В вихре времени. Главы 25 и 26

Глава двадцать пятая

Скука, ужасная скука... Николай не находил себе места, всё валилось из рук. Он читал и не понимал смысла прочитанного, разбирал письма Анны Павловны Татищевой, а мысли перескакивали на Марию Рябушинскую. Это его испугало.
 "Так что же без Маши у меня и жизни теперь нет? — думал он с удивлением, — так не должно быть, не должно..." Но так было.
Чтобы развлечься, он пошёл бродить по праздничным улицам. Зашёл в кофейню Филиппова на Тверской и купил сладости для тётушки и Софьи. Однако ехать к ним не хотелось, так же скучно, как и дома, только надо надевать костюм, а там сидеть и слушать сплетни и причитания... И Николай гулял, как потерянный и никому не нужный, ещё и ещё...
Он присел на скамейку, наблюдая, как играют дети на бульваре. Ватага мальчишек лет шести с саблями и ружьями бегала с воинственными криками и приставала к гимназистам, дразня и изводя их ни за что. Старшим не хотелось драться с малышнёй, поэтому приходилось ретироваться перед превосходящим по численности противником.
"А как там детки извозчика?" — внезапно подумал Николай, укоряя себя за равнодушие: он даже не узнал их имён и не вспомнил о них на Рождество.
Пирожные в руке оказались кстати, но надо добавить ещё подарков. Николай встал и с интересом стал выбирать подарки. На бульваре в лавках продавались всевозможные детские игрушки и сладости, которые всегда радуют детей. На глаза попалась лошадка-качалка, да два деревянных козлика с рожками, чтобы бодаться. Хозяйке достанутся сливочно-ванильные сухари от того же Филиппова, а хозяину — чай в деревянной коробке с ключиком от Василия Перлова.
 Николай кликнул извозчика и, загрузив покупки в сани, сказал адрес. Тот лихо свистнул, и они полетели, рассекая морозный воздух и чувствуя обжигающий ветер на щеках.
Они подъехали к нужной улице, и Николай поразился, как здесь было тихо по сравнению с центром города — народу на улице мало, все будто спят по домам... И праздника никакого бы не чувствовалось, если бы не протяжный гул церковного колокола, напоминающий о рождении Христа.
Но первое впечатление сонливости улицы нарушилось стайкой малышей в валеночках, смешно закутанных в шарфы и женские платки. Они вышли из калитки, собираясь славить Христа. Самый большой держал в руках Звезду на палке, другой икону, а третий бумажный фонарик со свечкой внутри. Дети прошли несколько шагов и запели, словно читая стихи нараспев:


Добрый тебе вечер, ласковый хозяин,
Радуйся, ой радуйся, земле,
Сын Божий народился...

Быть тебе, хозяин, с добрыми вестями,
Радуйся, ой радуйся, земле,
Сын Божий народился...


