Двое и один на двоих

Восемьдесят шестой шел новыми путями. Старые ему надоели до той степени, за которой начинается извлечение корня кубического. Холодные дни двадцать пятого и угарные ночи семьдесят седьмого были не то позади, не то впереди, не то их вообще на было в природе. Сорок три колеса уже отсалютовали рассвету, а для остальных это развлечение только предвиделось, и они тихонько попискивали в своих гнездах. Я был сорок четвертым.

Воистину, восемьдесят шестой искал нехоженые тропы. Его не прельщали широкие хайвэи и автобаны, как и мелкие шажки не влекут испытавшего прелесть ходьбы бегом. Восемьдесят шестой шел там, где никто не мог угадать его скромный силуэт среди теней и трав. Но он знал, куда идет, а этого не мог знать никто, кроме троих - того, от кого он идет, того, к кому он идет, и самого восемьдесят шестого. Иначе говоря, Бомбоглота, Брандахлыста и меня.

Я был сорок четвертым колесом, которому выпала невероятная удача - на исходе этой ночи я, именно я, должен был первым приветствовать появление рассвета. Строго говоря, рассвет не был чем-то необходимым в этой системе мер и весов, но так уж сложились ритуалы Клана Замкнутых Богинь, что приветствие рассвету должен был выносить тот, чья очередь в прошлый раз была предпоследней. Но Бомбоглот неизбежно надвигался после каждого нового рассвета, и так же неизбежно Брандахлыст пожирал все обратно после каждого заката. А между ними искал неизбитые дороги восемьдесят шестой. В этом поиске ему не могли помочь ни шпрехшталмейстеры, одетые в зелёные сюртуки коадьюторов, ни члены 3-й Государственнейшей Думы, ни даже мучные хрущаки, не говоря уже о прочих мелких сошках и блошках, болтавшихся где-то между восемнадцатым и двадцать седьмым. Итак, наше вступление заканчивается, вперед вместе со мной - шестьдесят восьмой уже позади, а восемьдесят шестой в пути!

Слишком много барабанных палочек было рассыпано в этих кварталах. Это всегда меня смущало. Ибо Великий Отче учит: "Малоподвижное - легко удержать в руках". Но я был сорок четвертым колесом восемьдесят шестого, и я же был восемьдесят шестым. Понять это невозможно, просто примите как данность.

Хождение по барабанным палочкам должно было укрепить мою психику, но я предпочел расстрелять их из пожарного брандспойта струей ваты. Эта акция, признаться, не могла дать мне ничего, кроме уважения сограждан, но и уважение нынче идет на рынке по два с полтиной за кусок. Поставив свой цилиндр, я принялся планомерно рассеивать ряды палочек ватными струями. Сограждане, сгрудившись под защитой цилиндра, удивлённо взирали и несмелыми возгласами подбадривали меня. Все могло быть закончено значительно скорее, но мамонт, растоптавший меня, дал некоторую передышку барабанным палочкам, которым удались ненадолго перегруппировать свои ряды и даже сыграть четыре такта увертюры к "Волшебной флейте".Но ,несмотря ни на что, бой был неравным. Через три четверти часа кварталы были свободны, а благодарные сограждане наложили мне почти полный цилиндр уважения. Я надел его и с уважением  двинул дальше.

Мои надежды этой ночью были связаны с единственным предметом – стеклянной полкой для ковшей, что висела где-то в районе Сто восемьдесят шестой авеню. Всё, ну буквально всё зависело от этой полки. И всё должно было решиться этой ночью. Ведь невозможно салютовать рассвету без стеклянной полки для ковшей. И добыть ее должен был я ,а мне оставалось всего восемь часов 23 минуты. Да, барабанные палочки отняли у меня уйму времени, и, кто знает, может быть когда-нибудь именно этого времени мне не хватит, чтобы отгрызть голову варёному раку или сразиться на рапирах с треснутым орехом. Хотя у меня есть выход, как же я его сразу не приметил? Па нынешней цене время можно легко купить на корейском базаре за весьма умеренную цену: полтора куска уважения за две с третью минуты. Значит, нужно бежать на базар, пока мое честно заработанное уважение не прокисло в цилиндре. Нет, недаром Великий Отче сказал:" Вместе с остротой ума рождается и великое коварство".

