Слёзы Шумана на двуручной пиле

памяти моей бабушки
Эммы Иоганновны Геттих


драма в 2- х действиях


время: 1958 г.
место: северная область СССР




персоны:

ЭЛЛА Ивановна Крамер, репатриантка, работница кирпичного завода, 43 года
ИРМА, её старшая дочь, 23 года
ВРЕНИ, её средняя дочь, 19 лет
ФРИДА, её младшая дочь, 13 лет
ГОТЛИБ Вильгельмович Липпс, освободившийся заключённый, бывший лейтенант НКВД, 44 года
ХАРТМАН Эрнст Игоревич, начальник отделения, майор милиции, 50 лет
БЕРТА Ансельмовна Шрайнер, вольнонаёмная в милиции, 42 года
ВОЛЬФРАМ, её старший брат, рабочий механического завода, 45 лет







Действие 1


СЦЕНА 1. Январский вечер. Могучие сугробы за окном и лучина у окна освещают комнату в квартире Крамер, в верхнем втором этаже коммунального дома из бруса. Элла гладит постельное бельё, полотенца, одежду утюгом на углях.

Новый день жизнь мою удлинит,
тот же день её укоротит –
вот как жизнь и строга, и проста…
ой, ля - ля, траля - ля, тра-та-та.

Все мы вместе: и Бог, и свинья,
люди, крысы. И все мы – семья!
Вот как жизнь и строга, и проста…
Ой, ля - ля, траля - ля, тра-та-та.

За окном – будень очередной:
кому – жизнь, кому – вечный покой,
вот как жизнь и строга, и проста…
ой, ля - ля, траля - ля, тра-та-та.

ЭЛЛА. Фрида! За дровами! Ты меня слышишь? Живо, сказала!

Из комнаты выходит Фрида.

ФРИДА. Одеваюсь же, не видишь.
ЭЛЛА. Полчаса одеваешься? Живо, скоро на боковую.
ФРИДА. Да иду же уже. (Идёт в прихожую, надевает валенки.)

С улицы входит Ирма.

ИРМА. Как?
ФРИДА. Туман…
ЭЛЛА. Ирма?
ФРИДА. Она.
ЭЛЛА (берёт полотенце, скручивает). Валенки одевай, за бурки она схватилась.
ФРИДА. Как она видит при лучине вдалеке…
ЭЛЛА (Ирме). Чего молчишь?
ИРМА (раздеваясь). Мам, я с работы, чай попью, объясню.
ЭЛЛА. Телогрейку надень, не замёрзнешь, ты мне тут ещё выходное пальто напяль за дровами! И тоже ведь перед кем-то в бурках выкаблучиваться собралась, вертихвостка.
ФРИДА. Перед крысами в сарае. (Надев телогрейку). Пимы хочу.
ЭЛЛА. Соплячка! Школу кончи. Пимы ей! Я тебе сейчас сопли-то твои об порог-то выбью…
ФРИДА. Я пошла. И чтоб белые пимы, без пятнышка.  (Уходит.)
ЭЛЛА. Врени, бессовестная! Ты чего там притаилась? А ну, марш за водой!
ИРМА. Мам, я хлеб купила, головку сахара, маргарин…
ЭЛЛА. Да? А материал на пелёнки, соску не прихватила?
ИРМА. Ты чего…
ЭЛЛА. Я – чего? Ничего. Не спать дома – это как!? Шляешься, паскуда.
ИРМА. Мам, мне двадцать три года! У меня есть голова!
ЭЛЛА. Голова есть у всех, а вот мозги отрастают не у каждого. (Бьёт скрученным полотенцем Ирму.)
ИРМА. Не бей!
ЭЛЛА. Прибью, шалава!
ИРМА (уворачиваясь от ударов). Я не шалава!

Из комнаты выбегает Врени.

ВРЕНИ (стараясь остановить руку Эллы). Мама, убьёшь ведь так-то!
ЭЛЛА. Да лучше бы я вас всех ещё в колыбельке придушила, чтоб таких детей получить!
ВРЕНИ. Отдай полотенце!
ИРМА. Мама, с ума сошла!
ЭЛЛА. Врени, не смей на мать руку поднимать!
ВРЕНИ. Я не поднимаю! Ирма, держи её руку, я – полотенце… (Выхватывает полотенце.)
ЭЛЛА. Мать родную убиваете!
ВРЕНИ. А скручено-то как!.. с узлом! (Расправляет полотенце.)
ЭЛЛА. Всю душу растерзали, дряни, так ещё и бьют, пытают… (Осев на стул.) Господи!.. Иоганн, за что ты меня оставил… на тот свет сбежать каждый может, а ты поживи, попробуй, это же твои дети…
ИРМА. Папа не сбежал, он не самоубийца, он честно умер от истощения, зарабатывая нам кусок хлеба.
ВРЕНИ. Мам, пожалуйста, успокойся. Не могу развязать узел!
ЭЛЛА. Иди уже за водой.
ВРЕНИ. Ага, а ты её налупцуешь…
ЭЛЛА. Какие все мудрые, аж светятся! Чего ржёшь.
ВРЕНИ (смеясь). Ирма точно ведь светится, любовь.
ЭЛЛА. Ай… ай… ай… ай.
ИРМА. Мам, поговорим.
ЭЛЛА. Ну, правильно, чего не поговорить, делать-то больше дома нечего.
ИРМА. Ну, помолчим.
ЭЛЛА. А то, мать же старая и так всё поймёт. И никуда не денется.
ИРМА. Чего ты, ей-богу, нормально же всё.
ЭЛЛА. С твоим Шорником нормально? Или я его мать не знаю! А старшая его сестра… там два таких норова, что только НКВД и справилось.
ИРМА. Он не Шорник, он Скорняк.
ВРЕНИ. Большая разница, всё одно – хохол.
ЭЛЛА. Не хохол, соплячка, украинец! Когда тебя фашисткой обзывают, ты в ладошки хлопаешь от радости?
ИРМА. Вот именно.
ВРЕНИ. Ой, да ну вас всех, лучше за водой. (Идёт в прихожую, одевается.) А ты, сестрица, гляди, покуда я хожу, поддакивает она, у мамки под рукой вон ещё сколько полотенец.
ЭЛЛА. Ещё и утюг с углями. (Смеётся.)
ИРМА (смеясь). Угли остыли.
ВРЕНИ. При чём здесь угли, когда чугуном огреют, никакая стужа не страшна. (Смеётся.)
ЭЛЛА. Вот дурынды… чего смешного.
ИРМА. Сама-то аж плачешь от смеха.
ЭЛЛА. Бурки надень, в валенках скользко.
ВРЕНИ (обуваясь). Тоже пимы куплю с первой же зарплаты.
ИРМА. Кто тебе её даст.
ЭЛЛА. Ты про меня, что ли? Ой, да живите вы, как хотите, лишь бы меня не трогали. Врени, эмалированное ведро не бери!
ВРЕНИ. На нём ручка деревянная, а цинковым только ладони резать.
ЭЛЛА. Эмалированное мне надо будет, не бери.
ВРЕНИ. Уже не взяла.
ИРМА. Возьми коромысло, Врени!
ВРЕНИ. Хочешь, чтоб я кособокой стала?
ИРМА. Вот дурная.
ВРЕНИ. Обойдёмся. И не загибай, тебе не двадцать три, а двадцать два и один всего лишь месяц. Не надо мне меня старить. (Уходит на улицу, с вёдрами.)
ИРМА. Ты-то при чём!
ЭЛЛА. Дочь, пожалуйста, одумайся, Скорняк тебе не пара.
ИРМА. Думаю, доработать месяц и уйти из магазина. Третий месяц, как на пиве, мало, что в будке никакой обогрев на таком морозище не спасает, так там ещё такие остатки каждый вечер, с ума сойти. Я боюсь. Всё до копейки сдаю, на меня, как на умалишённую глядят. А случись что? Просила вернуть в залу, нет и всё тут. Ну, правильно, где ещё такую дуру найти, чтоб не присваивала, а чуть что, стуканёт кто-то, и  посадят не их, а меня. 
ЭЛЛА. Ай… ай… ай… ай.
ИРМА. И не отобьёшься, немцам верить нельзя. Доверять можно, а верить нет. Ни посадить не жалко, ни опозорить, мы ж враги народа.
ЭЛЛА. Куда Фридка запропастилась, до сарая через Москву, что ли, добирается. Болтушка, опять, небось, с Тамаркой Масловой языками зацепились. Ты курсы на «отлично» кончила, продукты после войны до сих пор самая горящая проблема; иди в промышленные товары.
ИРМА. На завод вернуться, думаю.
ЭЛЛА. С ума сошла! На конвейер? Куда ещё-то кроме возьмут! Вот Пастушке на прошлой неделе в смешивателе руку зажевало, а Костышину Николаю вчера, в ночную, пальцы срезало.
ИРМА. О, господи!.. В больнице?
ЭЛЛА. Не знаю, не знаю. Чёрт с ней, с торговлей, но кирпичный завод - не дело… (Скрипит, стучит входная дверь.) А, дрова идут.