— Ишь, поёт детвора... Христа славят, — улыбнулся извозчик, остановил сани и перекрестился.
Николай постучал в знакомую избу и сразу вошёл. Он увидел собаку в сенях — молодая дворняга прыгала возле подстилки из соломы, но была крепко привязана, поэтому можно было пройти дальше. Приятно пахло сырой промёрзлой корой дров.
Николай постучал ещё раз в дверь комнаты и, услышав негромкое мужское "Войдите", открыл дверь.
На него повеяло не тем противным кислым духом неухоженного жилья, а слабым дымком из печки. Навстречу поднялся знакомый извозчик. Он был чуть выше его ростом, и Николай мимоходом подивился, как Пешкову удалось в прошлый раз так ловко с ним справиться.
— Э-э, здравствуйте, — стушевался вдруг Николай, — вот решил поздравить детей с Рождеством... Пустите?
Мужик в штанах и полотняной рубахе навыпуск, в чёрных хромовых сапогах выглядел нарядно. Он не очень любезно кивнул. Под густой рыжеватой бородой промелькнула кривая усмешка.
— Здравы будьте, и вы, ваше благородие. Проходите.
— Меня зовут Николай Константинович. А вы не представитесь? — делая пару шагов вперёд, спросил Николай. У него в руках были свёртки, и он заметил любопытные рожицы мальчишек, высунувшихся из-за отцовской спины.
— Иваном меня кличут.
— А по батюшке?
— Иваныч. У нас в роду все старшие Иваны.
— Вы представите мне вашу супругу?
— Катерина... Дмитриевна.
Николай слегка поклонился зарумянившейся молодой женщине в белом платочке и опрятном ситцевом платье. Она, как и в прошлый раз, держала в руках младенца.
Семья, вероятно, обедала. На выскобленном добела сосновом столе стояли чугунок с картошкой и миски с квашеной капустой и солёными грибами. Праздничными гостями смотрелись румяные пироги, видимо, с мясной начинкой, порезанные на небольшие кусочки. Посередине стола возвышался пузатый, блестящий медью, самовар.
— Проходите, ваша милость, присаживайтесь к нашему столу, — сдержанно предложил Иван.
— Спасибо, только я сначала раздам подарки малышам. Как их зовут?
— Иван и Степан, — тихо ответила мать.
При этих словах два белоголовика оказались возле Николая, попутно толкая друг друга. Николай развернул козликов, и игрушки мгновенно очутились в цепких маленьких пальчиках. Но внимание малышей притягивал самый большой свёрток. Николай быстро снял бумагу и поставил на пол лошадку-качалку.
— Налетайте, пацаны.
Лучше бы он этого не говорил: возле качалки сразу образовалась потасовка — кто первый? Два подзатыльника отца привели в чувство братьев, и был заключён мирный договор — по очереди.
— Это вам, Иван Иванович, — Елагин протянул коробку с чаем хозяину. — А это вам, Катерина Дмитриевна — сладости. Ну, и пирожные для всех.
— Пожалуйте с нами чай пить, — несмело предложила женщина. Её карие, чуть косившие, глаза смотрели жалобно, словно она провинилась перед кем-то.
Иван достал глиняный чайник для заваривания и открыл коробку с чаем. В это время хозяйка поместила спящего младенца в люльку и выложила сладости на тарелку. Дети уже бросили качалку и уселись за стол, пожирая глазками пирожные, которые источали аппетитный ванильный аромат.
Наконец, чай был налит, и за столом раздалось негромкое чавканье маленьких ртов.
Николаю было неловко — он не знал о чём говорить.
— Вы были на ночной службе? — наконец, нашёлся он, обращаясь к женщине.
— На ночной муж был с близняшками, а мы с дитём утром пошли и за вас молились, как обещала, Николай Константинович.
— Благодарю вас, — Николай отхлебнул чай из поданной хозяйкой чашки и почувствовал жирный привкус. Он не хотел больше пить, но не допить было неудобно...
— Какие руки у вас белые, барин, сразу видно — не нашего племени, — с усмешкой произнёс Иван.
— Так я преподаватель истории в гимназии, — невозмутимо ответил Николай, — где же мне их испачкать?
— Ну-ну... — опять криво усмехнулся хозяин.
В избе было гораздо чище, чем в прошлый раз, на полу лежали новые рогожи, и даже на печке он не заметил тараканов, но, привыкший к идеальному порядку у себя в квартире, — Настасья попалась редкая чистюля, — он всё равно немного брезговал. Хозяин угрюмо молчал, не открывала рта и хозяйка.
Надо идти. Николай встал и поблагодарил за гостеприимство. Иван вдруг стал одеваться с ним вместе.
— Я вас провожу.
Они вышли во двор. Николай посмотрел вопросительно.
— Чего ты хотел сказать?
Иван вдруг схватил его за пальто.
— Чего сюда шляешься? Баба моя понравилась? Своих богатых мало? Зыркаешь здесь чёрными глазищами...
— Ты что, идиот? — Николай оттолкнул мужика, — думай, что говоришь... Сам меня сюда привёз, а я шляюсь... Может быть, ты перестанешь шляться по кабакам, да работу найдёшь, чтобы детей голодными не держать?
— Какую работу? На фабрике? Да кто меня туда возьмёт?
— Вот чудак-человек, другие-то устраиваются... — Николай задумался, — слушай, приходи после Святок ко мне. Я поговорю с одним знакомым фабрикантом, он тебя устроит на свой завод. Только пить бросай...
Иван с прищуром серых глаз посмотрел на него.
— Ну, может, и приду. Какая квартира у тебя, ваша милость?
— Пятнадцатая. Давай после Святок, жду.
— Ладно... А сюда больше не езди, ваше благородие, а то убью обоих, — и он показал Николаю большой волосатый кулак.
— Тьфу, идиот ревнивый. Иди домой, тебя жена ждёт.