На корейском базаре, как всегда, предложение превышало спрос. Я сделал два круга по этому торжищу, но за уважение мне предлагали то яблоки урожая будущего года, то больной метеорит из провинции Ухань, то волоски кошачьей блохи. А один делец все пытался всучить мне чучело муравья, приговаривая: "Отменнейшее чучело, и кожа натуральнейшая, из Бечуаналенда!" Однако при всей моей любви к муравьям чучело меня не заинтересовало. На моё счастье, низколетевший воробей склюнул чучело прямо из рук торговца. Тот, побагровев от ярости, понёсся вприпрыжку за похитителем с криками: "Коровул! Грабють! Держи, держи анчихриста! " К сожалению, финал этой забавной сценки увидеть не удалось, так как наконец я встретил торговца временем, и на мой запас уважения удалась выторговать почти полтора часа. Да, на корейском базаре чего только не приобретешь! В качестве сдачи мне дали четыре реальных рояльных клавиши, кусок почвы с планеты без названия и чуть-чуть клея для ресниц. Но восемьдесят шестой ждать не мог, поэтому прощай, корейский базар!

Мне вечно в жизни же хватает чего-то. На сей раз не хватало маленькой детали: четырёх небольших отверстий в левом заднем тапочке. Однако мой характер не таков, чтобы обращать внимание на столь мелкие несуразности. Никакие тайфуны, цунами и отсутствие дыр в тапочках не могли заставить меня свернуть с избранного пути, никакие землетрясения, ядерные взрывы и грязные лужи не могут помешать мне салютовать рассвету, сегодня же ночью! Прочь, Бомбоглот, вон, Брандахлыст, восемьдесят шестой уже в пути, и как тут не вспомнить Великого Отче: "То, у чего нет бытия, проникнет и туда, где нет щелей." О, где же ты, моя стеклянная полка? Жди меня, я уже иду, бегу, лечу к тебе...

Часы на башне собора Святого Грешника показывали без тридцати тринадцать. Часы на столбе около вороньего гнезда показывали семьдесят три минуты двадцать пятого. Часы на шее утопленника ничего не показывали, ибо стояли с момента сотворения мира. Это могло означать лишь одно - ночь была в самом разгаре, призраки только вылезли из своих нор, крик петуха был еще чем-то призрачно-нереальным, и будет ли рассвет - было большой задачкой. Я мчался по ночному бульвару, давя кошек, отшвыривая пищавших комаров, на ходу переругиваясь с нахальными призраками, считая про себя поперечные авеню:"Сто двадцать третья, Сто сорок четвёртая, Сто шестьдесят пятая…» Ага, вот, кажется и Сто восемьдесят шестая! Сворачиваю на нее и ...

Гром, треск, плеск и всяческая суета! Нет, полна наша земля дураками и обильна ими. Прав, тысячекратно прав был Великий Отче, когда утверждал: «Тот, кто хочет быть впереди, должен встать позади». Кому, интересно, стукнуло в голову поставить несгораемый сервант с инкрустацией из ебонитовых плит ровнёхенько на середине авеню?! Само собой разумеется, я в него врезался на полном ходу, да так, что мгновенно вспомнил двести тринадцать знаков после запятой в числе «пи»,а заодно и имена всех тридцати трёх богатырей
 
К несчастью, одна из ебонитовых плит отлетела и при¬давила пролетавшую неподалеку муху, в результате чего в Сянгане была организована стотысячная демонстрация в защиту окружающей среды под девизом: "Мухи – наше всё. Любите мух!" Демонстрация прошла с большим душевным подъёмом и завершилась хоровым скандированием кричалки «Муха моя как пряник, толстая и блестит, муха моя как пряник, имеет опрятный вид. Не убивайте мух!» под аккомпанемент полицейских дубинок и бьющейся посуды. Впоследствии оказалось, что мухи никакой не было, а ебонитовая плита раздавила проплывавшую в ближайшей канаве лошадь. Но столь запоздалое открытие ничего существенно изменить, увы, не смогло.

Пока я сидел на асфальте и чесал задним копытом левое ухо, около серванта появился анофелес, и, пробормотав «Выражаю вам глубочайшее соболезнование в связи с постигшим вас несчастьем», схватил тот под мышку и ускакал, напевая «Стоп-кран стопудовой стопой растоптал столбовую столицу, и-и-з-зь». Ах ты мерзкая тварь! Я кинул ему вслед одну за другой все мои клавиши от рояля, они разорвались розовыми облачками слюноточивого газа, но анофелес и сервант были уже далеко. Ничего, от сорок четвертого колеса ты еще получишь своё, насекомое существо!

