Билет на непридуманную пьесу Главы 25 и 26

Глава двадцать пятая

Почётное консульство России найти было достаточно просто. Оно находилось близ знаменитого моста Понте Веккьо. Олег так и ориентировался, деловито шагая по утренней Флоренции. Настроение у него немного исправилось, особенно после плотного завтрака, во время которого со шведского стола ему удалось припрятать в кармане два бутерброда с сыром.
Здание русского консульства было ничем не примечательным, если бы не родной российский флаг, который развевался на фасаде. Олег рассчитывал встретиться и поговорить с консулом, но его ждало разочарование — тот был в отпуске, а заявление в экстренных случаях принимала обычная служащая. То, что девушка была русской, Олег сразу понял по отсутствию дежурной улыбки и спокойному тону голоса. Она вежливо выслушала краткую историю Олега, поинтересовалась, заявил ли он в полицию о краже, потом сфотографировала его и уверила, что во вторник, 19 декабря, документы будут готовы.
— Во вторник? — огорчился Олег, — но сегодня суббота.
— Вот поэтому на день дольше, — пояснила девушка, — мне жаль, но я ничего не могу изменить.
Вздохнув над своей долей, Олег поблагодарил и вышел, попутно раздумывая, куда пойти.
"Я же русскую церковь хотел найти, — вспомнил внезапно он с тайным чувством стыда, — ещё и свечку поставить перед конкурсом... Ну, лучше поздно, чем никогда," — ободрил он себя и зашагал к центральному вокзалу Санта-Мария Новэлла, рядом с которым находился православный собор в честь Рождества Христова и святителя Николая.
Русские кресты засверкали на солнце издалека, но ещё раньше Олег услышал певучий православный колокольный звон, который разносился по католическому городу. От него веяло чем-то родным и далёким... Олег прибавил шаг и остановился, поражённый видением — он словно попал в Суздаль или Ярославль: двухэтажный храм был выполнен в стиле московско-ярославского зодчества, с высоким крыльцом, каменными кокошниками и пятью маковками, которые венчали центральную часть храма. Перекрестившись, он вошёл в вутрь и снова остановился, разглядывая резной белый иконостас.
Шла служба, где-то в углу слаженно пели три женских голоса, но несмотря на это, в храме ощущалась тишина, не та, обычная, тишина, когда все испуганно замолкают, а тот глубокий покой, в котором растворяются суетливые мысли, и в который хочется погрузиться, чтобы подумать о своей судьбе. Именно так своей усталой душой Олег ощутил атмосферу русского храма. Она не подавляла, не удивляла, а несла умиротворение, которого ему так не хватало.
Он решил дождаться священника, пожилого видного мужчину с небольшой аккуратной бородкой, кадившего в алтаре, и посоветоваться с ним, что делать. Но подсознательно он понимал, что его тянет поговорить с батюшкой не из-за нынешнего трудного положения, а из-за чувства вины. Да, он хотел заочно попросить у отца Иосифа прощения, что не послушал его. Не было сил ждать, пока он сможет снова к нему выбраться, нет, надо сейчас. И он решился: как только священник вышел из алтаря с Евангелием и Крестом, Олег сразу подошёл к нему. Батюшка почти не исповедовал, а только благословлял подходивших к нему прихожан, но Олег решительно сказал, что хочет исповедоваться, запоздало испугавшись, а говорит ли священник по-русски?
— Хорошо, — спокойно ответил тот и приготовился слушать.
Олег собрался духом и кратко рассказал свою историю непослушания старцу.
— Теперь я раскаиваюсь, но уже поздно... — грустно закончил он исповедь.
— Ничего не поздно, главное, что раскаиваетесь...
Священник накрыл епитрахилью склонённую голову Олега и прочитал разрешительную молитву.
— Батюшка, а можно у вас денег одолжить? — с трудом выдавил из себя Олег.
Мягко усмехнувшись, священник ответил:
— Подождите меня после службы, потом поговорим.
Олег со вздохом облегчения кивнул и отошёл в сторону, уступая другим исповедникам место. Пока шла служба, он осматривал иконы. Больше всего поразила старинная икона святителя Николая в серебряном окладе с надписью на пластине: " В поминовение о душе блаженной памяти благочестивейшего Государя Николая Первого, 1859 год."