Николай ехал обратно и злился — сделал доброе дело, называется. Кому это надо было? Но в душе понимал, что поступил правильно. Как говорит Настасья: "Нищему подал — лишний грех с души снял". И всё-таки ему был непривычен этот мир и эти люди...
"Словно живём в разных Россиях..." — подумал он и посмотрел на свои руки, которые удивили извозчика: "Руки, как руки, чего привязался?"
Сани заехали на Тверскую, и Николай решил ещё пройтись, чтобы развеять неприятное впечатление после сомнительного благодеяния.

Во время Рождественских и новогодних гуляний на Тверском бульваре для развлечения москвичей ежедневно играл полковой оркестр. Николай услышал модную литовскую польку, от которой горожане просто сходили с ума. Называлась она "Ой-ра". Народ слушал и ждал окончания мелодии. В конце произведения тридцать солдатских глоток рявкнули с эстрады:
— Ой-ра! Ой-ра!
И огромная толпа с жадностью и в каком-то экстазе подхватила:
— Ой-ра! Ой-ра!
Случайные прохожие не ожидали подобного окончания и шарахнулись в сторону.
Николай посмеялся — он уже знал этот трюк — и пошёл дальше.
День клонился к вечеру, и Тверской бульвар пополнялся дамами, разодетыми в специфические костюмы: крикливые фасоны и обилие косметики на лице не оставляли сомнений в их профессии. Тусклые газовые фонари были на руку подобным "красавицам", особенно тем, кто скрывал свой возраст.
На него призывно глядели некоторые из них, а одна "бульварная фея" даже предложила прогуляться вдвоём. Николай уже пожалел, что не поехал сразу домой, и начал высматривать извозчика. Он опять почувствовал брезгливость.
— Николай Константинович, — позвал низкий бас откуда-то сзади.
Он оглянулся и увидел генерала Заварзина.
— Глеб Глебович, приветствую, — несколько растерянно поздоровался он.
— Вы в таком месте? — добродушно засмеялся жандарм, одетый сегодня в штатский костюм.
— А вы в другом? — парировал Николай.
Заварзин взял его под руку и предложил сесть в подъехавшие сани.
— Поедете? Прошу вас.
Николай молча подчинился, радуясь уехать отсюда даже с полицейским.
— Вы помните, что я вам говорил — у нас такая публика среди агентуры, с которой вы даже по одной улице побрезгуете ходить. Так ведь?
— Может, и так, — нехотя признал Николай. — А я вам зачем?
— Давайте доедем до участка, там и поговорим. Удачно, что я вас встретил, не надо повесткой вызывать.
Всю оставшуюся дорогу Заварзин жаловался на университетские беспорядки, которые стали головной болью для полиции Москвы.
— И ведь обидно, что преподаватели поддерживают бунтовщиков... Чего им не хватает?
— А вы не задумывались, Глеб Глебович, что мыслящих людей многое раздражает в наших дурацких законах, а особенно в бессмысленных запретах, которые, не скупясь, штампует правительство Петра Аркадьевича?
— А вы на их сторону перешли?
— Я ни на чьей стороне не был, поэтому мне некуда переходить, а отрицать очевидные вещи — себе дороже.
Заварзин не успел возразить. Сани остановились возле знакомого дома в Гнездниковском переулке. Они прошли в кабинет на втором этаже, жандарм разделся, предложив то же самое сделать Николаю, но тот отказался. Он внезапно почувствовал слабость — видно, сказались последствия травмы.
— Что с вами? Вам плохо? А впрочем, я догадываюсь...
— О чём вы догадываетесь? — вскинул брови Николай.
— Да бросьте, Николай Константинович, мне донесли, что вас избили на Пречистенке. Так?
— Так, — неохотно подтвердил Николай, — и что?
— А вы не хотите сказать, кто это был? Не желаете заявить в полицию?
— Нет. Во-первых, я не успел рассмотреть нападавшего, а во-вторых, сам разберусь, полиция тут не причём. Скорее всего, — это личные счёты.
Заварзин присел рядом с ним.
— Как вы намерены сами разобраться? Силовыми методами?
Николай рассмеялся.
— Да как же я могу силовыми методами разобраться, если меня избили, как мальчишку. Что-нибудь другое придумаю...
— Николай Константинович, расскажите мне, что знаете...
— Да ничего я не знаю, а голословно обвинять не привык!
Жандарм заходил по кабинету.
— Ох, уж мне это ваше благородство. Вы как будто в другом веке застряли. Поймите, если захотите бороться в одиночку с этими организациями, а это именно организация, я уверен, проиграете!
Николай раздражился.
— Да не собираюсь я ни с кем бороться, — он тоже встал, чуть не охнув от резкой боли в рёбрах, — моя жизнь никого не касается. А личные проблемы я решаю всегда сам, без помощников.
Заварзин покачал головой.
— Вы будто не слышите... В вашем избиении, вероятно, повинен Александр Пешков. Что вы так побледнели? Вы знали? А это член марксистко-большевистского кружка. Я также осведомлён, — тоном директора гимназии заговорил жандарм, — что вы ухаживаете за Марией Степановной Рябушинской. А по донесению нашего агента на неё у руководства кружка большие планы. Вам понятно, куда вы вляпались вместе с барышней?
Голова опять закружилась, и Николай рухнул в кресло. Офицер быстрым шагом подошёл к нему и подал стакан воды:
— Вам плохо? Выпейте воды.
Николай выпил и отставил стакан.
— Благодарю... Глеб Глебович, что бы там не произошло, я ничего не знаю. За себя отвечаю — ни в какую шайку не собираюсь записываться, а за Марию Степановну...— он помолчал, — решать не могу, я ей даже не жених. Прощайте, мне надо идти.
Заварзин вздохнул, молча пожал ему руку и подал знак денщику проводить Елагина на выход.