Входит Фрида.

ФРИДА (придерживая дверь). Заходите скорее, застудим всё.

Входит Готлиб, с охапкой дров.

ЭЛЛА. Тебя за смертью посылать!
ФРИДА. Мам, я включу свет в коридоре. (сопровождая Готлиба, включает освещение в коридоре.) Прямо, до конца, кухня направо. (Сопровождает Готлиба до кухни.) Аккуратнее слева, тут ящик с картошкой и живым поросёночком. Дрова прямо к печке сбросьте!
ИРМА. Интересненько…
ЭЛЛА (Фриде). И?
ФРИДА. А чё? Иду в сарай сидит между этажами, дремлет. Обратно, сидит, видно же, вот-вот околеет же, холодрыга же. (Готлибу.) Идите сюда. (Подавая Элле сложенную бумагу.) Вот его документ личности, сам не смог, даже без рукавиц, я из кармана вынула.
ЭЛЛА. Не вижу. (Ирме.) На. Фридка, свет включи.
ФРИДА. Керосинку?
ЭЛЛА. Лампочку! Здесь, овца!
ФРИДА (включив освещение). Чего рычишь-то, не можешь по-человечески, что ли…
ИРМА (развернув бумагу). Справка об освобождении.
ЭЛЛА. Фрида!
ИРМА. Мам, статья политическая.
ЭЛЛА. И что!
ФРИДА. Читай, Ирма, читай.
ИРМА. Готлиб Вильгельмович Липпс.
ЭЛЛА. Чёрт побери, и что!?
ИРМА. Немец.
ФРИДА. Советский!
ЭЛЛА. С ума-то не сходите все вместе-то!

Готлиб, едва жестикулируя, идёт к выходу.

ИРМА. Папа говорил, немцы своих не сдают.
ЭЛЛА. И где теперь твой папа?
ФРИДА (встав на пути Готлиба). Стойте. Мама, куда ему идти, на ночь глядя?
ЭЛЛА. Куда-то же шёл.

Готлибу не удаётся сказать, жестами показывает, что идти некуда.

ФРИДА. В кирзачах, в пальто на рыбьем меху, он же погибнет.
ЭЛЛА. Ничего не станет, если в лагере выжил.
ИРМА. Мама, вспомни сорок пятый.
ЭЛЛА. Не помню.
ИРМА. Нас так же привезли сюда в летних одеждах и выбросили из вагонов в сугроб. И никакая власть нами не занималась, люди сбежались, разобрали по домам…

В угрюмых серых северах есть автономия,
Для фраеров и для блатных – Страна Лимония.
Её придумал и сложил кавказский сэр…
И я скажу вам имя это СССР.

В Страну Лимонию лимоны не везут,
В Стране Лимонии лимоны так растут.
И государственная твёрдая рука
Лимоны грузит строго силами зека.

В бесстыжих сумрачных снегах зачали нас с тобой.
На северах, как на югах, любили под луной.
Я – на снегу и сам смогу, пойдём – проверь!
Меня зачали, милка, в этом СССР.

В Страну Лимонию лимоны не везут.
В Стране Лимонии лимоны так растут.
И государственная твёрдая рука
Слимонит строго даже девку у зека.

Здесь, хошь-не хошь, а попадёшь в интернационал.
Кто чистоту кровей соблюл, тот вымер иль сбежал,
Сплыла рыбёшка за бугор и сгинул зверь,
Остались: мы в обнимку с этим СССР.

В Страну Лимонию лимоны не везут.
В Стране Лимонии лимоны так растут.
И государственная твёрдая рука
Махнула строго на зека и на совка,
Одна надежда на простого мужика.

ЭЛЛА. Хватит! Ничего я помнить не желаю. Ищите сами, где его положить, и чтоб утром духу не было.
ФРИДА. Я всё уже придумала! Идёмте, Готлиб.
ЭЛЛА. Накорми хоть…

Готлиб отрицательно кивает, показывая, что хочет спать.

ИРМА. Помочь?
ФРИДА. Ну, конечно, одной же дольше получится. (Готлибу.) За мной. (Уходит в комнату, с Готлибом.)
ИРМА. Мам…
ЭЛЛА. Иди, иди.

Стук в дверь.

ИРМА. К нам стучат?
ЭЛЛА. Кого несёт.
ИРМА. Открою. (Идёт к входной двери, открывает.)

На пороге стоит Вольфрам, с коробкой, упакованной в бумагу.

ВОЛЬФРАМ. Мама дома?
ИРМА. Да, проходите. (Закрывая дверь.) Мама, дядя Вольфрам! Я – к Фриде. (Уходит в комнату.)
ВОЛЬФРАМ. Добрый вечер.
ЭЛЛА. Привет.
ВОЛЬФРАМ. Свет нагорает. А я шёл мимо, вроде лучина была?
ЭЛЛА. По ходу или на чай?
ВОЛЬФРАМ. Радиоприёмник принёс, обещал.
ЭЛЛА. Не надо мне.
ВОЛЬФРАМ. Как не надо, погоду у соседей узнавать, сама же говорила, неловко.
ЭЛЛА. Не надо, говорю.
ВОЛЬФРАМ. Гимн с утра не хочешь слышать?
ЭЛЛА. Вольф, я живу, как живу, ясно?
ВОЛЬФРАМ (распаковывая радиоприёмник). Я установлю, а звук, как хочешь, регулируй. В кино пойдёшь сейчас?
ЭЛЛА. А что привезли?
ВОЛЬФРАМ. Пройду. (Проходит в комнату.) Не знаю, комедия, говорят. Хочешь, перекину радиоточку в другое место, на кухню или в коридор?
ЭЛЛА. Опять с сестрой?
ВОЛЬФРАМ. Не начинай. Что мне с ней поделать, пасёт, как телка.

С улицы входит Врени с водой.

ВРЕНИ. Всё! Руки отваливаются. Мама, нужны вёдра меньше. Здрасьте, дядя Вольфрам. Так там тётя Берта топчется? А чего не заходит?
ЭЛЛА. Много будешь знать. Ставь воду на место.
ВРЕНИ. Дай немного, чтоб руки отошли.
ВОЛЬФРАМ. Проверка связи. (Включает радиоприёмник.) Работает.
ВРЕНИ. Надо же, мы теперь, как белые люди, будем, с радио…
ЭЛЛА. А так были, как чёрные?
ВРЕНИ. Серо-буро-малиновые в крапинку. (Уносит воду в конец коридора, на подставку.)
ВОЛЬФРАМ. И с боку бантик.
ЭЛЛА. Не могу, Вольф, сегодня у меня клуб на дому, извини. Выключи ты!

Из комнаты выходит Готлиб, бурчит, убегает на улицу. Входит Фрида.