"Батюшка Николай, прости меня, помоги, помоги..."— впервые так горячо взмолился Олег. Никогда раньше ему не приходило в голову просить что-то у святых, да и не верил он особенно, что там, наверху, кому-то есть дело до него, обычного грешника. Но сейчас рядом не было друзей, не было родных, он оказался выброшенным из общества. К кому же ещё обратиться, как не к заступнику всех обиженных и помощнику путешествующих — Николаю Чудотворцу? Тёплая молитва лилась из сердца, и Олег не заметил, как закончилась литургия.
— Пойдёмте, Олег, — позвал священник.
— Простите, батюшка, не знаю, как вас зовут.
— Отец Георгий. Пойдёмте в трапезную, вы, наверное, ещё не обедали? — Олег отрицательно покачал головой, — ну вот и хорошо, а у нас обедают сразу после литургии. Пойдёмте, расскажете мне новости из России.
Отец Георгий вышел на улицу и повёл Олега в маленький домик — трапезную, где уже был накрыт стол для обеда. Время было Рождественского поста, поэтому на столе стояли в избытке любимые русским человеком блюда: винегрет, квашеная капуста, солёные грузди да селёдочка.
— Уж не обессудьте, у нас еда постная, но сытная, — с улыбкой произнёс священник, заметив, как Олег осматривал стол.
— Что вы, батюшка, я и за меньшее буду вам благодарен, — горячо возразил Олег, — я вообще не знал, где буду сегодня обедать, денег-то совсем нет... Вот два бутерброда с завтрака стащил, — конфузливо заметил он, доставая из кармана хлеб.
— Ну, это вы сами и ешьте, я воздержусь... А молитву Отче наш прочитать сможете?
— Конечно... — Олег повернулся к иконам: Отче наш, иже еси на небеси, да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь...
После молитвы отец Георгий благословил стол, и они сели обедать. Дверь открылась, и вошла полная женщина в платочке и в белом фартуке. Она тихо внесла супницу и разлила по тарелкам аппетитно пахнущую ушицу.
— Сейчас ещё отец дьякон должен подойти, да матушка регент.
— А я слышал ваш хор, — помешивая суп, заметил Олег, — у вас женский хор поёт на службе?
— Да как сказать, — задумчиво протянул священник, — раньше был смешанный, а теперь бас уехал, и остались мы на выходные без мужчин. А ведь во вторник у нас престольный праздник...
Священник пристально смотрел на Олега. Тот положил ложку.
— Что вы так смотрите на меня, отец Георгий?
— Да вы ведь деньги просили в долг? Так?
— Так...
— А я вам предлагаю на проезд домой заработать, да ещё и обед будет каждый день.
— И что же я должен буду делать?
— Как что? Вы же музыкант, вот и попоёте вместо нашего баса. Вы говорили, что уже пели службу у старца.
— Ну пел... Но только нотные произведения, а стихиры — это было слишком сложно.
— Я и не говорю, что будет легко. Возьмёте домой ноты, тексты и позанимаетесь, чтобы спеть хорошо. Послужите сегодня вечером всенощную, завтра утром две литургии: раннюю и позднюю, потом в понедельник опять всенощную на Николая Чудотворца и во вторник раннюю и позднюю. И сколько бы ни стоил билет, я вам оплачу. Согласны?
Олег почесал в затылке.
— Согласен, буду стараться. Только не обессудьте, если что не так.
— Ну вот и отлично. Сейчас придёт матушка регент, я вас познакомлю.
Наконец, пришёл худощавый, совсем молодой, дьякон. Он тихо взял благословение, помолился и сел за стол рядом с отцом Георгием. В это время в коридоре раздался громкий женский голос:
— А я сама знаю, когда и что петь, оставьте ваши советы при себе!
В трапезную с шумом открылась дверь, и вошла молодая девушка в положенном платочке на голове, но с совершенно несмиренным взглядом.
— Батюшка, что они ко мне пристают со своими советами? Или я буду регентовать, или пусть ваши уборщицы сами поют! Видите ли, они лучше знают традиции!
Карие глаза регентши горели от возмущения, а крепко сжатые губы не обещали лёгкого разговора. Но отец Георгий улыбнулся одними глазами и миролюбиво произнёс:
— Тише, тише, матушка Елена, садись обедать, потом всё обсудим. Вот познакомься — молодой человек из Петербурга будет у тебя петь ближайшие воскресные и праздничные службы.
