное лицо любимой, с молчаливой мольбой смотрело вслед, застывая и окутываясь густым туманом...
 
Он всегда наступал этот ненавистный миг.
Каким бы глубоким не было погружение в блаженство, он приходил – вероломный и безжалостный, знаменуя собой окончание сказки.
 
Он ещё чувствовал тепло её рук, слышал запах моря, но сознание уже набрало силу и неотвратимо пробивалось через причудливые, прекрасные завалы и образы, разрушая бесценную, написанную потаёнными фантазиями и дорогими воспоминаниями яркую картину, возвращая взамен другую – тусклую и скудную.
Картину его действительности.
 
С неизменно появляющимся в этот миг отчаянием, которое равнодушно покрывало легкость успокоившейся было души прочным, болезненным панцирем, Он понял, что просыпается.
В эту минуту Он всегда чувствовал себя обманутым.
Отчаянно пытаясь защитить свои желания и опять возвратиться в сон, Он крепко зажмурил веки. Но тщетно: рассудок уже триумфально возвратился на трон и без жалости и колебаний превращал в дымку все попытки бегства из яви.
Тихо застонав, Он смирился и принял неизбежное.
Ведь так было всегда.

Некоторое время Он неподвижно лежал с закрытыми глазами, будто прощался с грёзами сна. И обречённо ожидал той минуты, когда пустота выгонит последнюю частичку счастья и окончательно заполнит собой душу.

Он не любил, ненавидел пробуждение.
Ведь оно возвращало его в реальность, которая имела строгие, до безнадёжности вечные границы. И реальностью этой была комната, воздух которой уже давно был пропитан одиночеством и забвением.
 
Здесь всегда царил полумрак: верхний свет никогда не зажигался, а окно было плотно зашторено. Сутки напролёт горели только пять свечей высокого медного шандала. Его силы хватало только на то, чтобы обрисовать небольшой светлый круг, в который входили половина стены напротив, резной дубовый стол, беспорядочно заваленный бумагами, книгами и бутылками, да первые пять полок большого деревянного стеллажа, до тесноты заставленного книгами. Когда-то их корешки были завлекательно многоцветными, но давний слой пыли всё закрасил в одинаково серый.
 
Старое кресло и поленница возле давно остывшего камина были уже за кругом света и потому едва заметны. Дальше и выше этого круга свет неуловимо рассеивался, образуя чуть заметный, почти миражный переход, за которым властвовал мрак. Где-то там, в его глубинах покоились двери в другие, забытые комнаты, дивные картины в тяжёлых резных рамах, книги верхней части стеллажа и высокий, украшенный чудной лепниной потолок с уже никому не нужной люстрой.

Его комната не была грязной, скорее – заброшенной, и, несмотря на наличие мебели, казалась пустой и холодной. Равнодушной тишиной встречала она пробуждение своего хозяина – странного человека, который, задумавшись и просидев многие часы за столом, падал на диван и беспокойно засыпал – порой не раздеваясь, даже не всегда успевая защитить себя от ночной стыни потёртым клетчатым пледом.
 
Впрочем, равнодушие было взаимным. Доживая свой срок в этих стенах, человек не смог бы ответить даже на простые вопросы – какого они цвета, оклеены они обоями или покрашены краской? Внутри этих стен уже давно воцарилась вечность, жизнь будто замерла. Не было никакого движения, ничего не менялось, не появлялось и ничего не покидало их.
Если, конечно, не считать такой мелочи, как дни его жизни – только им и была позволена поблажка навсегда покинуть обитель.

Да, Он не любил пробуждение. Оно не сулило ничего хорошего – не обещало новостей, встреч и каких-то других маленьких радостей, которыми утешает человека жизнь. Оно лишь  навязывало долгий, никчемный день – ещё один из череды уже прожитых в его жизни, такой же долгой и такой же никчемной. И если бы Он не разучился мечтать и загадывать желания, то, конечно же, отдал бы всё, лишь бы не просыпаться в этой опостылевшей, чужой и равнодушной к нему комнате.
 
Он медленно открыл глаза.
 
Это был человек, возраст которого тщательно укрыла  густо разросшаяся борода. По этому тёмно-русому потоку уже бежали в разные стороны два тонких ручейка седины. Их слабый прерывистый исток начинал искриться сразу под усами, завесившими ровные припухлые губы, далее набирал силу, ширился, и, доходя до подбородка, внезапно пропадал. Волосы, тоже тёмные и вьющиеся на концах, давно не сдерживаемые строгостью парикмахерских ножниц, с беспризорным буйством доходили до плеч и также поблескивали неуместной сединой, выбравшей исключительно виски. Кожа его, бледная и истончённая, как у узника, была прорезана одинокой, вертикальной глубокой морщиной между бровями. Бездонная тоска, однажды вошедшая в большие серые глаза, загостилась да и присмотрела их для своего постоянного обиталища, отчего они словно осыпались пылью, потускнели.
 
Отшельник безучастно осмотрел своё жилище.
 
Нет, ничего не произошло, ничего не изменилось.
Не слышалось звуков, так присущих жизни, не трещали дрова в камине, одаривая воздух тёплой волной, не был прибран стол, не сидел, улыбаясь, в кресле Лучший Друг.
И не было запаха – тонкого, нежного, от которого когда-то так приятно кружилась голова. Запаха Любимой Женщины.
    
Он откинул плед, спустил ноги на затёртый ковёр, немного смиряющий холод паркета и некоторое время сидел, бессмысленно глядя перед собой. Затем его взор поднялся и замер на окне, наглухо закрытым плотной, вишнёвого бархата портьерой.
В глазах ненадолго проявилось выражение ожидания.
 
Человек тяжело поднялся с дивана, подошёл к окну, нерешительно намотал на ладонь шёлковый шнур и, набравшись духа, рванул его вниз. Глухо зашуршав, портьера разделилась на две половины и поехала в разные стороны, обнажая пустой холодный квадрат стекла.
 
Там, за окном опять покоилась бездонная, густая темнота ночи.
Ничего не произошло, не изменилось не только в доме, но и за его пределами. И Он с тоской подумал о том, что перед тем, когда придёт успокоение и счастье сна, вновь придётся пережить очередную долгую ночь, похожую на предыдущие, как звуки в одноликой песне сверчка.
 
Ослепшее от бесконечной темноты стекло привыкло к взгляду и скупо проявило смутное отражение, такое же слепое и размытое. Человек медленно повертел головой, пытаясь разглядеть глаза, но силуэт так и остался безликим. Тогда Он слабо махнул ему рукой:
 
– Доброй ночи.
 
– Да, – помолчав, согласился Он с собой, – глупо желать себе доброго утра, когда тебя неизменно встречает ночная тьма.
 
– Во всяком случае, это звучит более искренне, – сказал Он себе. – Ночь, действительно, добрее дня.

У него был приятный, хоть и несколько глухой, почти без оттенков, голос. Привычка разговаривать с собой пришла не сразу, и была самой простой защитой от пустынной тишины, грозящей свести с ума.

– День не знает жалости, – продолжил человек разговор с собой, – он так старательно высвечивает все недостатки и неприглядности жизни...

– ...а добрая ночь даёт утешение, пряча их за своим чёрным покрывалом.

Двое, человек и ночь, долго разглядывали друг друга через стекло.
 
– Когда это произошло? – прищурившись от напрасной попытки вспомнить, спросил Он. – Почему ночь перешла в бесконечность?
 
– Сколько же можно покрывать пороки, – подумав, ответил Он себе, – Даже сильным однажды надоедает играть в поддавки.
 
– Да, – тихо произнёс Он. – Ночь сильна. Она сильнее дня.
 
– Она сильнее всех, – поправил его собственный голос. – Даже сильнее человека. Видишь, как смешны и жалки наши усилия справиться с ней светом фонарей?

Человек, задумчиво прислонился лбом к холодному стеклу: на его лице едва заметно замерцали отблески уличного фонаря.
 
– Есть ли в этом мире что-то сильнее ночи?

– Боль, – не думая, сразу же ответил Он.

И, вздрогнув, осёкся. Диалог с собой прекратился, едва начавшись.
Проклиная себя за неосторожность, человек обречённо закрыл глаза и, терпеливо стиснув зубы, приготовился к возвращению боли.
 
Боль всегда была где-то рядом, только и ждала промаха. Достаточно было просто вспомнить о ней, а не то, что произнести это слово вслух, как через мгновение она уже обволакивала тело, скользкой змеёй просачивалась внутрь.
 
Боль была такой же бесконечной, как и ночь и гораздо сильнее его воли.
Он смог заставить себя забыть своё имя, прошлое, людей, призвание – всё, только не боль. Забыть, а тем более справиться с ней, оказалось невозможным: боль была не только сильнее, но и коварнее. Она выбрала не сердце, не голову, а самую уязвимую и беззащитную часть – душу.
 
– Пожалуй, пора принять лекарство, – выдавил отшельник, чувствуя, как боль с наслаждением принялась грызть его миллионом своих мелких и острых зубов.

Он медленно повернулся и посмотрел на стол.
Там, над ворохом бумаг и забытых, недочитанных книг, застыли, отражая своими матовыми боками тусклый свет свечей, многочисленные, всевозможной формы и объёма, бутылки. Некоторые из них уже были покрыты пылью, другие опустошены недавно и потому глянец их этикеток был ещё свеж и призывно манящ.
Звеня стеклом, человек начал торопливо перебирать бутылки.

– Какая легкомысленность, – с досадой, близкой к отчаянию, проговорил Он. – Вчера я опять не подумал о завтра.

Наконец, перезвон прекратился, и улыбка облегчения тронула его напряжённые губы: среди множества пустых, нашлась одна, едва початая.

– Ну, вот, – победно прошептал Он. – Этого хватит, чтобы выздороветь до следующей ночи.

Отыскав укатившийся и застрявший в бумагах высокий хрустальный стакан, Он наполнил его, чуть помедлив, трудно выпил и замер в ожидании.

Несколько глотков холодного вина за считанные секунды неуловимо превратились в горячий поток, побежавший по всем направлениям. Ещё мгновение спустя сложно устроенное, полное анатомических границ и забитое до тесноты внутреннее пространство опустело, и до краёв заполнилось приятной лёгкостью.
 
Невидимая змея заметалась, ослабила хватку, её зубы начали терять остроту. Взгляд человека успокоился, лицо расслабилось, и липкие объятия тоски стали уже не столь неизбежными.
 
У этого лекарства было ещё одно полезное свойство: оно делало разговор с собой гораздо натуральнее и интереснее.
   
– А ещё, – сказал Он повеселевшим голосом, – ночь – самое подходящее
время, чтобы посетить трактирщика. Пора пополнить запас свечей и лекарства.
 
– Лучше времени и не придумать, – охотно поддержал его собственный голос. – Однако, давай подождём немного, не будем ей мешать. Пусть она разгонит толпу по тёплым постелям.
 
– Да, да. И погуще наведёт мрака, чтобы спрятать в нём лица тем немногим, кто посмел её ослушаться и встретится на пути.

– Предлагаю тост. – Он подлил вина и провозгласил: – За мудрость ночи! Только она и смогла осуществить мечту человечества о равенстве. Ночью все равны: нет молодых и стариков, успешных и неудачников, здоровых и больных – она выравнивает всех до простого очертания и закрашивает своей тёмной кистью безразличное выражение глаз.
 
Человек вдруг замолчал, посерьёзнел. Сделав глоток, встал, опять подошёл к окну и долго всматривался в густо закрашенное чёрной краской стекло. Но оно показало лишь призрачное, раздвоенное отражение огоньков свечей. Рука потянула шнур, и окно медленно закрылось вишнёвым бархатом.

Проследив за движением портьеры, Он задумчиво вопросил:
– Интересно, что прячется сейчас за этим мраком? Поздняя ночь или раннее утро?

– Посмотри на часы, – ответил ему голос. – Они, как раз напротив тебя.
 
– Часы, – хмыкнул Он. – Зачем человеку, который бросил жить часы? Это самая бесполезная вещь в доме.
 
– Тогда я подскажу, – любезно сказал голос. – Сейчас тот самый феерический момент, когда вчера переходит в сегодня.
 
– Какая красивая метафора, – его голова одобрительно качнулась. – Очень давно, когда время ещё имело смысл, я знал в них толк. Но потом...

Он грустно улыбнулся.
 
– Потом оно вдруг остановилось, «вчера» и «сегодня» перемешались, слились в одну бесконечную ночь. А «завтра», видимо, просто утонуло в ней.

Он сделал ещё пару глотков и вдруг застыл в напряжённом оцепенении, постепенно осознавая, что голос, который слышит, принадлежит не ему. Сомнений в том, что предсказуемый, привычный разговор с собой нарушил кто-то посторонний, не было.
 
– Кто здесь? – тревожно прошептал Он.

Блёклый свет свечей едва доходил до закутка, в котором, прислонившись к остывшей каминной плитке широкой кожаной спинкой, стояло кресло, но всё же позволил рассмотреть силуэт человека, расположившемся в нём.
 
Это был достаточно молодой мужчина, стройный и худощавый, одетый в светлую рубашку и чуть более тёмного тона брюки. Прямые русые волосы спадали на его плечи, закрывали широкий лоб. Гладкое, спокойное лицо в полутьме казалось идеально ровным, без складок и морщин. Тонкие длинные пальцы кротко покоились на коленях.

Гость с пристальным интересом рассматривал хозяина квартиры. Взгляд его был покойным, невраждебным, поэтому Он не почувствовал страха, но говорить мешала оторопь изумления.
 
– Как вы попали сюда? – выдавил Он, кинув растерянный взор в сторону двери. – Моя дверь всегда закрыта на замок.
 
– Это было совсем не трудно, – успокоил Гость. – Гораздо легче, чем  достучаться до сердца, закрытого на сотню замков.

– Зачем вы здесь?

– Я слышал крик о помощи.
 
– Это какая-то ошибка, – заставил себя улыбнуться Он. – Уверяю вас, я не призывал к помощи, а кроме меня тут никого нет.
 
Гость укоризненно покачал головой:
– Как это характерно для человека: улавливать слабый шорох падающего листа и совершенно не слышать стенаний своей души.
 
Давно отвыкший от неожиданностей, Он попытался сосредоточиться, собраться, но мысли в голове путались, наскакивали одна на другую и исчезали бесследно, так и не сформировавшись. Среди прочих, слабой далёкой вспышкой, промелькнула и та, что этот спокойный доброжелательный голос кажется Ему знакомым, но и она сгинула в потоке следующих.

Глаза хозяина пристально сощурились:
– Кто вы? Как вас зовут?

Ночной Гость, не поднимая взора, смущённо пожал плечами:
– Не знаю. У меня нет имени.

– Вы мне снитесь?

– Свой сон ты знаешь до малейшей детали. Разве я когда-то появлялся в нём?

Рука отшельника дрогнула, вино пролилось на листы рукописи.

– Ну, конечно... – Он сдавленно охнул и медленно опустился на диван. – Я же знал, что когда-то это должно будет случиться...
 
Некоторое время Он, словно не веря себе, рассматривал незнакомца, затем осторожно протянул палец:
– Вы – мой бред... Галлюцинация. Белая горячка...
 
– Ну, зачем же так сразу, – не сдержал улыбки Гость. – А может быть я твой друг? Пришёл навестить?
 
– Нет... Нет. – Он обречённо зажмурился. – Моего друга уже давно нет на этом свете. Остальных я  вычеркнул из жизни.
 
– Ну, тогда – родственник?
 
Глаза хозяина дома медленно приоткрылись:
– Нет. Из их жизни вычеркнут я... Выходит, я сошёл с ума? – Он удивлённо покачал головой: – Честно говоря, даже не знаю – огорчаться этому или радоваться?

Отшельник поднялся и рассеянно протёр промокшую рукопись сухим листом.
Гость внимательно наблюдал за ним:
– Тебе страшно?

– Не знаю, – не сразу ответил тот. – Не помню... Боятся те, для кого жизнь имеет какую-то ценность. Скорее, растерян: я уже забыл, когда слышал здесь другой голос, кроме своего.
 
– Да, я тоже слышал твой голос, – сказал Гость. – Ты говорил о ночи. О её мудрости, силе, справедливости. – Он изучил фигуру хозяина дома внимательным взглядом. – Даже о том, что ночь добрее дня... Неужели ты совсем не хочешь увидеть, как занимается новый день?

– Нет, – быстро ответил Он. – День обманет. За манящей картиной рассвета всё равно проявится неизвестность, а ночь... Ночь даёт постоянство покоя.

Гость заинтересованно чуть подался вперёд: 
– А что же тогда ты хочешь увидеть за окном, каждый раз открывая его после пробуждения?
 
– Ничего, – старательно безразлично ответил отшельник. – Это просто пари. Пари с самим собой.

Гость промолчал, но глаза показали невысказанное вслух недоверие.

– Я давно понял, что жизнь не меняет своих привычек, – поспешно, словно оправдываясь, объяснил Он. – Поэтому всегда ставлю на «ночь» и ни разу не проиграл.
 
– Тогда, может быть, ты выиграл? – улыбнулся ночной визитёр.

На этот вопрос Он не нашёл ответа. А, может быть, его и не было вовсе.
 
– Знаешь, – к улыбке Ночного Гостя прикоснулась светлая печаль, – когда-то я знал одного влюблённого юношу, который тоже заключил пари с собой. И каждый день, каждый час, убеждал себя в том, что больше не любит. Он делал это так, словно выполнял тяжёлую, изнуряющую работу.

– И что? – глядя в сторону, поинтересовался Он. – Выиграл?

Ночной Гость пожал плечами:
– Если одиночество можно назвать победой, тогда – да. Вот только выигрывая у себя, тот час проигрываешь себе же. – В голосе Ночного Гостя появился мягкий укор, смешанный с сожалением. – Пари с собой – это всего лишь попытка обмануть надежду.

– Мне некого обманывать, я давно потерял её.

– Да, да, – сочувственно покачал головой Гость, – люди постоянно что-то теряют. То терпение, то стыд, а то и лицо. А случается, что и разум. – Он махнул ладонью, показывая пустячность проблемы: – Ничего, с кем не бывает, всё это можно опять найти. Хуже, когда люди теряют себя... Но потерять надежду? – Его лицо стало серьёзнее. – Нет, это невозможно.
 
Пламя одной из пяти свечей вдруг вытянулось, начало мигать и, зашипев, погасло – словно поставило точку во фразе. Заждавшаяся удобного случая тьма, тотчас подступила на шаг ближе.

– Что может надежда, – глухо сказал отшельник, – она слишком слаба.

– Ей хватает сил удержать человека над пропастью, – мягко возразил Гость. – Люди на многое способны, даже на то, что и представить немыслимо. Например, могут заставить себя не любить. Или расстаться с мечтой. Даже предать веру. У них всё равно останется надежда: она не может потеряться, она может только умереть, но... – Гость многозначительно поднял палец, – только вместе с человеком. А пока он жив, надежда сделает все, чтобы воскресить мечту, вернуть любовь и вернуться к вере. Всего-то и надо, что услышать её негромкий голос за истошным криком отчаяния.

Новая волна тревоги, которую вызвала речь незнакомца, окончательно размыла целительный эффект вина. Боль опять зашевелилась, подползая к сердцу, и человек отрешённо потянулся к бутылке:
– Выпьете со мной?
 
– Я не сторонник пустых иллюзий, – отказался незнакомец, наблюдая, как хозяин подливает себе вина. – Ты называешь это лекарством?

В его голосе слышалось осуждение, но не строгое, а заботливое, вперемежку с жалостью.
 
– Очень хорошим лекарством, – немного оправдываясь, поправил хозяин. – Оно делает душу лёгкой и убогой. Всего несколько глотков и пороки кажутся благом, уродство красотой. А как оно усмиряет боль...
 
– Есть лекарства и посильнее, – понизив голос до шёпота, сказал Гость.

– Вы говорите о морфии? – спокойно уточнил Он. – Да, он хорошо снимает боль. Настолько, что избавляет не только от боли, но и от себя самого.

– Разве это имеет значение для того, кто бросил жить?
   
Отшельник промолчал и, оставшийся без ответа вопрос, повис над ним невнятным облаком смятения. Он ощущал его влажное, как осенняя морось, прикосновение, слышал, как потрескивает оно, заряжаясь частицами мрака, видел, как расплывается, превращаясь в тяжёлую тучу, нетерпеливо постреливающую молниями. И чувствовал, как эти разряды переносят в него внешний мрак, вновь заполняя лёгкую пустоту тоской.

Пауза затягивалась, её следовало пресечь хотя бы действием.
Он открыл ящик в столе, разбавив неловкую тишину звуком одиноко перекатившейся свечи, затем снял огарок и поджёг свечу от горевшей.
Тьма нехотя отступила.
 
– Вы не стали бы осуждать меня, если б почувствовали хоть четверть того, что ощущаю я, – с обречённым вызовом проговорил Он.
 
Ночной незнакомец горестно вздохнул:
– Мне ли осуждать... Но, может, стоит обратиться к врачу?

Гость участливо наклонился, ненадолго выйдя из тени.
Это движение позволило рассмотреть его глаза: они были удивительного цвета – чистого, голубого, как самая крайняя делянка небесного луга, ещё не проросшая звёздами и не тронутая дымным дыханием городов.
 
И опять суетливо зашевелилась память, пытаясь связать воедино обрывки прошлого. Но они, словно искры, сразу же гасли, исчезали, едва появившись.
– Врачи бессильны, когда дело касается души, – понимая тщетность своих потуг вспомнить, ответил Он.

На лице Гостя неожиданно появилась улыбка: лукавинка была заметна даже в полумраке:
– Как ты сказал? Души? Но разве есть душа у того, кто бросил жизнь?

Он с сожалением развёл руками:
– Есть, пока и жизнь не сделает с человеком то же самое. Но видимо она забыла...

– Жизнь ничего не забывает, – возразил Гость. – Наверное, ты ещё нужен ей.

– Зачем ей тот, кто не нужен даже себе? – горько усмехнулся Он.

Ночной Гость огорчённо вздохнул и, не ответив, посмотрел по сторонам.
Взгляд его прошёлся по столу, перешёл на книжный стеллаж, заскользил по стенам и задержался над головой хозяина – там, где чёрная штора ночи одинаково надёжно сдерживала и внешнее сияние позолоты рам, и внутреннюю силу старинных холстов.

Заинтересовавшись, он взял со стола залитый стеарином подсвечник и подошёл ближе. Маленькие огоньки свечей, колыхнувшись, затормошили этот занавес, слабо выделяя из тени то медные бока кувшинов, то застывшие волны, то фрагменты чьих-то ликов.
 
Гость внимательно вглядывался в них, на его лицо легла уважительная упоенность.   
 – У тебя неплохая коллекция, – сдержанно похвалил он хозяина.

Тот кинул хмурый взгляд вверх и так же сдержанно кивнул.

– Наверное, приятно просыпаться под творениями великих мастеров? – Ночной визитёр подсветил свой вопрос, ненадолго двинув руку с шандалом в его сторону.
 
Отшельник поморщился:   
– Не в этом дело, я покупал их не из-за престижа. Просто я был молод и ещё искал гармонию в жизни. Мне показалось, что эти мастера что-то поняли про неё...

– Ну и как? – мимоходом спросил незнакомец, опять погружая хозяина в полумрак. – Нашёл?

– Гармонию? – Он грустно улыбнулся и медленно покачал головой: – Её нет. Она – мечта.

– Вот как? А мастера? Что подсказали они?

Хозяин в раздумье качнул плечом:
– Наверное, их подсказку дано услышать только достойным.

Гость бросил на него внимательный взгляд и улыбнулся:
– А, может быть, не такие уж они и мастера?

– Это признанные гении, – уважительно прошептал Он.
 
– Кем признанные? – усомнился Гость. – Такими же людьми? Согласись, не очень убедительное доказательство.

– Что – люди... Их гений признало время.

– Ну, – скептически качнул головой Ночной гость. – Время тоже бывает ветреным: бывает, триста лет не замечает чьи-то труды, потом вдруг спохватится и решит признать их шедеврами на последующие лет триста. К тому же... – Он сделал паузу, увлёкшись созерцанием. – К тому же, оно часто уступает капризам моды. А уж та и вовсе непредсказуема: завтра возьмёт и сделает кувырок. И гением назовут того, кто изобразил на холсте... – Гость замешкался, подыскивая пример. – Ну, скажем, какую-нибудь геометрическую фигуру, да ещё и выполненную одной краской. И она будет стоить дороже Тициана.
 
На последних словах он высоко поднял подсвечник, стараясь рассмотреть самые дальние работы, после чего одобрительно прицокнул и возвратился на место.

– За престижем ты не гнался, гармонии не нашёл... Выходит, ты отдал целое состояние, чтобы просто смотреть на эти полотна со стороны?

– Разве же они не стоят того?

– Не знаю, – выразил гримасой сомнение Ночной Гость. – Я не столь смел, чтобы оценивать золотом божий дар. И как это люди ещё не догадались продавать закаты, осеннее утро в сквере или участки луны? Хотя... – он махнул рукой: – Если уж научились покупать любовь и продавать честь, что стоит поставить ценник под «Давидом» или «Несением креста».

Гость продолжительно вздохнул.
 
– Я другого понять не могу, – сказал он, минуту спустя. – Тратить большие деньги за один шедевр и отказаться от другого, более ценного? Который, к тому же, предложили даром...
Он непонимающе развёл руками.
 
– Что-то не припомню, чтобы мне предлагали задаром да Винчи или Модильяни, – вяло сыронизировал хозяин.

– Ты несколько однобоко судишь о шедеврах. – Ночной Гость сделал продолжительную паузу. – Не всё можно повесить на стенку и любоваться со стороны. Я говорю про Жизнь.
 
Эта негромко сказанная фраза вдруг отозвалась в нём болезненным чувством – будто тронули запёкшуюся на старой ране сердца ниточку бинта.
– Зачем же сравнивать такие несопоставимые вещи?
 
Гость посмотрел на хозяина долгим взглядом и медленно произнёс:
– А разве жизнь – не шедевр, который сотворил гениальный Мастер?

– Нет, – после паузы ответил тот. – Она далеко не совершенна.
 
– Просто она ещё не закончена, – не согласился Гость. – Порой художнику не хватает всего лишь пары маленьких штрихов, чтобы его творение стало шедевром.
 
– Видимо, мою жизнь дописывает какой-то нерадивый подмастерье. – Он постарался вложить в свою фразу весь запас, давно забытого за ненадобностью шутливого тона, но его не хватило, чтобы покрыть печаль.

Зато улыбка Гостя покрылась ностальгическим налётом.
– А ведь ты прав, – сказал он. – У этого Мастера немало учеников. И он многое им позволяет: выбирать краски, менять манеру письма, даже заканчивать начатые эпизоды. – Гость вдруг задумался и, помолчав, тихо закончил: – Вот только вмешиваться в замысел Учителя не стоит...
   
– Перестаньте, – оборвал его хозяин. – Картину моей жизни легче переписать заново, всю – от первоначального замысла до самого последнего мазка. Но жизнь – не холст, и не предусматривает черновика. – Он в сердцах махнул рукой: – Да что там говорить... Поздно. Всё поздно...

– Поздно, – задумчиво повторил Ночной Гость. – Какое безнадёжное слово. От него так и веет холодом. – Он зябко передёрнул плечами. – Не пора ли подкинуть поленьев в очаг?
 
Хозяин удивлённо посмотрел на своего непрошеного гостя:
– Мой очаг давно покрыт пеплом.

Огорчённо качнув головой, тот деловито осмотрелся:
– Если только и делать, что спорить с самим собой и не слышать голоса надежды, то жизнь так и будет казаться однозначной и предрешённой. А что если надежда права? – Ночной визитёр замер и, будто прислушиваясь, склонил голову: – Слышишь? Она говорит, что в этой, кажущейся мёртвой золе могут теплиться искорки, которые не хотят угасать. Может, попробуем вдохнуть в них немного силы?

Ночной Гость приблизил лицо к камину и, набрав воздуха, подул в очаг. Взвилось облачко серого пепла, обнажив спрятанные под ним потемневшие угольки.

– Поздно, – продолжая своё занятие, добродушно ворчал он. – И почему вы всегда произносите это слово так уверенно, словно что-то понимаете в сроках?
И подул ещё несколько раз.

– Перестаньте, – саркастично покачал  Он головой. – Это бесполезно.

– Вот ещё слово, которое нельзя бросать всуе, – спокойно заметил Гость. – Оно лишает жизнь радости и света. Право произнести его имеет лишь тот, кто хотя бы попробовал поспорить с этим.
 