ФРИДА. В туалет побежал.
ВРЕНИ. Это кто?
ЭЛЛА. Мужик в пальто. (Вольфраму). Да дурынды мои решили пригреть цуцика, на лестнице сидел в подъезде, замерзал.
ВОЛЬФРАМ. Не идёшь?
ЭЛЛА. Нет. Спасибо, Вольфрам!
ВОЛЬФРАМ. Лишь бы на пользу. (Уходит.)
ЭЛЛА. Вот удружила доченька.
ФРИДА. Любовные переживания полезны для здоровья.
ВРЕНИ. Всё, теперь развод и девичья фамилия.
ФРИДА. Никуда не денется, приползёт и женится.
ЭЛЛА. Выключите свет, девчонки.
ФРИДА. Мам, ты смеёшься?
ЭЛЛА. Нет, я ржу.

Входит Ирма.

ИРМА. Что за смех? (Подключается к общему смеху.)
ВРЕНИ. Не выключу, хочу насмотреться, давно все вместе не смеялись при свете.
ЭЛЛА. Нагорает… выключай.
ФРИДА. Ещё Готлиб не вернулся.
ЭЛЛА. Дурынды.

А по столу бежит - да таракан.
Зачем бежит? Куда бежит?

Да хоть куда… пускай бежит.

А по подушке клоп бежит.
Зачем бежит? Куда бежит?

Да хоть куда… пускай бежит.

А по полу - да мышь бежит.
Зачем бежит? Куда бежит?

Да хоть куда… пускай бежит.

А это – мы живём.
Зачем живём. Куда живём.

Да хоть куда. Пускай живём.


СЦЕНА 2. Кабинет в здании городской милиции. За столом работает Берта, в цивильной одежде. Из смежного кабинета входит Хартман, в форменной одежде, без фуражки.

ХАРТМАН. Пришёл подменить.
БЕРТА. Как вовремя! (Одевается.)
ХАРТМАН. Полковник задержал совещание, придётся тебе торопиться бегом. Пригласишь из очереди?
БЕРТА. Конечно.
ХАРТМАН. Что - брат?
БЕРТА. Упёрся! Желает жениться только на этой. Кого только люди ему ни предлагали, с кем только ни знакомили… не поверишь, даже с замдиректора его же завода!.. нет, и всё тут.
ХАРТМАН. Чувства.
БЕРТА. Доживи наши родители католики до его чувств к лютеранке, прокляли бы, не задумываясь.
ХАРТМАН. Все мы теперь советские люди.
БЕРТА. Побежала. (Распахнув дверь в коридор.) Следующий. И потише говорите, а лучше всем помолчать, мешаете сосредоточиться. Пожалуйста. Проходите и закройте за собой дверь. (Уходит.)

Входит Готлиб с документами.

ГОТЛИБ. Разрешите?
ХАРТМАН. Документы на стол. Присаживаемся. На табурет. (Читает документы.) Липпс? Готлиб Липпс!?
ГОТЛИБ. Да, я.

Возвращается Берта.

БЕРТА. Пакет забыла! (Достаёт из шкафа сумку.) Товарищ майор? Эрнст Игоревич, вам плохо?
ХАРТМАН. Нормально. Вернулась зачем-то?
БЕРТА. Пакет… Вот он. (Забирает пакет.) Вам плохо! Врача?
ХАРТМАН. Ступайте, Берта Ансельмовна, через полчаса вы должны быть на рабочем месте.
БЕРТА. Да-да, конечно, товарищ майор. (Уходит.) 
ХАРТМАН. Липпс. Ты совсем другой! Ишь, как тебя покорёжило. Точно ты? Узнаёшь меня хоть? Меня-то так не переиначило, как тебя. Готлиб, ты? Чего уставился, как баран на новые ворота, я – капитан Хартман, Эрнст Хартман, чёрт побери, твой командир. Куда глаза уводишь! На меня гляди. Не убирай глаза, сказал, гляди на меня, узнавай уже… Ты же никогда не косил… Встать! Смирно! Смотреть вперёд, только перед собой, туда, где я. Вы – Готлиб Липпс?
ГОТЛИБ. Так точно, гражданин начальник.
ХАРТМАН. Я тебе не начальник! Я твой командир! Я тебе не гражданин, я тебе товарищ. Так?
ГОТЛИБ. Не могу знать.
ХАРТМАН. Не желаешь признавать? А, думаешь, я тебя сдал? Германцы своих не сдают, ты знаешь эту древнюю истину. Сдаются – да, бывает, врагу, богу, чёрту, обстоятельствам, но своих – нет, не сдают. Без нас есть, кому этим заняться. И никаких свидетельств или там улик не требуется. Ну, Липпс, в чём дело?
ГОТЛИБ. Я знаю, что Липпс. Только не помню. Выучил. У меня шпаргалка есть, в лагере выдали, с самыми необходимыми данными биографии, для заполнения анкет и допросных протоколов. Я не помню ничего, что было до лагеря.
ХАРТМАН. Мы же с тобой вместе с ноября сорок третьего. А форсирование Одера? Помнишь?
ГОТЛИБ. Никак нет.
ХАРТМАН. Что ж, славно. Хоть в чём-то тебе повезло, Липпс. Я не подставлял тебя и донос на тебя, точнее, рапорт, писал не я. Ну, да ты ведь должен знать, кто. Как же её… вольнонаёмная… забыл фамилию… А свидетельские показания я был вынужден дать, изложил, как было… из того, что было, а чего не было, подтверждать отказался. Но форсирование Одера разве можно забыть! Нас, переводчиков – белоручек, командир дивизии, со психу, злорадствуя, выпнул на подкрепление к сапёрам. И мы, давай, понтоны наводить, плоты вязать – сколачивать. Думал, что нам там не выжить. Проклятые брёвна в холодной реке…
ГОТЛИБ. Брёвна в реке помню.
ХАРТМАН. Ну, вот!
ГОТЛИБ. Это моё самое первое воспоминание из всей прошлой жизни.
ХАРТМАН. Слава богу. Значит, и меня должен помнить.
ГОТЛИБ. Утром нас пригнали, приказали вытаскивать брёвна. А там уже льдом прихватило.
ХАРТМАН. Готлиб…
ГОТЛИБ. Три дня по пояс, по горло… по скользкому обрыву. А на четвёртый вывели в ночную смену. И мы те самые брёвна, которые утром вылавливали, сбрасывали обратно, в реку.
ХАРТМАН. Зачем?
ГОТЛИБ. Чтобы дневной смене было, чем заниматься.
ХАРТМАН. Да я же не про лагерь толкую, про войну, про Одер, а не про… про чёрт знает, где тебя там носило…
ГОТЛИБ. Меня затребовали в Главное Управление, как носителя немецкого языка. Потому выжил.
ХАРТМАН. Носитель языка… придумают же. И тот же комдив представил нас к орденам и после лично прикручивал к гимнастёркам по Красной Звезде, и целовал, и прослезился, правда, пьян был в дрезину.
ГОТЛИБ. Несколько дней жил, как на воле, в тепле, довольстве… Размышлял. Зачем, думалось, набирать столько работников, если работы нет. Вернее, она есть, но для неё не нужны миллионы смертников. Но уж если набрали, то пользуйтесь, стройте, созидайте.
ХАРТМАН. Германец никогда не служит никакому народу, однажды собрались, послужили и получился Гитлер; германец всегда служит по найму, зато «от и до», а деньги или смерть получит в награду – это уже, как сложится, особенной разницы я не заметил.
ГОТЛИБ. Я тогда миф о Сизифе вспомнил.
ХАРТМАН. Поговорим в другой раз.
ГОТЛИБ. Так точно.
ХАРТМАН. Документы о постановке на учёт получишь завтра, во втором кабинете, в пятом окошке. Запомнил?
ГОТЛИБ. Так точно.
ХАРТМАН. А вот с этой запиской отправишься сейчас же по указанному адресу, вот записываю. Всего в двух кварталах, там контора общества дружбы СССР и ГДР. Оденут, обуют, накормят, устроят ночлег, а также помогут с устройством на работу. Держи. (Подаёт записку.) Готлиб… боевой товарищ…
ГОТЛИБ. Почему, думаю, Сизиф не убил себя… Что толку толкать камень в гору, если его всё одно скатят вниз, помимо твоей воли. 
ХАРТМАН. Ступай, Готлиб.
ГОТЛИБ. Меня как раз кинули обратно за колючку, не справился с поставленной задачей. Никого из тех, кто катал брёвна, я никогда не встретил. Может, и выжил кто, всех же я не мог запомнить.
ХАРТМАН. У тебя феноменальная память была.
ГОТЛИБ. Проще говоря, я решил проблему существования, не стал убивать себя полностью, а только частично. Успел ещё подумать, что мои бессмысленные усилия здесь, ох, как пригодились бы разрушенной Германии.
ХАРТМАН. Липпс…
ГОТЛИБ. Воспоминания хуже надежд, они развращают. Получилось.
ХАРТМАН. Липпс, молчать! Кругом, шагом марш.
ГОТЛИБ. Есть.
ХАРТМАН. Готлиб… Надо жить. Нет радости, живи. Нет веры, живи. Несмотря на смерть, живи. В конце нас ждёт награда.
ГОТЛИБ. Так точно. (Уходит.)
ХАРТМАН (открыв дверь). В кабинет не входить, я сам приглашу. Можете покурить, приём продолжится через пять минут. (Закрыв дверь.) Эх, Готлиб Липпс…