Однако время идёт, а полочка для ковшей, хоть и стала ближе, но по-прежнему недосягаема. Рассвет уж  близится, а полочки всё нет! Скорее к ней, я уже чувствую ее запах. О, этот сладостный смрад сжигаемой плоти, как ты знаком мне! Ты наполняешь собой воздух, когда на кострах сжигают еретиков, ты незримо присутствуешь на всяком судилище, ты сладко щекочешь ноздри в предвкушении кровавой битвы! Опять я чую аромат сгорающей кожи, вкус брызжущей крови, хруст ломаемых костей... Бр-р, сильно, видать, я стукнулся об этот треклятый сервант. Изыди, морок!

Я бреду, шатаясь из стороны вбок, пытаясь сообразить, как быстрее добраться до стеклянной полочки. А до неё осталось, судя по запаху, совсем немного. Да, когда я ее заполучу, сбудется пророчество Великого Отче: «Великое совершенство похоже на изъян, а в применении – безупречно». Тогда я смогу выполнить свей почётный  долг и священную обязанность, сумею отсалютовать рассвету. И пусть шипит Бомбоглот, пусть плюёт Брандахлыст — тогда уже ничто не в силах будет остановить победную поступь восемьдесят шестого. Ещё пять футов, ещё один поворот, и…

И ничего. Вернее, полочка была на Сто восемьдесят шестой авеню в лавке таитянского старьевщика со звучным названием «Королевство дворцовой малины», это несомненно. Но она оказалась не стеклянной, а фарфоровой, и не для ковшей, а для шпингалетов. Что же делать, ведь весь запас уважения   мной был уже исчерпан, Бомбоглот и Брандахлыст стояли за каждым прямым углом, а без полочки для ковшей мне ну просто катастрофа. Надо бы подождать таитянского старьёвщика, может, он подскажет что.

Пока хозяина нет, я занялся осмотром его хозяйства. В разных углах лавки лежали то тёмно-бордовая автоголова, то скворцовые языки в заливном, то волосатое сердце совы, то изо¬бретатель плуга в акваланге, то электрический флаг с надписью:"Тут хорошо". Старьё, всё такое старьё... Особенно меня позабавили две вещи. Первой из них были четыре куклы-уродца с выпученными глазами и спутанными волосами, одетые в голубой бархат и сидевшие под длинным маятником, на коем была надпись "Религиозное очистительное возрождение". Другой являлся пергамент, местами потрескавшийся от помета насекомых (подозреваю, что анофелеса), на котором были начертаны письмена, слагавшиеся в некие стихи. Только я прикоснулся к нему, как пергамент гнусавым голосом начал себя читать:

Крыжовник лает внутривенно
На войск уснувшие решётки.
С ним в клочья лысый от чахотки
Суппорт медноголосых рун,
Коловращаясь, незабвенно
Хрипит орешиной вчерашней
На широте души домашней.
Кирпично-грязный говорун
Их любит необыкновенно
Бесплотной немочью редиски.

Я отдёрнул руку, пергамент перестал гнусить. Оригинально, подумалось мне, но несколько нелогично и запутанно. Как, впрочем, и всё этом путаном мире. Может, дальше станет яснее? Я снова тронул пергамент, и он заверещал дальше:

А пан-палач по переписке –
Феминистический бурун –
Прилипнув к месяцу, мгновенно
Сжевал венок победных слепней.
Он толще и великолепней
Катка из пароходных струн,
Что отзвонится нам позвенно,
Коснувшись жалом жалкой жести.

В этом месте пергамент сделал театральную паузу и внезапно перешёл на субконтральто:

Мой первый лорд – насильник чести,
А летописец – мерзкий врун.

После чего, свернувшись в четвёртое измерение, ни на какие попытки раскрутить его не отвечал.
 
Бредятина мрачнейшая,! И охота было кому-то там в древности такие страсти сочинять. Этих древних вообще не поймёшь. Намедни повстречал я одного такого. Не то Платон, не то Ньютон, а, может, и вообще Нерон или Харон. Так он битых два часа рас¬сказывая, как у них там в древности устроили состязания: кто больше верблюдов за час просунет сквозь игольное ушко. Этот Платон-Нерон всего сорок семь успел запихнуть, мог бы и сорок восьмого, да у того конечность оказалась нестандартная, не пролезла. А победил какой-то ловкач: он, понимаете ли, верблюдов сразу с двух сторон иголки засовывал. Едва я отделался от этого Ньютона-Харона.