Возразить хозяин не успел, потому что на тёмных головешках вдруг замерцали несколько крошечных красных точек.

– Не может быть, – ошеломлённо прошептал Он.
 
– Напротив, – довольно возразил Гость. – Другого и быть не могло, я же говорил тебе как сильна надежда? Дай, пожалуйста, бумагу.

Изумлённо глядя на мерцающие искры, Он машинально взял со стола первый попавшийся лист и молча вложил в протянутую руку.

– Кстати, насчёт черновиков, – бегло пробежав глазами по исписанной мелким почерком, с много раз перечёркнутыми строками, бумаге, сказал тот. – Не все стоит переписывать набело, некоторые нужны только для того, чтобы понять – как не стоит писать. Но, пожалуй, не этот. – Он бережно отложил его на каминную полку и показал на стол: – Дай, пожалуйста, другой... Нет-нет, и не этот – тот, пожелтевший, что под бутылкой из-под Шардоне.

Смятый в уголках лист, упал на угольки, и некоторое время лежал неподвижно. Вскоре над ним появилась тоненькая, еле заметная, ароматная струйка дыма. Потом края листа зашевелились, по нему поползли тёмные, расползающиеся пятна, из которых дерзко вырвались язычки пламени.
 
Гость оторвал от полена тонкую ленту бересты и кинул в очаг. Маленькие язычки, объединившись, жадно перекинулись на неё, и та затрещала, покрылась ровным устойчивым пламенем, на которое Гость положил три поленца и снова сел в кресло.

– Так гораздо уютнее, – сказал он, стряхивая с ладоней крошки коры. – Ты не находишь?

Он не ответил, растерянно глядя в набирающее силу, трещащее пламя. А Гость, устраиваясь удобнее, умиротворённо добавил:
– Огонь, тепло и уют – вот три маленьких штриха из прочих, которые делают жизнь шедевром.
 
– Даже если вы и правы, – приходя в себя, произнёс Он, – то и на этот шедевр лучше смотреть со стороны. Так менее болезненно.

На этих словах в затихших часах вдруг заскрипел механизм.

Ночной Гость встрепенулся, взволнованно посмотрел в темноту.
– Не торопись, друг мой, – поспешно проговорил он. – Всем даётся право на ошибку, но... – Его голос перешёл на шёпот: – Чтобы любоваться жизнью со стороны надо либо быть Богом, либо...

Часы глухо пробили, заглушив окончание фразы, и вслед за этим сразу же раздался чей-то нетерпеливый голос:
– Ну, наконец-то.

Головы собеседников повернулись. Секунду спустя из темноты появился силуэт.
 
– Ай-яй-яй,– с облегчением и, вместе с тем, с упрёком сказал он: – Столько слов, столько вопросов и ни одного по делу. Сколько же вам надо потратить времени, чтобы понять его цену?
 
– Прости, – виновато произнёс Ночной Гость. – Мы слишком долго не виделись, чтобы сразу говорить о делах.

– Да, – с сарказмом протянул силуэт, – по части того, чтобы бездарно потерять время на обиды и расставания вам нет равных. Но почему-то все упрёки и проклятия получает Вторая Сторона, – в его голосе появились нотки обиды. – Хотя мы всего лишь добросовестно следим за счётчиком вашего времени, давать его в долг не в нашей компетенции.
 
Говоря это, он приближался и остановился на том самом рубеже, который отделяет свет от тени. Лица его не было видно, лишь два язычка пламени отражались в сливающихся с темнотой очках.
 
– Пожалуй, пора ставить вопрос об ограничении срока Бытия. – В голосе второго гостя проявилась холодная строгость. – Чтобы вы, наконец, научились дорожить отпущенным вам временем.
 
Хозяин квартиры медленно поднялся.
– Я уже начинаю привыкать к непрошеным гостям, – заговорил он, – но мне кажется, правила этикета требуют хотя бы поздороваться с хозяином?

Ночной Гость мягко положил свою ладонь на его колено.
– Этикет соблюдён безупречно, как всегда, – тихо прошептал он. – Поздороваться с тобой было бы проявлением неискренности и неуважения к тебе.

– Это что, шутка? – нахмурился Он.
 
– Нет, – предельно серьёзно сказал Гость. – С ним не шутят. Он –  представитель Стороны, которая не позволяет лжи и надуманных церемоний.
 
Хозяин непонимающе посмотрел на Гостя, затем на силуэт:
– В таком случае и незачем прятаться. Выходите к нам.
   
– Пожалуйста, не заставляйте меня совершать нечестные поступки, – попросил голос из темноты. – Выйти на свет было бы верхом лицемерия.
 
– Но хозяину следует видеть лица своих гостей, – всматриваясь во мрак, сказал Он.
 
– Зачем? – послышался вежливый ответ. – Сейчас не ваше время видеть моё лицо. К тому же, каждый видит его по-своему: кто-то считает красивым, кто-то страшным, а кто-то и вовсе нелепым.
 
– Но хотя бы представиться ваш этикет позволяет?

– О, – послышалось из темноты. – О! Я тронут.
 
Голос растроганно дрогнул:
– Как приятно, что кому-то интересно узнать моё имя. Обычно, встретившись со мной, люди забывают обо всём на свете, начинают паниковать, задавать кучу ненужных и, простите за прямоту, глупых  вопросов. И хоть бы кто, хотя бы раз поинтересовался именем... Весьма признателен вам, спасибо.
 
Силуэт деликатно прокашлялся и торжественно представился:
– Меня зовут Психотропус.
 
– Я надеюсь, – осторожно подал голос Ночной Гость, – ты пришёл не для того, чтобы...
 
Силуэт успокаивающе помахал едва заметной в сумраке рукой:
– Нет, нет, не стоит беспокоиться. Мой вердикт, как известно, ставит последнюю точку и уже не пересматривается. А у нас ещё остались некоторые формальности, которыми более нельзя пренебрегать, ибо время дорожает с каждой секундой. Предлагаю поберечь его, тем паче, что Обе Стороны в наличии и все слова сказаны.

Он выразительно помолчал и зашуршал бумагами.
– Итак, вы смотрите на жизнь со стороны. Позвольте уточнить: с какой именно? Всё ещё с Первой? Или уже со Второй?

– Что за вопрос? – заволновался Ночной гость. – У тебя нет никаких оснований сомневаться...

– Увы, – деловито перебил тот. – Жизнь человека должна противостоять, а не способствовать хаосу. Иначе само понятие Сотворение теряет смысл.

В этот момент, словно преодолев какой-то внутренний стоппер, часы перестали скрипеть и, усиленные наступившей тишиной, застучали мерно и гулко.

– Ну, вот, – удовлетворенно сказал Психотропус. – Как видите, ход времени невозможно остановить прихотью человека не замечать его. Итак. – Он опять деловито покашлял, перебирая бумаги: – Согласно букве «Закона О Предназначении», артикль седьмой, пункт первый, если человек длительное время не пользуется правами, данными ему Первой Стороной, а именно: существование в активной форме, понятие которой, напомню, включает в себя сто пятнадцать пунктов, а не только способность дышать и чувствовать, Вторая Сторона имеет полномочие поставить вопрос о нецелесообразности данного бытия, расторжении права на текущий статус, с последующим отлучением от Света и досрочным переводом на свою Сторону.

– Но у нас спорный случай! – горячо возразил Гость.

– Он был бы спорным, если бы не ложные вызовы.

Ночной Гость тихо охнул и испуганно посмотрел на хозяина:
– Неужели ты... – Он вдруг осёкся.

– Не в укор тебе, – строго произнёс Психотропус, – но напомню, что когда человек остаётся без защиты, у него появляется желание отомстить жизни за равнодушие к себе... Кстати, не перестаю удивляться изобретательности людей в этом вопросе.

Ночной Гость, застонав, закрыл лицо ладонями, а хозяин, понемногу приходя в себя, сбивчиво заговорил:
– Что происходит? Какой Закон? Какие Стороны? Что всё это значит?

Гость не ответил и тогда заговорил Психотропус:
– Ответ требует уточнения, – деловито сказал он. – Согласно договору «О паритете Сторон», мироздание устроено на единстве контрастов. Без этого было бы невозможно постижение сути явлений и тонкости смыслов. Любых, независимо от их значимости. Понимаете?

– Не очень...

– Другими словами, вы бы никогда не поняли ценности тепла, не промёрзнув до костей. И так и не прочувствовали бы вкуса хлеба, не испытав голода. Поэтому всё имеет обратную или вторую сторону. Абсолютно всё. Например, обратной стороной белого цвета является чёрный. Этот ряд можно продолжить: радость – грусть, добро – зло... Жизнь тоже имеет две стороны.

Новый Гость красноречиво помолчал и медленно закончил:
– Первая Сторона открылась с вашим рождением.

– Так вы... моя Смерть? – прошептал Он потрясенно.
 
– Я её представитель, – буднично ответил тот. – Правильнее сказать – Проводник. И если для Первой Стороны нарушения порядка почему-то допустимы, – в голосе проскользнули нотки сарказма, – то для нас просто немыслимы ибо Смерть не допускает разночтений и недомолвок. Поэтому, давайте уладим все формальности.

Ночной Гость медленно поднял голову, в его глазах было выражение отчаяния.
 
– Вот как, – глухо сказал хозяин. – Ну что ж, тогда нет смысла скрывать. – Он выпрямился и развёл руками. – Да, я думал об этом. Боль, бывало, подталкивала меня к окну, убеждала наточить бритву или связать петлю.

– Именно так, – опять зашуршал страницами Психотропус. – Вот, у нас всё зафиксировано: я бывал здесь три раза. К счастью, вызовы были ложными, а вот отчёты по этим эпизодам жизни – по причине отсутствия Проводника по Первой Стороне, – недописанными. Поэтому позвольте задать дополнительный вопрос. – Он деловито покашлял. – Какова причина не доведения дела до Конца? Страх или, всё-таки, благоразумие?
 
– Какое это имеет значение? – отмахнулся Он.

– Большое! – в два голоса ответили ночные визитёры, но в голосе первого прозвучали нотки отчаянной надежды.

– Поймите правильно, – терпеливо добавил Психотропус, – я всего лишь проводник, моё дело маленькое, но Смерть пунктуальна и не терпит недомолвок и незаконченности.

– Он не вспомнил твоего лица, – поспешно заговорил Гость, – а значит, всё ограничилось только мыслями. Не действием, не попыткой – мыслями. Разве мысли человека – повод для приговора? Разве они не проявление полноты разума?

– Безусловно, – мирно ответил Психотропус. – Но важно другое: вызов проводника на Другую Сторону раньше срока может толковаться как использование самой Смерти у себя на побегушках, согласитесь. А от этого зависит вопрос о Вечности... Итак? – обратился он к хозяину обители.

Тот долго молчал, обдумывая ответ.
– Если я скажу, Вы сочтёте меня безумцем, – выдавил Он, наконец.

– О, нет, не беспокойтесь, – успокоил Психотропус. – Меня интересует только правда, а не ваш внутренний мир.

Некоторое время единственным звуком в комнате было лишь приподнятое гудение огня. Он набрал силу и был так могуч, что позволял себе играть с темнотой: вдруг притворялся слабым, угасающим и когда мрак, поверив, радостно подходил ближе, ярко вспыхивал, вновь отгоняя его к стенам.
 
– Видите ли, – нетерпеливо произнёс Психотропус, – уйти на другую сторону жизни раньше предписанного часа – значит обмануть саму жизнь. А Смерть этого не прощает: она очень правдива сама и не терпит лжи от других.
 
Ночные гости замолчали в ожидании ответа. Столь внимательная тишина сконфузила отшельника, и он некоторое время собирался с духом.

– Это был не страх, – наконец, решился Он. – Благоразумием это тоже назвать трудно... Просто... – Человек прервался, трудно подбирая слова. –
Не уверен, что вы поймёте, но всем хочется, чтобы последняя сказка жизни тоже была со счастливым концом... Меня остановила мысль, что если его поторопить, сказка может закончиться чем-то непредсказуемым.

– Последняя? – заинтересовался Психотропус, торопливо зашуршав бумагами. – Значит, была и первая?

 На лице человека появилась улыбка, которая, наконец-то, добралась до глаз: они потеплели и пустили лучики морщинок к вискам.
 
– Была, – с грустинкой ответил Он. – Жизнь каждого человека начинается с неё, с доброй истории,  которую рассказывают родители. Найдите хоть одного ребёнка, который бы не любил сказок... Помните? Там зло всегда получает по заслугам, правда оказывается сильнее кривотолков. В детстве это кажется естественным и верным. А потом...
 
Он оборвал себя, лучики улыбки выбрались из-под вьющихся прядей висков и медленно исчезли в вновь охладевшем взоре.

– А потом человек взрослеет. И уже сама жизнь начинает свой долгий рассказ. Только это не добрая небылица, а строгая проза, в которой, обычно, всё бывает совсем наоборот. Идя по жизни, человек постепенно понимает, что сказок в книге жизни нет совсем. Только и остаётся, что самому придумать сказку с хорошим концом, пусть жизнь хотя бы закончится ею.
 
Он смущённо посмотрел сначала на Гостя, потом в темноту:
– А иначе зачем и начинать её с доброй сказки?
 
Оба гостя деликатно молчали, ожидая продолжения, но хозяин больше не проронил ни слова.
 
– То есть, вы хотите сказать, что жизнь – это время, прожитое между двумя сказками? – поторопил Психотропус.
 
– Он хочет сказать, что не понимает, почему добро так и осталось сказкой, – задумчиво произнёс Ночной Гость.

– Неужели? – не преминул съязвить Психотропус. – И в чей же адрес этот упрёк? Я всегда говорил, что Законы Первой Стороны слишком либеральны и только способствуют их двоякому прочтению, а значит ведут к хаосу. – Огоньки с упрёком покачались и уставились на хозяина: – И о чём же она, эта ваша последняя сказка?
 
Подыскивая правильные слова, тот неуверенно пожал плечами:
– О том же, о чём и первая. О мире, в котором справедливость не является чем-то бесполезным и мешающим жить. Где порядочность не приравнена к глупости, а милосердие – не повод заподозрить в непрактичности. Где безнаказанность не множит зло, а доброта не вымирает, как древние ящеры.

Над ними повисла тишина, заглушающая даже треск огня и стук часового механизма.
 
– И всё? – удивлённо спросил Проводник Второй Стороны.

– А разве этого мало, чтобы быть счастливым? – ответил Он.
 
– А власть? Богатство? – раздался ещё более удивлённый голос Психотропуса. – Всемирная слава?

– Я же сказал, что просто хотел быть счастливым, – сухо повторил Он.
 
Из темноты послышался огорчённый вздох:
– М-да... Куда катится Первая Сторона, если сказкой для человека стало заурядное проявление добрых начал. До чего же вы дошли, если люди готовы даже перейти черту, чтобы убедиться в их существовании.

Некоторое время за плотной завесой мрака слышался лишь едва различимый скрип половиц, будто кто-то в раздумье мерил шагами своё пространство.
 
– Однако же, я должен задать ещё один вопрос, – воплотились раздумья в слова. – Скажите, разве нельзя прожить жизнь, не встретившись с порядочностью или, скажем, не проявив милосердия? Ведь это не пища и не вода, без которых жизнь невозможна.

Хозяин, ища ответ, долго смотрел на огонь, лицо его было задумчивым.
– Наверное, можно, – наконец, ответил Он. – Но будет голодать и мучиться душа. Разве добро – это не пища для неё?

После этих слов Ночной Гость облегчённо выдохнул:
– Неужели у тебя ещё остались вопросы? – спросил он у темноты.

– Во всяком случае, вопрос о Вечности снят, – подумав, авторитетно ответила она. – Тем более, что его решение было полностью самостоятельным. – В голосе опять прослеживалась укоризна, обращённая к Ночному Гостю. – Жаль, что некоторые позволяют себе такой риск.

Гость не ответил, покаяно опустив голову.
Шуршание прекратилось, силуэт скрыла тьма и тишина возвратилась.

Хозяин переглянулся с гостем и осторожно обратился к темноте:
– Вы здесь?

Ответа не последовало.
 
– Появился, не здороваясь, ушёл, не прощаясь. – Отшельник непонимающе пожал плечами.
 
– Значит, он не ушёл, – сказал Гость. – Чтобы не быть нечестными, Проводники Второй Стороны никогда не здороваются. По этой же причине и прощаются только один раз. На границе Двух Сторон...

– А это его внезапное молчание. О чём говорит оно?
 
– Они всегда внезапны. – Гость потрепал угли кочергой и подбросил полено. – Их появление, вопросы и даже молчание всегда будут неожиданны для человека... Просто помни, что они всегда где-то рядом, когда-то ближе, когда-то дальше. Всё зависит от того, насколько ты недооцениваешь страх или поступаешься благоразумием.
 
Оставшись вдвоём, собеседники некоторое время молчали, глядя на каминное пламя. Получив добавку, огонь довольно загудел, мрак становился прозрачнее и теплее.

– И всё-таки я не понимаю, – Гость беспомощно развёл руками. – Сидеть на берегу, который так и не обошёл до конца и ждать парома на другую сторону, который придёт неизвестно когда?

И опять, уже в который раз, этот голос вызвал в душе отшельника какое-то невнятное, всё больше похожее на обсессию смятение. Память беспомощно копалась в своих закромах, вытаскивая смутные, размытые картинки прошлого, каким-то образом связанные с этим голосом и этими васильковыми глазами, но тщетно. Казалось, что она – память, прочно затянута узлом смирительной рубашки, который не даёт ей свободы определиться во что-то единое.
 
Силясь вспомнить, Он почти не слушал Ночного Гостя, рассеянно кивал, рассматривая его, и лихорадочно дёргал этот узел, но лишь затягивал его всё сильнее.
 
– Что с тобой? – заметив изменившийся взор, прервал свой монолог Ночной Гость. – Почему ты так смотришь на меня?

 – Голос, – мучительно вспоминая что-то туманное, проговорил Он. – Мне, как будто, знаком ваш голос. Скажите, мы встречались раньше?
 
– Встречались – совсем неподходящее слово, – наставительно сказали из темноты. – Слово – догма, его нельзя трактовать. К словам, как и ко времени, надо относиться бережно, тратить обдуманно. Иначе никогда не найдёте верный ответ на свой вопрос.
   
Гость подтвердил эти слова кивком и сдержал терпеливый вздох.

– Простите, я, кажется, прервал вас, – смутился хозяин. – Вы что-то говорили про берег и паром.

Застывшая темнота едва заметно дрогнула, будто по ней пробежал лёгкий порыв ветра, но через секунду вновь замерла, явив знакомый силуэт.
 
– А Вы, кажется говорили, что знаете толк в метафорах? Так вот, он хочет передать, что глупо уплывать на другой берег, ничего не зная о нём, ведь обратного парома уже не будет. И уж совсем глупо искать на другой стороне то, чего в избытке и на этой.
 
Два отражённых в очках язычка пламени смотрели прямо на человека.
 
– То, что вы назвали сказкой, совершенно не зависит от стороны, на которой стоите в данный момент, – твёрдо сказал силуэт. – Её достаточно на обеих, и ваш собеседник подтвердит правдивость моих слов.
 
Ночной Гость согласно прикрыл глаза.
 
– Я настаиваю, что ваши законы слишком либеральны и мягки. – В голосе проводника проявился менторский тон. – Непозволительно мягки! У вас никогда бы не было подобных проблем, будь они более суровы. Посудите сами: «Закон Десяти Свитков» зиждется на абсолютно наивной вере в то, что добропорядочность – естественное явление, не требующее вознаграждения. А «Закон Семи Табу» так и вообще принят лишь на предположении, что совесть и разум должны оказаться выше искусов.
 
С каждым словом язычки пламени приближались всё ближе, однако лица по-прежнему было не разглядеть.

– Вторая Сторона считает, что оба закона поспешны и совершенно не учитывают природу человека, которая, увы, понимает лишь наказание...
 
– Они основаны на принципах доверия, – возразил Ночной Гость, но Психотропус, словно не слыша его, продолжал:
– ...но самой большой недоработкой мы считаем презумпцию нечаянности проступка.

Темнота саркастически хмыкнула:

– То есть, любые совершённые человеком неправедные действия, видите ли, следует считать всего лишь ошибкой, совершённой по неведению. Более того, ошибкой, за которую надо пожалеть, а лучше простить. А если и наказывать, то не столь строго, как предполагают Законы Второй Стороны.

Огонёк второй свечи начал таять и вскоре испустил дух тонкой струйкой белого дыма, сразу же унесшегося под своды темноты. Почти следом погасла и третья свеча. Теперь мрак сдерживали лишь три свечи и пламень очага.

– Не столь строго, – усмехнулся хозяин. – Насколько я успел понять, Законы Второй Стороны предполагают только одно наказание – смерть? Да такой приговор уже невозможно с чем-либо сравнивать.
 
– Ох, как вы ошибаетесь, – громко прошептал Психотропус.

– Неужели есть ещё что-то страшнее смерти? – спросил Он, уже не пряча сарказма.

– Есть, – одновременно сказали оба гостя.

– Например, вечные муки, – добавил Психотропус. – Хотите убедиться? Это очень легко: приведите себя в вашу последнюю сказку насильно.

Медленно произнесённая фраза Проводника была так холодна, что, выплыв из мрака, повисла перед лицом морозным облачком.
 
Он едва заметно вздрогнул, физически ощущая, как неловкость за неуместную иронию, которую позволил себе, в миг перерождается в леденящую тревогу. Молчание гостей лишь усиливало этот холод.
– Я, пожалуй, потерплю здесь, чтоб не страдать в вечности, – взяв себя в руки, ответил Он.
 
Услышав это, Ночной незнакомец облегченно выдохнул.

– Похвально, – захлопали в темноте ладоши. – Приятно удивлён. Вино ещё не окончательно развалило его разум.
 
– Да, да, – с готовностью отозвался Гость, – он совсем не изменился с тех пор, когда жил.

– А вот это сомнительный комплимент, – сказал Психотропус. – Жизнь по определению не стоит на месте и человек должен меняться с ней.
 
– Он просто старомоден, – немного неуклюже заступился Гость, – поэтому и не меняет убеждения, если изменения жизни не соответствуют им. Это же не противоречит законам Первой Стороны.

– Позвольте, – не отступал его визави. – Согласно букве «Закона О Предназначении», артикль третий, пункт десятый, в этом случае человек должен сам менять жизнь по своему усмотрению. Что, напоминаю, вовсе не значит приспосабливаться под неё или подстраивать под себя, не стоит относиться к этому постулату так примитивно. Ибо человеку надлежит противостоять, а не способствовать хаосу, иначе, как известно, само понятие Сотворение теряет смысл. Но что видим мы? Он не сделал ни того, ни другого. – Психотропус возмущённо прицокнул. – Он, видите ли, бросил жить. Немыслимо! В каком артикле Закона предусмотрена возможность такого пути? Хотя, – формальный тон Проводника немного смягчился, – надо отдать должное, балансирует он пока весьма разумно. Но в любом случае, это можно трактовать как мошенничество, а оно есть ложь.

– Он просто устал, – продолжал заступаться Гость. – И не ведал, что творит.
 
– Опять эта ваша презумпция нечаянности. – Психотропус недовольно зашуршал бумагой. – Минуточку... Вот.
 
Из мрака показалась рука в чёрной перчатке, держащая лист бумаги:
– И как прикажете быть с этим?
 
Ночной Гость принял листок и медленно зачитал:
 – Зачем верить в то, что мешает жить? Менять счастье на веру?
 
Отшельник болезненно вздрогнул, как от неожиданного, хлёсткого удара плетью. Удара, который вскрывает, едва затянувшуюся тонкой и ненадёжной плёнкой рану. Вздрогнула и долго спавшая память: перед глазами замелькала сумбурная, непоследовательная череда образов. Постепенно эти отрывочные кадры начали приобретать порядок и смысл, и, словно настроившись, плавно переросли в эпизод, вполне отчётливо охватывающий панораму шикарного банкетного зала...
 
...Длинный стол был уставлен неплохим набором блюд и напитков, за ним сидели импозантно одетые мужчины и дамы в изысканных туалетах и шляпках, а Он, тщательно выбритый, облачённый в дорогой костюм, держал в руке бокал с шампанским и говорил свою речь.
 
– Менять счастье на веру? – услышал Он свой голос. – А что такое эта вера? Покажите мне её! Она всего лишь установка, субъективность, управляющая тобой, как марионеткой...
 
Люди за столом не спеша жевали и, улыбаясь, слушали. Он видел их улыбки, не скрывающие иронии и отсутствие интереса, и ловил взгляды, полные превосходства и снисходительности.
 
– ...Всё в твоей власти, как настроишь себя, так и будешь жить. Но суть в том, что настроить себя можно как угодно, даже на абсолютно противоположную волну. И это тоже будет верой, только другой...

Его голос постоянно заглушал звон столовых приборов и отвлечённые разговоры, вокруг ускоряющейся каруселью мелькали жующие рты, снисходительные взгляды, ироничные улыбки.
 
– ...Кто сможет доказать, что именно моя вера единственно правильная? Или, наоборот – ваша? А может быть она – всего лишь предрассудок? Но если это так, тогда стоит ли такая вера страданий и жертв ради неё своим спокойствием и счастьем?

А карусель всё ускоряла и ускоряла свой ход, превращая лица и предметы в неразборчивое мельтешение штрихов и пятен, которые постепенно оформились в неуправляемый смерч. Этот смерч сгущался, ширился, взвивался всё выше и выше, а в центре его неподвижно и одиноко стоял Он сам.

Он крепко зажмурился и всё тут же прекратилось.

В наступившей тишине громко стукнуло сердце, возвращая из прошлого в текущий миг, в котором, поочерёдно перебивая тишину, тикали часы и потрескивали горящие дрова. И звучал голос Ночного Гостя, дочитывающего последние строки записки:
– ... ради неё своим спокойствием и счастьем?

Он открыл глаза.
 
Отсветы из камина нечётко прыгали по комнате, играли светом и тенью на лице Ночного Гостя и тщетно пытались выделить во мраке силуэт Проводника.

– Нет, это не ложь, – тихо сказал Гость, возвращая лист в темноту. – Это попытка уйти от отчаяния и разочарований. Не торопись, прошу! Посмотри на него – он же глядит перед собой и ни к кому не обращается. Прислушайся к его речи – эта чрезмерная эмоциональность, экспансия, он будто пытается кого-то убедить. – Гость попытался улыбнуться, но улыбка вышла болезненной. – И этот кто-то – он сам. Но в этом нет его вины.

– Да, – неожиданно быстро согласился Психотропус, – твоя вина здесь очевидна.

– Неужели вы записываете за мной всё, что я говорю? – прервал их спор потускневший голос отшельника.
 
– Нет, не всё, – ответил Психотропус. – Только то, что никак не может забыть ваша совесть.

Собеседники замолчали, и дирижирующая звуками тишина выпустила на первый план биение часов: их соло было тревожным.
 
– Да. – Он поднял глаза. – Вы правы, у меня больше нет Веры. Я предал её. Хотя, правильнее будет – продал.

В этот раз Психотропус не только зашуршал бумагой, но и заскрипел пером.
 
– Нет, нет, не торопись! – волнуясь, предупредил его Гость. – Вспомни, что вся история человечества связана с приношением жертвы, люди всегда пытались задобрить судьбу. – Гость с болью посмотрел на хозяина. – Его жертвой стала Вера в добро и в здравый смысл. Но она была вынужденной: испытания слишком затянулись... И тоже не по его вине.

Ночной Гость замер, не сводя глаз с плотного полога темноты. Но она не спешила с ответом, задумчиво скрипя половицами. 
– Я должен подумать, – сказали, наконец, оттуда. – Не прощаюсь.

Шуршание и скрип пера затихли, и опять стало слышно ровное тиканье часов: теперь в их партии преобладали грустные сентиментальные нотки.

– Я продал её, – тихо повторил Он. – Так поспешно... пошло... за большие тысячи. Которые не стоили и медного гроша, но это я понял позже.

Он посмотрел на Гостя и увидел глаза, полные сочувствия.
– Не надо меня жалеть, – жёстко сказал Он. – Я не стою того. Теперь, без веры, тот самый грош – и есть моя цена.

– Неужели вера стоит так дорого? – помолчав, спросил Гость.

Отшельник тяжело присел на диван:
– Не знаю... Но только за счёт веры матери теплится жизнь в теле неизлечимо больного ребёнка. Её веры в то, что любовь и забота однажды сделают его полноценным.
 
Он прервался и посмотрел на Гостя исподлобья:
– Теперь представьте, что будет с ребёнком, если мать потеряет или предаст свою веру.
 