Влетела пуля точно в лоб,
а, может быть, шрапнель.
Ах, хорошо бы, чтобы шмель,
что мимо пролетал.
Но никаких надежд, тебя
убили только что.
Не знаешь кто? Не прячь глаза.
Ну, что, узнал? Узнал.
 
Послал привет, словил ответ,
злопамятна она,
твоя подружка с детских лет,
по имени Война.

Её портреты рисовал,
слагал о ней стихи,
так набивался в женихи,
что даже был женат,
но раз застал с другим, и два,
и выяснилось, что
таких, как ты, мужей за ней
в очередь стоят.

И ты сказал ей: ну, ты – дрянь,
привет, гори в огне,
ушёл к любви, но вспоминал
себя на той Войне.
Послал привет, словил ответ,
злопамятна она,
твоя подружка с детских лет,
по имени Война.


СЦЕНА 3. Недолгий северный день. Квартира Крамер. Врени читает учебник. Стук во входную дверь.

ВРЕНИ. Иду! Иду-иду… бегу и спотыкаюсь. (Распахивает дверь.) О, Готлиб?
ГОТЛИБ (у порога). Прости, Врени, мама дома?
ВРЕНИ. Нет ещё.
ГОТЛИБ. Жаль.
ВРЕНИ. А ну, проходите, квартиру мне тут застудите, мама скоро будет, да заходите уже!
ГОТЛИБ (проходит). Я на чуть-чуть, пришёл поблагодарить вашу маму, что дала ночлег, и вам спасибо, что уговорили её.
ВРЕНИ. Готлиб, уже больше месяца прошло.
ГОТЛИБ. Опоздал?
ВРЕНИ. Да нет, просто всё же и так понятно.
ГОТЛИБ. Так-то бы да, но лучше высказать.
ВРЕНИ. Одеты, как на Северный Полюс.
ГОТЛИБ. В Германском обществе люди заботливые.
ВРЕНИ. Покормить? Конечно! (Идёт в кухню.)
ГОТЛИБ. Нет-нет, мне в ночную смену, лучше не наедаться, уснёшь на лету.
ВРЕНИ. Работаете?
ГОТЛИБ. На лесозаводе.
ВРЕНИ. У чёрта на куличках!
ГОТЛИБ. А если думать оттуда, на куличках – вы.
ВРЕНИ. Кухо! С чаем. Всё-всё, никаких споров! На кухню проходите. (Из кухни.) Чайник на печке, вскипел недавно.
ГОТЛИБ. Да я же расслаблюсь.
ВРЕНИ. А вы не расслабляйтесь. Когда вы в последний раз ели кухо?
ГОТЛИБ. Для меня всё - давно.
ВРЕНИ. Проходите, прямо в носках, у нас полы тёплые и чистые. А тапочек запасных нет. Есть, но они почти что хозяйские уже, заняты.
ГОТЛИБ (проходит в кухню). Смотрю, учебник…
ВРЕНИ. Я в кооперативном техникуме, на последнем курсе. Вот, кушайте.
ГОТЛИБ. Кухо?
ВРЕНИ. Никогда не ели? Не может быть.
ГОТЛИБ. И по какой специальности?
ВРЕНИ. Типа пирога, сладкого. На противне готовится…
ГОТЛИБ. Ел, конечно. Забыл.
ВРЕНИ. Товаровед. По промышленным товарам. Простите, совсем забыла, что у вас с памятью проблемы.
ГОТЛИБ. Проблем нет, только досадные недоразумения.

Входит с улицы Ирма.