Матушка строго посмотрела на Олега и перевела взгляд на настоятеля.
— Вы тоже за меня решаете, кто будет петь на клиросе? Зачем я тогда нужна?
Священник уже не улыбался, а внушительно заметил:
— Пока я здесь настоятель, я отвечаю за всё, в том числе и за клирос. Тебе это ясно?
— Ясно, — сбавила тон регентша.
— А раз ясно, тогда без лишних разговоров дашь Олегу ноты, чтобы к вечеру он успел посмотреть службу. И за то, как он споёт, будешь отвечать ты. Понятно?
— Понятно, батюшка, — внешне кротко ответила матушка Елена, но даже в её опущенных глазах Олег разглядел упрямство.
Ситуация получилась щекотливая, но выбора у Олега не было, поэтому когда регентша начала вытаскивать ноты и совать ему под нос, он только молча складывал, боясь лишний раз что-либо спросить. И всё-таки, когда она дала ему текст всенощного бдения на церковнославянском языке, Олег не выдержал:
— Матушка, извините, а у вас нет этого текста на русском? Я всего лишь один раз пел на славянском, боюсь, не смогу прочитать в нужном темпе.
Регент демонстративно вздохнула и достала прекрасно напечатанный текст на русском.
— Возьмите, но дома всё равно обратите внимания на ударения, чтобы не сбивать нас.
— Слушаюсь, — с улыбкой ответил Олег, — обязательно обращу. Можно идти?
— Как хотите, — проворчала девушка, — жду вас за полчаса до начала. Придёте?
— Конечно, как скажете.
— Тогда до вечера, — уже мягче попрощалась матушка, не слыша в голосе нового певчего сопротивления её указаниям.

Весь день Олег пропевал трудные тексты, водя пальцем по каждому слову и подлавливая себя на желании поставить ударение не в том месте. Время пролетело незаметно, и к назначенному часу он уже почти бежал.
На клиросе стояла одетая в тёмную блузку и чёрную юбку матушка Елена. Только платочек на ней был беленький, что весьма шёл к её загорелому на южном солнце лицу. Похоже были одеты и две женщины, намного старше регентши, но почтительно стоявшие в ожидании указаний суровой начальницы. Олег вбежал на клирос и сразу наткнулся на строгий взгляд.
— Можно не опаздывать на первую службу?
— Извините, я не рассчитал время.
— Ладно, давайте репетировать...
Репетиция перешла в длинную службу, где нотные произведения давались Олегу легко, а на текстах он почувствовал, как от старания у него под рубашкой по спине заструился пот. Под строгим взглядом молодой регентши, под её властной рукой ошибки застревали в горле. Каждая удачно спетая стихира воспринималась им как большая удача, а матушкой Еленой как должное. Два часа службы показались четырьмя, и когда они спели последнее произведение, Олег всё никак не мог поверить, что всё позади.
— Завтра жду вас к семи утра, — вместо прощания сообщила матушка Елена, и Олег покорно кивнул. Он, конечно, не ожидал, что будет так сложно. У отца Иосифа Володя милосердно всё трудное брал на себя, а здесь нужно было отдуваться по полной. Только бы не проспать...
Ночь прошла беспокойно: Олег просыпался почти каждый час и смотрел, сколько времени, хотя будильник ещё никогда не подводил.
Литургия состояла почти только из нотных произведений, но и тут он удостоился замечания.
— Не надо петь со своими замедлениями и со своими оттенками. Смотрите на руку, — резко бросила матушка Елена, когда Олег вздумал подбавить выразительности, — и не орите, вы тут не соло поёте, а в хоре. Чувствуете разницу?
От обиды кровь бросилась ему в голову.
— Я, между прочим, не с улицы пришёл, а такой же музыкант, как и вы.
— А раз музыкант, то и пойте, как положено, если понимаете, о чём я, — парировала матушка.
Олег обиделся и стал петь тише. Но, видно, это было и надо. Она подобрела, и конец службы прошёл без нареканий. Вторая литургия прошла ещё легче, если бы не безумное желание закрыть глаза хоть на минутку...
Во время обеда отец Георгий с ним разговаривал ласково и чуть-чуть подшучивал над матушкой, но та выглядела на этот раз спокойной — наверное, тоже устала.