Взгляд его замер, будто остекленел. Молчал в раздумье и Гость, медленно покрывалась безмолвием темнота.

Хозяин встал, подошёл к столу и вновь наполнил стакан.
– Теперь, без веры, моя совесть и есть тот самый неполноценный ребёнок. Которого я в тот же час бросил.

Гость беспомощно развёл руками:
– Зачем ты пьёшь сейчас? Мне кажется, разговор отвлёк тебя от боли?

– Да, боль затихла. Но мы всуе упомянули порядочность и справедливость. Я хочу помянуть их.
 
Держа в руке стакан, Он скорбно опустил голову. Постояв так с минуту, выпил залпом, перетерпел горечь и уставился на своего непрошеного гостя:
– Вы так часто говорите о своей вине в моей жизни. Мы когда-то были знакомы?

– А вот это слово гораздо ближе, – довольно прервала молчание темнота. – Вы неплохо усваиваете уроки.

Гость тоже облегчённо прикрыл глаза:
– Да, мой друг. Когда-то мы очень долго были вместе. Тогда в твоей комнате ещё не было дорогих картин и антикварных безделиц, зато царил свет, по вечерам горел камин, а окна были открыты для жизни. Как и твоя душа... Поэтому, можешь говорить мне «ты».
 
– Кто вы?

– Пожалуйста, мы, кажется, перешли на «ты».
      
– Кто ты? – сорвался на крик Он.

Гость приложил палец к губам, затем строго покачал им:
– Ты должен вспомнить сам.
 
– Я стараюсь не ворошить прошлое, это очень больно.

Ночной Гость понимающе покачал головой и горестно вздохнул:
– Бог так щедро одарил тебя, но его дары растрачены. Бездарно, бездумно растрачены...

– Смотря что называть божьими дарами, – равнодушно ответил Он и присел перед поленницей, намереваясь подбросить дров в очаг.

– Ты умён, красив, – начал перечислять Гость. – Ты нравился женщинам. Ты во многом талантлив. А, самое главное, он дал тебе редкую и прекрасную привилегию видеть этот мир по-другому.

Отшельник медленно оглянулся на своего ночного визитёра: в его глазах был молчаливый вопрос.

Тот взял с полки отложенный им листок, и вопросительно покачал им:
– Разве ты не пишешь стихи?

– Ах, это. – Он махнул рукой и, забыв про поленья, вернулся к столу. – Лучше бы меня оставили совсем без подарков. К божьим дарам почему-то прилагается душевная мука.

– Это потому, что по-другому невозможно написать красивых и искренних строк.

– Отчего же? – возразил Он, наливая вина. – Я знал поэтов, которые писали красивые стихи, и их жизнь не назовёшь несчастной.

Гость брезгливо поморщился:
– Не называй поэтами тех, кто научился просто сочетать звуки. Красота без искренности не трогает сердец. Такие поэты никогда не становятся мастерами. Их творения ещё ни разу не переживали своих создателей дольше, чем длится панихида по ним самим.
 
– Какой прок от щедрости Бога, если, наградив всем этим, он не даёт самого важного.

– Чего же он ещё не дал тебе, Поэт? – укоризненно спросил Гость.

– Дара не сочувствовать тем, кому эти награды не достались, – ответил тот и, так и не сделав ни глотка, поставил стакан на стол. – Чтобы не видеть, как страдают некрасивые, глядя на безупречные лица красавцев, не слышать, как глупцы порочат доводы разумных.

Словно не понимая чего-то, Гость озабоченно развёл руками:
– Время смыло красоту с твоего лица, вино уравняло твой разум с большинством. Ты даже бросил жить, чтобы не видеть и не слышать других. Так чего же не хватает тебе стать счастливым?

– Я всё ещё не перестал чувствовать и дышать. А воздух... Разве ты не чувствуешь? Он же просто переполнен болью.
 
Голос Поэта перехватило. Он некоторое время молчал, пытаясь проглотить ком в горле.
– Если бы ты знал, насколько она многолика.

Поэт взволнованно зашагал по комнате и пламя каминного огня, бросило на стену искажённую, будто пляшущую тень.
– Есть боль от потери близкого и боль осознания своей ущербности, физическая боль и боль унижения. А знаешь ли ты, как пронизывает боль ненужности и непонимания? Как рвётся сердце от взгляда ребёнка-инвалида на своих резвящихся сверстников? Как убивает боль, которую рождает страх одиночества?

Он остановился и, несколько успокоившись, добавил:
– Ещё бывает боль от бессилия перед неправдой и чудовищная боль, которую рождает предательство. А боль забвения? Посмотри в глаза брошенным младенцам: они полны тихой и безнадёжной боли, которая просто сводит с ума...

Плотная кулиса темноты едва заметно качнулась, выпустив фразу Проводника Второй Стороны:
– Полагаю, вы преувеличиваете. По долгу службы мне приходится наблюдать за соблюдением Законов подданными Первой Стороны. Улицы полны людей, но я давно не встречал лиц, искаженных от чужой боли.
 
– Вы правы, – печально согласился Поэт. – Я тоже не могу это понять: ведь все они дышат тем же воздухом. Всю планету как будто охватила болезнь, пострашнее чумы. Какая-то эпидемия равнодушия...
 
Он беспомощно развёл руками.

– Люди стали совершенно глухи к страданиям и несчастьям других. Они проходят мимо плачущего ребёнка, не подадут руки с трудом ковыляющему на костылях инвалиду, не задерживают взгляда на старушке, которая, постояв у витрины с пирожными, покупает половинку чёрного хлеба, с досадой пропускают похоронную процессию, которая задерживает их от важного дела.

– Вы не можете этого утверждать, довольно длительное время находясь за закрытыми дверьми и наглухо зашторенными окнами.

– Память, – устало ответил Он. – Она сильнее времени... Она стёрла всё, кроме боли и теперь жалит беспощаднее самой злобной гадюки. Все мои старания забыться оказываются тщетой. Бывают мгновения, когда почти удаётся связать её, но... Она так ловка, что в последний момент всегда вырывается из пут моих отвлечений, и вновь и вновь терзает болью. Прогнать её может только вино. – Его рука бережно подняла стакан. – Славное лекарство, которое делает укусы памяти нечувствительными. Жаль, что оно действует так кратковременно.

Он, наконец, опорожнил стакан.
 
– Теперь ты понимаешь, как страдает Бог, глядя на вас? – тихо спросил Гость. – На то, как вы распоряжаетесь его даром?

– Видимо, ему придётся страдать вечно, – так же негромко ответил Поэт. – Нам никогда не найти гармонии. – Он закрыл глаза. – Ночь никогда не кончится. Боль никогда не уйдёт...

Эти слова по своей обречённости были сравнимы с внезапно возникшей на пути бездонной пропастью, прервавшей едва наметившуюся тропу. Вслед за ними наступила почти физически ощущаемая тишина такой силы, что, казалось, накрывала собой вселенную.
 
Слушая этот реквием тишины, собеседники не смотрели друг на друга, боясь увидеть безмолвие и в глазах. Настойчиво и упорно возвращался в комнату мрак: тихо и незаметно догорели две старых свечи, одинокий свет новой был слишком слаб, а давно не получавший дров огонь в камине истощился и уже был близок к агонии, судорожно выплёскивая в темноту свои последние короткие, но яркие вспышки.
      
– Так что же, по-твоему, есть гармония? – попытался перекинуть через пропасть слабые мостки Гость.

– Я уже говорил, – нехотя ответил Поэт. – Она – то, чего нет.
 
– То, чего нет, – задумчиво повторил Гость. – Можно ли найти солнечных зайчиков, всё время находясь в тени?

Очередная, довольно продолжительная судорога пламени отозвалась на лице Поэта серией мгновенных схваток света и тени, за которыми было не разобрать его подлинного выражения.

Гость, ожидая ответа, подкормил свежими дровами затухающий очаг.
Ослабевшие языки огня с жадным треском накинулись на них, и из камина вырвался мгновенно набирающий силу свет. Он лихо набросился на темноту, безжалостно сдирая с неё многослойные платья, и та, убегая, делалась всё прозрачнее, тоньше. Вскоре за её наготой стали проявляться томящиеся в небытии книги, но темнота отступала всё дальше и, наконец, прижатая к стене, покорилась и неохотно вернула свету нетленные полотна.
 
Блики огня брызнули золотом окладов, и взгляд Поэта невольно поднялся. Свечение поднималось вверх по холсту, выхватив для начала небольшой фрагмент. Поэт рассматривал его, видя лишь сумбурное, нелепое скопление разноцветных мазков. Но свет делался ярче, бежал всё выше и эти скопления будто приходили в движение, теряли разрозненность и удивительным образом начинали дополнять друг друга. А когда Ночной Гость бросил в пламя ещё несколько поленьев, света хватило, чтобы показать весь холст и изумить взор удивительным единством отдельных мазков, которые вдруг стали неделимым целым – законченным и совершенным.
 
– Вот что получается, когда совпадают замысел, краски и мастерство, – 
сказал Гость, наблюдая за Поэтом. – Разве это возможно без прикосновения к гармонии?

Поэт молчал.

– Кто теперь вспомнит имена современников Тициана, которые тоже умели писать прекрасные картины? А он остался в веках не потому что гениальнее их. Просто он не считал гармонию несбыточной мечтой, искал её. И однажды нашёл - так бывает со всеми, кто ищет.

Поэт молчал.
 
– Люди неисправимо слепы, – едко сказал Психотропус. – Под ногами россыпь алмазов, но им подавай готовый блистающий диамант... Готов заключить пари, что они ещё очень не скоро поймут, что прикоснуться к божественному – вовсе не означает пощупать его.
   
Словно отвечая ему, откуда-то полилась музыка – тихая, не совсем отчётливая. Она зазвучала неожиданно, будто спускалась сверху, из мрака, скрывавшего потолок.

– Что это? – встревожился Он.

– Минуточку, – отозвался Психотропус и через секунду, совершенно без эмоций проскандировал: – Иоганн Бах, ария из сюиты номер три. Второе название «Мелодия на струне соль», датирована тысяча семьсот...

– Помолчите же, – приложил к губам палец Гость. – Просто послушайте.

Поэт медленно откинулся на спинку, замер.
 
А музыка невесомым облаком опускалась всё ниже, становилась всё явственнее и, расплываясь по помещению, окутывала собою всё вокруг. Это невидимое облачко, словно имело свойства волшебного стекла: проплывая над чем-либо, оно незаметно преображало привычный облик. А, может быть, просто напоминало о его первоначальной, забытой красоте – ведь некрасивым бывает только то, чего лишили внимания или предали забвению. И вот уже заискрился лаком паркет, налился сочной свежестью засохший лист фикуса, зацвёл на коврике узор. Обновился, заблестел полировкой и сам собой прибрался стол, оставив на своей поверхности лишь чернильный прибор да начатую рукопись.
 
Со светлой грустью вели свои партии скрипки, им вторили, добавляя красок в сплетаемый из звуков венок, строгие виолончели, деликатно вставляли свои голоса таинственные басы. И в какой-то момент, когда это разноголосье, наконец, оформилось в единый законченный рисунок, музыка начала преображаться: она стала не только слышна, но и будто бы приобрела иные свойства. Она стала осязаемой настолько, что заимела цвет и даже запах.
И это был запах детства, любви, запах горечи потерь.

Теперь музыка омывала Его не только внешне – она будто вошла в него: она дотрагивалась до сердца, заставляя его трепетно замирать, а каждое прикосновение смычка к струне словно цепляло нерв, открывая потаённые, заколоченные дверцы памяти, выпуская на волю воспоминания. И улыбалась ему эпизодами из прожитой жизни – то ласково, то с укором.
 
Она легко забрала Поэта, унося в свою суть, сотканную из соединения невозможного: звуков и воспоминаний, связанных с ними. А он благодарно улыбался в ответ, что-то шептал, не открывая глаз и глотая подкативший к горлу комок.
 
Боясь потревожить переживания Поэта, Гость молчаливо наблюдал за ним.

А за закрытыми веками Поэта вставали полузабытые воспоминания, постепенно преобразуясь в картинку – поначалу размытую, стёртую, но с каждым мгновением всё более внятную и реальную, будто кто-то большой и невидимый бережно крутил колёсико своего окуляра, настраивая чёткость видения. Он увидел блестящий чёрным лаком бок рояля, клавиши которого трогали руки самой родной, самой доброй женщины – ласковые руки мамы.
 
Эти звуки были частью и Его души, навечно впитавшие в себя моменты прошлого, полные детских открытий, мечтаний, сомнений. И взгляда, и голоса матери. Он кивал головой в такт, медленно шевелил губами, будто говорил что-то недосказанное ей и по его малокровной щеке катились слезинки, исчезая где-то в зарослях бороды.
   
– Почему ты плачешь? – наконец, тихо спросил Ночной Гость. – Разве тебе больно?

– Нет, – не открывая глаз, прошептал Поэт. – Мне легко.

Гость улыбнулся.
– Ты когда-нибудь задумывался над тем, почему даже самые жёсткие и расчётливые люди, забывшие о жалости и сентиментальности, вдруг плачут, когда слышат музыку? – заговорил он, мгновение спустя. – Вы, привыкшие к тому, что слёзы могут быть только от боли ран или потери близких людей, умилённо вытираете глаза, внимая музыке...

Поэт не ответил, он внимал музыке.

– Вслушайся. – Гость поднял палец. – Из тысяч звуков, человек выбрал несколько и всего лишь соединил их. Но сделал это так умело и красиво, что они слились в единое целое, стали такими же естественными, как и всё то, что создала природа. Они уже вне времени, они так легки и совершенны, что ты веришь им. И поэтому они без труда проникают в душу, открывают её, сбрасывая всё наносное, фальшивое – всё то, что тяготит... Музыка освобождает душу от всей этой приобретённой тщеты, которая не даёт ей свободно парить. И душа – пусть на миг, на мгновение! – опять становится первородно чистой, естественной. И тогда ты опять становишься самим собой... В этот самый миг происходит примирение с миром: больше не надо притворяться, искать подходящих слов, противоречить себе и приспосабливаться. И мир видится уже по-другому. По настоящему, понимаешь? Он делается простым и понятным. И вот тогда ты осознаёшь, что это и есть гармония. И тебе остаётся только заплакать... Вы забыли, что слёзы даны человеку для выражения счастья.

А музыка тем временем постепенно таяла, оставляя вокруг едва уловимое, хрупкое ощущение счастья.

– Вы давно нашли гармонию, сотворив музыку, – грустно сказал Гость, когда их опять укрыла тишина. – И, как всегда, не заметили этого... А разве не звучит она в холстах и строках гениев пера?
 
Поэт медленно открыл глаза.
Первое, что он увидел, был пыльный, неаккуратно заставленный бутылками, заваленный бумагами стол. И тоска, дикая, неукротимая тоска, крепко обняла сердце.
 
– Это всего лишь искусство, – отрешённо сказал Он.

– Всего лишь? – возмутился Психотропус. – Да известно ли вам, что искусство – единственное, что может противостоять смерти?

– Жить, мой друг, тоже искусство, – тихо сказал Ночной Гость.

– Нет, пожалуй, стоит заключить пари, – сказал Психотропус – Хотя бы для того, чтобы они задумались и, наконец, попытались сложить частности в единое целое.
 
– Он хочет сказать, что гармония неделима, – терпеливо объяснил Гость. – Да, не каждому дано из хаоса звуков выделить музыку. Не все могут из миллиона слов подобрать самые нужные, творя стихи. И не всякий одарён талантом через краски на холсте проникать в души. Но у всех есть один, гораздо более ценный дар.

Поэт бросил мрачный взгляд на своего гостя и опять ничего не сказал.

– Дар разглядеть в безликой толпе лица, – продолжил Гость. – И понять одну простую истину, что каждое из них неповторимо. Другого такого же не было, нет, и не будет никогда. А ещё у каждого своя история жизни. Которая может тронуть до слёз, как музыка, вызвать восхищение, как стихи. Или заставить остановиться и задуматься, как над картиной художника. – Он непонимающе развёл руками: – Что же вам ещё нужно, чтобы избавиться от эпидемии равнодушия?

Гость замолчал. Безмолвие, пользуясь случаем, закружилось над собеседниками, чутко прислушиваясь к мыслям, которые только готовились стать словами.
 
Первым их произнёс Поэт: 
– Если это так и мы достигли гармонии, то лишь доказали, что плоды нашей работы совершеннее нас.

В тот же миг из темноты послышался шелест бумаги и скрип пера.
– Уныние, – дублируя голосом написанное, сказал Психотропус. – Нет возражений?

Ночной Гость сдержал вздох и вынужденно кивнул.
 
– Есть, – дерзко сказал Поэт. – Конечно же, проще назвать неудобную правду унынием или каким другим грехом, чем принять её.

Набравший мощь огонь в очаге с треском разорвал большое полено, рассыпав его в раскалённую, переливающуюся ярким кармином труху, и выбросил в полумрак пригоршню красных мерцающих искр.
 
– Правда в том, что страдающие от боли сами и множат эту боль, – сказал Психотропус, гася искры холодом своего голоса.

 – Разве не ты обрёк на муку женщину, которую называл самой лучшей, бросив её? – добавил Гость, и в его голосе тоже не было былого тепла.

Поэт вскочил, его ладони сжались в кулаки.
– Не говори так! Я просто ушёл, я... – Он будто внезапно обмяк и опять тяжело опустился в кресло. – Просто... Просто я больше не мог видеть, как она страдает, живя со мной. Я избавил её, понимаете?
 
– От чего, глупец? – в сердцах спросил Гость. – От чего ты мог избавить женщину, которая любила тебя?

– От себя, – пряча глаза, прошептал Он. – От своей любви.
 
– Не задавайся, человек! – угрожающе сказала темнота. – Кто ты такой, чтобы избавлять от любви?

Ночной Гость подошёл к Поэту и мягким движением ладони поднял его опущенную голову. Поэт почувствовал, как тепло пальцев переходит в него, медленно заполняя покоем холодную пустоту внутреннего пространства.

– Любовь – самый высший дар, о котором только можно мечтать, – тихо сказал Ночной Гость. – Её нельзя заслужить, её невозможно купить. Ею не поощряют, за неё не благодарят. И нет никаких мерок отбора, чтобы попасть в список на эту награду. Даже Бог, – добавил он совсем тихо, – сам Бог, не дал себе права решать этот вопрос.

Он помолчал, давая Поэту время проникнуться в значимость сказанного.
– Бог передал это право тем, кого посчитал более достойными.
 
Глаза Поэта потрясённо раскрылись:
– Более достойным, чем Бог? Но это же невозможно!

Прежде, чем ответить, Гость долго, будто изучая, смотрел на Поэта.
– Ты не задумывался, – наконец заговорил он, – почему из сотен тысяч встречных женщин, даже более соблазнительных и красивых, ты выбрал именно её? Почему она, пройдя бесчисленную толпу самых сильных, совершенных, умных мужчин остановила свой выбор на тебе?
 
Изменившийся, строгий взгляд Ночного Гостя пытался проникнуть через глаза Поэта в самое сердце.
– Потому что именно вас выбрали своими родителями они: существа, светлее и чище которых нет. – Рука отпустила голову Поэта, её держал теперь только взгляд голубых глаз. – Души ещё не рождённых младенцев.

Поэт ошеломлённо застыл. Затем взволнованно встал, походил по комнате и остановился напротив Гостя:
– И они не могут ошибаться?

– Нет, не могут. В том, что некоторые люди относятся к этой награде, как к забаве или пустой безделушке, нет их вины. Увы, не каждый может оценить этот подарок по достоинству: кто в силу убогости ума, а кто – души. Дети всё равно искренне любят своих родителей, даже если те – самые недостойные люди или горькие пьяницы.
 
– Да... Да, – задумчиво добавил Психотропус. – Они любят их так, что без раздумий расплачиваются собой за бремя их грехов. Уж поверьте мне...
 
– Такова сила любви, – печально улыбнулся Гость.

Поэт непонимающе воскликнул: 
– Но почему же тогда любовь приносит так много терзаний и слёз?

– Любовь может приносить только счастье, – ответил Гость. – Всё остальное не имеет никакого отношения к этому чувству.
 
Он спрятал улыбку, его палец строго уставился на поникшего Поэта:
– Ты избавил её от себя? Ну, что ж, допустим. Но как ты рассчитывал избавить женщину от любви к тебе? Разве это в твоей власти? И разве это не продолжение муки?

– Я ушёл, не оставив ничего, что напоминало бы обо мне, – быстро, словно оправдываясь, ответил тот. – Я далеко от неё, и уже давно. Время должно было дать ей волю от любви.
 
– Люди, люди, – раздался покойный голос Психотропуса. – Как жалки ваши рассуждения. Из всего того, чем вас одарили, вы сохранили только образ и подобие. Всё остальное извратили и переделали... Вы, верно, полагали, что это слишком примитивно для таких высших существ, как вы?

Ночной Гость согласно и несколько виновато кивнул головой.

– Даже Любовь, великий дар, – продолжил Психотропус, – без которого Первая Сторона теряет всякий смысл, вы умудряетесь соизмерять с такими условными понятиями, как расстояние и время.
 
Темнота укоризненно пощёлкала языком, разродилась тягостным вздохом и обратилась к Гостю:
– Скажи мне, почему сумев покорить природу, они так и не сумели понять самого главного?
 
Глаза Поэта с нетерпением уставились в темноту:
– Что? Что самое главное?

– То, что вы безнадёжно глупы, – ответил Психотропус и, выдержав паузу, вдруг спросил: – Она снится вам?

Вопрос смутил Поэта:
– Зачем вы спрашиваете об этом?

– Я должен уладить все формальности, – голос Психотропуса вернулся к прежнему деловому тону, – а к окончательному ответу – с какой стороны вы смотрите на жизнь, – мы так и не пришли. Видите ли, – половицы за пологом мрака заскрипели под его мягкой поступью, – сны долгое время являлись предметом спора о принадлежности. Каждая сторона считала их проявлением своей сути, и у каждой были на то вполне равноценные доказательства... Но спор так и не был решён. Поэтому стороны пришли к соглашению, что сны – особое явление, стоящее на грани, некое производное Двух Сторон, потому-то в них и смешаны черты, присущие им обеим.

– Сны полны фантазий, так характерных для Жизни, – пояснил Ночной Гость. – Но они так же правдивы, как и сама Смерть.

Поэт слушал своих гостей и перед его глазами, словно рассыпанные фотографии, замелькали отрывки его сна, в которых можно было разглядеть то уходящие вдаль следы на влажном песке, то блики солнечной дорожки на волнах, то отдаляющуюся фигурку Любимой Женщины под дождём из цветов.
 
– Вашей воле подвластно всё, – продолжил свой монолог Психотропус. – Но только не сны. Вы можете покориться жизненным обстоятельствам, смириться с ударами судьбы, можете убедить себя в бессмысленности своего существования, поверить в ненужность своей жизни – да много чего... А потом спрятать свои сокровенные желания в самые дальние уголки своей памяти. Да ещё и приставить к ним надёжного сторожа – рассудок. Но стоит тому поддаться дрёме, как эти желания сразу вырываются на свободу, чтобы напомнить человеку о его настоящей сути. Поэтому...
 
Два отражённых язычка пламени заколыхались прямо у лица Поэта.

– ...в спорных вопросах о Вечности не последнюю роль играют именно сны. Ибо даже самый суровый тиран не безнадёжен, если в снах он делится хлебом с нищим и жалеет несчастных.

Голова отшельника повинно опустилась.
– Я не знаю других снов, в которых бы не было её, – признался он и Гость сморщился, словно от боли.
– Бедная... Бедная ваша Любовь, – горько произнёс он. – Какую же боль причиняете вы ей...
 
Взор его был влажен, полон укоризны и сожаления.

– Недостойные, – с холодным презрением сказал Психотропус. – Давно хотел спросить у тебя, – обратился он к Гостю, – за что? За что вы даёте этим жалким эгоистам такую привилегию, если они обращаются с ней, как с дешёвой безделушкой? Они ведь даже не способны понять простой вещи, что Любовь живая! И ей тоже бывает больно.

– Любовь слишком горда, чтобы позволить им видеть свои слёзы. – Ночной Гость сдержал вздох. – Она всегда плачет в одиночестве.

Помолчав, Гость печально улыбнулся:
– Всё живое плачет, когда рождается. Крик новорожденной любви приносит свет и улыбки, он так громок, что слышен всем, ведь счастье двоих невозможно скрыть от других. – Он с грустью посмотрел на Поэта. – Любовь плачет всего два раза... Второй раз от боли, когда вы убиваете её.
 
– Нет, это просто непостижимо, – закачалось отражённое в очках пламя. – Та, перед силой которой отступает даже Смерть, становится бессильной перед человеческой обидой и ревностью.
 
Ночной Гость грустно посмотрел в темноту:
– Всякая сила имеет свои слабые места. Любовь доверчива и благородна, потому и получает удар в спину... Да, она несовершенна, зато делает совершеннее вас. – Он посмотрел долгим взглядом на Поэта. – Любовь так нежна и наивна, что никогда не сможет понять – за что вы так с ней? За что предаёте её и позволяете гордыне разрывать её на две половины?
   
– Гордыня, именно, – опять заскрипел пером Психотропус. – Согласно букве Закона о...

– Хотя бы во сне она пытается напомнить тебе о том, что ещё жива! – перебил его Ночной Гость. – Неужели ты ещё не понял этого?

Поэт опять не ответил. Да и что можно было сказать? Ночной Гость просто обнажил всё то, что он так долго прятал в себе, в чём боялся признаться. В нём будто очнулось от долгого сна осознание безвозвратной потери чего-то очень важного. 
Стыдясь встретиться взглядом с Гостем, Он не мигая, смотрел на каминный огонь. Пламя, утолив голод, лениво доедало поленья, покойно колыхаясь за покрасневшей чугунной решеткой, и Он надеялся найти утешение хотя бы в этом мерном, убаюкивающем покачивании.

– Неужели ты ещё не понял этого? – отчаянно повторил свой вопрос Гость.

Звонкое эхо его голоса прокатилось тревожной волной по комнате, отчего пламя в очаге заметалось, как от порыва ветра, на мгновение замерло и полыхнуло мощной яркой вспышкой.
 
Ослепнув от света, Поэт крепко зажмурился. И вдруг почувствовал какое-то движение вокруг себя: оно ощущалось по мелкой, едва уловимой вибрации воздуха. Не в силах открыть глаз, Он замер в кресле, не видя, как вечный полумрак комнаты послушно подчинился силе этой вспышки и попятился к стенам. Закорчились, словно в судорогах тени, становясь всё меньше и прозрачнее, пока и вовсе не испарились где-то за пределами стен. И сами стены, не сдержав мощи света, отступали всё дальше и дальше, унося с собою всё, что было в комнате. Словно привязанные к убегающим вдаль стенам, бесшумно заскользили и разбежались в разные стороны стол с зазвеневшими бутылками, и диван со скомканным пледом, исчез в ослепляющем сиянии стеллаж с дрожащими и роняющими вниз порошу пыли книгами. Медленно тая в свете, удалялся и сам камин, пока его огонь не превратился в маленькую рыжую точку.
 
Когда воздушная дрожь утихла, Поэт открыл глаза.

Он по-прежнему сидел в кресле, но уже не в своей комнате, а в каком-то пространстве без стен и потолков. Его заливал белый спокойный свет, такой ровный, что было трудно понять насколько велико или мало это пространство? Откуда-то донёсся запах яблоневого цвета, который постепенно покрыл настойчивый и манящий дух железной дороги. Потом мимо проплыло невидимое облако, сотканное из аромата морских водорослей и соли, обдав его мелкими, словно пыль, брызгами, дунул тёплый бриз, к которому ненавязчиво примешивался далёкий, едва уловимый кофейный запах.
 
Его охватило волнение, запрыгало, затрепетало давно не дававшее знать о себе сердце. Оно стучало так громко и часто, что эхо биения не успевало таять в этом белом просторе, зависнув над ним какой-то причудливой мелодией, сопровождающей сладкое ощущение предчувствия чего-то очень значительного и дорогого.
 
Казавшаяся незыблемой белая пелена света вдруг дёрнулась, пришла в движение и – впереди и чуть правее него – приоткрылась, подобно театральной кулисе. Из этой бреши тут же вылетели две бабочки и доверчиво закружились вокруг Поэта. Строгое, безнадёжно немое пространство дрогнуло и отозвалось нежными, умилительными звуками, которые рождали прикосновения невесомых крыльев к невидимым струнам воздуха: по нему поплыло ощущение добра и радости.
 