ИРМА. Мама дома?
ВРЕНИ. Нет ещё.
ИРМА. Фридка?
ВРЕНИ. Она к Энфриту пошла. Что с тобой?
ИРМА. Я беременна!
ВРЕНИ. О, господи.
ИРМА. Кто здесь?
ВРЕНИ. Готлиб, не волнуйся.
ИРМА. Готлиб? А, вы, здравствуйте, извините, не увидела.
ВРЕНИ. Может, ошибка?
ИРМА. Ой, не морочь мне мозги, думаешь, я не перепроверила сто раз?
ВРЕНИ. Распишется хоть?
ИРМА. Кто? Этот хохол упёртый? Этот сопляк вприсядку? Да нужен он мне, как корове седло!
ВРЕНИ. Поругались.
ИРМА. Разошлись! Маме не проговорись. Готлиб, пожалуйста, извините!
ГОТЛИБ. Не переживайте, я ведь не надолго, перед сменой, и больше не приду.
ИРМА. Да ну, что вы, приходите, я же не про то…
ГОТЛИБ. Всё-всё, понятно, понятно.
ИРМА. Пойду, полежу. Я – в ужасе! (Уходит в комнату.)
ВРЕНИ. Я тоже.
ГОТЛИБ. Ох, вляпался же, так невовремя.
ВРЕНИ. Да ничего, вы же чужой и хороший, всё путём. Как кухо?
ГОТЛИБ. Кухо? Ой, вкусно.
ВРЕНИ. Съел и не заметил!?
ГОТЛИБ. Ага…
ВРЕНИ. Вот, что значит новогодний выходной. Я про Ирму. К сентябрю, значит, будем иметь карапуза на воспитании всей нашей дружной семьи. Хорошо бы слинять, хоть по распределению, хоть замуж. С другой стороны, как своих бросишь…
ГОТЛИБ. А теперь на Новый Год дают выходной?
ВРЕНИ. Общегосударственный. Представляете, как повысилась бы рождаемость, будь выходных два.
ГОТЛИБ. И давно ввели?
ВРЕНИ. Накануне сорок восьмого.
ГОТЛИБ. Да ты просто справочное бюро!
ВРЕНИ. Во-первых, на память не жалуюсь, во-вторых, в этот раз мы отмечали десятилетие выходного. Ещё кусочек.
ГОТЛИБ. Объем всю семью!
ВРЕНИ. Моя порция, ешьте с чистой совестью, мне фигуру надо блюсти, возраст такой, надо соответствовать стандартам мужского восприятия. Хотели бы восстановить память полностью?
ГОТЛИБ. Не уверен. В конце концов, у меня не клиника, а психологическая затыка. Когда почувствую, что сил достаточно, сам затыку выбью. Я ж не один такой, кто прошёл и крым, и рым… и смерть не берёт, значит, ещё поотбиваемся… Разберёмся. С работой после техникума получится?
ВРЕНИ. Уже договорено, ждут.
ГОТЛИБ. А пятая графа?
ВРЕНИ. С нашей национальностью, в целом, улеглось. В школе училась, уже без эксцессов. А вот Ирме досталось, как старшей. Она ещё Бессарабию помнит. Мы же здесь оказались, по-русски не понимали. Нас, младших, в детсадике быстро образовали, а вот Ирме в школе досталось, она же сразу почти по приезде, с сорок шестого в школу пошла, война-то ещё толком не кончилась.
ГОТЛИБ. Вы из Бессарабии.
ВРЕНИ. Я в тридцать восьмом родилась, в сороковом советские танки приехали, в сорок первом - фашистские. Село Бергдорф. Сама крохи помню, мама рассказывала, папа, пока был жив, он в сорок восьмом от истощения, на лесосеке, скончался… Что-то Ирма вспоминала, взрослые разговоры на кухне. А Фрида уже здесь родилась, её даже в пионеры приняли. Были ещё братик и сестрёнка, Иоганн и Ида, но они младенцами умерли, следом за папой, похоронили рядком.
ГОТЛИБ. Три сестры, по классике, только брата не хватает, чтоб как у Чехова.
ВРЕНИ. Всё хватает, брат есть, Энфрит, просто он ушёл в семью подружки, в смысле, жены, у них официально, и девочка родилась, но семья не наша, не немцы. Советский Союз! Здесь всё перемешивается, как в доме Облонских. А ведь мы могли остаться на Западе.
ГОТЛИБ. Вот как?
ВРЕНИ. В сорок четвёртом гитлеровцы нас, фольксдойче, депортировали в Польшу, на освоение новых территорий рейха. Только стали осваиваться, рейха не стало. Нас – в лагерь, попали в зону оккупации американцами, или как там называлось, не помню, говорили же. Уже собирались в Германию, как появились советские офицеры, занимавшиеся репатриацией. Папа язвил, что пели, как соловьи. А он, по его же словам, как дурак, впервые послушался маму. Мама сказала, что хочет домой, в Бергдорф. Хотя Ирма потихоньку шепнула, что маму зачаровал советский лейтенантик. Мы же ведь даже гражданами СССР никогда не были, вот как. Ну, а уже в Бресте стало ясно, что никакого дома, никакого уважения к нам не будет, и пощады ждать бесполезно. Всё. Сейчас расплачусь. Папу жалко, он ведь маме так и не простил…
ГОТЛИБ. Вкуснотища! Всё, пойду, а-то тут у вас частная жизнь бьёт ключом. Огромаднейшее человеческое душевнейшее спасибо. (Идёт в прихожую.)
ВРЕНИ. Что маме передать?
ГОТЛИБ (одеваясь). Скажи, что заходил. Но я сам приду ещё.
ВРЕНИ. Далеко же.
ГОТЛИБ. Неважно. Я, конечно, понимал, что даже трёхдневное пристанище, что дала мне ваша мама и вы, девчата, стоит, как жизнь, причём, буквально, среди зимы на Северах, особенно… Но тут я вот как-то осознал, что одного спасибо мало.
ВРЕНИ. Скажи два раза.
ГОТЛИБ. Да хоть десять раз, но слова есть слова. Я хочу что-то сделать для вас. По хозяйству. Без мужчин у вас наверняка дел невпроворот…
ВРЕНИ. Ну, к нам дядя Вольфрам приходит, то одно принесёт, то другое починит…
ГОТЛИБ. У него, как я понимаю, другой интерес. Вот у вас поросёнка к весне надо в сарай устроить, стены утеплить, укрепить. Картофельной ямы, слышал, у вас точно нет. И ящик на работе сооружу, чтоб продукты за окном не в авоське болтались. Крадут ведь?
ВРЕНИ. Конечно, хотя второй этаж…
ГОТЛИБ. В воскресенье приду на целый день, предупреди, надо нам оговорить приоритеты…
ВРЕНИ. А если откажется? Она у нас мама с перцем.
ГОТЛИБ. Я перед вашей семьёй в долгу, и хоть как-то, хоть сколько-то отработать должен, просто обязан. Уговорю. И с Вольфрамом, если понадобиться, договорюсь. Я ж не как мужчина, а как человек.
ВРЕНИ. Отличного мужского рода.
ГОТЛИБ. Спасибо. Если доверяешь, послушай совет. Не будь столь доверчивой, не рассказывай биографию первому встречному.
ВРЕНИ. Вы же не… хотя…
ГОТЛИБ. Вот именно.
ВРЕНИ. Сталина больше нет.
ГОТЛИБ. Сталин жил, Сталин жив, Сталин будет жить. Поверь, такие, как Усатый, сами по себе не появляются и никуда не исчезают, он и есть советский народ. А может быть и русский.
ВРЕНИ. Мне мама почти то же говорила, Ирма… Я поняла.
ГОТЛИБ. Не сердись.
ВРЕНИ. Нормально. Пока.
ГОТЛИБ. Успехов в учёбе. До свидания. (Уходит.)
ВРЕНИ. Пока! (Запирает дверь.) Ну-ну, посмотрим, как тут и что получится. Ну, маманя, четверо детей, полный рабочий день, дома вертится как белка в колесе, а с мужчинами никаких вопросов. Интересно! Ирма, как ты? (Уходит в комнату.)

Входит с улицы Фрида, с гитарой и смычком в руках.

ФРИДА. Кто дома!

Из комнаты выходит Врени.

ВРЕНИ. Что случилось! Ирма, иди сюда!
ФРИДА. Да ничего, без паники.

Входит Ирма.

ИРМА. Что?
ФРИДА. А что?
ВРЕНИ. По морозу с гитарой без чехла, а гитара-то Анфриткина! Что с ним?
ФРИДА. Нормально, поддаёт, как всегда, в своей любимой дружной семье. Гитару всучил, когда уже я вышла, в коридор выскочил, как пацан.
ИРМА. А смычок?
ФРИДА. А это всё, что осталось от скрипки. Сама прихватила на память. Кто-то кому-то об лицо разбомбил.
ИРМА. Дедушкина память!.. Мама с ума сойдёт.
ВРЕНИ. Или чей-то ум выковыряет и выбросит на помойку.

Входят с улицы Элла и Вольфрам.

ВОЛЬФРАМ. Привет.
ЭЛЛА. Все дома, что ли. Надо же. Что это… Господи, Энфрит жив!?
ФРИДА. Жив-жив, и даже здоров, гитару сам отдал, чтобы унесла оттуда.
ЭЛЛА. А наша скрипка?
ФРИДА. Нет больше скрипки.
ЭЛЛА. Ай… ай… ай… ай.
ВРЕНИ. Готлиб приходил только что.
ЭЛЛА. Кто?
ВОЛЬФРАМ. Этот зек?
ВРЕНИ. Может, и так.
ФРИДА. Как он, где?
ВРЕНИ. На лесозаводе работает.
ФРИДА. А чего приходил?
ВРЕНИ. Поблагодарить за ночлег.
ВОЛЬФРАМ. Ну, ещё бы.
ЭЛЛА. Накормила хоть?
ВРЕНИ. Отказался, но смолотил всё кухо.
ФРИДА. Ну, и ладно, мама ещё испечёт.
ЭЛЛА. Ну, да, мама у вас домработница, и швец, и жнец, и на дуде игрец.
ФРИДА. Готлиб обещал ещё прийти?
ВРЕНИ. Запала, что ли?
ЭЛЛА. Так хорош болтать, я пришла переодеться. Так обещал или нет? Врени!
ВРЕНИ. А? А, прийти-то? Да.
ЭЛЛА. Пусть, как хочет. (Уходит в комнату.)
ВРЕНИ. Одет, как полярник, глаза ожили, заговорил, как лектор.
ФРИДА. Да ладно! Класс. Ир, куда гитару пристроить бы?
ИРМА. Отстань.
ВРЕНИ. Повесим на старое место, у нас. А?
ИРМА. Мне всё равно. И что я тут вообще делаю, с вами. (Уходит в комнату.)
ФРИДА. Что с ней?
ВРЕНИ. Что-что, что у всех – жизнь только держись.
ФРИДА. А смычок? На фига он без скрипки…
ВОЛЬФРАМ. Смычок-то тоже от деда. Надо хранить. Можно ещё и на пиле играть. Чего смотрите? В прошлом году в клубе лесозаготовщики с концертами приезжали. Они и художественный свист привозили, и, как раз, товарища, который смычком играл на двуручной пиле.
ВРЕНИ. Вот это да!
ФРИДА. И как?
ВОЛЬФРАМ. Говорят, некоторые помещики в старорежимные времена любили музицировать на различной крестьянской утвари, тем самым демонстрируя, как бы близость к крепостному народу.
ФРИДА. На кастрюлях, что ли?
ВОЛЬФРАМ. На фужерах, бутылках…
ВРЕНИ. На ночных горшках, конечно. И на медном тазе, которым накрылась Анфриткина «Германская рапсодия».