По дороге домой Николай тяжело обдумывал полученные сведения. В душе вскипела злость: кулаками, значит, действуете? Ну, хорошо, я по-другому вам отвечу. Он понимал, что глупо бороться в одиночку, но стоит попробовать. А там, может, и Рябушинский запретит Маше ходить туда.
Приехав домой, Николай засел за книги. Злость и жажда мести словно влили в него жизнь. Вспомнились последние слова отца: "Не сгибайся, Коля".
"Я и не согнусь", — с ожесточением подумал он. Утренняя скука испарилась. Он искал нужный материал и азартно потирал руки, предвкушая скандал в рабочей школе. О том, что будет с ним после взрывного доклада, Николай думать не хотел. И если бы ему предсказали последствия, он бы вряд ли изменил своё решение.



Глава двадцать шестая

Поезд тащился медленно, а время ещё медленней. Санька размышлял о своей кочевой жизни: сегодня в Москве, а завтра — неизвестно где. Но, пожалуй, нечего Бога гневить, через несколько часов он должен оказаться в Петербурге, а это вовсе не плохо.
Пару дней назад, когда Санька возвращался из трактира, его подкараулил у дома Сивцов и тоном, не терпящим возражений, огорошил:
— Через два дня едешь в столицу, товарищи просят подмоги — у них серьёзное мероприятие намечается. А ты всё равно шляешься без дела. Собирайся...
Санька пьяно кивнул, но запомнил. На следующее утро страшно болела голова, но даже сквозь боль сверлила мысль — надо собираться. Он пошёл к Сивцову домой, взял деньги на поездку и сразу на вокзал — покупать билет. Мелькнула мысль: поехать с чистыми господами во втором классе, но, оглядев заляпанное пальто, — после трактира он упал в лужу с грязной водой — решил не лезть со свиным рылом в калашный ряд.
"И правильно сделал," — подумал Санька, осмотревшись вокруг себя.
Народу было не так много — Новый год уже прошёл, но фабричные ещё отдыхали по домам до Крещения. На одной скамейке с ним у окна сидел дед крестьянского вида в рваном картузе, худом тулупчике и валенках. Он курил махорку и всё время цыкал жёлтыми зубами. Саньке пришлось отодвинуться к краю скамьи, чтобы не задохнуться от вонючего дыма. Напротив, тоже у окна, удобно расположился другой мужик, по виду служивый — в шинельке, помоложе, с нахальным лицом и уже сильно навеселе. В руках он держал гармошку и негромко перебирал кнопки, закатывая глаза, будто песню сочинял... А напротив Пешкова уселась девушка, по виду из Санькиного круга — в коричневом шерстяном платье, мужском пальто и платке, который она сняла и набросила на плечи, обнажив стриженую голову с прямыми жёсткими волосами.
Санька про себя усмехнулся: "Ну, привет, кралечка, куда же ты и к кому едешь?" Он смекнул — хорошо бы с ней подружиться. В столице он не знал, где остановиться, а у барышни может быть жильё... В успехе своей затеи Санька не сомневался: он парень видный, а девушка страшненькая, и она об этом догадывалась, скромно пряча взгляд. Было в её внешности что-то восточное, необычное для среднерусской равнины: тёмно-карие глаза, большие скулы, но самым выразительным был длинный нос с горбинкой.
"Если на нос не смотреть, то, вроде, и ничего, — подумал Санька, лениво оглядывая девчонку, — губы немного узковаты, но сойдёт, глаза умные, а главное, грудастенькая..." Пешков еле оторвал взгляд от распахнутого пальто девушки. В руках у неё был маленький рюкзачок. Санька вдруг подумал, что надо знакомиться поскорее, потому что дорога длинная — больше десяти часов, а у него, кроме хлеба, ничего и нет, а вот в рюкзаке восточной красавицы наверняка что-нибудь вкусненькое найдётся... Но как начать разговор, он пока не придумал.
Вагон уже давно трясся по чугунке, стук колёс усыплял. Сегодня Санька встал ни свет, ни заря, и глаза стали закрываться, благо никто не орал: ни младенцы, ни пьянчужки...
Проснулся он от резкого звука гармошки. Мужик, видно, вдохновился и решил поразвлечь себя, а заодно и попутчиков:

Как доселе у нас, братцы, через тёмный лес
Как никто-то у нас, братцы, не прохаживал,
Не пропорхивал тут, братцы, млад ясен сокол,
Не пролетывал, братцы, ни сизой орёл...
***
Прилетали к добру молодцу три ласточки,
Из них первая садилась на буйной главе,
А другая-то садилась на белой груди,
Ах, как третия садилась на скорых ногах.
Что как первая-то пташка — то мила сестра,
Ах, как третья-то пташка — молода жена.

Мужик с рёвом свернул гармонь и задумался, глядя в окно.
— Куды едешь, паря? — спросил крестьянин у гармониста.
Тот пьяно посмотрел и грубо ответил:
— Бабу учить еду...
— А чо так? Сгулялась?
— Сгулялась, стерва. Пока я служил, мать писала — с другим спуталась, будет ей на орехи, — со злобой в голосе пригрозил он, снова глядя в окно. Потом обратил возбуждённое лицо к стриженой барышне и придвинулся поближе. Та со страхом глядела на красную рожу возле себя.
— А ты, что же, постриглась... В б**ди метишь? Такая же курва?
Санька недолго думал: он вскочил и взял девушку за руку, поднимая её с места.
— Барышня, сядьте на моё место, а я на ваше — видите, у служивого горе... А ты давай поосторожней со словами, иначе по морде получишь, а то и с поезда ссадят.
Девушка с радостью пересела, с опаской глядя на солдата. Тот пьяно усмехнулся и отодвинулся к окну.
— Спасибо вам, — прошептала она, чуть улыбаясь, но глаза не опустила. Видно было, что ей тоже хочется познакомиться поближе.
— Меня Александром кличут, можно Саня, а вас как?
— Меня Тамарой, можно Томой.
Санька улыбнулся и кивнул.
— Вот и познакомились, а я всё думал, как к вам подъехать.
Девушка рассмеялась, показывая крупные желтоватые зубы.

Поезд подъезжал к Бологому. Ожидалась стоянка не меньше получаса. Санька знал, что на станции есть кубовая — там можно набрать горячей воды.
— Вы за кипятком пойдёте? — деловито спросил он.
Она кивнула и открыла рюкзак, доставая из него маленький чайник.
С протяжным шипением и скрипом тормозов поезд остановился. Пассажиры, как тараканы, высыпали из вагонов и побежали в кубовую. Не отставали и Санька с Тамарой. Они взялись за руки, чтобы не потеряться, и помчались вместе со всеми. Внутри уже была очередь к двум кранам. На одном было написано "Холодная вода" — здесь встала Тамара, на другом "Горячая вода" — тут занял очередь Санька. Из крана с деревянной ручкой, как в бане, с шипением вырывался пар, словно из паровоза, и лилась клокочущая вода...
Обратно они бежали ещё быстрей — не дай Бог, кипяток остынет, — после Нового года мороз усилился.
В рюкзачке барышни оказались пироги с рыбой и кровяная колбаса, которую Санька почти всю съел один. Тамара ухаживала за ним также заботливо, как и Варвара, и он понял, что не ошибся в своём предположении — у неё никого не было. Слово за слово, Санька выяснил, что в Петербурге девушка снимала квартиру вдвоём с подругой, но та вышла замуж и съехала. Теперь Тамаре придётся искать другую жиличку — одной снимать целую квартиру слишком дорого, а денег совсем мало... За учёбу на Бестужеских медицинских курсах тоже надо платить. И, хотя Тамара подрабатывала в больнице, ей едва хватало на жизнь.
"Всё складывается как нельзя лучше," — мысленно потирал руки Санька, сытно откидываясь на спинку жёсткого сиденья. Крестьянин сошёл в Бологом, и Пешков пересел к Тамаре...
За окном смеркалось. Солнце зимой не задерживалось на небосводе, вероятно опасаясь замёрзнуть. Косые алые лучи скользили по плохо освещённому вагону, задерживаясь то в глазах девушки, то на её губах. Саньке захотелось её обнять. Она почувствовала это и прижалась к нему плотнее, изредка касаясь его плеча большой грудью, словно дразня его чувства. Служивый напротив пьяно храпел, и никто им не мешал играть в любовную игру, сводя друг друга с ума. Без слов было понятно, что Санька поедет на квартиру к Тамаре.