Так-так, вот и таитянский старьёвщик нарисовался. Мерзкий старикашка с волосатыми ушами и плоской рожей. Глядя на него, легко понять, почему Великий Отче сказал: "Чтобы нечто уничтожить, необходимо прежде дать ему расцвести". Однако дело прежде всего.

- Скажите, у вас есть стеклянная полочка для ковшей?
- У-у.
- А где ее можно отыскать?
- Ы-ы?

Интересный дедуська, похоже немой. Стоп, идея, мысль, эврика! У меня же осталась сдача от продажи уважения - клей для ресниц. Сейчас все наладится.

- Вам нужен клей для ресниц?
- Угу, угу,угу!
Старик заугукал как филин, принялся скакать по лавке, громя и круша витрины, разбил темно-бордовую автоголову и откусил кусок заливного из скворчиных языков. Я отошел немного в сторону, чтобы бесноватый дед не затоптал меня насмерть и пожалел, что, подобно пергаменту-верещуну, не смог слиться в другую размерность. Когда хозяин успокоился, я продолжил:

- Деловое предложение: меняю клей на стеклянную полочку для ковшей. Старичина аж затрясся, когда это услышал. Нос его задрожал мелким тремоло,завибрировал, как пальцы скрипача, зашмыгал, как топка парохода. На всём его лице явственно проступили следы деградации.

Старьёвщик меж тем ускакал в заднюю комнату и через пару секунд приволок мне ножку от рюмки и ковш от экскаватора. Поставил все это на фарфоровую полку для шпингалетов, он знаками показал: «Стекло», «Полка», «Ковш». Ну и черт с тобой, старый хрыч! Отдал я ему клей для ресниц, который он немедля высосал, подпрыгнул с гиканьем, пробив потолок лавки, и улетел с таитянским угуканьем.

Пока я наблюдал за этими упражнениями, дверь в лавку приоткрылась и на пороге появился давнишний анофелес с сервантом под мышкой. Увидев меня, он покрылся багровыми пятнами, запищал:"О, так это-о ви-и-ии!" и бросился к выходу. «Ах ты, поганая тварь! Ну уж на этот раз за всё, насекомое, заплатишь сполна!», - крикнул я насекомому вслед, но получил в лоб ебонитовой плитой от серванта.
 
Да, восемьдесят шестой всегда отличался тем, что шёл нехожеными тропами. Его никогда не могло смутить ни отсутствие наличия этих троп, ни наличие их отсутствия. Его не могли устрашить ни рассветный Бомбоглот, ни закатный Брандахлыст. Его не могли отпугнуть ни вязкие топи тридцать первого, ни душные грозы сорок девятого, ни толпы извращенцев, скаливших зубы на девяносто седьмом, ни даже безвременье и безвластье сто семнадцатого. Ритуалы Клана Замкнутых Богинь предписывали салютовать рассвету каждые двадцать четыре часа, и, несмотря ни на что, этот ритуал должен был быть выполнен. Сегодня утром, после третьего крика четвертого петуха за пятым забором салютовать рассвету обязан был я. Иначе...
 
Я вылетел из лавки. Мерзкий анофелес нёсся по улице, за ним болтался сервант с ебонитовыми плитами. Кровь вскипела во мне и с криком "Будь что будет, что было - есть!" я рванул за ним. Фонари, окна домов и рекламы презервативов слились в световую полосу. Ночная жизнь на Сто восемьдесят шестой авеню шла своим чередом, мало обращая внимания на двоих бегущих, между которыми болтался один на двоих сервант. Мало ли их, спешащих по Сто восемьдесят шестой авеню, да еще в такую предрассветную ночь?!

Полчаса погони пролетели как единый миг. К сожалению, за это время анофелес удалялся от меня все дальше, пока, в последний раз взмахнув крыльями, не исчез где-то около Колодца Чуки-Чуки. Я ещё некоторое время гнался за ним, затем понял, что бежать уже не за кем - ни анофелеса, ни серванта в радиусе восьми миль не наблюдалось. Всё явственней пришло осознание, что ни кто иной, как этот мерзкий анофелес и украл мою стеклянную полочку для ковшей, спрятав добычу именно в ебонитовом серванте.