Входит Ирма

ИРМА. Горе - композитор из захолустья. Любовь до добра не доводит.
ВОЛЬФРАМ. На пиле очень даже эффектно, и Моцарт, и Вивальди.
ФРИДА. Всё время забываю, «рапсодия» - это что?
ВОЛЬФРАМ. Ну, это сочинение, основанное на фольклоре, вроде фантазии на родные темы, разной характерности.
ВРЕНИ. Брат хотел сочинить обобщённый портрет простого советского немца.

Входит Элла.

ЭЛЛА. Я готова. (Одевается.) Когда, сказал, придёт Готлиб?
ВОЛЬФРАМ. Что ты заладила с этим Готлибом…
ВРЕНИ. В воскресенье, с утра, на весь день.
ЭЛЛА. На весь?
ВРЕНИ. Сказал, что нужно поросёнку место в сарае обустроить, яму картофельную вырыть, и что-то такое в том же духе с тобой оговорить.
ИРМА. За трёхдневный ночлег такой объём благодарности? Крутизна, да и только!
ФРИДА. Я ж говорила, он замечательный, наш человек!
ВРЕНИ. Да ещё и мужчина.
ВОЛЬФРАМ. Можно подумать, что без него тут некому больше мужскими делами заниматься…
ЭЛЛА. Например? Отрезанный ломоть Энфрит? Или, может быть, ты, который с боку припёку?
ВОЛЬФРАМ. Я… я… Конечно, могу. Но не целыми же днями, у меня работа, свой дом…
ЭЛЛА. Знаешь, что я тебе скажу, мужчина со своим домом?
ВОЛЬФРАМ. Элла, не надо, прошу!
ЭЛЛА. Иди ты к нашим немцам на посиделки без меня. Я вон, гляжу, Ирма с красными глазами, две дурынды тоже косят лиловым глазом, небось, накосячили.
ВОЛЬФРАМ. Перестань, ради бога.
ЭЛЛА. Иди, я сказала, без меня!
ВОЛЬФРАМ. Ну, и пойду. Всем хорошего дня и весёлого вечера. (Уходит.)
ФРИДА. Мам, ты чего? Там же родная речь, песни, танцы, ты же любишь.
ИРМА. Сидеть на глазах всего общества, как пришитая, с мужчиной, который замуж не зовёт, а управляет тобой, как женой, с властолюбивой кабаньей мордой.
ЭЛЛА. Врени, возьми-ка гитару.
ФРИДА. Споём!
ИРМА. Инструмент с мороза не отошёл…
ФРИДА. На ней и на морозе кое-кто только так бряцал.
ЭЛЛА. «Кое-кто» - это кто? Врени, небось?
ВРЕНИ (проверяя строй гитары). Мам, не копай глубоко, яма может получиться немеряная, и тогда руки Готлиба не пригодятся, ему будет нечем благодарность свою показать.
ИРМА. Найдётся чем, наша мама без дела никого не оставит.
ВРЕНИ. Гитара готова.
ФРИДА. Нашу!
ЭЛЛА. Ну.
ИРМА. Со вступлением и со всеми проигрышами, сестра, у меня сегодня дыхание сбоит, без пауз никак.
ВРЕНИ. Учтём, товарищ учётчица. Удачно ты устроилась на кирпичный, в тёплой избушке, с карандашом наперевес, все шофера самосвалов к тебе с поклоном… (Играет.)
ИРМА. Сейчас получишь.
ЭЛЛА. Дети!
ФРИДА. Ай… ай… ай… ай.

Сидели как-то немцы, курили без забот –
Налажено хозяйство и сад, и огород,
А мимо проходили фашистские бойцы
И вежливо спросили: Ну, что грустим, отцы?
Мы нам завоевали бескрайние поля,
Поехали-ка с нами на новые дела.

Присели как-то немцы, слегка передохнуть,
За новыми делами ни охнуть, ни вздохнуть,
А мимо проходили советские бойцы
И вежливо спросили: Ну, что грустим, отцы?
Пока мы воевали, забросили дела,
Поехали-ка с нами на русские поля

Бескрайними полями в советской стороне,
За русскими делами, как будто бы во сне,
Забыв, что есть хозяйство и сад, и огород,
Бредут зачем-то немцы, вперёд, вперёд, вперёд,
А где-то в дивном мире, в котором им не жить,
Германия меж делом присела покурить.


Действие 2


СЦЕНА 4. День июльской северной жары. Сарайчик по номером 6 в череде подобных под одной крышей для 8-квартирного дома, с распахнутой дверью, с наброшенной марлею от комаров. На табурете сидит Готлиб, играет смычком на двуручной пиле. Входит Элла, слушает.

ГОТЛИБ. Принимай работу, хозяйка.
ЭЛЛА. Люблю эту мелодию до ужаса.
ГОТЛИБ. Свинтусу тоже, ни разу не хрюкнул громче приличного, как человек в филармонии. Название «Слёзы», композитор Роберт Шуман, соло на двуручной пиле со смычком от древней скрипки Готлиб Липпс.
ЭЛЛА. В лагере научили так пилить?
ГОТЛИБ. Да нет, здесь, в сарайке. Фрида рассказала, что твой Вольфрам поведал об артисте, игравшем на пиле.
ЭЛЛА. Вольфрам – не мой, хватит уже его поминать не по делу.
ГОТЛИБ. Фрида, было, сама взялась осваивать, но забросила, не до музыки в тринадцать лет. А я пристрастился, покуда с сараем разбирался. Кто-то на перекурах курит, а кто-то находит другое занятие, отдых – на выбор. Пойдём, представлю вас друг другу, тебя и яму.
ЭЛЛА. Шуман же наша фамилия
ГОТЛИБ. Да.
ЭЛЛА. Вот почему он меня так трогает.
ГОТЛИБ. Э, нет, Элла Иогановна, Шуман трогает людей, а не национальности. Хотя, надо признать, что композиторская элита, в основном, из германцев. И так во всём, ничего не поделать, германца можно не любить, но ценить приходиться.
ЭЛЛА. Слово в слово, как мой Иоганн говорил.
ГОТЛИБ. Слава богу.
ЭЛЛА. Ты на комаров не обращаешь внимания!
ГОТЛИБ. Кабы я на них реагировал, они меня давным-давно сожрали бы. Итак. Оценивай окончательный вид интерьера личного сарая номер шесть. У дверей, справа и слева, инструменты, что должны быть под рукой: пара лопат, тяпка, литовка, топор, пила, ножовка, молоток, колун, основные гаечные ключи, разводной ключ и прочие мелочи. Зимний инструментарий здесь, в заднем углу. Чтобы пройти к яме, нужно войти в загончик свинтуса, пнуть его чувствительно, ежели загораживает путь, и…Что? Верно, открыть дверь в помещение, где содержится особенно ценный инструментарий и прочие предметы, особенно привлекающие внимание ворья и прочих клопов на теле трудового народа. Что?
ЭЛЛА. Где дверь-то?
ГОТЛИБ. Вот! Никому и не надо её видеть, а хозяевам для начала достаточно придумать приметы. Потом руки сами, автоматически, будут находить защёлку. К примеру, слева на стенке сучок. Нажимаешь на него, а там то, что надо. (Нажав на сучок, открывает дверцу в соседнее помещение.)
ЭЛЛА. Вот как! Такая маленькая дверца…
ГОТЛИБ. Хочешь кушать от пуза, блюди фигуру.
ЭЛЛА. Я не толстая!
ГОТЛИБ. Не зарекайся. Я за прошедшие полгода добавил десять килограммов и уже понимаю, что пора диетировать, хотя навскидку вроде бы не повар.
ЭЛЛА. Знаешь, что твоя Фридка удумала? Собралась учиться на повара!
ГОТЛИБ. Она не моя, более того, она – вылитая ты.
ЭЛЛА. У меня ангельский характер, по сравнению с этой чертовкой. Готлиб, повлияй, она тебя слушает, повар - это же адский труд!
ГОТЛИБ. Адским труд может называться только в аду. А мы, похоже, из Преисподней уже откинулись, вместе со страной. Пусть ребёнок решает сама за себя, тогда к родителям останется меньше претензий. Идёшь? Осторожно, свинтуса не прибей.
ЭЛЛА. Его прибьёшь, куда там, растёт, как не знаю, что…
ГОТЛИБ. На мясокомбинат или для себя? (Уходит в дверцу.)
ЭЛЛА. По ситуации.
ГОТЛИБ (выглядывая). Помочь?
ЭЛЛА. Обойдусь. (Уходит в дверцу.)
ГОТЛИБ. Свинтус, охраняй. (Закрывает за собой дверцу.)