Поезд пришёл на Николаевский вокзал поздно вечером. Питерский ветер сразу дал понять легкомысленному Саньке, что он плохо оделся — здесь холоднее, чем в Москве. Тамара уверенно шла к трамваям, которые стояли у памятника Александру третьему на площади перед вокзалом. Они заскочили внутрь, с радостью ощущая хоть какую-то защиту от ветра. В трамвае на них напал смех, когда они стали вспоминать пьяного солдата с гармошкой, страх Тамары перед его красной рожей, беготню с кипятком и поедание колбасы в полутёмном вагоне. Это маленькое прошлое их объединило и сделало роднее.
Санька ехал и краем глаза заметил оживлённость Невского проспекта, будто и не вечер вовсе. До Васильевского острова ехать было долго, но Тамара показывала богатые особняки и храмы и рассказывала, что знала: вот Спас на Крови, вот лютеранская церковь Петра и Павла, вот Казанский, а это... Санька и сам догадался — Зимний дворец. Он первый раз был в столице и даже не подозревал, что здесь так красиво.
Трамвай ехал не спеша, а Санька разглядывал прохожих — поражало количество мундиров, словно на бесконечном плацу. Да и в самом трамвае горожане были не такие, как в Москве. Сразу отличишь, кто приезжий, а кто местный — приезжие громко разговаривали, смеялись, вроде Саньки, а местные словно в рот воды набрали — молча смотрели в окно отрешённым взглядом.
В столице никто не запрыгивал в трамвай на ходу, а если и находился смельчак, то кондуктор штрафовал его при всеобщем молчаливом одобрении. А уж о лузганье семечек и говорить не приходится. Санька засунул руку в карман, достал семечки и уже начал было щёлкать по привычке, как тут же получил от пожилой дамы в большой старомодной шляпе презрительное "Прекратите!".
Наконец, трамвай дополз до нужной улицы. Васильевский остров, как показалось озябшему Саньке, продувался ветрами всех направлений ещё сильнее, чем улицы возле вокзала. Но, к счастью, идти до дома на Большом проспекте было недалеко. Они забежали в парадную (не в подъезд!), и Тамара, схватив его за руку, потащила за собой на четвёртый этаж. Лестница была широкая — барская, с большими ступенями, а квартира одна на площадке. Отворив дверь длинным ключом, Тамара затащила Саньку в тёмную прихожую и внезапно приникла к его губам. Он не растерялся, прижал её к себе и стал целовать, радуясь, что темно и не видно её необычного носа.
Уже позже, когда девушка уснула, Санька, лёжа на стареньком диване, осматривал высокий потолок с лепниной, большие окна, куда заглядывала полная луна, окутанная морозным дымом, и радовался своей удачливости и интуиции, которая сулила ему длинную и интересную жизнь.

Пиво было ужасно невкусное, словно разбавленное... Санька делал вид, что пьёт, а сам поглядывал через окно лавки на набережную Екатерининского канала. В Петербурге снега было совсем мало, поэтому по булыжникам громыхали пролётки. Глава петербургской ячейки товарищ Моховой по кличке Сила дал задание засечь время, когда поедет казначейская карета.
Да, Сила оправдывал своё прозвище —  бывший моряк, здоровый, с огромными кулаками, в которых чувствовалась незаурядная мощь. Он с членами группы готовил взрывчатку, а Саньку отправил в пивную лавку — высматривать казначейскую карету. Куш ожидался весомый — около шестисот тысяч рублей золотом, кредитными и ценными бумагами.
"Не зря я сюда приехал, — думал Санька, — масштабы здесь не чета нашим. Получится ли только? Говорят, охрана будет немалая..." Наконец, показалась нужная повозка. Санька засёк время по настенным часам лавочника. Уверенные лица жандармов, окруживших карету со всех сторон, выглядели хмурыми и сосредоточенными. Шашки и револьверы за пазухой не предвещали ничего хорошего для будущих грабителей.
"Сразу от бомб все охранники не погибнут, кто-то останется в живых и погонится за нами и деньгами, а мы пешком придём... Как убежать? На пролётке? Но извозчики ждать не будут, а то и вовсе сдадут полиции. Что же делать? Может, отказаться? Ну их нафиг, эти деньги..." Ладони вспотели от страха при мысли, что его арестуют, а то и подстрелят... Нет, надо что-то придумать...
Может, подключить Тамару? Пусть ждёт в коляске где-нибудь... Точно! Баба идейная, не испугается, недаром стриженая...