Всего лишь на миг, на мгновенье – когда бабочки, увлечённые своей игрой, пролетели слишком близко от него, – Он почувствовал далёкий, тающий шлейф тонкого, родного запаха. Сердце, словно сорвавшись, сделало кульбит, дыхание сладострастно перехватило, и приятно закружилась, поплыла голова.
Это был запах его Любимой Женщины.
Запах, который всегда вызывал головокружение.
 
А кулиса света двигалась дальше, собираясь складками и открывая взору спрятанные за ней сочные краски летнего сквера. Там сверкало свежей голубизной небо, край которого окаймляла изумрудная зелень газона, щедро дарили ощущение тепла желтые лепестки ирисов, возвышающихся среди фиолетовых и розовых капель флокса, и блестел алый край резной скамейки под старым, чуть ссутулившимся тополем. Открыв скамейку полностью, занавес замер и вместе с ним, гулко толкнув грудь, замерло и сердце.
 
На другом краю скамейки сидела женщина.

Как путник, томимый жаждой и прильнувший к долгожданному роднику, Он жадно смотрел, не в силах оторвать взгляда от родного силуэта, по капельке напиваясь счастьем и наслаждением.
 
Это была она – его Любимая Женщина.
 
Она по-прежнему была очень красива. Вот только  совсем не старалась подчеркнуть свою красоту: одетая в скромное и тёмное платье, без всяких украшений, с собранными в хвост роскошными, цвета тёмного каштана волосами, она держала в руках старый фотоальбом, между листами которого виднелся засохший цветок.

Женщина с грустной улыбкой рассматривала снимки, её длинные ресницы подрагивали, губы, мягкие и теперь потускневшие, шевелились, будто повторяли далёкий разговор, оставшийся выцветшей подписью на фотографии.

– Она прекрасна, – послышался за спиной восхищённый голос Ночного Гостя.
 
– Что это? – изумлённо прошептал Поэт.

– Это сон, – спокойно ответил Психотропус, шелестя бумагой.

– Как же она прекрасна, – любуясь женщиной, повторил Гость и, помолчав, грустно добавил: – Какая неоправданная, глупая  смелость – уйти от такой женщины. Поистине, терпение Бога беспредельно.

– Это мой сон? – потрясённо спросил Он.

– Не только, – сказал Психотропус. – Это – ваш сон.
 
– Сейчас она видит то же самое. – Гость задумчиво потёр подбородок. – Удивительно, как ваши сны похожи, как совпадают до мелочи... Хочешь поговорить с ней?

– Нет! Очень! – сбивчиво сказал Он. – Я не знаю...

Гость терпеливо вздохнул и положил ему на плечо свою тёплую руку.
– Во сне не обязательно продолжать носить эту ненужную геройскую маску стоика. Сон, пожалуй, единственная зона, до которой ещё не дотянулась жадная рука тщеславия человеческого... Вы, к счастью, ещё не научились подсматривать и подслушивать сны. А значит нет смысла прятать свои чувства и обманывать самого себя.
 
Его рука сжала плечо.
– Не лги себе. Подойди к ней

Поэт нерешительно поднялся.
 
Бескрайнее волнение на миг лишило крови не только его лица, но и мозга. Перед глазами пробежала пелена, перемешав в голове, словно карты, привычные понятия «верх» и «низ». Он качнулся, но устоял, и сознание вскоре прояснилось, возвратив равновесие тела и мысли. И тогда Поэт, не отрывая взгляда от любимой и забывая дышать от волнения, медленно двинулся к ней. Сердце его трепетало так, что выпрыгнуло из груди и уже стучало где-то в висках. Чем ближе Поэт подходил к ней, тем всё быстрее и быстрее становился его шаг: он словно боялся, что видимость счастья окажется вот-вот готовым рассеяться миражом.
 
Наконец, не выдержав, Он почти побежал, как вдруг в двух шагах от скамейки, наткнулся на невидимую стенку. Не веря себе, Поэт пощупал вокруг, похлопал ладонью, навалился плечом, а затем, несколько раз, что есть силы, ударил по прозрачной преграде кулаком, но воздух был непроходим.
Он с отчаянием посмотрел на Гостя.

– Гениальная находка Творца, не правда ли? – послышался довольный голос Психотропуса. – Если бы во сне можно было не только говорить или видеть друг друга, но ещё и чувствовать или осязать, тогда бы вы просто перестали ценить реальность.
 
– Ну, же, – прошептал Гость, – поговори с ней, она ждёт.

Поэт закрыл глаза и, опять теряя сознание от волнения, выдохнул: 
– Здравствуй...

И вдруг споткнулся, не решаясь произнести следующее слово.
Он молчал и робко глядел в пол, чувствуя, как нерешительность медленно запечатывает его в неподвижность мига. Это могло бы продолжаться бесконечно, но Он уловил краем глаза какое-то движение сбоку: ночной незнакомец, отчаянно жестикулировал, подбадривая его.

– Ну, же! – наконец, не выдержал Гость, и Он, вздрогнув, решился:
 – ... любимая.

Женщина подняла взгляд и радостно, полушёпотом ахнув, поднялась со скамьи. Давно не трогаемые поцелуем суховатые губы расплылись в улыбке – в той самой улыбке, которая всегда, сразу же, ещё едва родившись, наполняла всё его существо нежностью. Эта улыбка казалась ему самой совершенной: увидев её лишь раз, Он сразу понял бессмысленность всех существующих на свете шедевров.
Она улыбалась ему. Улыбалась как прежде: губы приоткрыли ровный край верхних зубов, на правой щеке появилась ямочка, безупречный овал глаз неуловимо преобразился в забавные щелки.

Всё было как прежде, вот только сейчас эта улыбка была будто бы неполной, незаконченной: нужные штрихи не давала дорисовать бесконечная тоска во взгляде.
      
– Милый, – сказала Она, и от звука её голоса Поэт пропал, растворившись в своей нежности, став самою нежностью. – Милый, ты опять задержался. Но я нисколько не сержусь, не переживай, мне было чем занять себя. Вот, – её руки бережно покачали альбом, – пока ждала, пересматривала наши с тобой сны. Я всегда ношу их с собой.
 
Она торопливо перелистнула несколько страниц назад и показала на снимок:
– Вот, посмотри. Я гуляла у старой ротонды, в саду. Там, где ты поцеловал меня в первый раз, помнишь?

Поэт закрыл глаза, вспомнив, что на её губах тогда был вкус зелёного яблока. С тех пор этот плод стал для него вкуснее самых экзотических фруктов, потому что всегда напоминал о сладости первого поцелуя.
 
– А ещё по твоим волосам ползла божья коровка, – сказал Он дрогнувшим голосом. – Помнишь?

– Конечно, – закивала Она головой. – Ты посадил её мне на палец и мы, как дети, приговаривали: «Божья коровка, улети на небо». И смеялись, смеялись...

– Мы были так счастливы, что умели смеяться.

Женщина замолчала и, бережно прижав альбом к груди, подошла к невидимой стенке. Они долго смотрели друг на друга, и её ладонь медленно скользила по прозрачному препятствию, за которым были его лицо и руки – словно гладила.

– Пока ты шёл ко мне, мы ехали в поезде, – тихо заговорила Она. – В том самом вагоне с весёлым усатым проводником. Помнишь как он крутил на пальце поднос с горячим чаем и громко пел тирольские песни? Все пассажиры так прониклись его настроением, что сразу стали добры и открыты. И всю дорогу угощали друг друга разными сладостями. – Она прислонилась щекой к его ладони. – А потом ты уснул у меня на коленях.

– Нет, я не спал. Я просто не хотел тревожить ощущение счастья. Оно было таким хрупким, что я боялся даже приоткрыть веки.

Женщина закрыла глаза и будто потёрлась щекою о ладонь.
– Я уже побывала у моря, – поделилась она. – Там, где вода утром такая свежая, что пахнет арбузом. Там, где ты нашёл самый удивительный в мире камень. Помнишь, синий камень, с ровным желтоватым кругом? Потом ты выгравировал в этом круге моё имя.

Перед глазами Поэта пронёсся эпизод из его сна, в котором тот самый камень медленно падал в разбушевавшееся море. Он грустно улыбнулся:
– Наверное, он уже давно потерялся.

– Что ты! – оторвавшись от ладони, женщина укоризненно посмотрела на него. – Он по-прежнему лежит на комоде, рядом с твоей фотографией. Только позолота букв немного потускнела... А ещё я каталась с тобою на коньках и опять смеялась, потому что ты был таким неуклюжим и всё время падал.
 
Она улыбнулась, но теперь улыбка её была полна смиреной печали.
               
– И, конечно же, опять смотрела на ледоход, – продолжила женщина. – Ты помнишь ту весну? Это мой любимый сон. Я каждую ночь обязательно прихожу на то место. Помнишь, там, на набережной, под старым клёном? Это было только наше с тобой место. Я всегда жду тебя там и смотрю, смотрю, как мимо меня проплывают льдинки...

– Помню, родная, – с трудом проглотив комок в горле, прошептал Он. – Конечно, помню.

Она прикоснулась губами к невидимому стеклу, за которым была его ладонь и приставила к ней свою.

– В тот день, ты, как всегда опоздал и бежал ко мне, смущённый и смешной. – Её губы опять тронула улыбка, теперь грустная. – У тебя было такое виноватое лицо... Ты ничего не смог сказать и просто вытащил из-за пазухи розу. Бульвар в снегу, и эта роза, беззащитная, нежная. Казалось, она тут же должна была завянуть, но морозный воздух вдруг отступил и даже наполнился её ароматом. Цветок оказался сильнее стужи...

Она вынула из альбома высохшую потемневшую розу и, закрыв глаза, понюхала её.
 
– Да, было очень свежо. Я боялся, что ты простудишься...
 
– ... и закутал мне шею своим шарфом, – подхватила женщина. – Помнишь, как долго ты уговаривал меня, а я всё не подавалась уговорам, убегала и пряталась за деревьями? Этот шарф казался мне таким нелепым и был таким колючим.

– Он был очень тёплым, – нежно погладил маленькую ладонь любимой Поэт, – и не дал тебе простудиться.

– Зато простудился ты, – виновато сказала та. – И всё из-за меня.

– Вовсе нет, – тщетно пытаясь погладить ей волосы, успокоил Он. – Ты не причём. Я простыл потому, что читал тебе стихи. Я так старался перекричать шум ледохода, что, наверное, наглотался холодного воздуха.
 
Любимая женщина покачала головой:
– Как же долго тогда тянулся мой рабочий день. Я, не отрываясь, смотрела на часы и считала минуты, чтобы скорее прибежать к тебе и напоить микстурой и горячим молоком...

– ... а я лежал и боялся заснуть, чтобы не пропустить тот миг, когда в дверь раздастся стук.
 
Пересиливая волнение, Он часто задышал.
– Тот самый, каким могла постучаться только ты. Помнишь? Скажи, ты помнишь? – горячо шептал Он.

– Конечно! Я отбивала ритм нашей с тобой любимой мелодии.
 
Она подняла руку и, напевая, бодро застучала по невидимой стенке:
– Та-та, та-та, та-та-та...
 
И Поэт вдруг услышал, как в такт её напеву зазвучала, словно аккомпанемент, музыка – тихая, но отчётливая, с характерным шипением звукоснимателя, – будто кто-то завёл старую, давно забытую пластинку.
 
Его глаза защипали слезы: начало дня они всегда встречали включением этой пластинки на старом, найденном однажды на чердаке патефоне.
 
– Наш с тобой Вивальди, – сомкнув веки, прошептал Он, внимая звукам с таким наслаждением, будто по глоточку пил бесценные воспоминания.
 
– Совершенно верно, – донёсся откуда-то издалека голос Психотропуса. – «Весна, март».

Музыка оборвалась в тот самый момент, когда Она прервала себя и её рука, словно обессилев, безвольно опустилась.
 
Он открыл глаза и встретился с ней взглядом.
 
– У нас были с тобой замечательные сны, – с грустью разглядывая его, сказала Она.

– Это были не сны, родная! – почти закричал Он. – Это всё и вправду было с нами!

– Разве? – отстранёно спросила она, не отводя глаз. – Прошлое кажется мне сейчас счастливым сном. Впрочем, сейчас моя жизнь тоже похожа на сон. Только он горький и безрадостный. Я с нетерпением жду ночи, чтобы скорее забыть его и проснуться в наших с тобой снах: ведь, они никогда не были дурными.
 
Лоб женщины прорезали морщинки сострадания, глаза наполнились влагой.
– Ты постарел, милый...

– Что поделаешь... Старость души не терпит молодого лица.

– Но почему она состарилась так быстро? – Её голос дрогнул.

– От горя. Всякой душе тяжело хоронить мечты молодости.

– Почему ты разлюбил меня? – внезапно спросила Она.

– Ты говоришь невозможное. Разве можно разлюбить счастье?

– Но ты бросил меня.

– Нет! – побледнев, громко прошептал Он. – Нет! Просто у меня не хватило сил видеть, как начала стареть твоя душа. Ведь я так и остался бедным поэтом, не нажил званий, не заработал денег...

Любимая Женщина с укором покачала головой:
– Мужчины, мужчины... Вы так самоуверенны, что позволяете себе решать за нас. Вы кое-что поняли в законах природы, но вам никогда не понять счастье женщины, которая видит стойкость своего мужчины перед соблазном достатка и титула, в обмен на свои идеалы.

– Какой прок от моих идеалов, если я так и не смог подарить тебе ни одного дорогого подарка. – Он смущённо отвёл глаза. – Больше всего на свете я мечтал купить тебе колечко с розовым камнем, которое так понравилось тебе в лавке старого антиквара, но... – Поэт виновато опустил голову. – Я так и не накопил денег.

– Что такое – эти камешки? – Она, улыбаясь, погладила стекло, не дававшее прикоснуться к волосам. – Ты дарил мне свои стихи.

– Они не могли украсить тебя.

– Меня украшала любовь, которой были наполнены эти стихи.

– Но твоя любовь... – печально ответил Он. – Однажды я заметил, что она начала перерастать в жалость.

– Глупый, – нежно сказала Она. – Какой же ты глупый! Любовь может перерастать только в ненависть. Всё остальное – жалость, гордость, сочувствие, понимание – блики, которыми переливается любовь. Странно, что ты заметил всего один из сотни бликов.

– Он был самым ярким! Он слепил, убивал меня.

– Глупый, глупый! – засмеялась женщина, продолжая гладить невидимое стекло. – Тщеславный дурачок. Как может убивать самое высокое переживание, присущее только человеку? Я полюбила тебя вовсе не за поэтический талант, а за твой дар сострадать людям.

– Сострадание не приносит ничего, кроме боли!
 
– Нет, – спокойно возразила Она. – Твоя боль не от сострадания. Она от непонимания – почему на это естественное чувство способны не все? Она от бессилия перед равнодушием.

– Тогда зачем оно? – с горечью вопросил Он. – Зачем, если приносит только мучение?

– Чтобы оно не пропало совсем. Кто-то же должен быть хранителем вымирающих чувств. Жизнь доверила это чувство тебе и таким, как ты, чтобы вы сохранили его, не дали ему исчезнуть. Чтобы люди окончательно не превратились в зверей. Когда-нибудь вы научитесь находить друг друга и вместе сможете вылечить мир от равнодушия. Но для этого тебе надо снова начать жить. Жить, понимаешь?

Слова Любимой Женщины отзывались в его душе таким пронзительным чувством, что Он просто задохнулся от нежности, переполнившей его.

– Ты... – волнуясь, сбивчиво заговорил Он. – Я хочу тебе сказать... Я...

Внезапная яркая вспышка вновь ослепила его и оборвала на полуслове.
 
Он зажмурился, прикрыв глаза рукой, и почувствовал, как воздух вокруг него задрожал, пришёл в движение.
– Нет, не уходи! Постой! – отчаянно закричал Поэт.

Ответом ему был бодрый треск горящих поленьев.
 
Он с трудом разлепил веки. Напротив, склонившись к камину, сидел Гость и подкидывал в огонь дрова. На месте стоял и неприбранный стол, как и прежде свисал с дивана плед, пряча коврик за своими мятыми клетками. Всё так же мерцала темнота, отбиваясь от проблесков огня.
 
– Почему она ушла? – простонал Поэт.

– Ты проснулся, – отряхнув пальцы, спокойно ответил Гость.

На его сердце, ещё минуту назад купавшемся в сладких ощущениях любви, опять начала наваливаться пустота.
– Но ведь сон не закончился!

Гость с удивлением посмотрел на него.
– Конечно, не закончился, – согласился он. – Ещё никому и никогда не удавалось досмотреть свой сон до конца.

– Психотропус! – взмолился Он, хорошо понимая напрасность мольбы. – Верните меня в сон! Я не успел сказать ей самое важное.

– Самое важное надо говорить не во сне, – ответил тот и, помолчав, предупредил: – И впредь не зовите меня, не стоит быть таким безрассудным.

Поэт опустил лицо в ладони и надолго замолчал.
– Впрочем, пусть будет так, – глухо произнёс он через некоторое время. – Даже хорошо, что она не узнает всего того, что произошло после. Хотя... Это же всего лишь сон.
 
Он в бессилии сжал кулаки и проговорил сквозь зубы:
– Ненавижу эти лживые миражи. Дают надежду и тут же отбирают её.

Подняв ворох красных искр, Гость потрепал кочергой горящие поленья и лишь потом ответил:
– Нет, сны не лгут. Ложь – это изобретение человека.
 
– Вторая Сторона не приемлет повторов, – нравоучительно произнёс Психотропус, – но я сделаю исключение. – Он привычно прокашлялся. – Сны так же правдивы, как и смерть. Но они и эхо разума, который с трудом пробивается сквозь завалы прошлых дум и впечатлений. Которые, в свою очередь, ваши фантазии и эмоции порою доводят до абсурда, пользуясь свободой, предоставленной им ночью. И они не дают надежду, нет – напрасно вы так упрощённо относитесь к снам. Они гораздо мудрее. Они лишь напоминают о самом важном, но тактично не подсказывают конец, подталкивая вас самим принимать решение. Потому, что любая концовка предполагает всего лишь один финал. Только слабые духом принимают его за подсказку свыше, называя вещим сном, и следуют ему. И иногда это у них получается, но поверьте мне – случайно. – Он небрежно фыркнул. – Потому что финалов, по меньшей мере, два.

– Можно оставить всё, как есть, а можно попробовать повторить то, что видел во сне, – продолжил его мысль Гость. – Но ты и сам знаешь, что на самом деле финалов гораздо больше.
 
Образ Любимой Женщины ещё стоял перед глазами Поэта, однако медленно и неуклонно размывался, таял, закрываясь мерклым облаком реальности. Его бледные губы дрогнули:
– Финал только один. Мне поздно менять жизнь...

– Повтори, пожалуйста, – вдруг встрепенулся Гость.
 
– Поздно, – помолчав, сказал Поэт.

– Прекрасно. – Гость удовлетворённо откинулся к спинке кресла. – Замечательно!

Поэт простился с видением, ставшим далёким и бесформенным тусклым пятном и недружелюбно посмотрел на радостное лицо незваного гостя:
– Ты находишь это прекрасным?
 
– Я нахожу прекрасным то, как ты произнёс это слово «поздно».– Гость довольно щёлкнул пальцем и обратился в темноту: – Ты тоже заметил?
 
– Интонация голоса, – скандировано, словно констатируя аксиому, заговорил Психотропус, – имела характерные признаки, указывающие на неспособность в текущий момент времени утвердиться в законченности своего целеполагания и даже завуалированное желание его неосуществления.
 
Ночной Гость со значением поднял палец:
– Понимаешь, о чём он? – И не дожидаясь, сам ответил на свой вопрос: – Это слово ты впервые произнёс неуверенно, но не обречённо.

И Ночной Гость засмеялся. В его смехе слышалось такое искреннее облегчение, что даже привычный плотный мрак начал казаться лёгким шёлком, опустившимся с потолка.
 
– Между прочим, – добавил Психотропус, – я бы мог привести немало примеров тому, как сны заставляли сомневаться в окончательно принятом решении, но... Времени у нас почти не осталось, поэтому давайте лучше потратим его на тот важный вопрос, который сейчас беспокоит вас.

Поэт почувствовал пристальный взгляд из темноты и, колеблясь, кивнул: 
– Вы говорили о правдивости снов. Но ведь в них бывает, происходит невозможное, очень далёкое от правды. Например, возвращается детство, оживают умершие...

Ночной визитёр понимающе закивал:
– Я ждал этого вопроса. Ты позволишь? – обратился он в темноту.

– Не возражаю, – ответили оттуда.
 
Гость ненадолго задумался, собираясь с ответом.
– Всё имеет вторую сторону, – начал он. – То, о чём говоришь ты – другая сторона снов. И в этом кроется великая мудрость жизни. А она всего лишь в том, что человек не должен жить без мечты. Даже когда она кажется несбыточной. Сны помогают не бросить её и отменяют рамки невозможного. И тогда...
 
– И тогда человек летает, – сказал Поэт, вспомнив свой сон.

Ночной Гость добро посмотрел на него и согласно прикрыл глаза. 
– А зная о необратимости времени, люди должны получать утешение. Сны дают передышку от тоски и позволяют хотя бы ненадолго вернуться в прошлое, чтобы ещё раз пережить самые лучшие моменты, насладиться безмятежностью. И поговорить с теми, которых так не хватает сейчас.

– Послушайте, почему я должен верить вам? – спросил Поэт, переводя взволнованный взгляд с Гостя на едва заметный силуэт во мраке.

– Потому, что не хочешь верить себе, – ответил Психотропус.

– Потому, что хочешь верить нам, – ответил Гость.
 
Сказав это, он поднялся с кресла, загородив свет огня.
На некоторое время в комнату опять вернулся густой мрак.
 
Постояв так некоторое время, Гость отошёл в сторону, и Поэт едва сдержал вскрик: в кресле сидел его Лучший Друг. Он, улыбаясь, смотрел на него – крепкий, молодой, светловолосый. На нём была походная одежда, как в то утро, когда они виделись в последний раз.
 
– Ты? – волнуясь и жадно рассматривая друга, спросил Он. – Это действительно ты?
 
Тот, молча и, немного стесняясь, кивнул.

Поэт решительно вскочил и твёрдым шагом подошёл к барьеру, разделяющему явь от снов.
– Как ты мог? – с болью вскричал Он. – Как же ты мог так поступить с нами?

– Так получилось, – виновато разведя руками, улыбнулся тот. – Прости меня.

– Но почему? Почему ты? Ведь ты не был новичком! Покорил не одну вершину, знал, как коварны горы, почему ты не уберёг себя?

– Наверное, именно поэтому. Я выходил сухим из таких перипетий, что поверил в свою бесконечность. Мне показалось на миг, что я приручил смерть. Ей хватило этого мига, чтобы доказать, как слаб человек в своих претензиях на её покорение... Она была права.

– Что? – изумился Поэт. – Ты оправдываешь смерть?

Лучший Друг покачал головой:
– Я винюсь за свои ошибки. Я слишком поздно понял, что смерть не любит торопливых, тех, что спешат жить. Жизнь надо вкусить не спеша.
 
Он встал, широко улыбнулся и, подойдя к барьеру, протянул руку:
– Здравствуй, друг мой.
 
Не сводя с него глаз, Поэт неуверенно поднял навстречу свою руку. И она вдруг прошла невидимую преграду. Рукопожатие произошло.
Отшельник потрясённо посмотрел на Гостя.

– Смелее, – подбодрил тот. – Сны милосердны. С теми, кого уже нет, они позволяют испытать всю полноту ощущений, присущую жизни.

И тогда Поэт, с нескрываемым счастьем на лице, бросился в объятия друга. Они долго стояли молча, крепко обнявшись.

– Как мне не хватает тебя, – боясь открыть глаза, чтобы не пролить скопившиеся слёзы, тихо признался Он.

– Мне тоже. Зато теперь я могу приходить ко всем вам одновременно.

Они, наконец, ослабили объятия, но лишь настолько, чтобы немного отстраниться и рассмотреть лица друг друга. Руки при этом продолжали крепко держать плечи, будто боялись отпустить их совсем, чтобы опять не потерять навсегда.

– Ты всё такой же, – тщетно пытаясь проглотить тугой, болезненный комок в горле, сказал Он. – Всегда и во всём стараешься находить хорошее.

– Жизнь прекрасна, друг мой. Встав по другую её сторону, я могу сказать это с ещё большей уверенностью.

Жизнеутверждающие слова Друга вдруг так отчётливо обнажили осознание временности, эфемерности их встречи, так обострили болезненное ощущение пустоты, что Он не выдержал: слёзы разжали веки и покатились по щекам.
– Это жестоко... Ты ушёл слишком рано.

Лучший Друг ласково потрепал Его волосы, посадил на стул и вернулся в кресло:
– Нет, мой друг. Я исчерпал свой лимит льгот, а Смерть пунктуальна и приходит в точно назначенный час. Она не лебезит даже перед известными и прославленными. Её не интересует возраст, есть ли у тебя деньги и власть. В её законе нет исключений и лазеек, он равен для всех.
 
Склонив свою светлую голову на плечо, Лучший Друг посмотрел на Поэта долгим, пристальным взглядом и с тихой тревогой спросил:
– Что с тобой происходит, друг?

– Со мною уже давно ничего не происходит, – отведя покрасневшие глаза, ответил тот как можно равнодушнее.

– Я не узнаю тебя... Ты, который не любил незаконченных дел, не хочешь даже дочитать свою книгу.

– Я давно не читаю книг.

– Книгу своей жизни, друг. Ты бросил её, не дойдя и до половины.

– Она оказалась неинтересной, – махнул рукой Поэт, пожалуй, преувеличенно равнодушно. – Хотя, надо признать, поначалу была очень увлекательна, я читал её взахлёб. Но потом в сюжете появились повторения, штампы, он стал надуманным. Начали исчезать самые любимые герои, появились новые персонажи, которые совсем неинтересны мне и которые полностью переменили стиль и фабулу. Моя книга наполнилась банальностью, скукой... Её окончание так предсказуемо, что я просто пролистываю страницы, чтобы дойти до конца.

– Никому, – прикрыв глаза, покачал головой Лучший Друг, – никому не дано знать окончания в своей книге. Жизнь может изменить сюжет даже за одну страницу до окончания. Поверь мне, ты будешь жалеть.

– Сейчас я жалею только о том, что многого не успел сделать для тебя. Не всегда был внимателен, недосказал всего, что хотел. Недопонял, недодал... Прости меня, друг.
 
– Надеюсь, теперь вы понимаете, что я имел ввиду, говоря о правдивости Смерти? – прочувствованно проговорила темнота. – Истинное отношение к человеку становится таковым только после её наступления. Только тогда его начинают ценить, искренне сожалеть и с поздним прозрением каяться.

– Ну что ей стоило простить! – вскричал Поэт. – Ведь он сделал всего одну ошибку, всего одну! А смерть не дала даже маленького шанса исправить её.

Друг и Гость, сдержав снисходительные улыбки, понимающе переглянулись.
– Она давала мне много шансов, – возразил Друг. – То, что я выбирался из жутких передряг, и было шансом. Только я не понял этого тогда, не оценил. Наоборот, ещё больше уверовал в своё везение и исключительность. Смерть не прощает такого неуважительного отношения к жизни. Это – хороший урок.

Они опять переглянулись, и Гость согласно кивнул головой.

– Урок? – поразился Поэт, медленно привстав. – Ты сказал – урок? Да какой смысл в таком уроке, если уже ничего нельзя поправить?

– Чтобы это поняли вы – живые. Человек начинает понимать лишь тогда, когда навсегда теряет что-то. Или кого-то...

И опять ночной визитёр согласно и задумчиво закивал.
 
Поэт опустил глаза, понимая, что слова друга были правдой. Пусть жёсткой, даже  жестокой, но правдой, против которой ему нечего было возразить.
– Почему ты так редко приходишь ко мне во снах? – спросил Он через паузу.

– Не люблю грусти, – весело подмигнул тот. – А моё появление заставляет грустить дорогих людей, когда сон закончится.

Ровное биение часов, прятавшееся за уже ставшим привычным шумом огня, вышло на первый план, напоминая, что время по-прежнему делит действительность на мгновения и отправляет их в прошлое.
 
– Я до сих пор не могу говорить о тебе в прошедшем времени, – тихо признался Поэт. – Как же я скучаю по тебе...

Лучший Друг смущённо потёр лоб, улыбнулся:
– Спасибо. Приятно оставаться живым в сердцах своих друзей. Плохо другое. – Лицо Друга вдруг стало серьёзным, глаза смотрели строго, ему даже показалось, с укором. – Скорбя о нас, вы перестаёте замечать живых. Я и сам когда-то делал эту ошибку.
 