Впереди была ещё одна всенощная и ещё две литургии. Также, в перерыве между службами, Олег учил стихиры и потом с трепетом, как школяр, пел под руководством дотошной регентши. Давно он уже так не выкладывался. Даже злополучный конкурс не потребовал у него столько сил и нервов — инструмент был давно освоен, и нужно было совсем немного времени, чтобы выучить новое произведение. А главное, он ни перед кем не отчитывался. Здесь же всё было в новинку, да ещё и под строгим контролем. Каждое замечание, каждый недовольный взгляд матушки Елены бил по самолюбию. Иногда хотелось психануть и уйти, но... нельзя, идти было некуда, надо было терпеть. И он терпел.
Наконец закончилась последняя служба. Отец Георгий пригласил его в трапезную на прощальный обед.
— Сегодня, я думаю, вы получите свидетельство на возвращение в Россию, вот вам деньги на билет — он протянул Олегу двести евро. Если не хватит, я добавлю.
— Хватит, батюшка, спасибо, — обрадовался Олег, — честно говоря, я даже забыл узнать, сколько стоит билет. Так увлёкся службами, что уже не до того было.
— А что у вас с работой? Думали уже, куда пойдёте устраиваться?
— Хотел в оркестр, но там много желающих на одно место, поэтому я и в конкурсе участвовал, чтобы хоть какое-то преимущество перед другими претендентами было. Однако не получилось.
— Зато другое хорошо получилось, вы теперь можете в церкви работать, — влезла в разговор матушка Елена, — батюшка, спасибо вам, что вы Олега к нам на клирос направили, голос у него очень красивый, и человек он старательный. Редко встретишь таких добросовестных людей.
Олег просто онемел от таких слов.
— Что, брат, не ожидал удостоиться от нашей строгой матушки похвалы? Она просто так не скажет, значит, действительно, ты молодец.
— Спасибо, но я и не думал работать в церкви.
— А теперь подумай, — внушительно повторил батюшка, — а вообще-то, старайся, брат, не свою волю выполнять, а Божью. Тогда и неприятностей меньше будет. Вот ты "Отче наш" перед обедом читал, так?
— Так, — растерянно подтвердил Олег.
— Ты читал: "Да будет воля Твоя", а живёшь по принципу: "Да будет воля моя". Господь не неволит никого, однако чтобы меньше неприятностей собирать на свою голову, лучше не спрашивай волю Божию, а то потом двойной грех будет. Видно, крепко молился за тебя отец Иосиф, вот ты к нам и попал. Я ведь редко кого принимаю на клирос, а тебя захотелось... Явно по его молитвам. Благодари Бога и Николая Чудотворца.
— Я всех благодарю, батюшка — и вас, и матушку Елену.
Регентша вдруг смутилась, и Олег увидел, какие симпатичные и добрые у неё глаза...
Документы в консульстве выдали в тот же день, и Олег, без сожаления попрощавшись с Флоренцией, улетел домой с чувством, что получил нечто большее, чем премию от выигрыша.

Глава двадцать шестая

Мир вокруг не изменился. По-прежнему текла суетливая река людских дел и забот: город готовился к Новому году, в театре ставились спектакли, мимо её квартиры ходили люди... Но Ксения ни с кем не виделась и ни в ком не нуждалась. То, что составляло смысл её жизни — семья, музыка, творчество, — всё внезапно исчезло. В душе образовалась бездонная чёрная яма, куда теперь падали и бесследно исчезали любые желания и мечты. Она заставляла себя здороваться, отвечать на мамины телефонные звонки, читать книги, но в душе больше всего желала, чтобы её оставили в покое. Единственно, что её радовало и утешало — это пирожные и сладкие булочки. Она заглушала свою совесть, что раз ей хочется сладкого, значит чего-то не хватает ребёнку, а потому она кормит не себя, а его. Врачиха её ругала, но Ксюша ничего не могла с собой поделать.
Она не могла отделаться от странного, пугающего её саму, безразличия. Душа спала и не хотела просыпаться. Порой просыпалась совесть и неумолимо ей твердила, что в холодных отношениях с Гришей виновата сама Ксюша — могла бы постараться расположить мужа к себе, чтобы ему захотелось поделиться своими проблемами, планами и поинтересоваться её жизнью. Она перебирала в памяти эпизод за эпизодом и с поздним раскаянием понимала, что любила его слишком мало. Да и что она знала о любви в то время?