Тамара, действительно, не отказалась и не испугалась. Наоборот — её глаза загорелись огнём:
— Ты берёшь меня с собой, Санечка? А что делать надо? — затормошила она Пешкова.
— Да ничего особенного: возьмёшь извозчика и будешь ждать. Только где тебе встать — вот вопрос...
— Да ты что, любимый! Там же масса проходных дворов, надо сегодня пойти и выбрать путь для отступления на другую улицу. Там и взрыва, может, не услышат — прыгнешь ко мне и поедем, будто из квартиры вышел.
Санька посмотрел на неё внимательно:
— Ну, голова... Ты точно не участвовала в таких операциях?
Она довольно рассмеялась:
— Не участвовала, но прожила с родителями на канале всё детство, и облазила все дома с проходными дворами — мы в прятки играли, да от мальчишек убегали.
Тамара словно похорошела: губы стали попухлее (от поцелуев, что ли?), щёки окрасились румянцем, и даже нос теперь не так сильно выделялся на помягчевшем лице. Чёрные короткие волосы она подвязала косынкой и стала похожа на крестьянку из малороссийских земель.
Готовила Тома повкуснее Варвары, хотя овощи и фрукты смущали Саньку своим бледным и хилым видом.
Вечером они обошли ближайшие к месту будущей операции проходные дворы и выбрали улицу, где Тамара будет стоять с извозчиком. Санька наметил путь отступления и уснул, чуть-чуть волнуясь, но не сомневаясь в удаче.

Казначейская карета с ценным грузом ехала в окружении конных жандармов. Лица их были серьёзны, но никто не зыркал по сторонам, не ожидая нападения среди бела дня. А зря... Карета завернула в переулок, и с разных сторон к ней направились несколько прилично одетых молодых людей, среди которых был и Пешков. Он натянул картуз поглубже и чёрный шарф, взятый у Тамары, поднял повыше. В руках у него, как и у товарищей, была бомба. Сила махнул свободной рукой, и по его команде все бросили  свёртки со взрывчаткой.
Санька рассчитал после броска спрятаться за лошадь.
Бах! Одновременный взрыв нескольких бомб убил несчастную клячу, что везла карету. В ближайших домах зазвенели разбитые стёкла, вывалившись на булыжную мостовую. Грозный конвой насмерть перепугался новых взрывов и бросился врассыпную.
Сила заглянул в карету, где не осталось никого в живых, и достал пару мешков.
— Берите скорее и бежим! — крикнул он товарищам.
Санька подбежал вместе с ним и сразу схватил тугой мешок с бумажными деньгами.
— Давайте, давайте! — поторапливал Сила. Но Саньку не надо было торопить, он уже видел, что охранники спешились и приготовились стрелять. Тут-то и пригодилась вчерашняя разведка местности — он юркнул в подъезд (тьфу, парадную) и со всех ног побежал вниз, в подвал. На самом деле — это был не подвал, а дверь во двор, откуда он выбежал на параллельную улицу.
Тамара напряжённо вглядывалась вглубь двора, а когда увидела Саньку, крикнула извозчику:
— Трогай!
Пешков на ходу запрыгнул в пролётку, бросил мешок в ноги и вовремя. Со всех сторон, как всадники Смерти, мчались жандармы, вынимая на ходу револьверы. Кто-то подозрительно зыркнул на них.
— Давай поцелуемся, — прошептал Санька и повернулся к девушке, заставляя себя улыбнуться. Та поняла без лишних объяснений и развязно обняла его за шею. Он впился в неё губами, удивляясь себе, что целует её так страстно. Когда они оторвались друг от друга, никто за ними не гнался.
Где-то вдали послышались выстрелы, свистки полицейских и крики: "Пли!"
Они ехали молча, думая, как им повезло друг с другом. Тамара расплачивалась с извозчиком, а Санька неловко вытаскивал мешок, стараясь, чтобы тот не бросился в глаза мужику сургучёвыми государственными печатями.
Вечером на него задним числом напала лихорадка от пережитой опасности, которую удалось избежать. Санька не сомневался — многие товарищи погибли из-за своей неопытности и недостаточного проворства. Тамара поняла его состояние и поставила на стол бутылку водки, наготовив сытной закуски — картошки с мясом. Санька выпил стакан и ничего не почувствовал, потом второй — немного отпустило, закружилась голова. Он взглянул на девушку, которая сидела и смотрела на него влюблёнными глазами.
"Зачем нужна водка, если есть такая баба," — подумал Пешков и притянул к себе Тамару, хватаясь за её полную грудь...