Поэт вопросительно посмотрел на Друга.
– Не обижайся на меня, друг, но... Вспомни, сколько в твоей жизни тех, о ком ты уже говоришь в прошедшем времени. Хотя они ещё живы. Живы! Поверь, им гораздо нужнее твои чувства, чем мне.

– Ты говоришь... о ней? – дрогнувшим голосом спросил Он.
 
Друг улыбнулся, не отвечая. И медленно исчез во мраке.

Тихая, уже не пронзительная грусть, по-хозяйски возвратилась в давно обжитое для себя место – сердце Поэта, тронув по дороге светлой печалью его губы. Не отрывая влажных глаз от кресла, где только что сидел дорогой человек, Он негромко сказал:   
– Вот в этом он весь. Даже уйдя, исчезнув навсегда, старается помочь и подбодрить. Знаешь, – повернулся он к Гостю, – мой друг всегда был таким: мчался по первому зову, бросал все дела... Мой друг хотел, чтобы всем было хорошо. Он был лучшим из нас.

– Да, вы правы, – сказал Психотропус. – У Смерти безупречный вкус. Она всегда выбирает лучших.

– Она жестока!

Темнота недовольно заколыхалась, заструилась холодом.
– Не больше, чем сами люди, – ответила она. –  Разве те, кого вы предали забвению, не похоронены вами же заживо?

Ледяной тон Проводника вмиг сковал пламя в очаге, обратив его в мерцающее голубым свечением ледяное изваяние, и превратил искры, вылетающие из очага, в крупинки льда, которые, падая, застучали по паркету.

 – Вы делаете это так легко, так самоуверенно, будто постигли тайну бессмертия, будто у вас ещё будет время наверстать упущенное. – Холодная темнота придвинулась вплотную, покрывая ресницы Поэта инеем. – А ведь у вас есть право, которого нет даже у смерти. Право оживить. Для этого всего-то и надо, что просто не заставлять себя забыть их. Но вы отдали эту возможность гордыне и обиде... Безумцы. Самонадеянные, слабые безумцы.

Ночной Гость прикрыл дрожащие плечи Поэта пледом, сбил тёплыми руками ледяной панцирь с огня и подбросил в камин дров.
 
– Скажи, Поэт, – с печалью вопросил он, – когда в последний раз ты навещал своих родных? Встречался с приятелями? А сколько нитей общения ты прервал только потому, что однажды с кем-то не сошёлся во мнении или предпочёл встрече леность досуга? А разве не похоронил ты свою, ещё живую Любовь?
 
– И после этого ещё смеет упрекать в жестокости Смерть, – оттаивая, сказал Психотропус.

– Жизнь! Это жизнь делает нас такими! – сорвался на крик Он. – Разве не она, по капле выдавливает из нас милосердие, которым наделён каждый новорожденный ребёнок? Она будто не замечает благих намерений и желания жить по заповедям! Мне всё больше кажется, что даже – наоборот: она благосклонна к тем, кто переписывает эти заповеди на своё усмотрение!

Дыхание Поэта перехватило, как от быстрого бега, но недосказанность не дала отдышаться.
– Зачем страдать, придерживаясь добродетели, если порочность не наказуема, даже, напротив, поощряется! Обмани – и ты получишь то, что хотел! Предай – и ты возвысишься над другими! Покриви душой – и ты получишь покровителей, которые не только оправдают любые твои грехи, но и объявят их святостью! Как не ожесточиться, если в жизни столько же правды и справедливости, сколько любви в дорогой путане: чем толще кошелёк клиента, тем больше и любовь...

– Браво, – раздался из темноты уверенный голос и это был не Психотропус.

Поэт повернулся.

Откинув как полог густой бархат тьмы, скрывавшей гостиную, к нему, не торопясь, вышел невысокий упитанный человек. Неполный прищур его круглых, почти бесцветных глаз, привычно маскировал подозрительность взгляда. Вынужденный, почти от самого уха пробор, искусно прикрывал раннюю плешь, двойной подбородок подпирал узел дорогого галстука, скрупулёзно подобранного в тон не уступающего в цене сюртуку.
Судя по снисходительному выражению лица, вальяжной походке, он был высокопоставленной особой, возможно даже причастной к самым высшим кругам.

Засунув руки в карманы, толстяк оценивающе осмотрелся.
Распространяя обильный дух французского парфюма, медленно прошёлся по комнате, задержал взгляд на картине, иронично хмыкнув, перешёл к следующей. Наконец, заскучав, зевнул, подошёл к креслу у камина и выжидающе покачался с пяток на носки. Ночной Гость вежливо встал, уступая место. Тот, не поблагодарив, развалился в нём и, сложив ногу на ногу, стал с интересом разглядывать хозяина.

– Зачем ты здесь, Бывший Друг? – неучтиво спросил Поэт. – Я не звал тебя.

– Узнал, – удовлетворённо сцепил свои короткие холёные пальцы на огромном животе Бывший Друг. – Ну, признайся себе, что когда ты произносил свой монолог, в первую очередь вспомнил обо мне. Пожалуй, именно мой образ наполнил твою речь таким незабываемым темпераментом. Браво!
 
Не скрывая и даже акцентируя свой сарказм, он лениво похлопал в ладоши.

– Что ж, ты прав, – холодно ответил Поэт. – Лучшего примера для наглядности моих слов не найти. Самый слабый из нас стал сильным мира сего.

Бывший Друг уязвлённо поджал губы, в глазах промелькнула злоба.
– Ты просто завидуешь, – умело стараясь слепить безразличие на застывшем лице, произнёс он.
 
Психотропус молчал. Не мешал беседе и Ночной Гость: он стоял у стенки, как раз между ними, и, чуть закусив согнутый палец, внимательно внимал речам. Выслушав толстяка, он с интересом перевёл взгляд на Поэта.

– Стоит ли завидовать мыльному пузырю? – ответил тот. – Они тоже могут достигать гигантских размеров.

Эти слова сорвали маску снисходительности и уверенности с лица непрошеного гостя: оно побагровело, глаза сощурились.
 – Да! – оскорблено вскричал он. – Да! Да! Я был самым слабым из вас! У меня не было такого авторитета, как у вас, и несправедливая судьба обделила меня талантами. Но кто смотрит на прошлое, склонившись перед блеском настоящего? Кто? Сейчас на пьедестале стою я, а ты... – Он презрительно скривился. – Ты так и не воспользовался своим преимуществом. Ты неизвестный и забытый. Ты просто жалок...

Бывший Друг успокоился, во взгляде  опять появилось высокомерие.
 
– Ты не понял самого главного, – продолжил он, с недобрым прищуром взирая на Поэта. – Главное в этой жизни – не даровитость, не ум. Вовремя понять смысл жизни – вот что важнее всего. И я понял его.

Он заносчиво поднял голову и замер в этой позе, будто памятник самому себе.
 
– И что же ты понял? – спросил Поэт.

– Смысл в том, чтобы тебя не опередили. – Глаза Бывшего Друга неподвижно уставились на Поэта. – У жизни на столе есть несколько лакомых кусков – власть, деньги, известность... Но их мало, на всех не хватит. Надо успеть прийти к ним первым. – Его тонкие губы скривились в небрежной усмешке. – И я успел.

Некоторое время они, не отрываясь, смотрели друг на друга, словно мерились силой взгляда.
 
– Ты так спешил, что взял то, что не принадлежало тебе, – не отводя глаз, ответил Поэт. – Кто-то заслуживал это больше. Просто потому, что талантливее, способнее и умнее.

Толстяк хмыкнул. Весь его вид показывал, что он только что услышал дикую нелепость, на которую и не стоит отвечать. Но ответил, издевательски вопросив:
– Неужели существуют люди, готовые принять, что кто-то другой лучше тебя самого?

– Принять это трудно, – без желания ответил Поэт. – Гораздо легче обмануть, отнять, прийти на готовое. А потом объявить подмену истиной, переписав законы и убедив мир в верности лжи и лживости правды.

– Глупости! – опять повысил голос тот. – Наша жизнь всего лишь ставка в игре, в которой нет форы и переигровки. А в игре кто-то должен победить, а кто-то проиграть. – Маленький рот растянулся в двусмысленной улыбке. –  Согласись, я очень способный игрок.

Поэт почувствовал нетерпеливое раздражение:
– В любой игре есть правила, – сухо сказал он. – И ты сам понимаешь, что если бы играл по ним, твои шансы на победу были бы ничтожны.
 
– О правилах говорят те, кто не взошёл на пьедестал. Важна победа! Только она! Иначе зачем и начинать игру? – Он опять принял любимую позу монумента. – Я убедил мир, что я сильный!

– Ты убедил себя. А остальных заставил поверить в это. Вот только истина от этого не перестала быть истиной, а ложь – ложью.
 
– И ты можешь доказать это? – издевательски засмеялся Бывший Друг.

– Нет, не я, – пожал плечами Поэт. – Это докажет время. Оно всегда обнажает правду.

– Плевать. Всё это будет уже после меня.

– Прошу прощения, – неожиданно раздался голос Ночного Гостя. – Я просто не могу остаться в стороне от столь занятной беседы.

Он подошёл к Бывшему Другу:
– Вы позволите задать мне всего один вопрос?

– С кем имею честь? – не поворачивая головы, недовольно спросил тот.

– Ну, почему всем приходится напоминать об опасности игры со словами? – вполголоса заворчал Психотропус. – Зачем употреблять такое деликатное слово как «честь», если его первоначальный смысл давно забыт?
 
Бывший Друг удивлённо приподнялся и попытался разглядеть темноту.
– Так вас трое? Классическая комбинация. – Он едко похлопал в ладоши. – Видимо, твой третий компаньон уже потерял своё лицо, если даже не решается показать его?

В ответ на это бескрайняя стена мрака неуловимо дрогнула и придвинулась ближе. Из неё выделился плотный бесформенный сгусток и невесомой тенью медленно облетел нового гостя, будто разглядывая его.
– Увы, – услышал тот вдруг полный соболезнования шёпот прямо у уха, – в своё время моё лицо, действительно, покажется вам весьма уродливым.
      
Толстяк, вздрогнув, отшатнулся и брезгливо, словно отгоняя назойливую муху, замахал руками.

– Так позволите? – вежливо повторил Гость.

Бывший Друг, едва взглянув на него, недовольно шевельнул пальцем.

– Благодарю, – поклонился Гость. – Скажите, вас не занимает такой пустяковый вопрос: а что будет с вами после вас?

Лицо нового визитёра мастерски слепило маску снисходительности. Он хмыкнул и, небрежно кивнув в сторону Гостя, обратился к хозяину:
 – Твой нынешний круг общения вполне тебе соответствует. Я, признаться, был заранее уверен, что вопрос будет далёким от здравого. – Он, наконец, удосужился посмотреть на вопросившего. – А после меня уже не будет ничего. Ни-че-го! Весь мир умрёт вместе со мной.
 
– И вас не беспокоит судьба души, попадающей в Вечность? – послышался изумлённый голос Психотропуса.
 
– Да нет никакой вечности, – лениво сдержал зевоту Бывший Друг. – И души тоже нет. Всё это сказки для убогих и неудачников. Есть только день, за которым идёт следующий и, которые складываются в жизнь. Одну единственную жизнь. И вы хотите, чтобы я, из-за каких-то недоказанных никем небылиц, прожил её, не попробовав славы, власти и богатства? Всех этих лакомых кусков со стола жизни, которые делают её полноценной?
 
Он оценил Гостя взглядом и строго покачал толстым перстом.
– Я давно понял таких, как вы. Этими разговорами о вечности вы просто оправдываете свою никчёмность. Или ты, – палец жёстко уткнулся в грудь Ночного Гостя, – ты хочешь сказать, что действительно веришь в этот бред?

– Я не верю. Я знаю.

– Ах, знаешь? – с сарказмом протянул толстяк. – И, верно, у тебя есть доказательства?

– Конечно, – пожал плечами Гость. – Бог вечен. А значит вечно и его дыхание – душа человека.

Бывший Друг изобразил с трудом сдерживаемый смех:
– И что же, ты видел Бога?
 
Гость улыбнулся и молча кивнул.

Бывший Друг глумливо сморщил лоб:
– Ты, верно, держал его за бороду?
 
Он, наконец, рассмеялся, довольный своей остротой.  Гость покачал головой:
– У него нет бороды.

– Неужели? – не меняя тона, посочувствовал толстяк. – Какая жалость... Ну, хватит! – Его мягкий кулак гневно стукнул по креслу, лицо опять сделалось строгим. – Довольно. Я давно вышел из того возраста, когда верят на слово. Лично я не видел Бога, а значит, он и не существует.

– Совесть тоже никто не видел, – задумчиво ответил Гость. – И, уж, тем более, не держал в руках. Но уверяю Вас, её терзания весьма ощутимы.
      
Бывший Друг устало застонал:
– Прекратите. Что за балаган? Даже если допустить, что Бог есть, он либо слаб, либо равнодушен. Его заповеди – всего лишь красивая сказка: обещания будущего рая не утолят голода и не выстроят крова здесь и сейчас.
 
– А что же тогда – правда? – спросил Гость.
– То, что её нет. Нет никакой правды! Ничего нет – ни правды, ни надежды, ни веры. Их придумали мы – сильные мира сего. Это мы кинули вам эти понятия, как кидают детям игрушки, чтобы они не мешали родителям заниматься своими делами.

Тишина, неловкая и напряжённая, схожая с той, что наступает после неожиданной, хлёсткой пощёчины, заволокла всё вокруг.

– Я не ослышался? – удивлённо спросил Психотропус. – Он сейчас сравнил себя с Богом?

– Беда Бога в том, что он слишком доверчив, – печально ответил ему Гость. – Мог ли он подозревать, что люди научатся искажать правду жизни?
 
Он вздохнул, распрямился и обратился уже к Бывшему Другу:
– Но, к счастью, не в вашей власти исказить правду Вечности... Что ж, не буду больше мешать. Ещё раз простите за то, что встрял в разговор.
 
Вежливо поклонившись, он отступил на пару шагов и растворился в сумраке.

– Какое жалкое оправдание своего бессилия, – бросил ему вслед Бывший Друг. – Вы всё на свете стараетесь объяснить, подвести под логику, расставить точки. Совсем забыв о том, что человек несовершенен. Потому что разум его слаб! Разум – ничто против силы! Все ваши вымученные столетиями логические звенья, причинно-следственные связи разбиваются в прах от удара мощного кулака. А научно обоснованные доводы бессильны против маленького листка бумаги, на которой стоит печать властьимущего. Попробуй, докажи тирану, что земля круглая, если ему не хочется в это верить. Такова уж суть мироздания: сильные мира сего совершенствуют мир.
 
– Разве можно силой создать что-то совершенное? – спросил Поэт.
 
Бывший Друг лениво взял в руки гранёный штоф и, разглядывая этикетку, равнодушно спросил:
– Знаешь в чём наше главное отличие? – Повертев штоф в руках, он одобрительно скривил рот. – Чтобы добиться нужного тебе результата, ты пытаешься убедить людей в правильности законов, вывести из заблуждения, воззвать к совести. То есть, стараешься свести к нулю их жизненный опыт. Который, между прочим, пришёл с потом и кровью и как раз говорит об обратном. Результат, конечно же, не в твою пользу, ты проигрываешь. Я же делаю проще. – Глаза его стали холодны, голос жёстким. – Я заставляю сменить взгляды. И этот метод гораздо эффективнее твоего.
 
– Ты ломаешь людей.

– Название метода не так уж и важно. Важно, что после этого они сразу начинают понимать правильность моих положений и соглашаются с моей правотой.

– Нет, – покачал головой Поэт. – Они не соглашаются, они подчиняются.

Бывший Друг самоуверенно откинулся на спинку кресла:
– Не придирайся к словам, они ничего не значат. Слова – всего лишь игрушка, способ достижения цели.
 
– Не слишком ли много у вас стало игрушек? – раздался недовольный голос Психотропуса.
 
В темноте ярко вспыхнули два отражённых язычка пламени, и сразу же последовал выстрел. Пуля пролетела в сантиметре от головы Бывшего Друга и разнесла вдребезги небольшую вазу, стоявшую на каминной полке.
Побледнев со страху, толстяк пригнулся и ошарашено потрогал взмокшее темя.
   
– Некоторым и мушкет – игрушка, – спокойно, как ни в чём не бывало, сказал Психотропус. – Только пуля, направленная на вас, может и не достигнуть цели, а вот слово – никогда. Уж оно точно заставит замолчать.

Бывший Друг посмотрел на разбросанные выстрелом черепки, проглотил слюну и с опаской уставился в темноту. Два отражённых язычка пламени снова были едва заметны. Поняв, что угроза миновала, он успокоился, но следующую фразу всё же произнёс напряжённо, готовый в любую секунду спрятаться за поленницей:
– Если мне выгодно назвать «белое» – «чёрным», я сделаю это очень убедительно. Сильному повинуется всё – даже слова.

Речь незваного гостя была неприятна и обидна, она уже откровенно провоцировала на ярость. Поэт почувствовал, как по венам потекли её холодные ручейки, заполняющие сердце желанием осадить, унизить каким-нибудь обидным словом, даже сделать больно.

Но едва его брови гневно нахмурились, ладонь сжалась в кулак, как в тот же миг на плечо легла тёплая ладонь Ночного Гостя. Это тепло тоже заструилось навстречу гневу тонкими ручейками, и тот растворялся в них, как лёд в кипятке, чувствуя свою слабость перед силой спокойствия и правоты.
 
И тогда Поэт улыбнулся.
 
От неожиданности холёное лицо Бывшего Друга вздрогнуло и растерянно вытянулось. Он тоже привычно ожидал чего угодно – гнева, крика, плача, даже – рукоприкладства, только не улыбки. Более того, эта улыбка была не высокомерной, а сочувствующей, жалеющей его. Но самым нестерпимым было то, что она показывала, что принадлежит человеку, равному ему по силе. А может и сильнее.

– Вот как? – держа улыбку, спросил Поэт. – Если слабые духом назвали себя сильными мира сего, разве перестали они сами чувствовать свою слабость? Разве истина подчинилась им?

Бывший Друг тоже попытался улыбнуться, но уязвлённое самолюбие сумело лишь слегка раздвинуть губы, слепив оскал:
– Судя по тому, кем ты стал, тебе она тоже не подчинилась.

Поэт согласно покачал головой:
– Истина остаётся со стойкими, а я... Однажды я попытался найти место в том мире, который построили вы. Где вор, наживший миллиарды обманом и кровью, занимает высокий пост и говорит о чести и долге. Где безнравственный прохиндей сидит в парламенте и пишет законы, уверенный в своей порядочности. Где служители правопорядка водят дружбу с преступниками, а судьи выносят приговор в зависимости от суммы, которая перевесит правоту закона. Где врачи не ведают о сострадании, а учителя ненавидят детей. Где норму принимают за патологию, потому что «белое» называют «чёрным»... Я пробовал принять ваши правила, но это оказалось возможным лишь при одном условии. – Он покаяно вздохнул. – Предать себя.
 
– Как трагично, – отбросив улыбку и вновь вооружившись привычным сарказмом, пошёл в атаку вельможа. – Да чего ты стоишь, чтобы предавать себя?

– Ты прав. В тот миг, когда я только подумал об этом, моя жизнь потеряла цену, и я уже не стоил ничего.

Бывший Друг непонимающе покачал головой:
– Если бы ты был умнее, то давно б уже понял, что мироздание – это базар, где каждый вправе поднимать цену своей жизни и принижать стоимость чужой. Но обесценить свой же товар? – Он измерил Поэта презрительным взглядом. – На это способны только глупцы.

– Такова была правда.

Теряя терпение, Бывший Друг охнул:
– Да ты, действительно, глуп. Какая правда? Чья? Твоя?
 
– Позвольте, – опять послышался из темноты голос Психотропуса. – Ваш вопрос абсурден. Правда не может быть чьей-то ибо неделима. Она – то начало, на котором стоят Обе Стороны Жизни.
 
– Чушь! – зашипел тот в ответ. – Каждый имеет свою правду!

– Это невозможно, – жёстко ответил Психотропус. – Всё имеет две стороны. Всё, кроме правды: она настолько цельна, что все Ваши попытки представить ложь как другую сторону правды обречены, ибо не выдерживают проверку временем.

Лицо непрошеного гостя побагровело, губы раздражённо поджались:
– Как же вы мне надоели, – процедил он сквозь зубы. – Запомните! Правда – это то, что говорю я!

По тёмной шторе мрака пробежала рябь волнения, вырисовывая едва заметный силуэт.
– Ваше высказывание – либо невежество, взращенное на гордыне, либо намеренное использование лжи, – сказал он. – В любом случае, это грубое нарушение «Закона Семи Табу», что является отягчающим обстоятельством при решении вопроса о пребывании в Вечности.

После этих слов в круге света вновь появился Ночной Гость.
– Люди, люди... Что с вами? – с болью спросил он. – Когда вы стали такими? Вы совсем перестали видеть стройность и красоту правды, вам начала мешать её чистота и доверчивость. Вы захотели покорить её, вместо того, чтобы желать, добиваться, искать. И даже придумали самое сильное оружие в мире – ложь. Да, оно разрушает, уродует красоту правды, пачкает грязью её чистые одежды, но...
   
Он посмотрел на собеседников и грустно улыбнулся: 
– Ложь никогда не сможет стать её обратной стороной. Правда вынесет самые страшные муки клеветы, веками будет выбираться из-под завалов забытья, но никогда не отступится... Вам не жаль её?

– А вам не жаль себя? – вскинув дрожащий палец, прокричал Бывший Друг. – Вам, упавшим на самое дно из-за правды? Из-за этой дешёвой и продажной девки!
 
Он захохотал, громко и натужно, очень стараясь придать смеху оттенок оскорбительности. И вдруг исчез, не дожидаясь ответа. Злобное, фальшивое эхо долго перелетало от стены к стене, пока не растаяло где-то во мраке дальних комнат.

Ночной Гость терпеливо вздохнул, вытащил платок и, смахнув с кресла горстку ароматной пыли, сел в него.

– Почему вы не дали мне времени ответить ему? – гневно спросил Поэт.
 
Гость удивлённо пожал плечами:
– Зачем? Разве в этом был смысл?

– Этот фанфарон ушёл в полной уверенности в своей правоте.
 
Ночной Гость одарил его тем взглядом, каким смотрят взрослые на капризного ребёнка:
– Да, так и есть. Последнее слово всегда остаётся за ними.

– Но последнее слово должно оставаться за правыми! – ища поддержки, крикнул Поэт в темноту: – Психотропус! Почему ты молчишь?

– Никогда не зови меня, – строго ответила темнота. – Научись ценить моё молчание и голос того, кто сейчас рядом с тобой.
 
– Будь милосерднее, Поэт, – укоризненно протянул Гость. – Они выходят из диалога первыми, потому что очень боятся того, что кто-то своим последним словом снимет вуаль с самой главной тайны их жизни. А она всего лишь в том, что их всесильность бессильна перед истиной.

Говоря это, он, щурясь от жара, трепал кочергой пылающие угли.
Тихий голос и эти умиротворённые спокойные движения подействовали на возмущённого Поэта так же благостно, как пассы умелого суггестолога на тревожного пациента.
 
– Ты только представь – как это тяжело: жить, вечно оправдывая себя перед собою же. – В голосе Гостя слышалось сочувствие. – Можно убедить весь земной шар, что ты – Бог, но самого себя – никогда. Ведь каждый прекрасно знает свою цену. И это для них так же мучительно, как и твоя боль... С одним отличием.
 
Он отложил кочергу и, глядя на ровное пламя, закончил:
– Твоя боль не отравляет душу злобой и ненавистью.
 
– Ты говоришь так уверенно, будто знаешь мою муку, – усмехнулся Он.

– Конечно, знает, – прервал молчание Психотропус. – Он терпит её вместе с тобой.

Поэт, вздрогнув, вскинул глаза на Ночного Гостя.
Их взгляды встретились.
 
И в тот же миг тугой узел смирительной рубашки, долго и истово укрывавший его память, развязался: она поползла вниз, открывая яркое полотно прошлого.
 
Поэт по-прежнему сидел в кресле, но его уже подхватил стремительный вихрь воспоминаний, и он бешено понёсся назад, сквозь дебри и залежи прожитых лет. Подобно стремительному мельканию карт в руках опытного фокусника, перед ним замелькало былое. За снежной пургой следовал огненный листопад, зелень леса причудливо обращалась в мелькающие вагоны, исчезающие в кромешной тьме тоннеля, откуда они, перечёркнутые пунктирами огней, выходили уже рядом школьных парт, которые незримо становились книгами, домами, городами... Всё это кружило хороводом вокруг пёстрой, бесконечной толпы людей, чьи лица проявлялись на миг, чтобы сразу исчезнуть в туманной сетке стремительно летящих облаков, которые, посыпав дождём и просверкав молниями, открывали панораму двора, тотчас тонувшего в бесконечных улицах города...
 
Вихрь затих так же внезапно, как и появился, лишь только память  отыскала в ворохе прожитых лет картинку нужного момента.
 
«Не бойся!», снова, как много лет назад, услышал Он голос где-то внутри себя. И там же, где-то внутри, увидел лето. Лето своего детства.
В этом лете текла река, в её мелких волнах плясали яркие блики жёлтого молодого солнца, которые, смешиваясь с синевой воды, раскрашивали её всеми возможными оттенками зелёного.

И там, на краю высокого берега, стоял мальчишка.
Мимо него, ухая и поддразнивая, разбегались и смело прыгали вниз его друзья, а он, опасливо вытягивая шею, зачарованно наблюдал за их кратким, но таким манящим  полётом.
 
«Не бойся!»

– Ты, – в волнении потирая виски, прошептал Он. – Ты...

Поэт закрыл глаза, чтобы лучше увидеть мгновения прошлого.
 
И заново, точно как тогда, задыхаясь от переполнивших его эмоций, пережил то неукротимое вожделение прыжка. И тот страх высоты, который всегда сковывал волю, не давал сил разбежаться, оттолкнуться и ощутить восторг полёта. Желание прыгнуть в бездну и страх перед неизведанным боролись в нём, и эта борьба могла быть бесконечной – соперники были равновелики.
 
Наверное, он так и не смог бы сделать выбор, если бы не услышал этот голос.
«Не бойся!», говорил ему кто-то уверенный, спокойный и очень доброжелательный. «Не бойся!», звучало в его ушах, в нём, вокруг него.
«Всё будет хорошо», вторил голосу полёт стрижей, радужные брызги воды и тающие под солнцем облака.
 
И он поверил голосу. Потому что почувствовал, что и голос верит в него. Сердце его успокоилось, а голова приятно закружилась. Стало так легко, свободно, что он засмеялся и уверенно подошёл к краю обрыва...

– Тот голос, – заново переживая приятное головокружение, словно он опять стоял на краю, спросил Поэт. – Это же... это...

Гость молча улыбался, наблюдая за ним.

А память уже подсовывала другой эпизод, июньский день перед поездкой на пикник. Она так долго спала и, видимо, так соскучилась по работе, что выкладывала всё до самых мельчайших подробностей, вплоть до вкуса чая, цвета рубашки на нём и запаха одеколона, которым Он тогда освежил щёки после бритья. Поэт даже забыл удивиться, точно припомнив, что насвистывал «Болеро», собирая саквояж.
 
Он видел себя, как бы со стороны – юного, чуть за двадцать, – и заново переживал те удивительные, наивные до легкомыслия ощущения молодости, когда в душе торжествует уверенность в том, что жизнь не только прекрасна, но и надёжно, навсегда покорена. Позади экзамены, впереди долгое и тёплое блаженство лета, а совсем скоро – всего через несколько часов! – встреча с друзьями и хмельное не столько от вина, сколько от упоения моментом, безудержное веселье, костёр, барбекю и душевные, до самого рассвета, разговоры, танцы, песни...
 
Он отчётливо вспомнил, как в этом мажорном громком аккорде утра тихо, но навязчиво стучало по какой-то тревожной клавише предчувствие опасности, мешая насладиться стройным созвучием лета и настроения. И чем ближе подходил час отъезда, тем всё отчётливее становилась эта тревога.
 
И опять, где-то внутри, появился голос.
Он звучал всё громче и громче, уговаривая отложить поездку хотя бы на день. Даже – на полдня. На это не было никаких причин, и Поэт сердился сам на себя, но решительность его не была уже столь абсолютной.

– Всё же он был готов уехать, несмотря ни на что, – мягко уточнил голос из темноты. – И уехал бы, если...