Тут я внезапно вспомнил, что забыл свою покупку в лавке у старьевщика. Пусть полка была не стеклянной, но это же лучше, чем ничего – возможности обмена в этом мире подчас непредсказуемы. Надо срочно вернуться туда.

Однако на месте «Королевства дворцовой малины» уже не стояло больше ничего, кроме столба с жестяной стрелкой, на которой было намалевано «Там хорошо». Столб был замшелый и растрескавшийся. Казалось, что он стоял здесь не менее 499 лет 364 дней 23 часов и 59 и 9 в периоде минут - ибо я был уверен, что вся погоня за анофелесом отняла у меня не более получаса, а данная итерация просто потеряла свою степень. Я уныло поглядел вокруг и пошел по стрелке, ведь Великий Отче предрекал: «Кто действует - проиграет, кто имеет – потеряет». Что ж, посмотрим, где тут хорошо.

Постепенно вокруг становилось все душнее. Вероятно, я приближался к месту, где хорошо. Интересно только, что там хорошо? Хорошо жарят или хорошо парят? Может быть, хорошо свистят, а, может, хорошо пляшут краковяк? Обдумывая все возможные варианты, я все же склонился к двум версиям: или там хорошо заколачивают крючья в улиток, или же там хорошо растрескивают бетонных мерзавцев на мелкие дробязги. Последний вариант мне показался наиболее привлекательным в плане поиска казни анофелеса с сервантом.

Душно стало уже изрядно. Вокруг всё как-то посветлело, очертания лип утратили былую игривость, братцы-пеликанцы хриплыми голосами заспорили, могут ли люди кушать лягушек, а оборотни-гиены затрясли куцыми хвостами в предвкушении жареного чеснока. Да ,по всем приметам было видно, что я приближался туда, где хорошо. А вдруг там будет и моя полочка?

Наконец я уперся в столб, точно такой же, как и тот, от которого ушел Восемьдесят шестой. Он сиротливо стоял на пустыре, как бы вопрошая: «Есть ли жизнь на Альфа Центавра? И  если есть, то зачем, а  если нет, то почему?» Вокруг него не было почти ничего, кроме полоски обугленной травы да кучки воинственно настроенных сурков. Зверята водили хоровод вокруг столба, напевая "Стадо коров риторически реет над блоковым плотником в плотских калошах".Судя по всему, им было хорошо. Однако полочки для ковшей я так и не обнаружил.

Тут в патриархальную глушь сурчиного хоровода ворвался возмутительный фактор, то бишь некий сюрреалистический патруль. Сюрреалистичность его состояла в том, что один из патрульных был чемоданом с оторванной ручкой, другой являлся каким-то получеловеком-полузмеем, а третий вообще только угадывался, призрачно мерцая в ночном воздухе. Патруль лихо взялся за дело, и вскоре сурки были ликвидированы, столб выкорчеван с корнем, а на его месте полузмей совместно с полупризраком вкопали чемодан, который во время этой работы издавал запах, сравнимый по отвратительности со стаей скунсов. Разумеется, такое вынести было совершенно невозможно, и я удалился - быстро, но с достоинством. Ибо Великий Отче предсказывал: «Нет пущей беды, чем не знать меры». И, если вы ещё не догадались, это были отдельные инкарнации Брандахлыста с Бомбоглотом. Если решитесь спросить, кто был третьим – не тратьте вопросы, они вам ещё понадобятся. Третьим было сорок четвёртое колесо шестьдесят восьмого.

На соседней улице, рассеянно пиная баночку с надписью "Тамъ хренъ",я наткнулся на когда-то толстую папку, озаглавленную "История человеческих заблуждений". Открыв её, внутри обнаружил только обрывок листа, где было начертано: «Всякое заблуждение есть Заблуждение». Против этого я ничего не мог возразить и бросил папку догорать в вечном пламени жизни. Где-то вдалеке играл контрабас, муравьи заворожённо танцевали контрданс по его слегка эротические звуки. Ночь жила своей жизнью, рассвет все приближался, восемьдесят шестой искал новые пути, стеклянной полочки для ковшей всё было не сыскать. Настроение  мрачнело, тоска зеленела. А почему зеленела? Её никто не красил ведь?!