Ей казалось, что любить — это естественное чувство, по которому мы умеем жить с рождения. Но выяснилось, что она не владела этим искусством. Музыки выучилась, а любить — нет. Её томило чувство пустоты и тоски, но тогда во всём этом она винила только Гришу. А ведь в первые годы можно было ещё что-то поменять.
Иногда на улице на неё нападал страх. Её стесняла толпа в метро, толчея в магазинах, шумное движение машин. Вся эта деловитая суета и многоголосие было не для неё. Как-то раз она зашла в книжный магазин и застыла возле полки, неспособная сосредоточиться, чтобы выбрать книгу. О чём она хотела бы почитать? Где найти ответ на те вопросы, которые даже трудно было сформулировать?
Её не покидало ощущение, что сейчас, пока не родился малыш, она должна решить для себя что-то важное, то, на что потом у неё не будет времени и сил, а сейчас есть и то и другое, а потому нужно не упустить, не терять времени даром.
Она вспоминала ужасные похороны. Чёрный платок, чёрная юбка, чёрное пальто и много-много красных и белых роз, которыми был завален закрытый Гришин гроб. Лица вокруг были как в тумане, только рядом стоящая мама всё время участливо заглядывала ей в глаза, и Ксюша читала в них страх. Но мама зря волновалась — Ксения не убивалась так, как свекровь. Может быть из-за того, что гроб был закрытый, и она не верила в то, что там лежит Гриша, а может, из-за успокоительных, которыми её напичкали при выходе из больницы.
В скромном ресторане, где свекровь устроила поминки, Ксюша сняла пальто и заметила пристальный взгляд Маргариты Львовны.
— Когда ты успела забеременеть, если Гришеньки уже почти два месяца не было дома? — скрипучим голосом поинтересовалась она, прервав свои причитания, казавшиеся Ксюше надрывными и даже искусственными. Свекровь картинно держалась за сердце, но при виде живота невестки взгляд стал трезвым и злым.
Ксения поняла, что это было намеренное оскорбление — по размеру живота было видно, что беременности почти полгода. Но от этого вопроса она будто очнулась от забытья. Она огляделась и поразилась, что никто не пытался с ней заговорить, поддержать, лишь дежурные слова проскальзывали мимо её сознания. И в какой-то момент ей стало казаться, что все поглядывают на неё осуждающе: и друзья Маргариты Львовны — какие-то незнакомые кумушки, наверное, дальние родственницы, и сослуживцы Гриши, и даже официант, неслышно подложивший ей на тарелку большую котлету, как-то странно покосился на её живот. Молчание стало неловким. Но она же не виновата в его смерти! Почему она должна стесняться и бояться? В ней вспыхнул незримый протест, и она подняла голову.
— Я хочу сказать про любимого мужа, — мама испуганно накрыла её ладонь своей, но Ксюшу это не остановило, — мы с Гришей жили по-разному, но я знаю точно — он всегда был смелым и благородным человеком. И его смерть подтвердила красоту его души: он отдал свою жизнь за другого. Что может быть благороднее? И я счастлива, что во мне живёт частичка Гриши, его сын или дочь. Наш ребёнок обязательно узнает, каким замечательным человеком был его отец, а я всё сделаю, чтобы он был похож на него...
Обессиленная от длинной речи, Ксюша села на своё место и поймала пару сочувственных, растроганных взглядов. Ребёнок сильно толкнул ножкой в ребро, требуя еды, и она, как в роддоме, взяла себя в руки и стала послушно жевать большую котлету, при этом стараясь не слушать грустных слов, чтобы не расстраиваться. Свекровь так и не отошла от шока и украдкой бросала на неё неприязненные взгляды, словно обвиняя в чём-то. Но, как будущая мать, Ксюша смутно догадывалась, какое это горе — потерять ребёнка, а потому и на место обиды на Маргариту Львовну пришла жалость. Однако что-либо изменить в их отношениях она не могла — озлобленность свекрови мешала им объединиться в общем горе и хоть немного облегчить его тяжесть.

Потеряв голос, Ксения взяла больничный и жила на пенсию, положенную после смерти Гриши. Но в голове билась мысль — кто она? Раньше было понятно: жена, артистка, музыкант. А сейчас кто? Уже не жена и не артистка, а кто? Чем ей заниматься, чем наполнить свою душу? То, что душу обязательно надо наполнять — это она знала точно, но чем? Бессмыслица существования мучила и не давала покоя ни днём, ни ночью. Иногда она мечтала, как после рождения ребёнка вновь начнёт заниматься вокалом. Но для чего? В театр возвращаться не хотелось. А вдруг и не восстановится голос, что тогда? Ксюша боялась даже попробовать что-либо спеть, подсознательно оттягивая тот момент, когда нужно будет вынести себе приговор.