– ...если бы в двери не сломался замок, – медленно произнёс Поэт. – Как же я торопился, как нервничал, вызывая мастера... А он так долго, будто через весь город, шёл ко мне, ещё дольше возился с заевшим механизмом. Я всё время смотрел и смотрел на часы... И всё же, у меня ещё было время успеть, если бы...

– ...если бы не поломка экипажа на проспекте, ведущему к вокзалу, – констатировал Психотропус.

Гость смущённо развёл руками:
– Я приложил всё своё умение, просто выбился из сил, чтобы устроить её. Когда ты, наконец, добрался, то увидел лишь, скрывающийся за поворотом последний вагон.

– Верно. – Поэт вдруг побледнел, уставившись в одну точку.
 
Память развернула перед ним вечернюю газету с фоторепортажем о страшной катастрофе. Искорёженные, обугленные машины, вокруг которых суетились люди – пожарные, врачи, случайные прохожие. И, чуть поодаль, прикрытые материей...
Память деликатно прервала свой сеанс воспоминаний, заменив эту картину мерцанием пламени огня.

Поэт перевёл взгляд на Гостя и потрясённо приподнялся с кресла.
Тот, улыбаясь, тоже встал на ноги.
Они стояли друг против друга, и между ними больше не было никаких тайн.

– Скажи, – хриплым от волнения голосом, произнёс Поэт. – Это был ты?   
– Да, – просто сказал Ночной Гость. – Когда-то я был твоим Ангелом. 
               
                * * * * * * * * *








ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Мысли Поэта словно стали чужими.
Они побежали по замкнутому кругу, когда-то давно очерченному рассудком, и, не находя выхода, теснились, наваливались друг на друга, толпясь и смешиваясь.

Потрясённый разум безмолвствовал, безвольно наблюдая за тем, как легко, словно песочный домик перед водяным потоком, рушатся границы принятой им нормы. Как в эту брешь, вытесняя логику и рационализм, дерзко вливаются всегда считающиеся незначительными, но оказавшиеся огромным легионом категории мистического и иллюзорного.
 
И в этой суете не было никакой возможности понять происшедшее, ответить на вопрос – что это? Сон, так похожий на жизнь? Или изнанка той стороны жизни, ценность которой сам разум считал ничтожной, а суть смешной и забавной, позволяя ей быть шутом при своём троне?
 
Поэт, окаменев, растерянно смотрел на своего гостя.
– Нет, – наконец, выдавил он. – Нет, нет... Этого не может быть.

– Почему же? – улыбнулся Ангел.

– Потому... потому, что...
 
Он вяло зажестикулировал, пытаясь найти слова, способные защитить пошатнувшиеся основы его мировоззрения.
– Потому, что я вижу тебя, – наконец нашёлся Он. – А ангелы... они бесплотны. Да-да, бесплотны и невидимы.

– А-а, книги, – понимающе кивнул Гость. – Люди описывают нас в книгах именно так? – Он развёл руками и сочувственно вздохнул. – Что же им остаётся делать? Как ещё оправдать слепоту своих душ? Жаль, что младенцы не пишут книг.

Смятение, непонимание происходящего достигли апогея, Поэт был на грани срыва.
– Причём тут дети? – закричал он. – Я что, действительно сошёл с ума?

– Как раз сейчас твой рассудок нормален, как никогда. Я просто хотел сказать, что каждый родившийся ребёнок видит и слышит нас.

Глаза Поэта непонимающе сощурились.
 
– Я напомню тебе слова, которые ты, просыпаясь, так и не сказал, – сказал Ангел.
– «Только ребёнок может быть абсолютно счастливым. Ведь душа его ещё наивна и чиста». Это так, мой друг... У жизни нет никаких секретов от души, белые одежды которой ещё не знают пятен.
 
Взгляд его голубых глаз был таким спокойным, мягким, что смятение Поэта, хоть и было велико, не переросло в панику. Он почувствовал, что волна тревоги и страха отступает, возвращая способность размышлять.

Из-под стойкого пресса поколебавшихся аксиом пробилось желание понять то, о чём так долго и старательно не задумывался.
– Что ты называешь пятнами? – спросил он.

– Грехи, мой друг, грехи... Их так много – обида, ложь, выгода, коварство, искушение... Всего не перечесть.

– А я? Как же быть со мной? Ведь я вижу тебя?

– Душа человека, который сам бросил жить, рано или поздно оказывается на пороге, разделяющем Две Стороны Жизни, чтобы сделать окончательный выбор. В этот час ему доступно всё... Что ты хочешь там увидеть? – заметив попытки Поэта бросить взгляд за его спину, улыбнулся Гость.

Тот смущённо отвёл глаза.
– Если ты – ангел, где же твои крылья? – нерешительно спросил Он.

– Такие белоснежные, как облака? – с напускной серьёзностью ответил Ангел. – Ведь, именно так нас писали средневековые гении, да? – Он вдруг весело рассмеялся. – Как, всё-таки, живучи штампы. Прошли века, а нас по-прежнему представляют пухленькими и кудрявыми созданиями с парой крылышек на спине. Забавно...
 
Посмеявшись, он некоторое время молчал, держа на лице улыбку.
– Это не важно, какими нас изображают. Важно совсем другое…
 
– Что же?

– То, что невозможно нарисовать – душа. Душе не нужны крылья, друг мой. Когда ты летал во сне, у тебя тоже их не было.

У Поэта перехватило дыхание. Это много раз слышанное слово, прозвучало в устах Ангела как-то по-новому, словно в первый раз. Он вдруг ощутил глубину и красоту этого нехитрого слова, будто с него слетело привычное платье, сотканное из букв, открывая самый его смысл.
 
– Душа, – взволнованно повторил Поэт. – Какая она – душа ангела?

– Она чиста. Так же, как и души новорожденных детей. При всей наивности, великие мастера холста не ошиблись в главном: они сравнили нас с младенцами. Детство – тот период в жизни человека, когда он и Ангел понимают друг друга. Равным всегда легко понять себе подобного.
 
Гость замолчал, вспоминая что-то: на его лице опять заиграла улыбка, только она была тронута грустью.
– Это было прекрасное время. Пожалуй, самое лучшее на моём веку. Мы говорили с тобой...

– Вот как? – иронично перебил Поэт. – Говорили? На каком, интересно, языке может говорить младенец?

Ангел укоризненно качнул головой:
– Говорить можно не только языком, но и сердцем.

По лицу Поэта красной краской смущения расплылась неловкость: 
– Прости, я совсем не хотел тебя обидеть.

– А я и не обиделся. И даже понимаю тебя: это, действительно, очень трудно – вспомнить то, что неизбежно подлежало забвению.

– О чём же ты говорил со мной?

– О любви, конечно же. Да и есть ли другие темы? Всё вращается вокруг любви... Что ещё удерживает человечество от гибели, как не любовь? Что заставляет созидать и творить? Что даёт силы перетерпеть страдания, перебороть страх? А ещё дать начало новой жизни и, не страшась, пойти на смерть.

– А Вера? Истина? Ради них тоже шли на костёр.

– Согласен. Но Вера без Любви – всего лишь бравада, рассчитанная на внешний эффект, фанатизм... Истина? Но, если она не замешана на Любви, то имя ей – сухая догма. Тогда мы говорили с тобой и об этом.

Поэт закрыл глаза, пытаясь хоть что-то вспомнить, но память, ожившая и соскучившаяся по работе, вернувшая Ему множество забытых мгновений прошлого, в этот раз бессильно промолчала, проиллюстрировав слова Ангела плотной белёсой пеленой.

– Я ничего не помню, – тихо сказал Он.

– Знаю, – ответил Гость, опять погрустнев. – Такова уж плата человека за взросление. Если б ты знал – как это грустно: видеть, как, с каждым днём, ты всё дальше и дальше отдаляешься от меня. Сначала перестал видеть, а потом всё реже и реже откликаться на мой зов.
 
Он замолчал, глядя в одну точку и печально качая головой. Печаль его была столь искренней, что у Поэта защемило в груди.
 
– Так, значит, у меня есть свой Ангел-хранитель? – стараясь утешить загрустившего визитёра, спросил Он преувеличенно бодро.

Гость ответил не сразу. Некоторое время он молчал, словно набирался сил, чтобы поднять нечто очень тяжёлое.
– Был, – с усилием выдавил он.

Это простое, маленькое слово оказалось подобно языку большого колокола, ударившего медную стенку. Тишина комнаты дрогнула, гулко зазвенела.
«Был... был... был...», полетело в темноту.
 
– Что? – потрясённо переспросил Поэт. – Был? Почему – был? Но кто же ты сейчас?

– Не знаю, – пожал плечами Ангел. – Вы, люди, ещё не дали названия таким, как я.

– Ты ушёл от меня? – пытаясь заглянуть в глаза, спросил Он. – Почему?

– Я потерял право быть Ангелом, – глядя в пол, ответил тот.

«Был... был...», уносилось вверх тяжёлое непоправимое слово и таяло где-то в неподвижном густом болоте мрака.

– Разве это возможно? – выдавил взволнованный Поэт.

Гость медленно покачал головой:
– Это неизбежно, когда ангел однажды изменяет вере, любви, принципам добра и справедливости... Когда предаёт Бога.
 
Он, наконец, поднял глаза: они были полны той боли, которая, появившись однажды, уже не оставляет надолго и которая видна лишь тому, кто сам живёт с ней:
– Вы, кажется, называете таких ангелов падшими?

Поэт растерянно кивнул и, так до конца не решив – воспримет ли гость его ответ как широту познаний или как упрёк, добавил:
– Ещё – демонами.

Гость промолчал.
 
– Так, ты – демон? – вспоминая картинки со страшными  существами в чёрных одеждах и крыльями, похожими на крылья летучих мышей, спросил Он с крохотной надеждой на отрицательный ответ.

– У меня ещё нет имени, – повторил Гость.

Такой ответ, хоть и был размытым, всё же принёс некоторое облегчение. Поэт даже коротко засмеялся, но, спохватившись, смущённо покашлял в кулак  и серьёзно спросил:
– Но зачем ты это сделал?

Ангел посмотрел на Поэта и опять опустил глаза.
– Я хотел помочь тебе.

– Мне? – сдавленно прошептал тот. – Ради меня ты предал Бога?

– Конечно, – просто ответил Гость. – Человек – смысл жизни любого ангела-хранителя. Наша миссия в общем-то проста – не дать порваться той нити, которая связывает вас с Богом. Проще говоря, уберечь от ошибок и соблазнов, не дать усомниться в торжестве добра, помочь дойти до истины.
 
– Но это почти не реально, – подумав, протянул Поэт.

– Вот и мне однажды подумалось так же. – Ангел помолчал и вдруг улыбнулся: – А ведь ты сказал «почти». Даже ты, который прошёл через гонения и разочарования, и даже бросил жить.
 
Он благодарно посмотрел на Поэта:
– Это значит, что твоя Вера осталась с тобой. А значит и я, всё-таки, не напрасно прожил свою жизнь.

Брови Поэта изумлённо поднялись:
– Прожил? Ты хочешь сказать, что ангелы тоже имеют жизненный срок?

– Конечно. Всему в этом мире отмеряны сроки. Отличие лишь в том, что мы взрослеем, не старея. И покидаем этот мир, не умирая.

Наступило молчание, во время которого Поэт тайком рассматривал лицо своего бывшего ангела: оно было неподвижно серьёзным.

– Куда же вы уходите? - тихо вопросил он.

– Туда, откуда и пришли. – Он опять задумался, вспомнив о чём-то сокровенном. – Вы называете это место так трогательно – небеса...

Поэт машинально поднял голову, рассеянно посмотрел в темноту свода. Воображение тут же нарисовало на нём своими эфирными мелками несколько улетающих фигур в белых одеяниях.
 
– Скажи, откуда берутся ангелы? – спросил Он, когда парящие образы опять затянула пелена мрака.

В ответ тот добродушно потрепал руку Поэта:
– Поймёшь потом. И тоже не сможешь ответить, когда кто-то однажды задаст тебе этот вечный вопрос. Не обижайся, но познания человечества ещё очень далеки от того, чтобы понять это. Попробуй объяснить ребёнку, что Вселенная бесконечна... Просто поверь, что мы есть. Есть всегда. И в ожидании своего часа, живём под опекой нашего Учителя. – На его лице появилась мечтательная улыбка. – Если бы ты знал, мой друг, какое это прекрасное место.

– Ты говоришь про рай?

Гость снисходительно улыбнулся:
– Ну что ж, называй его так. Хотя, каждый представляет себе этот самый рай по-своему... Во всяком случае, там нет места злобе и лжи, там правят умиротворение и добро, любовь и искренность, равенство и правда.

– Вот уж не думал, что Ангелы могут лукавить, – вдруг рассердился Поэт. – О каком равенстве ты говоришь, если даже у вас, небожителей, есть разделения на чины? И что искреннего в том, что те, кто выше всех рангом, имеют всего одну задачу: славить создателя.

– Опять книги? – Ночной Гость сокрушённо покачал головой. – Ох, уж, эта ваша неистребимая склонность к градации...

Он тяжело вздохнул:
– Что за несуразное, дикое упорство – всегда и везде выстраивать иерархию? Наделять титулами, делить на могущественных и вынужденных подчиняться? Как же порочен человек, если прилагает все свои старания не на то, чтобы стать совершеннее, а наоборот – приблизить божественное к земному. Да ещё и подобной тщетой лелеять надежду на отпущение грехов.

Гость непонимающе пожал плечами и, некоторое время помолчав, грустно договорил:
– Верно по этой же причине в церквях столько золота и роскоши... Вот только Богу совсем не нужны великолепие храмов и исступлённое, показушное битьё лбом. Преданность Вере выражается совсем не так. Всего-то и надо, что просто верить. Искренне, сердцем.
 
В наступившей тишине сухо выстрелило угольком догорающее полено. Не отрывая взора от огня, Поэт задумчиво спросил:
– Ты сказал, что ангелы живут в ожидании своего часа. А когда же наступает этот час?

– Когда на Земле появляется новая жизнь, которую должен опекать только ты и никто другой.

– Но на Земле каждую минуту зарождаются сотни тысяч жизней, – медленно произнёс Он. – Как же можно понять: кто именно из этих тысяч твой подопечный?

Гость поднял на Поэта взор и тот почувствовал, как задев сердце, смятенно шевельнулась тень тайны, с которой рождается каждый человек.

– Как бы ни было велико разнообразие ключей, – заговорил Гость, – но на каждый замок подходит только один. Я сразу узнал тебя.
 
Он добро посмотрел на Поэта и внезапно, без должной паузы поинтересовался:
– Твой стакан почти высох. Не хочешь выпить?

Поэт замер, прислушиваясь к себе, и мимоходом поймал себя на мысли, что всего пару часов назад, этот вопрос от незнакомца показался бы ему обидным, насмешливым.
– Нет, – удивлённо, словно не веря себе, прошептал Он.

Гость не сдержал смеха. Глядя на него, засмеялся и сам хозяин, поначалу неуверенно и сдержанно, а потом громко, открыто, согнувшись от смеха в своём кресле.

– Ты выздоравливаешь, – ободряюще подмигнул Гость и доверительно прошептал: – Тебе уже не нужно лекарство.

– Скажи, а что происходит потом? – опять посерьёзнел Поэт. – Потом, когда мы отдаляемся друг от друга? Нить, связывающая нас с Богом, рвётся?
   
Гость отрицательно покачал головой:
– Нет. Она просто становится уже не столь заметной в клубке вновь образующихся нитей, связывающих людей с миром... Взросление души – сложный период. Пожалуй, самое трудное время в жизни Ангела. Ему надо очень постараться, чтобы не дать этой нити потеряться совсем.

– Какая каторжная работа, – подумав, прошептал Поэт. – И какая же награда за этот труд?

– Радость земной жизни, – улыбнулся Гость. – Жизни, прожитой ради человека и вместе с человеком. Разве не счастье, пройти с ним все периоды – детство, юность, зрелость – и всё разделить пополам? Есть ли награда большая, чем та, что даёт право радоваться и скорбеть вместе с вами, разделять муку и одерживать победы, проходить через признание и разочарование?

Поэт сочувственно покачал головой:
– Представляю, как нелегко небесному существу принять несовершенство и жестокость земной жизни.

– Да, несладко, – согласился Гость и пристально посмотрел на своего подопечного. – Но вдвойне тяжелее Богу видеть, как вы с каждым днём всё ближе подходите к черте, за которой другая сторона...
 
– Жизни?

– Если бы. – Он тяжело вздохнул. – Другая Сторона Света... И чистых мест на когда-то белых одеждах ваших душ становится меньше и меньше.

Поэт стыдливо отвёл взгляд:
– Когда идёт речь о выживании – не до чистоты.
 
– Вот! – раздался голос Психотропуса, строгий и нравоучительный. – Вот вам результат мягкости и либеральности Законов Первой Стороны. Я всегда говорил и не устану повторять, что именно это и рождает искушение нарушить их. Ну, согласитесь же, коллега, что я прав.

– Эти Законы были основаны на доверии, – тихо повторил Ангел.

– Вы забыли, что и доверие тоже имеет обратную сторону. А там, на Другой Стороне Света, пути к хлебу насущному ведут не через тернии, а выстланы заманчивым ковром.

– Пороки и соблазны всегда заманчивы.
 
– Зачем же добродетель всегда так сира и убога? – резко спросил Поэт.

Гость укоризненно покачал головой:
– Я понимаю: в тебе сейчас говорит обида. Она столь велика, что не даёт возможности оценить беспристрастно. Но взрастивший обиду – самый негодный судья... Точно так же обижен ребёнок на своих родителей за то, что те не убирают разбросанные им игрушки. – Голос Ангела стал строгим. – Но посуди сам: разве родители стали меньше любить своё чадо, не помогая ему? Разве, тем самым, не воспитывают они в нём ответственность за свои поступки? Не заставляют задуматься, что за всё нужно отвечать самому? Поступи они иначе и ребёнок просто не понял бы этого блага. Более того, взлелеял бы в себе убеждение, что так оно и должно быть...
 
Он прервался, в глазах его было осуждение:
– Человечество, не задумываясь о последствиях, натворило столько дурного, но всякий раз не упустит случая попенять на Бога, за то, что он не помогает прибрать за ним плоды его грехов.

– А может быть, всё гораздо проще? – взгляд Поэта стал холоден. – Знаешь, я всё чаще задумываюсь над тем – а есть ли Бог? Есть ли он, если из жизни уходят такие прекрасные люди, как мой Друг?

– Если бы все твои нереализованные планы, добрые начала, которые ты не завершил, хорошие мысли, которые ты не успел воплотить в жизнь – если бы они вдруг стали слышны, они то же самое сказали бы о тебе. «Есть ли ты?», спросили бы они... Или в этом тоже виноват Бог?

Поэт не нашёл, что ответить.
 
– Сколько тебе лет? – вдруг спросил его Гость.
 
– Не помню, – ответил тот через минуту. – Кажется, я глубокий старик...
 
– Тогда ты можешь сказать, чем отличается молодость от старости?

– Я не помню, – поспешно повторил Поэт. – Зачем ты спрашиваешь об этом?

Ночной Гость некоторое время молчал, рассматривая лицо Поэта.
– В твои годы понял истину и пошёл ради неё на смерть один очень хороший человек. – Он разочарованно вздохнул. – Ты ещё совсем молод... Как же ты мог забыть это прекрасное время – молодость?

Гость прочувствованно закрыл глаза:
– Старости дороже душевный покой, молодость же не постоит за ценой, чтоб вкусить всю полноту жизни.
 
Он встал с кресла, заговорил приподнято и, вместе с тем, с нотками тихого сожаления:
 – Вседозволенность фантазий, неистовство силы, рвение к высокой цели. Манящая яркость красок жизненных благ, желание заполучить всё и сразу. И бескомпромиссность суждений, полное неприятие полутонов...
 
– Вот она, отличная почва для идей, которые извращают самые светлые помыслы, – проворчал Психотропус.
 
– Ты не поверишь, но когда-то я рассуждал так же, как и ты, – словно не услышав его, продолжил Ночной Гость. – Да-да, не смотри так удивлённо. То были слова и поступки юного ангела: лёгкость и убедительность эмоций часто затмевают скромный, порой неприметный покров истины. Что поделать, – он развёл руками, – максимализм – недуг молодых, им просто надо переболеть.
 
– Разве могут быть эмоции у ангелов? – недоверчиво спросил Поэт.

– На то и душа, чтобы переживать. А земная жизнь, с её недостатками и противоречиями, очень способствует тому, что эмоции часто затмевают здравый смысл. Даже у ангелов. – Он вновь сел в кресло и тихо закончил: – Вот так они и становятся Падшими...

После этих слов над собеседниками долго звучала древняя загадочная музыка тишины.

– Расскажи, как это произошло? – наконец прервал её Поэт.

Гость пожал плечами:
– Жаль, что твоя память не сберегла наших с тобой бесед, – он грустно улыбнулся.
– Знаешь, Поэт, я был так горд за тебя. За то, как твоя душа вникала в эти беседы, как глубоко проникалась ими. Настолько, что приоритеты правды и добра стали для неё основой жизни. Как же я был счастлив, видя, как твоя душа отслеживала каждый свой поступок, не давая ни одного шанса мукам совести и раскаянию за неблагочестивость неверного шага.

Падший Ангел выразительно посмотрел на Поэта: его взгляд лучился счастьем и признательностью.
– Ты был лучшим. И я гордился этим... Казалось бы, в наших с тобой судьбах всё складывалось прекрасно: я честно выполняю свой долг, ты искренне следуешь за мною. Но...

Его лицо болезненно дёрнулось, по нему будто пробежала судорога.
– Я не чувствовал себя счастливым. Что-то не давало покоя, мучило меня...
 
Сдерживая выпущенную воспоминаниями давнюю боль, Гость замолчал. Поэт с нетерпеливым напряжением не сводил с него глаз.

– Что именно, я понял позже, – опять заговорил тот некоторое время спустя. – Ты взрослел, и огонь радости, наслаждения жизнью, которым горели твои глаза, хоть и никогда не затухал, но становился всё более мерклым. Его будто заливали, тушили холодные дожди равнодушия и неприятия толпы: мир людей не разделял твою искреннюю радость. Счастье в твоих глазах напоминало растерянную боль юного подранка, не понимающего – за что же у него отняли способность летать?
 
– Ты был бесхитростен и добр, и этим пользовались другие, – продолжил он, смягчив паузой очередной удар памяти. – Ты не умел солгать себе во благо и за это получал в спину насмешки. Я видел, как ты страдаешь, и это было мучительно, невыносимо. Я чувствовал себя виноватым: ведь это я учил тебя так жить. Но больше всего меня терзало непонимание – почему же Бог не заступится за тебя? Я всё ждал – когда? Когда он избавит тебя от этого? Тебя, принявшего всем сердцем его заповеди и живущего по законам совести?

Он опять замолчал. Тишина стала неприятной, удушливой как дым.
Поэт осторожно и молча тронул его руку.
 
– Да-да, мой друг, я ждал защиты, – будто очнувшись, вернулся к воспоминаниям Ангел. – Но время шло, а в твоей жизни ничего не менялось. И однажды я не выдержал...

Неподвижная глубокая темень свода едва заметно зашевелилась, начала редеть и глазам Поэта открылось серое неприветливое небо. То тут, то там замелькали проблески зарниц, высвечивая края клубящихся туч. Диким табуном неслись они куда-то в небытие, сталкиваясь и смешиваясь, и этот неистовый поток бросал вниз длинные тени. Они падали на лицо Ангела, стоящего на высоком каменистом обрыве. Ветер трепал его волосы, глаза с мольбой смотрели вверх.

– Где же ты? – услышал Поэт его отчаянный крик. – Учитель! Неужели ты не замечаешь, как попирается твоя правда? Почему ты не помогаешь тем, кто принял твоё учение? Если ты, направивший их по этому пути, не видишь, как ранят они свои сердца, следуя по нему – не есть ли это обман и предательство?
 
Эхо разрывало крик Ангела на части и сразу же уносилось в серую высь, теряясь в потоке загнанных облаков. А он вслушивался, вглядывался в тишину, ожидая ответа. Но та хранила молчание.
   
– Учитель! Если ты так легко предаёшь своих верных учеников, то почему я должен служить тебе?

Голос Ангела дрогнул. Уставшие облака, обессилев от бега, сорвались с неба, упали на него, закутывая в своей клубящейся, темнеющей пелене. Сполохи зарниц стали чаще, сочнее и вскоре незримо превратились в мерно гудящее пламя камина. Язычки огня, подпрыгивая, рассматривали лицо Ангела: оно словно осунулось, постарело, и было исполнено тем смирением, который прячет немой крик мающейся души.

– Он изгнал тебя, – сочувственно прошептал Поэт.

Гость, устало закрыв веки, покачал головой:
– Он никогда и никого не изгоняет. – Голос его прозвучал строго и покаяно. – Я сам отрёкся от него... Я уходил на Другую Сторону Света, не оглядываясь. Он что-то говорил мне вслед, но я не слышал. Я не хотел слышать.
 
Его глаза поднялись на Поэта.
– Поверь мне, для того, чтобы потерять себя, не требуется много времени. Падение происходит так быстро, что его невозможно прочувствовать. Миг – и все мосты сожжены, за спиной руины. Миг – и вот меня уже встречает сам...
 
– Сатана? – побледнев, ахнул Поэт.

– У него много имён... Только не спрашивай о рогах и запахе серы, – опередил Гость ожидаемый вопрос. – Ничего этого нет. Напротив, он очень обаятелен, весел. Радушен, приветлив... Кажется, что он понимает тебя, как никто: сочувствует, утешает, хвалит. Разве это не тот самый бальзам для мятущейся души? – Он неслышно вздохнул. – Только со временем понимаешь истинную суть, спрятанную за очарованием и привлекательностью. Неблаговидность грехов всегда наряжена в яркие одеяния, за которыми теряются простота и обыденность добродетели.
 
– Что было дальше? – нетерпеливо спросил Поэт.

– Дальше? А дальше я стал Демоном и начал служить Другой Стороне Света. Служить с тем рвением, которое всегда появляется у отступников не потому, что они прониклись новой идеей, а потому, что слишком велико желание причинить такую же боль бывшему кумиру, которого любил искренне и беззаветно... И только душа болела по-прежнему. – Гость медленно покачал головой. – Покой и гармонию – не важно у кого: у Бога или у Дьявола, – можно найти только тогда, когда поступок одобрен душой, а не является следствием каприза, обиды, непонятости или желания отомстить. Я видел там своих собратьев, которые приняли другую сторону по убеждению. Поверь мне, их души были покойны и счастливы.

Гость задумчиво затих, опять наступила тишина, которая могла бы быть полной, если бы не потрескивание поленьев и лёгкий гул пламени.

– А что в это время стало со мной? – осторожно спросил Поэт.

Гость слабо улыбнулся.
– Именно тогда твои дела пошли в гору. Моя усердная служба в звании Демона позволила тебе переступить через свои принципы – неумело польстить, завязать нужное знакомство, где-то согласиться с неправыми, где-то промолчать. У тебя появились деньги, слава, вышли книги стихов, ты стал вхож в общество избранных. Ты получил всё то, что позволяет считать жизнь полной и удавшейся. – Улыбка медленно сошла с его лица. – Только огонь счастья в твоих глазах не становился ярче.

Теперь уже болезненная судорога пересекла лицо Поэта.
– Не напоминай мне об этом времени, – глухо попросил Он. – Именно тогда моя душа стала пустой, и я начал заполнять эту пустоту вином... Моя душа стала винным бочонком. Когда он был пуст, я чувствовал себя так, будто под моей оболочкой живёт кто-то другой, а я всего лишь наблюдаю за этим со стороны.

– Так оно и было, мой друг, так и было. Ты, действительно, проживал не свою жизнь. И это только моя вина. Глупый, наивный ангел...
 
– Твоё падение переписало мою судьбу?

Бывший Ангел медленно покачал головой:
– Судьбы нет, мой друг. Бог слишком добр, чтобы не давать человеку выбора. Другое дело – какой путь выберет он сам? Моё падение сбило тебя со своего пути: ты пошёл по дороге, которая никак не предназначалась тебе. И твоя душа, почувствовав отчуждение тела, запустела. И заболела.

– Заболела, – подтвердил Он. – Да, да... Поэтому вино скоро стало и лекарством от боли. Наверное, боль – это Божья кара.

– Нет, вы неисправимы, – огорчённо сказал Ночной Гость. – Кара не может быть Божьей по определению. Так же, как не может быть январского августа или белой черноты. Ты можешь представить себе любящего отца, который способен причинить муку своему ребёнку за ослушание?
 