У порога сарайчика останавливается Вольфрам.

ВОЛЬФРАМ. Элла? Эй, есть кто? (Входит.) Ого! Навёл порядок.

У порога сарайчика останавливается Берта.

БЕРТА. Народ, вы тут?
ВОЛЬФРАМ. В моём единственном лице. Проходи, глянь.
БЕРТА (входит). Гляжу. И?
ВОЛЬФРАМ. Готлиб-то рукастым оказался.
БЕРТА. Разве не ты тут всё устроил?
ВОЛЬФРАМ. Начинал, да, потом то да сё, своих дел по горло, наших, с тобой, так что, задвинул. Истинный немецкий порядок.
БЕРТА. Значит, нам здесь делать более нечего?
ВОЛЬФРАМ. Нам? Ты-то здесь при чём!
БЕРТА. Не кричи на меня, Волик!
ВОЛЬФРАМ. Какие мы нежные, чуть повысили на неё голос и уже – всё, война.
БЕРТА. И голос не повышай. Или ты хочешь сказать, что этот её Готлиб, вот так вот, беззаветно-безответно, по простоте душевной, для чужих людей навёл здесь музейный шик?
ВОЛЬФРАМ. Элла – моя женщина.
БЕРТА. А она в курсе?
ВОЛЬФРАМ. Конечно.
БЕРТА. И?
ВОЛЬФРАМ. Из-за тебя же тяну резину, отлично же знаешь! Ты её на дух не переносишь, она тебя тоже в одном месте видела, и как жить вместе, где?
БЕРТА. Ой, да успокойся уже, где хочешь, там и живи со своей мамашкой-героиней, напяливай на себя хомут с телегой полной чужих людей.
ВОЛЬФРАМ. Отчего вдруг такая щедрость?
БЕРТА. Вчера супруга Эрнста скончалась.
ВОЛЬФРАМ. Вот как… Отмучилась. И что, ты уже получила предложение?
БЕРТА. Нет, но, думаю, вот-вот.
ВОЛЬФРАМ. А ежели нет?
БЕРТА. Я у него одна, уж поверь.
ВОЛЬФРАМ. У него, конечно, не телега, автомобиль, но тоже с чужими детьми и даже внуками.
БЕРТА. Уж я-то разберусь. В конце концов, теперь СССР для немцев расчищена от препятствий, вернусь в Грузию, связи наработала, с трудоустройством проблем даже в Москве не будет. Ещё одной зимы на Северах я не желаю. Едем, Волик, тебе тоже здесь делать более нечего, сам знаешь.
ВОЛЬФРАМ. Как-то ты резко.
БЕРТА. Ну, нет твоей распрекрасной, так чего мы здесь торчим?
ВОЛЬФРАМ. Иди, я тебя за собой не вожу.
БЕРТА. Покуда мы вместе, я за тебя в ответе.
ВОЛЬФРАМ. Перед кем, Берта, перед духами предков?
БЕРТА. Во всяком случае, перед памятью родителей. И я не просто так положила юность на то, чтобы сделать твоё проживание комфортным, для меня старик майор Хартман далеко не принц на белом коне, поцарственнее мужчины мне под ноги цветы бросали, а тебя не оставлю до тех пор, покуда не сдам с рук на руки, хоть королевичне, хоть кикиморе. Я – домой, и ты – со мной. Нечего тут по чужим сараям и дворам устраивать семейные разбирательства. Идём, Вольфрам, шагом марш.
ВОЛЬФРАМ. Нет, вы определённо однояйцовые близняшки с Эллой, даже лексикон один.
БЕРТА. У меня высшее образование, а она по-русски читать не умеет, а по-немецки за всю жизнь одну книжку пролистала, и та – Евангелие, да ещё и лютеранка, чёрт побери!
ВОЛЬФРАМ. Не ори на меня, католичка ментовская!
БЕРТА. Всё, тихо. Тихо… Замолчали оба.
ВОЛЬФРАМ.  Мы вполголоса.
БЕРТА. А надо шёпотом…
ВОЛЬФРАМ. А лучше молча.
БЕРТА. Такую ересь мы с тобой тут порем, как какие-то подростки, ей-богу.
ВОЛЬФРАМ. Все сараи заперты, я на всякий случай обходил. Я всегда так делаю.
БЕРТА. Правильно, братик, моя школа. Уверен, никто нас не слышал?
ВОЛЬФРАМ. Кто знает, мы ж не в бункере.
БЕРТА. Не хватало. Уходим.
ВОЛЬФРАМ. Марш, марш. (Уходит с Бертой.)

Мы всё равно уходим в иуды и в пилаты,
и горбятся голгофы под тяжестью крестов,
мы всё равно приходим в оплаты и в расплаты
и полнятся карманы обилием счетов.

Хоть топоры надежды вгрызаются в крестовость
и запах свежих щепок торопится в слова,
мы всё равно приходим, кто в светлость, кто в ледовость,
на стоптанных голгофах хохочет трын-трава.

Поставим граммофоны по всей длине дороги,
по иглам граммофонным босая плоть пойдёт,
и хрип старинных гимнов о будущей тревоге
останется в наследство для тех, кто нас споёт.


СЦЕНА 5. Воскресный августовский день. Квартира Крамер. Фрида моей полы в коридоре. Стук в дверь.

ФРИДА. Открыто! Входите!

Входят Вольфрам, Берта и Хартман.