Резкий звонок прервал её размышления. Она тяжело поднялась и пошла к двери. На пороге стояла заплаканная Люба.
— Что случилось? — встревоженно спросила Ксения.
— У Мишеньки был приступ эпилепсии. Теперь к ДЦП ещё одна напасть прибавилась, — всхлипнула соседка, — еле справилась, вызвала врача, да он что-то не идёт. Посидишь с Мишей? Мне надо за Катей в садик бежать.
— Конечно, конечно, а у него не случится ещё одного приступа? — осторожно спросила Ксения, натягивая кофту. Люба отрицательно покачала головой, — тогда пойдём...
— Он сейчас спит, ты просто рядом посиди, ладно? А если врач придёт, скажи, что был очередной приступ, она знает, что надо выписать.
Люба ушла, а Ксюша села рядом с малышом и молча смотрела, как он спит, тяжело посапывая во сне. Русые волосы четырёхлетнего мальчика были взмокшими, словно он бежал и вспотел, но щёки были неестественно бледными.
"Бедный ребёнок, — пожалела Ксения, — несчастная мать, за что это всё? Да ещё и без отца растут."
Будто ощутив её взгляд, Миша вдруг открыл карие глазки. Его взор был спокойным и задумчивым.
— Пливет, — прошептал он, — ты ко мне плишла?
— К тебе, — ласково ответила Ксюша, беря малыша за руку, — ты рад?
Он молча кивнул головкой.
— Ласскажи сказку.
Она огляделась вокруг себя в поисках какой-нибудь детской книжки и увидела старую, исчирканную сказку про репку.
— Эту хочешь? — мальчик кивнул.
— Ну слушай... Посадил дед репку. Выросла репка большая-пребольшая... — Ксюша показала руками на свой живот. — Стал дед репку тащить, тянет-потянет, вытянуть не может.
Рядом с кроваткой лежали любимые мягкие игрушки, Ксюша брала их в руки и усложнила сказку, присочинив, что к деду на помощь прибежал и слоник, и крокодил, и чебурашка.
— А мышка? — оживился Миша, — где мышка?
— Мышка тоже прибежит, — уверила Ксюша, — без неё ничего не получится.
Она огляделась в поисках мышки, и, действительно, нашла таковую, совсем маленькую, пластмассовую, валявшуюся рядом с диваном.
— А вот и мышка... Ну-ка, давай тащи репку!
Мышка сыграла решающую роль, и репка, наконец, была извлечена из земли. Миша был рад новой версии сказки и чуть оживился.
— Ксюша, спой песенку, — внезапно попросил он, и у неё перехватило дыхание. Отказать она не могла.
— От улыбки хмурый день светлей, от улыбки в небе радуга проснётся... — тоненьким голосом, со страхом в душе начала она, боясь, что голос вот-вот сломается. Но ничего страшного не происходило, и она продолжала петь, чувствуя, что сил ещё маловато. — Поделись улыбкою своей, и она к тебе не раз ещё вернётся, — улыбаясь от счастья, закончила Ксюша. Наградой ей были нежные ручки малыша, обнявшие её за шею.
Так они и сидели, прижавшись друг к другу и напевая песенки, пока не пришла мама.
Дома Ксения ещё немного пораспевалась, но решила не переусердствовать, чтобы не сорвать слабые связки. На месте ей не сиделось, хотелось что-то делать, впервые потянуло погулять по улице.
Что её так обрадовало? То, что голос всё-таки восстановился? Пожалуй, нет. Это должно было произойти рано или поздно. Её радовала любовь. Да, любовь маленького существа, который открыл ей простую и ясную цель жизни — жить в любви. Миша, как маленькая мышка, вытащил её, большую, толстую репку из земли — мрачного уныния, и теперь, будет ли она певицей или нет, стало неважным, а важным было только вновь проснувшееся чувство, приносящее счастье всем, кто его испытывает, — чувство любви.

Друзья, кого из вас заинтересовал роман, продолжение можно прочитать по ссылке внизу авторской страницы.