– Для меня так и осталась загадкой вот эта черта природы человеческой, – послышался задумчивый голос Психотропуса. – Как у них получается так искренне верить в противоречия? Величать себя его рабами, и в любое время позволять себе тревожить своего господина просьбами о помощи. Называть его милостивым и всепрощающим, и тут же награждать способностью жестоко покарать.
 
– Хорошо, не Божья, – смутился Поэт. – Но, ведь – кара?

– Нет, – тем тоном, который вызывает дрожь, ответил Психотропус. – Это – цена.
 
– Ты получил блага, но за это пришлось потерять себя, – произнёс Ночной гость. – А для души нет пытки ужаснее, чем проживать не свою жизнь. Не каждая душа выдерживает её.

Поэт задумался и, растерянно потирая виски, прошептал:
– Получается, что я изменил не только Богу, но и себе?

– Это одно и то же. Нельзя остаться собой, отвергнув Бога. Невозможно быть с Богом, предав себя.
   
– Значит, нить, которая связывала меня с ним, всё же порвалась? – спросил Он.

– Эта нить рвётся только в одном случае: когда человек перестаёт слышать голос своей совести. – Гость строго посмотрел на него. – Разве у человека, потерявшего Бога, может болеть душа? И разве не голос совести заставил тебя отказаться от благополучной жизни?

– Это благополучие досталось мне слишком высокой ценой, – горько сказал Поэт. – Я очутился в мире, который словно перевернулся. То, что считалось грешным и скверным, вдруг оказалось нормой. Уродство там выдавалось за красоту, воровство за благотворительность, грех за святость. Хотя, поначалу это казалось привлекательной игрой, каким-то, притягивающим своей абсурдностью карнавалом...

Договорить Он не успел.
Двойные двери, ведущие в одну из комнат за его спиной, внезапно и резко распахнулись. Темноту прорезали яркие лучи прожекторов, обрисовав просторный, кажущийся бесконечным зал, с белыми мраморными колонами, капители которых были изысканно украшены цветами и лентами. Невесомая вуаль гардин и ламбрекенов завешивала витражи высоких окон, в левом углу бил трёхуровневый фонтан, основу которого выполняли скульптуры позолоченных купидонов, играющих с чьими-то сердцами. Какой-то виртуоз света ловко перебирал лучами своих волшебных фонарей, раскрашивая струи завораживающими неземными тонами. Отсветы этого чародейства гуляли по ровным квадратам керамического пола, придавая их строгости глянцевую игривость. С балкона слетали вниз нестройные звуки настраивающегося оркестра, предвещая скорое начало действа.

Поэт и его Гость будто оказались перед огромным экраном, на который смотрели из темноты своей комнаты.

Помещение быстро заполнялось людьми, одетыми в карнавальные костюмы, их лица были закрыты масками. Между ними сновали ловкие кельнеры в чёрных фраках, держа в белых перчатках серебряные подносы, полные хрусталя с вином. Приглушенный гул взволнованного шёпота висел над их головами, то и дело хлопало шампанское, летел серпантин.  Атмосфера зала была полна сдержанно-нетерпеливым ожиданием действа.

Оркестр, подготовившись, затих и через мгновенье разразился прекраснейшим менуэтом. Кавалеры, щеголевато выпрямив спины, начали с напускной неторопливостью приближаться к дамам. Склонив головы, они приглашали их, а те, совершив книксен и целомудренно полуотвернувшись, подавали им свою руку. Пары выходили на круг и вливались в шествие. Идя по кругу, они галантно кланялись друг другу, своим соседям и заученно совершали фигуры. Танец был торжественен и бесподобно красив.
 
Поэт и Ночной Гость молча наблюдали за грациозным, с элементами некоторой позволительной манерности, шествием. Оно завораживало не только пышностью нарядов, блеском золота и сиянием драгоценных каменьев, но и несравненной стройностью и синхронностью исполнения каждого па. И когда уже мозг, убаюканный предсказуемостью размера и божественными голосами клавесинов и труб, поверил в нескончаемость этой красоты, стройность шествия дрогнула. Какой-то подвижный толстячок в чалме и с чёрной маской на глазах, вдруг подпрыгнул, выкрикнув что-то пронзительным грудным голоском, и почти следом кудрявый усач, в ярком доломане и высоких сапогах, лихо присел в шпагате, сбив с ног впереди стоящего звездочёта, вскочил как мяч и опрокинул свою даму в ритме танго.
Это могло бы представиться милой выходкой, нелепым казусом, если бы за данными проделками не последовала цепная реакция подобных эскапад, поразивших всю процессию. Отдельные приседания, сальто, наклоны, выкрики и кривляния перешли в неуправляемое буйство, охватывающее всё разнообразие танцев, когда-либо рождённых на планете. Энергичные трюки канкана и экспрессия бёдер, поражённых самбой, чувственные объятия сальсы и скользящая плавность сиртаки, медленная страсть вальса и стремительный темперамент лезгинки...
 
Оркестр, стараясь соответствовать ритму этой странной пляски, то ускорял, то замедлял темп и вскоре сбился на какофонию, которая не имела окончания и уже не нуждалась в дирижёре. Танцующие иногда, в порыве экстаза, сбрасывали свои маски, но их лиц так и не увидел никто, потому что за сброшенной личиной оказывалась другая.
 
Высокое утончённое общество вмиг превратилось в толпу, а бал в исступлённую, постыдную оргию, где пары без сожаления меняли своих партнёров, кавалеры с лёгкостью бросали своих дам, женщины с кокетливой похотью предлагали себя. Всё это неистовство сопровождала поредевшая шеренга апологетов менуэта, как ни в чём не бывало продолжающих важно вышагивать по упавшим в пылу соития парам и затоптанным в давке телам.
 
Поэт, не выдержав, отвернулся.
– В той жизни было всё, о чём только может мечтать человек, – с болью сказал он. – Всё, кроме одного. В ней не было правды. Чтобы понять это, мне пришлось потерять годы. Хотя, всего-то и следовало, что приглядеться внимательнее, просто открыть глаза...
 
Вспоминая, Поэт глядел в одну точку и нервно тёр руки.
– ...и когда они, наконец, открылись, то красота, радушие и почтение вдруг потекли, словно театральный грим под дождём, проявляя под своим толстым слоем ложь. Мерзкую, вероломную, пустую ложь. Она преследовала меня повсюду: улыбки – лицемерные, признания и восхищения – неискренние, сочувствие – безразличное. Я увидел, что проявление порядочности вызывает презрительные насмешки, милосердие расценивается как глупость. Дружба там держится на деньгах и связях, любовь – на выгоде... То был мир великолепия недостойных и нищеты чистых помыслами. И маски, бесконечные маски...
 
Он опять ненадолго кинул взгляд на экран.
– Посмотри сколько их. Я никогда прежде не видел такого изобилия масок. Реалистичных и фантастических, безобразных и красивых... Знаешь, на первых порах это даже притягивало, вызывало интерес. А некоторые мои новые знакомые владели искусством ношения масок настолько мастерски, что, когда вели светский разговор, их личины неуловимо менялись на абсолютно противоположные по выражению просто от того, что они поворачивали голову от одного собеседника к другому.

Его Падший Ангел тоже смотрел на экран, в подробностях рассматривая всё то, о чём рассказывал Поэт.

– Я принял эти правила, и тоже отдался бесконечному празднику. Чтобы соответствовать новому окружению, я уже сам надевал сотни масок, не задумываясь о том, что каждая из них всё дальше отдаляет меня от себя настоящего... Но однажды я почувствовал, что снимать их с каждым днём всё труднее, они словно прирастали, заставляя меня постепенно забыть о подлинном лице. – Он болезненно поморщился. – Даже стихи, мои стихи, стали противны мне. Из них ушла откровенность и нечаянность, они рождались на заказ, а значит, тоже были насквозь пропитаны ханжеством. Я поймал себя на мысли, что говорю не то, что подсказывает сердце. Я улыбаюсь тем, кому раньше никогда бы не подал руки. Но самое страшное  то, что я гордился, когда меня называли величайшим поэтом. Даже тогда, когда хвалебный елей лился из уст тех, кто ещё недавно не оставлял от них камня на камне. Хотя, строки были те же самые...
 
Тем временем, музыкальный хаос оркестра, преодолев предел экстаза, свалился в пике. Лопались кожаные мембраны литавр, рвались, не выдержав дикого боя струны гитар и скрипок, задыхающиеся от перенапряжения трубачи с отёчными посиневшими губами роняли свои валторны и тубы, дрожали, не попадая по клавишам, обессилевшие руки пианистов, закатив глаза, исходил пеной седой взлохмаченный дирижёр.

Танцующие пары, много раз поменявшись, начали расходиться, и вскоре зал опустел.

Больше никем не управляемый свет волшебного фонаря замер где-то в углу, и лишённый  подсветки зал предстал совершенно в ином, неприглядном виде. На засиженных мухами пыльных окнах висели грязные тюлевые занавески, с отколотых неровных чаш фонтана переливалась ржавая вода, стекая по безобразно вылепленным лицам купидонов, больше похожих на химер.

Остались лишь кельнеры: с тем же невозмутимым выражением лиц, с которым ещё недавно разносили подносы с вином, они деловито хватали за ноги затоптанные тела и тащили их по праздничному мусору и разбросанным маскам к выходу. Прожектора медленно погасли.

– Да, я помню, – грустно вздохнул Гость. – Ты сильно затосковал тогда...

– Я просто погибал от тоски, – сказал Поэт. – По друзьям, которых пришлось забыть, потому что они не вписывались в нормы новой жизни. По родным, простота и приземлённость жизни которых казалась мне скучной и ничтожной, и на которых совершенно не оставалось времени. Я затосковал по себе, настоящему. По прошлой жизни... – Глаза Поэта повлажнели. – Опьянение славой и богатством выветрилось, мишура облетела и пришло понимание, что за соблазн фальшивого счастья заплачена слишком дорогая цена.
 
Поэт посмотрел на своего Ангела и вновь отвёл глаза:
– Я потерял себя, а мир пополнился ещё одной безликой, эгоистичной, равнодушной особью рода человеческого...

Он вдруг оборвал себя и, взволнованно подавшись к Гостю, спросил:
– До сих пор не могу понять: почему? Почему я не понял, не увидел этого раньше? Почему мои глаза открылись не раньше, не позже, а именно тогда?

– За маской можно спрятать лицо, но не глаза, – ответил Гость. – И я видел их, я понимал: моя перебежка не принесла тебе счастья...
 
Он выпрямился и, не отрывая глаз от Поэта, договорил:
– Ты смог разглядеть ложь в тот самый миг, когда я перестал быть Демоном.
 
Поэт вздрогнул. Густой мрак комнаты опять закружился вокруг него невидимой, но ощущаемой каруселью.
– Ты отрёкся и от Дьявола?

– Да, – смирено ответил Гость. – Это было трудно... Намного труднее, чем выпасть из рядов Ангелов.

– И что же потом? – с надеждой выдохнул Поэт. – Ты снова вернулся к Богу?

Гость медленно покачал головой:   
– Нет. Путь к Богу уже был утерян. Я всего лишь сошёл с пути, ведущему к Дьяволу.
 
Гость замолчал. Его немые переживания отдавались в душе Поэта воспоминаниями о своих дорогах, которые он также потерял, и его душу опять начала заполнять тяжёлая пустота безысходности, в которой одиноким мотыльком летала мысль о напрасности жизни.
   
Он задумался настолько глубоко, что не сразу услышал тихий голос того, кто был и Ангелом и Демоном:
– Может быть, ты знаешь, как называть демона, который тоже отрёкся от своих убеждений? Кто я теперь?

Гулкое эхо вопроса кануло в пустоту его души. Поэт сострадательно покачал головой:
– Что я могу знать? Я даже не знаю – кто теперь я...
 
Ночной Гость понимающе прикрыл веки и надолго замолчал.

– Что же было потом? – спросил его Поэт.

– Потом? – будто очнувшись, переспросил Гость. – Ничего. Ничего... Свет и тьма, добро и зло, милосердие и жестокость – у жизни только две стороны. Я искал истину, и в её поиске послужил обеим. И нигде не нашёл. – Он развёл руками. – Я оказался в тупике и не видел выхода из него. Третьего пути у меня не было...
 
Во взгляде бывшего Ангела и бывшего Демона появилось нечто новое, отчего сердце Поэта сочувственно сжалось.
 
– Я остался наедине с собой. Моя миссия оказалась невыполненной, дальнейшее существование стало бессмысленным. Я слышал стоны твоей души, видел, как увядает от горя и растерянности твоя плоть и понимал, что больше ничем не могу помочь тебе... Ты и сам знаешь, как нестерпима мука от страданий самого близкого и любимого человека. Особенно, если виновником являешься ты сам... Чтобы не видеть всего этого, я ушёл прочь.
 
– Куда?

Гость пожал плечом:
– В никуда. Я же сказал, что не видел третьего пути... Я бродил по свету, одинокий и неприкаянный, сторонясь и избегая тех мест, где были люди, и ощущалась жизнь.
 
– Напрасные опасения. К твоему счастью, ты невидим для людей.

– Когда душа полна вины и понимания совершённых ошибок, любой нечаянный встречный взгляд кажется полным молчаливого упрёка, даже – презрения. И это только усиливает осознание ничтожности и бездарности своего бытия.

– И как долог был твой путь?

– Трудно сказать, – подумав, ответил Гость. – Когда потерян смысл, время становится самым не нужным понятием. Наверное, столько же, сколько и твоё самоизгнание из жизни.

– Значит, бесконечно, – понимающе кивнул Поэт. – Что было дальше?
      
– А дальше прожитый день в точности повторялся в дне завтрашнем. Я не замечал, как ночь сменяет свет, не ощущал перемены сезонов. И уходил, уходил от тебя всё дальше и дальше. За спиной оставались города и целые страны, но дорога не приносила облегчения: потухший взгляд твоих глаз стоял передо мной и не давал передышки, гнал вперёд – туда, где была надежда на его забвение. Я уже почти смирился с бесконечностью этой пытки, когда однажды...
 
Гость вдруг прервал себя и взволнованно подался вперёд:
– Помнишь, мы говорили с тобой о гармонии? Так вот, я увидел, почувствовал её, когда однажды вышел к берегу реки. Картина, которая встала передо мной, была простой, даже – обыденной. Но именно эта простота и стряхнула с меня тяжесть переживаний. Она просто потрясла меня своей искренностью... Ты только представь...

Он замер, закрыв глаза:
– Слабеющий день из последних сил удерживает потяжелевшее солнце, но оно медленно и неуклонно опускается в ночь. На тёмной воде горит розовыми бликами и сама собой стирается, уходя за горизонт, его дорожка...

Гость сидел задумчивый, неподвижный, и говорил, говорил.
 
И каждое его слово незаметно, но всё более явственно преображало, будто перерисовывало тот уголок комнаты, в которой он находился. Всё медленно погрузилось в темноту, в которой утонули и окно, и камин с поленницей. Мерцали лишь угли каминного огня, вырисовывая во тьме лицо Ангела. А потом мрак начал рассеиваться, синеть, уходить выше, обнажая первые, ещё совсем не яркие звёзды.
Опять проявившиеся в сумраке окно, стены и камин, вдруг сложились да и упали, словно были картонной бутафорией, открыв простор с каменистым берегом реки.
 
Поэту показалось, что откуда-то пробивается музыка: далёкая и ещё непонятная.
Русые волосы Ангела шевелились от дуновения лёгкого ветерка. Покойно плескала вода, медленно и неуклонно опускалось в ночь потяжелевшее солнце. На тёмной воде горела розовыми бликами и сама собой стиралась, уходя за горизонт, его дорожка. И, словно провожая её, кружила и негромко кричала одинокая птица над ней. А чуть поодаль омывала свои листья, готовясь ко сну, прибрежная ива.

– ...омывала свои листья, готовясь ко сну, прибрежная ива, – услышал Поэт и, встрепенувшись, осмотрелся.

Он даже не удивился, увидев, что комната будто бы разорвалась, разделилась на две части. В одной, с его столом и диваном остался он сам, а другая плавно переходила в бесконечную даль природы. Теперь его Гость сидел не в кресле, а на старом, давно потерявшем свою кору, полысевшем бревне, у самой реки. Возле него догорали, рдели, переливаясь, угольки костра. И над всем царила полная, свежая тишина, слышался лишь мерный плеск воды да редкий вскрик прибрежной птицы.
 
И музыка: она становилась всё более внятной.
               
– Я вдруг понял – как же сильна, как неколебима подлинность, – сказал Гость. – Её не изменили вечные, незатихающие катаклизмы этой безумной жизни. Вокруг гремели войны, бушевали страсти, исчезали и рождались новые поколения, но всё это словно обходило стороной, никак не трогало сиих заповедных мест. Они оставались собою, такими, как их и задумал Бог.
 
Гость посмотрел на Поэта, на его губах заиграла улыбка успокоения.
– И я вдруг смог увидеть, что всё то наносное, порой – лживое, искусственно придуманное человеком – оно знает свою слабость и прекрасно понимает тщетность попыток сломить истинную правду жизни. Потому и маскирует эту свою слабость агрессией... Там, на берегу, я впервые смог понять, что правда не подлежит одолению извне.

Гость прервался и музыка, сопровождавшая эту метаморфозу с самого начала, стала громче, пронзительнее: она всё больше и больше заполняла тишину.

– Настолько сильна была в своей мудрости и спокойствии природа, что я, поражённый открывшейся мне гармонии жизни, долго стоял, не смея даже шелохнуться, и, забыв обо всём, дивился истинной Красоте. А может быть – красоте Истины.
 
В повлажневших глазах Гостя тоже проявилась улыбка.
– Теперь я знаю, как выглядит покой, – тихо сказал он. – Там, впервые за время скитаний, я почувствовал облегчение. Плескание воды не осуждало меня, шуршание песка не упрекало в моих заблуждениях, а прерывистые выдохи ветерка были совсем не брезгливыми.
 
Голос Гостя дрогнул, он опять замолчал. И в этой паузе музыка уже не была фоном, она играла главную роль: теперь было ясно, что это «Лакримоза» Моцарта. Поэт даже слышал присоединившийся хор голосов.

– Только здесь я почувствовал, как сильно устал. Я присел на берегу и заплакал. Нет-нет, это были не слёзы жалости к самому себе. – Он, подумав, неопределённо пожал плечами. – Может быть, именно так и должна проявляться благодарность за то, что хоть что-то в этом мире принимает тебя таким, какой ты есть?

Поэт понимающе кивнул.
 
– Наверное, я просидел бы так до скончания света, но на моё плечо вдруг опустилась ладонь. Мягкая и сильная, от которой стало тепло и совсем-совсем легко.

– Это был... он? – догадываясь, спросил Поэт. – Твой Учитель?

Гость согласно прикрыл глаза:
 – Прикосновение его руки я узнаю из тысячи. Как я желал тогда, чтобы этот миг не кончался. И в то же время не смел повернуть голову, боясь увидеть укор в его глазах. И тогда он присел рядом и спросил: «Тебе легче?».

В следующую секунду у Поэта захватило дух: рядом с Гостем, с его Падшим Ангелом, он увидел человека, одетого в светлую рубаху и чуть более тёмного оттенка брюки. Высокий и худощавый, с слегка сутулыми, уставшими плечами, он был того возраста и той внешности, которые трудно определить по лицу. Изрезанный морщинами высокий лоб, глубокие, складки на щеках – так мог выглядеть и состарившийся по сроку, и ещё не старый, но много чего познавший в этой жизни человек.
 
– Тебе легче? – услышал Поэт спокойный и участливый голос.
 
– Да, Учитель, – благодарно кивнул Падший Ангел, не поднимая взора.

Глаза Учителя добро улыбнулись.
– Когда постоянно живёшь в мире людей, стоит хотя бы иногда возвращаться к своим истокам, – сказал он неторопливо. – Природа всегда поймёт твоё состояние. Как блаженный ребёнок, она улыбается всякому, приходящему к ней. И её не интересует – кто ты: гений или безумец, раб или тиран, кумир или изгой. В каждом она видит лишь часть себя, зачем-то противопоставившую себя целому... Если бы и люди были так же терпимы, как природа.

Падший ангел закрыл лицо руками.
– Я запутался, Учитель. Я наделал столько ошибок...

– Не ошибается только равнодушный, – погладил его по плечу Учитель. – Потому, что не ищет Истины.

– Но теперь у меня нет пути назад.

– Пути назад нет лишь у того, кто уже заступил за предел жизни. Тобою двигала не гордыня, не зависть – любовь к человеку. Разве не в этом назначение Ангела?
 
– Я послужил обеим сторонам жизни. Это не принесло счастья моему человеку.
 
Чуть подумав, Учитель поднял руку и тихо заговорил:
– Посмотри туда... Видишь место, где кончается берег и начинается река? Там граница двух стихий, двух противоположностей – земли и воды. Не правда ли, издали она кажется отчётливой и явной?

Гость поднял голову, посмотрел и, не ответив, опять опустил её в ладони.

– Она ровна, она очевидна, – продолжил Учитель. – Но подойди поближе и ты уже не сможешь показать точную линию раздела: то ли это вода заходит за неё, то ли наступает берег... А есть ли черта, отделяющая свет от тени? Разве она так отчётлива, что её можно увидеть?
 
– Зачем ты говоришь мне это, Учитель?

Учитель мягко потрепал склоненную голову своего ученика:
– У жизни две стороны. Но и меж ними тоже есть грань. И она такая же зыбкая и незаметная.

– Но я был на обеих! – вскричал Гость. – И не видел никакой грани!

Учитель понимающе кивнул:
– Да, её трудно разглядеть. Ещё труднее пройти по ней, не заступив за какой-либо из двух краёв. Настолько сложно, что те, кому это удаётся, сразу же восславляются как святые или объявляются юродивыми. – Он пристально посмотрел в глаза ученика. – Потому что эта тонкая, размытая, не всегда видимая и иногда теряющаяся грань и есть истинный путь, Третья сторона жизни. Которую человек порой ищет всю жизнь... Помоги ему в этом, Ангел.

Гость поражённо поднял голову:
– Ты назвал меня Ангелом? Меня?
 
Учитель улыбнулся и по-отечески прижал его к плечу:
– Не познавший зла, никогда не изведает самого смысла добра.
 
Глаза Поэта повлажнели от тихой спокойной радости, наполнившей его душу. Он улыбался так блаженно и искренне, будто и сам переживал сейчас то облегчение, которым преисполнились эти двое: Учитель, обнимающий за плечи своего непослушного ученика, и Ангел, покаянно плачущий на плече Бога.
 
Это покойное, идиллическое равновесие нарушило внезапное и почти неуловимое движение воздуха, от которого опять проснулась тревога в успокоившейся было душе. Блеснули сполохи за дальним берегом, робко застыла листва, замолчали птицы. На некоторое время померк свет и в этой  темноте послышался чей-то смех, уверенный и свободный.

И когда медленно и постепенно свет возвратился, Поэт увидел, что по другую руку от Гостя, за его спиной, стоит другой человек.
 
Он тоже был высок и строен, и, пожалуй, молод. Хотя, ухоженный и одетый в дорогие одежды, с обилием золотых украшений господин, зачастую представляется моложе своего истинного возраста. Его чёрные волосы были уложены в аккуратную причёску, бородка элегантно подстрижена. Он был весел, держался свободно, и его ладонь, пальцы которой были обильно унизаны массивными перстнями, возлежала на другом плече Ночного Гостя – бывшего ангела, бывшего демона. И то, как покорно принял тот эту ладонь, говорило о том, что она тоже притягивала к себе его волю. Только не силой покоя, а силой, какой-то неведомой, манящей и многообещающей энергии.
Которую, замирая и холодея, почувствовал и сам Поэт.

– Какая интересная беседа, просто невозможно пройти мимо, – смеясь, сказал господин. – Не помешаю?

– Я ждал тебя, – ответил ему Учитель и мягко похлопал по бревну: – Присаживайся.

Тот, кивнув, охотно сел и закинул ногу на ногу.
– Разговор, как всегда, о добре и зле? Ну, право же, это уже скучно. – Он демонстративно зевнул.
 
– Как тебя называть сегодня? – спросил Учитель.
 
– Пожалуй, Агриэлем, – секунду подумав, ответил тот. – Сегодня у меня игривое настроение, и так не хочется повторять прописные истины... Тем более, что их никто не оспаривает. Давайте лучше в этом вопросе другую сторону рассмотрим.

Он лукаво заглянул в глаза Учителю и заговорщически подмигнул Ночному Гостю.
 
– Какой краской покрыты эти прописные истины именно сейчас? Вот в этот самый момент? Ведь они – дело морали человеческой. А мораль – штука весьма оригинальная: она знает только два цвета, чёрный и белый. Всё, что касается нормы – это белый цвет, ну а греховные понятия неизменно окрашены чёрным. Не так ли? – Он непринуждённо засмеялся и кротко поднял вверх руки. – Полностью согласен! Никаких возражений! Вот только одно уточнение...
 
Его смех внезапно оборвался, голос стал серьёзным.
 
– С чего ты взял, что норма – это то, что проповедуешь именно ты? Почему то, что навязывается тобой – добродетель, а то, к чему наставляю я – грех? – Он капризно поморщился и опять, как ни в чём не бывало, рассмеялся. – Нет, я не согласен. А может быть твоё понятие зла – это и есть самое настоящее добро в моём понимании? Хотите, я докажу это?

– Всё можно растолковать так, как выгодно тебе, – ответил ему Учитель. – И тогда все понятия поменяют полюса, и белое окажется чёрным, а свет – мраком.

– С этим трудно поспорить, – согласно тряхнул лакированной чёлкой господин. – Так уж устроена жизнь: убеди остальных в своей правоте – и мир в твоих руках.

– Как ни толкуй и ни смешивай краски, истина в том, что, рождаясь, человек выходит на свет, умирая – уходит из него. А это значит, что жизнь его проходит на светлой стороне. И если в жизни человека всё-таки первоначален свет, то он и есть – норма.

– Ну, это ещё не доказывает того, что именно светлая сторона жизни – добро, а тёмная – зло.

– Доказательством этому являешься ты сам, – сказал Учитель и обратился к Ночному Гостю: – Когда-то он был моим любимым учеником и во всём помогал мне. Но однажды захотел большего: первенства и независимости. И противопоставил себя мне, а значит и свету. Так оказалось, что свет породил тьму, а добро дало начало злу... Так родилась другая сторона жизни.

– Разве это так уж важно – кто кого породил? – стараясь быть как можно равнодушнее, вопросил Агриэль. – Сейчас эти две стороны существуют на равных.

– Вот только одна никак не может смириться со своей вторичностью и готова на всё, лишь бы завлечь к себе как можно больше мятущихся душ. Чтобы хотя бы количеством своих сторонников превзойти Веру, заставить засомневаться в Истине.

– Большинство всегда право. Да и потом... Сомнения в незыблемых фактах приводят к величайшим открытиям, не так ли? Почему бы и не засомневаться в Истине?

– Потому, что Истина не бывает вторичной. Тебе ли это не знать, Агриэль?

– Велиал, – вдруг холодно поправил его тот. – Ну, хорошо, допустим. Только, зачем же так грубо – завлечь, заставить? Я же просто открываю им потаённые двери, о существовании которых они не знали. Назовём это... ну, например, просвещением. – Он натужно засмеялся.

Учитель иронично покачал головой:
– У тебя тоже тысяча имён, но разве поменялась от того твоя суть? Нет, Велиал, лукавство – орудие того, кто не может добиться цели праведным способом. Как ни называй искушение, оно так им и останется.
 
– Разве моё стремление помочь человеку получить то, чего он заслуживает – это искушение? – театрально состроив обиженную гримасу, спросил тот. – А я вот считаю, что это – самая настоящая добродетель. Ну, конечно! Ведь он получает от меня то, чего давно заслужил. Или ты считаешь, что нужда лучше богатства?

– Кто же против достатка? – покорно согласился Учитель. –  Наоборот, человек должен стремиться к полной жизни. Но только не тем путём, на который наставляешь ты, он калечит душу. Да, нужда не может осчастливить человека, но и богатство, полученное неправедно, тоже не принесёт счастья.
 
– А идя по твоему пути, он сильно рискует прожить, так и не познав полноты жизни. Ну, скажи ему, что я прав, дружище. – Велиал дружески толкнул плечом бывшего ангела и подмигнул ему.

Ночной Гость, вздрогнув от прикосновения, опустил голову ниже и промолчал.

– Да, дороги у жизни неровные, – приобнял его Учитель. – Зато на них не покалечится душа.