На следующий день он упаковал мешок с казначейскими билетами в неприметную рогожку и отправился на конспиративную квартиру, надеясь встретить там кого-нибудь, кто остался в живых. Дверь после долгого стука открыл худой, чахоточного вида паренёк по кличке Выдра. Казалось, за ночь он похудел ещё больше. Измождённый вид товарища объяснялся подвязанной рукой, сквозь белую повязку которой проступала кровь.
— Ты? И с деньгами? — слабо удивился он.
— А кто-нибудь есть ещё?
— Да, Сила... Проходи.
Санька потащил мешок в комнату. За столом понуро, подперев голову рукой, сидел Моховой. Он увидел Пешкова с мешком и вскочил.
— Санька! Пешка... ты деньги принёс?
— Ну, конечно, — солидно ответил Санька, — я же для этого сюда приехал, вот деньги.
Сила выскочил из-за стола, открыл мешок и, увидев нетронутые печати, схватил его за плечи и затряс от радости.
— Ты понимаешь, какой молодец? Я думал — провал... Четверо наших убито, Барс, то есть Барсов, застрелился на мосту — его окружили эти псы... Мне Выдра рассказал. Деньги только я вынес, и думал, что тебя тоже схватили. Молодец! — он опять стал хлопать его по спине. — Да, не зря тебя прислали... Слушай, я буду ходатайствовать перед старшими товарищами, чтобы тебя в столицу перевели, ты не против?
Пешков пожал плечами:
— Не против, но мне надо с университетом разобраться, да и вообще...
— Да брось ты, это небыстро. Если разрешат, то, наверное, к лету... Главное, что ты согласен...
Он возбуждённо заходил по комнате среди обшарпанной, словно найденной на помойке, мебели.
— Ну, представляешь, каких мне помощников дают — сказал ведь: разведайте всё как следует, куда бежать, куда прятаться... А они на свои ноги понадеялись, идиоты, будто у жандармов ног нет... Ну, сами виноваты. А ты молодец! Теперь есть что предъявить старшим товарищам. Спасибо. — Он подал руку Саньке и крепко пожал её.
Пешков сходил на вокзал и взял билет в Москву. Здорово, конечно, что он когда-то давно подрабатывал на почте и научился открывать сургучные печати так ловко, что никто этого не замечал. Вчера, когда Тамара заснула, он ту же операцию проделал и с казначейским мешком. Теперь сыты и волки, и овцы. Волками он считал старших товарищей, а овцой себя. Просто выжить ему было недостаточно — это неинтересно, нужно и куш с каждого дела поиметь, а иначе как же он в люди выбьется? Да и бабы не любят нищебродов...
Санька заметил на Невском ювелирный магазин и решил зайти. Продавец подозрительно посмотрел на бедно одетого покупателя, но тот скромно подошёл к недорогим украшениям.
— Сколько стоит эта булавка? — тихим голосом спросил Санька.
— Двадцать рублей.
Сердце подпрыгнуло: ничего себе!
— Я покупаю.
— Хорошо-с, платите в кассу, пожалуйста.
Тамару надо прикормить, чтобы она его не забыла, вдруг и правда придётся в Петербург перебираться...
Увидев изящную булавку из серебра с позолотой в виде ветки мимозы, Тамара бросилась ему на шею.
— Милый, спасибо!
— Я тебе больше должен — ты мне жизнь спасла, — да денег нет, — не моргнув глазом, соврал Санька, чувствуя приятную тяжесть не одной сотни рублей в потайном кармане пиджака.
— Что ты, милый, я же любя... Но спасибо, приятно, буду тебя вспоминать...— голос у неё дрогнул.
— Ну, ты что накуксилась? Я сегодня разговаривал с начальством, мне пообещали —  скоро смогу в столицу переехать, так что жди — я обязательно вернусь...