Вопрос о тоске, вполне возможно, был бы успешно разрешён, но внезапно мелькнул свет в конце тоннеля, а, вернее, анофелес в конце квартала. Поганец нисколько не таился, напротив, распевал на какой-то варварский мотив идиотский набор слов:"Шабарибундэ-э-э! Шабариба-дабарибундэ-э-э!! Вэ-шабарибадаба-дабарибундэ-э-э!!! И-и-з-зь!" Мои нервы не могли выдержать такого издевательства. Подтянувши штаны, утеревши нос, я с боевым кличем племени свази побежал за негодяем.

Наконец-то он был достаточно близко от меня, и я смог чётко разглядеть образ врага. На анофелесе были кирзовые сапоги, каковые, вероятно, носили кайзеровские солдаты времён империалистической войны. На голове супостата сидел пробковый шлем генерала колониальных войск Её Величества Королевы Виктории, поверх которого невесть зачем была напялена будённовка с шестиугольной звездой. На тщедушных кургузых плечиках насекомого существа болтался убогий армячишко из тех, что были воспеты ещё в прошлом веке певцом горя народного. Штаны заменяла набедренная повязка. За неё был зацеплен крюк, вероятно, от танка, на другом конце которого бултыхался давнишний сервант с ебонитовой инкрустацией, в котором (я чувствовал это) должна лежать моя заветная полочка.

Анофелес не сильно торопился от меня удирать, но как я не пытался его догнать, он только лениво перепархивал все дальше и дальше, попыхивая беломориной и издавая мерзкие звуки "И-и-з-зь! И-и-и-з-з-зь!" От этого иииззяканья мне вскоре захотелось убежать куда угодно, хоть на южную сторону Северного Полюса, хоть на cервер Aнтарктиды. Но убежать я не мог - мне надо было во что бы то ни стало отобрать у аспида мою полочку. Я оказался как бы меж двух огней - "и-и-з-зь!" и полочкой в эбонитовом серванте.

В этот миг самосозерцания руки мои лихорадочно затряслись. Чтобы успокоиться, я сунул их в карман и - о чудо - обнаружил там кусок почвы с планеты без названия. Вот оно, оружие, против которого еще ни один анофелес в мире устоять не мог! Да уж, корейский базар подчас предлагает такие вещи, пользу которых сразу и не оценишь сразу по достоинству. Но потом они могут выручить тебя в самых невероятных ситуациях, а в такой ночи - тем более.

Но неудача подкралась, как всегда, боком. Анофелес, вероятно, не читал книг и не успел еще узнать, что почва с планеты без названия - лучшее оружие против него. Пока я рылся в карманах. он просто-напросто улетел самым бесцеремонным образом, не удосужившись даже попрощаться или оставить свои реквизиты. Вместо него передо мной возвышался балалаечник-виртуоз с ручной гадюкой на плече. Балалаечник играл фугу ре-минор ,причём отчаянно фальшивил в триолях, а гадюка подпевала ему " Взвестесь костями, сильные очи" и одновременно изображала маракас в первой четверти каждого такта. Игра балалаечника могла очаровать кого угодно - вокруг него уже  собралось плотное кольцо из сколопендр, ежей и бульдозеров. Но у меня в голове все вертелось проклятое "и-и-з-зь! " и я решительно не мог ничего не воспринимать. Продираясь сквозь толпу, отчаянно хотелось отловить треклятого анофелеса, завязать ему ноги узлом, обломать крылья, разорвать ебонитовый сервант на тридцать четыре части и все их запхать ему в пасть Мерно так запхать, постепенно и уверенно, с чувством глубокого удовлетворения.

Брандахлыст и Бомбоглот не могли знать, не могли чувствовать того, что происходит в их законной вотчине. Ветер больших перемен дул в эту ночь с востока, и, если верить газетам, которым верить нельзя, дул так уже семьдесят лет. Удивительно, что ещё не все сдуло им с нашей бренной земли. Впрочем, я был бы не против, если бы сдуло анофелеса, и чем скорее, тем лучше. Но только без серванта! Однако, как известно, нет в мире совершенства, и я был уверен, что если анофелеса и сдует, то только вместе с сервантом и никак иначе. В принципе, как известно, у нас есть всё, даже и серванты с анофелесами, и пусть сдувает, но тогда уж обязательно без полочки. Хотя я сомневаюсь, что это когда-нибудь сбудется. По этому поводу мне взбрёл в голову один стишок:

Я в двадцать годиков дурак
И в тридцать годиков дурак
И в сорок годиков дурак…
Знать, умным не умру никак.