Велиал укоризненно покачал головой:
– И не жалко тебе своё же творение? Ну, право же, пожалей человека. Законы его жизни таковы, что задумываться о душе – непозволительная роскошь.

– Человек сам привёл себя к этому. А значит, и сам должен решить: что важнее – сиюминутное или вечное? Что правильнее – поступиться моралью ради куска хлеба или пожертвовать плотью ради сохранения души?

Учитель пристально посмотрел на него. Тот быстро отвёл взгляд, однако лицом показал сомнение и несогласие. Подумав, он безразлично махнул рукой:
– Каким бы ни был выбор человека, душа его всё равно не перестанет быть вечной. Что на светлой стороне, что на тёмной. – Глаза его лукаво прищурились: – Разве это не прекрасно – подарить душе вечность? И мы оба делаем это. Разве так уж важно – с какой стороны придёт этот подарок?

– У нас разные понятия о вечности...

На берег тем временем легла ночь, которая незаметно поглотила и реку, и прибрежный пейзаж. Исчезло, будто растаяло в густом мраке бревно, а вместе с ним и фигуры тех, кто породил Две Стороны Жизни.

Последние две фразы, которые услышал Поэт, отдаляясь, прозвучали гулким таинственным эхом, после чего ночь накрыла плотной пеленой не только силуэты, но и голоса. К кромешной тьме примкнула полная тишина. Не было видно ничего, кроме мерцающих в пропасти неба звёзд. И лишь угли догорающего костра ещё пытались совладать с мраком, но их силы хватало только на то, чтобы не дать раствориться в темноте хотя бы лицу Ночного Гостя. Эта неравная борьба  бросала на его лицо неровные тени, отчего оно словно дрожало, то исчезая совсем, то вновь появляясь.
   
– Они долго говорили, – обращаясь к Поэту, заговорил Гость. – Двое, равных себе по силе своего влияния, два антипода, схожих в непреодолимости противоречий. Каждый ведал о силе другого, и потому не старался сломить угрозами. Каждый осознавал авторитет другого, и потому не пытался переубедить. И каждый из них знал свою правоту и верил в неё. И чем дольше слушал я этот вечный диалог, тем всё отчётливее понимал: они говорили не друг с другом, нет. Всё это они говорили мне и для меня – посредника между Богом и Человеком. Я вдруг понял тогда, что эта беседа длится от самых времён сотворения мира и не закончится до тех пор, пока на перепутье между тьмой и светом не останется никого. А значит, она бесконечна...

Поэту показалось, что лицо Ночного Гостя начало приближаться, будто медленно, трудно переплывало вязкую, остывающую трясину ночи.

– Сколько уже таких, как я – познавших обе стороны и зашедших в тупик, в поиске окончательного выбора, слышали этот разговор? Скольким ещё предстоит его услышать? Я внимал их диалогу и всё больше понимал, что несмотря на всесилие и могущество не в их власти привлечь на свою сторону силой. Третья Сторона Жизни не открывается по указке Бога и подсказке Дьявола. Душа человека должна сделать выбор сама. Понимаешь – сама!

Лицо Гостя становилось всё ближе.

– И этот выбор во многом зависит от нас – ангелов, хранителей ваших душ. От того, насколько правильно понимаем мы сам смысл этого понятия: хранить душу человека... Что это значит? Как должно сохранить душу? Оградить своей слепой любовью от всяческих возможных потрясений и противоречий, которыми полна жизнь? Потакать ей во всём, лишь бы она не терзалась? Или же отпустить по тернистому пути к Вере? Чтобы, падая и вновь поднимаясь, получая раны и зализывая их, душа научилась бы отличать вечное от преходящего и, тем самым, приблизилась к совершенству? Ведь душевные муки, угрызения совести, вечное терзание перед выбором между моралью и безнравственностью – всё это и есть путь, ведущий к Вере...

Гость, на некоторое время утонув в ночи, выплыл уже совсем близко.

– Я многое понял тогда, очень многое, – продолжил он. – И теперь должен помочь и тебе понять это. Понять, что совершить ошибку – не грех, грех – считать её неисправимой. Что, заблудившись в тупике жизни, не надо считать её законченной и покорно ждать конца. Что отступление от света во тьму – не клеймо, а шанс на познание не только мироздания, но и себя.
 
Он опять сидел напротив, в кресле у камина и глаза его блестели, отражая мерцание каминных углей. За его спиной снова была стена, на месте были и поленница, и завешенное окно.

– Пора! – громко прошептал он. – Слышишь? Пора определиться, друг мой. От этого зависит – станет ли немного больше света на этой стороне или огонёк твоей души станет неразличимым, приблизив наступление мрака ещё на шаг?

– Но я уже ничего не хочу менять, – устало сказал Поэт.
 
– В тебе сейчас говорит страх, – горячо зашептал Ангел. – Страх  опять совершить ошибку. И он так велик, что ты безропотно отдаёшь ему своё будущее.

– Нет, – сказал Поэт, отвернувшись. – Нет. Пусть всё остаётся как есть.

Гость медленно покачал головой:
– Так не бывает... Даже оставив всё, как есть, ты всё равно сделаешь выбор. Только выберешь безучастие, равнодушие. Разве это не то, от чего сам когда-то спрятался в этих стенах? Это, пожалуй, единственное чувство, которое не приемлет ни одна из сторон. Только в этом они и едины.

Гость некоторое время молчал, не отрывая от Поэта проницательного взгляда.
– Своей жизнью человек сам выбирает душе место в вечности. Вы мечтаете о рае, рисуя в воображении сады в облачных кущах, и боитесь ада, живописуя его страшный огонь. Но нет ни рая, ни ада в том представлении, которое есть у людей. Всё гораздо проще, Поэт. – Он улыбнулся. – Душа, так и не сделавшая выбор, обречена на неприкаянность, одиночество и забвение. Разве это не то же самое, что вы называете адом? И разве провести вечность в покое и в обществе близких и любимых – не то же самое, что рай?

Мрак напряжённо замер, ожидая, когда голос Поэта нарушит стройное течение немой музыки тишины.

– А если душа выберет тёмную сторону?
 
– Тронутая злом душа уже не обретёт покоя. Ведь изначально она рождена в добре и свете.
 
– А ты? – тихо, словно боясь услышать ответ, спросил Поэт. – Ты сделал выбор?

– Иначе бы я не смог вернуться к тебе.

Поэт закрыл глаза:
– Мне надо подумать.

– У нас совсем мало времени, друг мой, – терпеливо сказал Гость. – Ты же знаешь как оно неумолимо и безразлично, это время.
 
Слова Гостя будто сняли плотный защитный колпак с часов, биение стало отчётливым, громким.

– Даже самые горькие слёзы и отчаянные мольбы не заставят его остановиться и, уж, тем более, повернуть назад. Оно, не задумываясь, избороздит морщинами самое прекрасное лицо и, не колеблясь, перешагнёт через самого лучшего человека, оставив его в прошлом и в чьей-то памяти. Оно никому не делает поблажек. Даже покаявшимся и прозревшим, если это покаяние пришло позже отпущенного на то срока.
 
Поэт вскинул полный сомнений взгляд:
– Ты веришь, что всё ещё можно изменить?

– В это должен поверить ты. Как бы ни был мудр и всезнающ врач, но если больной уже не верит в исцеление, все попытки спасти его обречены.
 
– Но зачем? Зачем мне возвращаться?

– Хотя бы затем, чтобы прекратить страдания вашей Любви, – улыбнулся Гость. – А ещё... В твоём недописанном черновике дремлет шедевр, который будет жить века.

Они замолчали, и тишина тут же заполнила паузу смятенным гулом своих невидимых колоколов. Этот медленно нарастающий перезвон прервал обречённый голос Поэта:
– Наверное, я безнадёжен, – безвольно опустив руки, сказал он.

– Твои сны говорят об обратном.
 
За спиной Ночного Гостя вдруг возникло лёгкое марево. Клубясь и ежесекундно меняясь, оно медленно расползлось, разделилось натрое и постепенно из каждого проявились три силуэта: Любимой  Женщины и двух друзей – Лучшего и Бывшего.
Они были невесомы и будто прозрачны. Покачиваясь, силуэты смотрели на Поэта, и Он ощущал их взгляды сердцем: оно таяло от любви, наполнялось радостью и саднило от боли, которую несла ненависть.
 
– Меня украшала любовь, которой были пропитаны твои стихи, – далёким эхом послышался голос Любимой Женщины.

– Жизнь прекрасна, друг мой, – вторил ей голос Лучшего Друга. – Встав по другую её сторону, я могу сказать это с ещё большей уверенностью.

– Твоя вера – жалкое оправдание своего бессилия! – гулко пролетели над Поэтом слова Бывшего Друга.

Некоторое время образы парили, затем расплылись, снова слились в единое облако, которое, задрожав, поплыло вверх и рассеялось где-то под сводом.

Поэт перевёл взгляд на Гостя и тот, понимающе кивнув, заговорил:
– Твои сны сказали всё то, что боишься сказать ты. Что любовь всё ещё живёт в тебе и верит в твоё возвращение в жизнь.
 
– Но зачем ты позвал в мой дом Бывшего Друга?

– Как же без него я бы смог понять насколько ещё жива твоя мораль?

– Зачем? – грустно усмехнулся Поэт. – Тебе ли не знать, что под слово «мораль» можно подвести любой из смертных грехов.

Гость согласно покачал головой.
– Ты прав. Самое уязвимое место человека, самое гибкое и легко поддающееся соблазнам, именно то, которое считается опорным стержнем – мораль... Ты считаешь это ошибкой Творца? Парадоксом? – В его голосе появилась твёрдость. – Нет, мой друг, это – испытание. Экзамен душе на умение распознать вечное в ворохе преходящего.
 
Он прервался, наблюдая за лицом Поэта.

– Вечны лишь самые простые вещи, – продолжил Гость, увидев во взгляде предельное внимание. – Любовь, дружба, совесть. Всё иное – власть, деньги, слава – понятия временные, стремясь к ним, человек перестаёт искать смысл Жизни. И всё дальше уходит от той самой зыбкой черты, по которой ему предназначено пройти.
 
– По Третью Сторону Жизни?
 
Ночной Гость согласно прикрыл глаза.

В полных сомнения глазах Поэта промелькнула слабая тень надежды:
– У меня есть шанс?

Гость показал на ровное, уверенно горящее пламя в камине:
– Ещё недавно ты видел в своём очаге лишь пепел давно погасшего костра, – сказал он и перевёл взгляд на Поэта: – Теперь ты понимаешь, почему жизнь не бросает тебя? Она тоже видит, что искорки твоей души ещё не угасли.
 
Поэт молчал, не сводя глаз с пламени камина: оно ярко переливалось, благодарно отдавая взамен на своё возрождение свет и тепло.
 
– Есть ли у тебя желания? – спросил Ангел.

– Нет, – побледнев от волнения, поспешно ответил Поэт.

Ночной Гость предостерегающе погрозил пальцем:
– Времени у нас мало, но с ответом нельзя торопиться. Вслушайся в себя, человек. Сейчас или никогда.

Сердце Поэта стучало так сильно, что он и сам едва услышал себя:
– Не знаю.

– Не лги себе! – повысил голос Гость.
 
Голос его был строг, взгляд неумолим. И Поэт не выдержал:
– Есть! – с отчаянием вскричал Он. – Есть... одно.

Он встал и в смятении заходил по комнате.
 
– Стук в дверь, – горячо зашептал Поэт. – Я отдал бы всё, всё, что у меня осталось, лишь бы опять услышать стук в дверь. Тот самый стук, который невозможно спутать ни с каким другим. Так стучалась только Она. И это был самый прекрасный, самый желанный звук на свете: он предвещал встречу с ней, – его голос переполнился нежностью, – лучшей из всех женщин.
 
Гость облегчённо выдохнул, и устало откинулся на спинку.
И вдруг засмеялся – так легко и счастливо, как может смеяться пленник лабиринта, нашедший из него единственный выход.
И в тот же миг начал мерцать, то исчезая совсем, то вновь появляясь.
 
Поэт всё понял сразу. И холодный страх одиночества опять начал наваливаться на него, делая тело бессильным и беззащитным.
– Нет, – слабея, прошептал он. – Только не сейчас. Не оставляй меня одного!
Он обессилено опустился на колени:
– Не уходи... пожалуйста, не уходи.

Тишина ударила набат в самый свой большой колокол, но спокойный голос Ангела почти сразу перевёл тревожные звуки в торжественный благовест:
– Не бойся!

С каждой секундой он становился всё более прозрачным. И, уже едва различимый, ободряюще прошептал:
– Я с тобой. Теперь уже ничто не сможет помешать нам быть вместе...

Мерцание становилось всё чаще, хаотичнее: Ангел будто подготавливал Поэта к своему исчезновению. И скоро настал миг, когда кресло опустело.
 
Пустота и привычный сумрак комнаты опять нависли над одинокой фигурой Поэта.
 
– Я не вижу тебя! – в отчаянии закричал Он.

– Это значит, что ты возвращаешься! – ответил ему голос. Тот самый, знакомый с детства голос: он опять звучал непонятно откуда – не сверху, не снизу, но был отчётлив, ясен и исполнен ликования.
 
– Ну, что ж, вопросов больше нет, – послышался следом степенный голос Психотропа. – До встречи, Поэт. Надеюсь, не до скорой.
 
– Прощай, Психотропус, – ответил тот, вглядываясь в темноту комнаты: – Что я для этого должен сделать?

– Для начала распахни окно, жизнь любит свет, – ответила тьма, и два отражённых огонька пламени погасли, исчезли за её глухим занавесом.

– А потом просто послушай своё сердце, – добавил голос Ангела.
   
Поэт медленно повернулся к окну.
 
Плотный бархат закрытой шторы был величественен и совершенно безучастен к тем переживаниям, которые переполняли его сейчас. Вишнёвые складки невозмутимо скрывали ответ, словно опытный крупье, привыкший к его вечно проигрышным ставкам утреннего пари с самим собой.

Оглядываясь на опустевшее кресло, Он нерешительно сделал шаг к окну.
И сразу же отступил, почувствовав, как сильнейший внезапный порыв холодного страха, сковывает льдом его кровь.
 
Поэт закрыл глаза и медленно сполз по прогревшейся каминной стенке.   
– Я не могу, – прошептал он. – Не могу...
 
Окно было совсем рядом. Для того чтобы возвратиться к жизни, следовало просто сделать шаг, всего лишь один шаг. Но этот шаг не давался: его сдерживал страх неизвестности будущего и ожидание того, что там, за этим шагом, опять повторится прошлое. Прошлое, с его кошмарами потерь, разочарований и одиночества. И боли.

– Скажи, – обратился Поэт к опустевшему креслу. – Скажи, что если будущее обманет моё ожидание перемен? Что если там, за шторой, снова будет ночь? Ты слышишь меня?

Поэт внимательно вслушался в тишину комнаты, но она не откликнулась даже слабым шорохом. Тогда он собрался с духом, и, наконец, поднялся на ноги.
Голова сразу же закружилась, как в детстве, перед прыжком с обрыва. Страх перед неизвестностью, как и тогда, был очень силён, он сковывал так, что не давал даже шевельнуться.
 
– Там, на обрыве ты помог мне поверить в свои силы! – крикнул Поэт в тишину. – Почему же молчишь сейчас?

Никто не ответил ему. Но сквозь бескрайнее безмолвие, вдруг пробился слабый, чуть слышный звук – робкий и ровный. С каждым мгновением этот звук всё более креп, становился внятным, настойчивым.
 
Поэт не сразу понял, что это был стук его сердца: оно забилось так гулко и так часто, словно торопилось куда-то успеть. А, может быть, просто старалось напомнить о чём-то важном.
 
«Послушай своё сердце», повторила напоследок слова Ангела, растворяющаяся в этих звуках тишина.
 
Взволнованно дыша, Поэт приложил дрожащую руку к груди.
Ладонь ощутила отчаянное трепетание, но не более. В тревожном биении не было подсказки. Тогда Он заставил себя успокоиться, попытался расслабиться и предельно сосредоточиться.

И тотчас услышал своего Ангела:
– Да, – сказал он, – это трудно. Очень трудно расслышать тихий голос своего сердца за оглушительным криком страха.
 
– Ты вернулся! – захлебнулся радостью Поэт.
               
– Я и не уходил, – добродушно проворчал тот. – Всё это время был рядом, пытался говорить с тобой, но ты так верен своему страху, что ничего не слышишь.
 
Невидимые руки Ангела легли на плечи Поэта. Он почувствовал их по знакомому ощущению тепла, наполняющего его сердце силой.

– Успокойся, послушай меня. Не бойся новых испытаний: Бог никогда не позволит им быть выше твоих сил, которыми наделил тебя сам.

С жадностью внимая голосу, Поэт послушно закивал головой.

– Иди и не оглядывайся, – напутствовал голос Ангела. – Удача не ждёт того, кто ступает за порог с оглядкой, она помогает лишь тому, кто стремится вперёд. Помни и то, что идя в будущее, не надо перечёркивать прошлого – оно начало будущего. Не держи на него обиды и зла, ведь и в нём были хорошие, добрые моменты. Возьми их с собой.
 
Ангел на миг замолчал, а потом шепнул прямо в ухо:
– И не дрожи перед будущим, настройся на встречу с ним. Оно привлекательно ровно настолько, насколько ты сам его себе представляешь.

Поэт, настраиваясь, глубоко вздохнул и крепко зажмурился. Но лишь на секунду.

– Нет, не могу. – Он открыл глаза. – Не получается представить ничего, кроме своей комнаты с глухо зашторенным окном.
 
– Ты – хозяин своих желаний и поступков, только ты! – почувствовал Поэт крепкое объятие Ангела. – Так придумай же себе своё будущее! Чтобы оно было именно таким, как тебе хотелось. Тебе, а не твоим страхам.

Сердце Поэта всё больше наполнялось теплом рук ангела, и холодная хватка страха понемногу начала слабеть.
 
– Пока твой страх убедительнее, но ты должен понять, что свой век вершишь именно ты. Вспомни свою жизнь – в ней не было ничего случайного, она строилась на твоих самых сильных желаниях, которые затем оставалось только воплотить. Ты же не стал судьёй или учителем? Потому что видел себя только Поэтом. Ты мечтал о Любви и получил её...

А тепло ангела уже до краёв заполнило сердце, и потекло дальше, до самых дальних уголков души, где томилась в забвении вера Поэта в себя. И когда понимание своего превосходства над страхом стало прочным и бесповоротным, его бледные губы спокойно произнесли:
– Кажется, я знаю, чего хочу.

– Хорошо, – сдержанно похвалил Ангел. – Но и этого мало. То, что ты представил – всего лишь мечта. И она так и останется фантазией, если не заполнить её желанием. От того, насколько велико будет это желание, зависит и благоволение удачи. Убеди её! Нарисуй себе своё будущее!
   
Речь Ангела была для Поэта столь значимой, что ощущалась почти физически. Каждое его слово было словно кусочком когда-то разбитого оберега, который сейчас склеивался, возрождался, теперь уже раз и навсегда, чтобы защитить его от бед и неверного шага.
Даже если это всего лишь один шаг до окна.
   
– Человек сам рисует будущее в своём воображении. Это похоже на игру, которую мы с тобой так любили в детстве, – продолжал Ангел. – Помнишь? Рисование вслепую, когда глаза не видят – какую краску берёт рука. И ты водишь кистью, полагаясь только на свои мечты. Если они полны уверенности и радужных надежд, то, когда придёт время посмотреть на результат своего творения – окажется, что твой холст будто залит светом, он преисполнен разнообразием цветов. Но если ты не ждёшь ничего хорошего, твои мазки осторожны и неуверенны – будь готов получить то, что выбрал сам: мрак, печаль и одиночество. Просто поверь в себя и в свою удачу... А теперь – иди, человек. Иди!

Поэт стоял в шаге от бархатного барьера.
И эта дорога в один шаг, до окна, виделась ему тонким, плохо натянутым и тонким канатом над чёрной бездной пропасти. Биение его сердца было столь трепетным, что казалось, будто от сердечных волн колеблется, пульсирует пространство вокруг него, раскачивая эту ненадёжную опору, по которой нужно сделать последний шаг.
Не отрывая взгляда от строгих безразличных складок портьеры, Поэт медлил, но уже не от страха: он ловил тот необъяснимый, понятный только ему момент между двумя ударами сердца, который позволит удержаться, не потерять равновесия, остаться собой.
 
И этот момент пришёл. Он почувствовал его неожиданно опустившейся лёгкостью, разом унявшей трепетание и тревогу сердца. Он услышал его одновременно с тихим шёпотом где-то внутри себя:
 
«Не бойся!».
 
Уверенность расправила спину Поэта, и он твёрдо шагнул вперёд.
 
Шёлковый шнур закачался перед ним, он схватил его и, не теряя времени на раздумья, решительно рванул. Портьера разделилась на две половины, разъехалась в разные стороны и Поэт, отпрянув, глухо вскрикнул и закрыл лицо руками.
 
Но не от страха.
Просто его ослепил яркий свет нового дня.
Обильным ливнем полился он в комнату, лёгкий и сильный, в мгновение сдёрнув с неё траурный покров тьмы, так долго прятавшей краски его жизни.
 
Свет торжествовал повсюду: солнце вошло в дом не робким гостем, а соскучившимся по родным стенам, знающим каждый уголок хозяином, вернувшимся в свой дом навсегда. Тёплые лучи перебирали, поглаживали, целовали всё, что стояло на пути и от их прикосновения вещи, словно освобождаясь от сонливого холода, навеянного темнотой, оттаивали, согревались, оживали, наполняя комнату цветом радости и блеском восторга.
 
Привыкший к безраздельному властвованию и простору, мрак отступил. Даже не пытаясь сопротивляться, он панически заметался в поиске укрытия, пока, наконец, не нашёл тесный закуток между стеной и стеллажом и, свернувшись в неудобном клубке, затих, радуясь даже этой тесноте, спасшей его от испепеления. И тогда, больше не сдерживаемый темнотой, заголубел тиснёный штоф стен, заструились каким-то внутренним таинственным свечением капилляры мебельной текстуры, благородно зацвела ажурная медь люстры... Даже пыль заиграла, заблестела так, словно превратилась в песчинки золота.
   
Поэт разглядывал свою обитель с тем покойным чувством сдержанной нежности, которая наполняет сердце вернувшегося из долгого странствия пилигрима. Когда вещи словно выходят из небытия, напоминая о, казалось бы, навсегда забытых мелочах, неразрывно связанных с переживаниями прошлого, даря то неистовое упоение, то тихую печаль.
   
Привыкнув к свету, Поэт осмелел и, уже не раздумывая, открыл створки окна.
Рамы с треском распахнулись, и в ту же секунду в комнату ворвался щебет птиц, цокот экипажей и гул машин, чей-то смех, голоса – все те звуки, которые всегда сопровождают жизнь.
 
И ещё светлая музыка. Пробиваясь через вечный, не знающий пауз шум улицы, она будто наполняла силой зародившееся где-то внутри ощущение возрождения.
 
Поэт стоял, подняв голову навстречу тёплому потоку, и с жадностью упивался густым дыханием зелени и ярким, всепобеждающим светом дня, которого не видел целую вечность.
 
До его уха донеслись хлопки крыльев.
 
Поэт поднял глаза. В утреннем, чистом до голубизны воздухе, летела стая белоснежных голубей. Перелетая из света в тень облаков, они сверкали, как отблески далёкого метеоритного дождя.
 
Один из них, с кудряшкой хохолка на гладкой голове, вдруг отделился, полетел вниз и опустился на подоконник. Поэт робко протянул руку. Настороженно поглядывая на странного человека, дарящего счастливые улыбки небу, голубь потоптался на месте и вдруг двинулся навстречу и сел в ладонь.
 
Ощущая в руках пушистый и тёплый комочек, человек улыбался так, будто держал в ладони счастье. Счастье, в котором билось маленькое сердце. Чуть дыша, чтобы неосторожным движением не прервать это биение, он бережно гладил птицу пальцем, и тихо шептал что-то.
 
Голубь доверчиво дарил тепло его рукам и никакие, даже самые высокие награды не дали бы ему и капли той радости, которую можно сравнить с доверием маленькой белой птицы.

Стая закружилась над окном. Услышав звуки крыльев, голубь в руке беспокойно зашевелился.

Глаза Поэта заблестели слезой.
– Я, кажется, нашёл ответ на твой вопрос, – прошептал он.

И благодарно прижав напоследок птицу к щеке, протянул руки к небу и разжал их. Чуть помедлив, голубь тряхнул хохолком, расправил крылья и метнулся вверх.
 
– Падший Ангел, бывший Демон, – наблюдая за полётом птицы, сказал он. – Кто же ты теперь?
 
Голубь взлетал всё выше, выше и несколько секунд спустя затерялся среди своих собратьев.
– Когда Ангел предаёт Веру, его называют падшим: пасть – значит изменить, низойти. А куда может пасть Демон, если тоже изменил своим убеждениям? Есть ли падение ниже дна?
   
Немного помолчав, словно надеясь, что кто-то ответит ему, Он продолжил:
 – Я вот что понял сейчас... Тот, кто смог пересилить притяжение греха и выпасть из цитадели тьмы, тому по силам поменять любые законы. И тогда падение становится влётом, возвращением к свету. Разве это не путь к себе, настоящему? Ты, слышишь, мой Падший Демон? Да есть ли что выше и дороже этого звания?

Поэт счастливо засмеялся.

– Я знаю, слышишь! Мы ещё обязательно поговорим с тобой. Поговорим о любви, о чём же ещё? Разве есть другие темы в жизни человека?
   
Стая птиц сделала ещё пару кругов и растаяла где-то за крышами.
 
– Спасибо тебе, – разглядывая тающие искорки, прошептал Поэт. – Спасибо за эту ночь.

Он глубоко вдохнул густой ароматный воздух нового дня, с облегчением засмеялся и закричал:
– Я вернулся! Эй, люди, слышите? Я вернулся!
 
И долго ещё стоял у открытого окна, отдавшись нежной свежести утра, ласке тёплых лучей, шелесту зелёных листьев над головой, улыбаясь и задумавшись о чём-то.
 
Длинная тень от тополя падала на угол дома и ещё хранила остатки ночи, но свет лучей отодвигал её всё дальше и дальше. Ему дружно аплодировала, хлопая тысячью зелёных ладошек листва, подбадривали бодрым криком птицы и за этим шумом были едва слышны голоса, звучащие между светом и тенью.

– Посмотри, какое у него лицо, – трогательно прозвучало со светлой стороны. – Как же давно я не видел такого выражения...

– Лицо как лицо, – не разделил его радость голос из тени. – Да и вообще, понятие «выражение лица» у нас лишено смысла: мы всегда видим на нём только печать спокойствия и смирения.

– Жаль, – в голосе из света почувствовалась улыбка. – Сейчас он прощается с собой вчерашним.

– Это можно определить и по выражению души, – ответил ему голос из тёмной стороны. – Без этих ваших декораций в виде блеска глаз, игры голосом и мимики.

– Что говорит тебе его душа?
 
– Ничего, – медленно, будто изучая, произнёс голос из тени. – Душе не надо слов, когда она наслаждается ощущением лёгкости. Той забытой лёгкости, которая появляется лишь после того, как человек повинится в своих ошибках.
 
– Разве же покаяние не стоит того? – растрогано произнёс его собеседник и, облегчённо вздохнув, добавил: – Теперь его картина будущего обязательно будет такой, какой задумана. Если люди чего-то очень сильно захотят, всё непременно сбудется.

– С одним условием, – вдруг очень серьёзно сказал голос из убывающей тени. – Если только они не пропустят ночь. Ту ночь, одну из тысячи, когда к каждому прилетает его Падший Демон...
 
Голоса потерялись в долгой радостной овации листвы, тень растаяла под всепобеждающим натиском света.

Поэт вытащил из шкафа запыленный патефон, завёл пружину и опустил иглу на завертевшийся диск пластинки. Несколько тактов приятного, немного таинственного шипения, настраивающего на волнующий восторг, выждали несколько мгновений тишины, деликатно подготавливая сердце к неизбежному взрыву от встречи со счастьем, и грянули прекрасной мелодией Вивальди.
    
Поэт засмеялся, готовый к этой встрече. И когда величественное скрипичное барокко заполнило его сердце блаженством наслаждения, Он вдруг услышал несколько посторонних звуков, которые не только не нарушили гармонии любимого шедевра, но и дополнили его недостающим ощущением простого человеческого счастья.
Этими звуками был стук в дверь.

Тот самый, которым всегда извещала о приходе его Любимая Женщина.
               
                * * * * * * * * *