Но прежде чем я его успел запомнить, уже забыл. Неважно, ещё что-нибудь сочиним! И вообще, главное сейчас никуда не торопиться, ведь Великий Отче предупреждал упорствующих в своём невежестве: "О несчастье! Оно является опорой счастья!" Нет, главное - никуда не торопиться. Всё придёт само.

Всё пришло само. Оно самоуверенно пришло и нахально расселось передо мной, нисколько не смущаясь моим присутствием. Я хотел было прогнать всё плёткой, но оно, совершенно не испугавшись, облило меня струёй жидкого кефира, после чего мне оставалось только удалиться с тем чувством собственного достоинства, которое искони было присуще сорок четвёртому колесу восемьдесят шестого. Не думаю, чтобы я вёл себя сейчас хуже, чем в ледяных домах ноль седьмого или песчаных авариях сто сорокового. Восемьдесят шестой всегда искал новые пути!

Запах жареных яблок заполнил пространство. Невдалеке пролетел дроматерий, нетерпеливо жужжа пропеллером. Из воздуха периодически капало нечто, отдалённо напоминающее веретенное масло, и вновь впитывалось туда, где начнётся закат. Синусоида моего пути упёрлась в собор Св.Грешника. На паперти 1024 нищих просили милостыню. Когда я разом вижу столько нищих, мне становится больно ,но не хочется плакать. И тупая банальность, прокравшаяся в мозг, говорит лишь:"У попа была собака, а не крокодил".

Пока я рефлексировал, нищие хором заорали хорал:

Бог - это слог. Слог бога возвышает храм.
Слог - это стог. Слог стога мчит к иным мирам.
Стог - это стык. Стык стога тает на земле.
Стык - это крик. Крик стыка душит нас во мгле.
 
Хорал мне был знаком. В своё время я ему был знаком тоже. Кажется, мы о ним вместе играли в регби на пляже за заводом пластилиновых вентиляторов. Я даже помню, что там будет дальше. Именно так:

Крик - это бриг. Бриг крика тонет, не отплыв.
Бриг - это миг. Миг брига - вот иной мотив.
Миг - это лик. Лик мига часто нелюдим.
Лик - это люк. Люк лика может быть другим.
Люк - это крюк. Крюк люка для усопших месть.
Крюк - это стук. Стук крюка и в хоромах есть.
 
В этом месте хор подхватил мои мысли и в кварту, а местами и в квинту мелодично завершил:

Стук - это круг. Круг стука без природы слаб.
Круг - это звук. Звук круга - как удар весла.
3вук - это бук. Бук звука держит неба крепь.
Бук - это бог. Бог бука замыкает цепь.
 
После чего вся тысяча двадцать четыре ринулась ко мне, вопя непристойности. Я вынужден был кинуть в толпу свои синие замшевые туфли, которые были тут же разорваны в пыль. Пока это происходило, удалось незамеченным пробраться под своды собора. О, Святой Грешник, помоги мне найти драгоценную полочку!

В соборе было прохладно, под сводами порхали птицы и птички, протеиерей пел псиный псалом на могиле уснувшего разума. Откуда-то сверху доносились крики:"Лошадью ходи!", временами дул мусорный ветер, но в целом было сносно.
Впереди стояла толпа. Я  подкатил поближе - там начиналось богослужение. В толпе кого-то методично раздевали, сзади меня двое скелетов пытались сношаться, а около алтаря возвышался Перосвящённик, облаченный в мохнатое рубище. В руках его дымилась кадило, в ногах извивался чертёнок, на голове Перосвящённика сидел некий шут-убийца. Шут планомерно вырывал по перу из головы Перосвящённика, желая, видимо, чтобы к концу проповеди тот стал совершенно облысевшим.

Наконец, Перосвящённик взмахнул кадилом и толпа замолкла. Скелеты перестали сношаться, раздетая дамочка приглушила свои сладострастные вздохи, и даже крик "Лошадью ходи!" воспринимался как-то психоделичнее.

Перосвящённик стряхнул шута с головы и воскликнул: "Дети мои! Что ближе слава или жизнь?" Толпа хором ответила: "Жизнь! Слава Бомбоглоту! Слава! Жизнь Брандахлысту!" Перосвящённик, отмахиваясь от назойливого шута, что полез дер¬гать волосы ему под рубище, морщась от боли, продолжал: "Дети мои! Что дороже - жизнь или богатство?" Толпа хором ответила: "Жизнь! Богатство Бомбоглоту! Богатство! Жизнь Брандахлысту!" Перосвящённик хотел ещё что-то провозгласить, но тут с потолка свалился анофелес.

Это был все тот же мерзкий тип со своим инкрустированным ебонитовыми плитами сервантом. Он играл на хорах в чапая и проиграл свою будённовку, но ввиду присущего всем анофелесам скупердяйства не захотел её отдать и решил удрать. Интересно, с кем это он играл? Сейчас увидим.

Тут вслед за анофелесом свалился ни кто иной, как волосатоухий старьевщик. Он шипел и плевался, как вскипевший чайник, сучил кулачонками и вопил скрипучим голоском: "А шапчонку-то отдай, проходимец! Кепочку-то, слышь, возверни мене!" Анофелес скакал вокруг алтаря, периодически наступая на ноги Перосвящённика, одновременна убегая от старьёвщика, пытаясь вытащить чертёнка, забравшегося в сервант и увертываясь от шута, что тыкал ему в нос пучком волос, вырванных у своего прозелита.
 
В толпе раздался всплеск эмоций. Скелеты снова продолжили своё занятие, раздетая дамочка игриво подмигнула коадьютору, бывшему по совместительству шпрехшталмейстером в зелёном сюртуке вследствие чего оный господин покраснел и начал ее лапать. Я отвернулся.

Тут меня озарило: пока анофелес убегает от старьёвщика, мне надо выкрасть из ящика серванта мою полочку. И тогда ритуалы Клана Замкнутых Богинь не прервутся, рассвет будет отсалютован. Вперёд, за анофелесом!

Насекомое прыгнуло в толпу и понеслось к выходу, громя окружающих болтавшимся сервантом. За ним ковылял старьевщик, вопя непристойности. С другой стороны серванта неслись шут-убийца с пучком волос и чертёнок с жаждой познания. Позади этой троицы бежал я, пытаясь копытом забраться в сервант. Ветер дул мне в лицо, при-нося запах конского пота и ландышей. А за мной уже собралась целая процессия: Перосвящённик, путающийся в рубище, оба скелета, сношавшиеся даже на бегу, дамочка совместно с коадьютором-шпрехшталмейстером,какие-то свинари с кнутами, мастера печь оладьи, барабанные палочки Бомбоглот с Брандахлыстом… Восемьдесят шестой искал новые пути, Луна была в пятой четверти, Юпитер в созвездии Гвоздя, яблочный дождь на головы, сине-соленая репа - все смешалось. Близился рассвет.

Анофелес подбежал к дверям, но они оказались закрытыми. В растерянности он остановился, не учтя инерции серванта. Сервант не учёл остановки анофелеса и налетел на него, выбив двери. В отверзшиеся врата выплеснулась вся толпа, перепугав до полусмерти тысячу нищих, и та половина, что не перепугалась, побежала с толпой, а та, что перепугалась, засвистела им вслед. Толпа вольной рекой текла по улице, к ней начали пристраиваться демонстранты с лозунгами в защиту беззащитных и рекламой линеек из фикуса. Впереди уже стало светать, время моё кончалось, а анофелес опять уходил. Я закатил глаза и мысленно призвал: "О Великий Отче! Помоги неразумному дитяте твоему!"

Чудеса, как известно,бывают иной раз в жизни. На этот раз чудо произошло. На углу возле цирюльни разжигал котёл не кто иной, как Знаменитый Компотоваритель вместе с подручным-шакалёнком. Он только что проснулся и как раз искал продукты для нового компота. Попадаться ему было чревато. Бедный анофелес это знал. Глаза его расширились от ужаса, он попытался затормозить, потом свернуть, но все всуе – ебонитовый сервант с инкрустацией не хуже локомотива экспресса не давал анофелесу сделать ни шага от выбранного пути. Компотоваритель как ловкий хоккеист выхватил анофелеса из его упряжи и кинул его в котел, хоть бедняга извивался и непрестанно вопил "И-и-з-зь!".Шакалёнок подбросил дров - судьба анофелеса была предрешена.

А сервант несся своей дорогой. Оглянувшись, я увидел, что вокруг никого больше нет, город кончился, впереди всходило солнце.В серванте гремела вожделенная полочка, на боку его поблескивали цифры «86», он шел новыми путями, искал нехоженые тропы. Да, это было сорок четвёртое колесо, да, это был восемьдесят шестой, да, это был я! Салют!

...Светало...

Апрель 1990