ВОЛЬФРАМ. Здравствуй. Я не один.
ФРИДА. Ух, ты. Проходите в большую комнату, я там уже помыла.
ХАРТМАН. В воскресенье грех работать.
ФРИДА. У комсомольцев все дни одинаковые.
БЕРТА. Безбожные.
ВОЛЬФРАМ. Мамы дома нет?
ФРИДА. На базаре, скоро придёт.
ХАРТМАН. За арбузами, наверное? Любишь арбузы?
ФРИДА. Я людей люблю, а ягоды просто ем.
ХАРТМАН. А я не про ягоды…
ФРИДА. Арбуз – это ягода. Да проходите, не стесняйтесь. Тапок на всех нет. Присаживайтесь на диван… да куда хотите.
ХАРТМАН. Арбуз, разве, ягода?
БЕРТА. А чёрт его знает.
ВОЛЬФРАМ. Да, конечно, Фрида права, у неё по естественным наукам всегда были пятёрки. Знакомьтесь. Фрида Крамер, младшая дочь Эллы Иогановны. К слову, родилась в этих краях. Моя сестра – Берта Ансельмовна и её друг Эрнст Игоревич.
ФРИДА. Очень приятно, сейчас пол домою и сделаю чай со штруделем. Сама пекла, впервые в жизни мама доверила.
ВОЛЬФРАМ. Поступаешь на курсы поваров?
ФРИДА. В кулинарное училище. Уже поступила.
ВОЛЬФРАМ. Хорошо. А как дела у сестёр?
ФРИДА. Давно с мамой не общались или для поддержания разговора?
ХАРТМАН. Резкая девочка.
БЕРТА. Как мать.
ФРИДА. Врени сегодня съезжает в малосемейное общежитие, пошла обустраиваться, Ирма - на заводе.
БЕРТА. Разве ей не пора рожать?
ФРИДА. Через месяц. Говорят, в конце сентября где-то.
БЕРТА. И кого ждёте?
ФРИДА. Славика. Так отец ребёнка желает.
БЕРТА. Как? Она разве замуж вышла?
ФРИДА. Папашу моего будущего племянника в армию призывают, а мать его обещала покончить с собой, если он женится на немке.
БЕРТА. Тогда какой может быть Славик? Ребёнок получается вполне нашим, немцем, имя должно быть соответствующее.
ФРИДА. Ой, будет, как будет.
ХАРТМАН. А кто по национальности отец ребёнка?
ФРИДА. Украинец.
ВОЛЬФРАМ. Причём, западный.
БЕРТА. Наглость какая! Уж бандеровцы-то могли бы помолчать, у них-то, какие претензии к немцам!
ФРИДА. Старики все одинаковые, для них, что немцы, что фашисты – одна фигня.
БЕРТА. Разве так можно выражаться!
ХАРТМАН. Ну, справедливости ради, бандеровцами стали далеко не все, да и не за Гитлера они воевали, за независимость, правда, эфемерную. А Советский Союз они не принимают особенно, за оккупацию сорокового года, когда Сталин прислал к ним не учителей и врачей, а истребительные батальоны. Какова естественная реакция живого существа на намерение его истребить? Как минимум, защититься. Это мы, чужбинные немцы веками болтаемся, как цветок в проруби, без земли, без прав и без родины.
ВОЛЬФРАМ. Прекрати, пожалуйста! Не нам, с тобой, учить Фриду! Как надо думать и что надо делать, советского подростка есть, кому научить. Не наше право сбивать Фриду с официального пути, ни к чему морочить ей ум нашим жизненным опытом. Нам доживать, ей жить да жить в этой стране. Как научили в школе, как научат в училище, так пусть и будет.

С улицы входит Элла, с покупками.

ЭЛЛА (в дверях). Чего застыла?
ФРИДА. У нас гости.
ЭЛЛА (заглянув в комнату). Всем добрый день.
ВОЛЬФРАМ. Элла, познакомься.
ЭЛЛА. Ямщик, не гони лошадей. Сейчас разгружусь и познакомимся. Помыла?
ФРИДА. Всё, пошла помои выливать.
ЭЛЛА (идёт в кухню). Аккуратнее, кумушки уже на посту, не пролей мимо помойки, за каждую каплю мне нервы замотают. (Раскладывает покупки.)
ФРИДА (с полным ведром). Пошла я. (Уходит из квартиры.)
БЕРТА. Нет, ну, если мужчина отказывается от брака, значит, он и на ребёнка имеет ограниченные права, а-то и вовсе никаких, тогда зачем давать ему чужое имя? Бери германское и воспитывай немца, тем более, другим он без отца всё одно не получится.
ХАРТМАН. Да ладно уже, Берта, не наш вопрос.
БЕРТА. Как не наш! А мы здесь зачем?
ХАРТМАН. Поглядим.

Входит Элла.

ЭЛЛА. Я – Элла.
ХАРТМАН. Я – Эрнст.
ВОЛЬФРАМ. Эрнст Игоревич служит в милиции, майор, друг моей Берты.
БЕРТА. Мне представляться не надо?
ЭЛЛА. Да нет. Хорошо, жара спала. Люблю август, и красиво, и потихоньку овощи пошли. Кабы не местная зима, вполне замечательное было бы проживание.
БЕРТА. Извините, что заявились в таком количестве, но дело у нас общее, почти семейное. Кроме того, деликатность, граничащая с трусостью, моего брата требует контроля. Мы с Эрнстом Игоревичем, в сентябре решили узаконить наши отношения, расписаться. А уже к концу года, судя по всему, переедем в ГДР, на постоянное жительство. Мы работаем вместе, точнее служим, хотя я и вольнонаёмная. Точно город ещё не знаем, сообщат ближе к факту, но, кажется, Дрезден. По выслуге и возрасту, Эрнст там, в Германии, может выйти в отставку. Много лет я жила ради брата, вы знаете. И переехала сюда, на Севера, по доброй воле, в отличие от большинства населения.
ХАРТМАН. Берта, может быть, твой брат сам скажет за себя?
ВОЛЬФРАМ. Да. Скажу. Ты не спрашивала, я не рассказывал, разве биографии имеют смысл, когда любовь. В тридцать седьмом, по окончании Тбилисского университета, меня направили сюда, в новый научно-исследовательский институт. Моя специальность растениевод, чтобы не вдаваться в ненужные детали. Мне удалось вывести новые сорта картофеля для районов Крайнего Севера… И так далее, и так далее. Я написал кандидатскую диссертацию, которую мой научный руководитель прочил на докторскую степень. Затем война. Но война с немцами, а я, значит, сволочь. Несмотря на то, что я, как и все, всё - для фронта, всё - для победы. Хотя мы здесь все такие.

Сидя в доме твоём и дорогой бредя,
И ложась, и вставая, ответствуй
Перед Богом твоим, перед взором дитя,
Перед всеми, кто жив по соседству:
Так ли жил этот день, как Господь говорил?
Есть ли мужество жить и достанет ли сил?

Да простит меня Бог, заповедать легко,
Мы живём меж собой, как известно,
Искупленье Крестом и Терновым Венком
По плечу лишь Христу… если честно.
В ворожбе и во лжи средь безмолвной войны
Тщимся всё-таки жить. Мы – не Божьи сыны.

Да простит меня Бог! Я – от тех россиян,
Кто без Бога в душе – без опоры…
Я любви не ищу, я же – тот вар-раван,
Что спасётся, нисколько не споря…
Я живу лишь бы жить. Да простит меня Бог.
Да простит меня жизнь. Я простить бы не смог.

Входит Фрида, с пустым ведром.

ФРИДА. Мам, я всё сделала, точно в помойку.
ЭЛЛА. Погуляй.
ФРИДА. Во дворе никого, все же по лагерям разъехались, по деревням.
ХАРТМАН. Как будто у нас здесь не деревня.
БЕРТА. Согласись, не Тбилиси.
ХАРТМАН. Не бывал.
ВОЛЬФРАМ. Так мне продолжать?
ЭЛЛА. Фрида, иди к себе, почитай новые учебники.
ФРИДА. Сама разберусь, что мне делать. (Уходит в комнату.)
БЕРТА. Дисциплина, конечно, современная. В наше время дети по отношению к родителя вели себя почтительно и, что принципиально, покорно.
ВОЛЬФРАМ. Защититься мне упорно не давали. В пятьдесят пятом я уволился.
БЕРТА. Вышвырнул в мусорку все свои научные труды. В итоге, в институте объявилось два новых доктора наук и трое кандидатов туда же.
ВОЛЬФРАМ. Устроился на механический завод, токарем. Всех всё устраивает, кроме того, что я немец. Немец в России устал! Гори оно всё синим пламенем. Мне сорок пять, я просто хочу спокойно и мирно дожить до смерти. Элла, дорогая. Выходи за меня замуж. И поедем жить в ГДР. Там всё же наши вокруг, и мы не будем бельмом на глазу великого советского общества.
ХАРТМАН. Шанс уникальный, Элла, и ехать лучше всего с нами, под сурдинку, так сказать. Впоследствии, без моего непосредственного участия в оформлении документов, сделать это будет намного сложнее.
ФРИДА. Я отсюда никуда не поеду! Здесь мой дом!
БЕРТА. Тебя никто не спрашивал, девочка.
ФРИДА. А Врени? А Ирма с ребёнком? А Энфрит?
ЭЛЛА. А ну, марш в комнату, я сказала. Живо! Молча! Марш отсюда!
ФРИДА. Ну, я свою позицию высказала. Я ни за что не предам мою родину – Советский Союз. И – вся любовь. (Уходит в комнату.)
ХАРТМАН. Сурово.
ВОЛЬФРАМ. Элла! В конце концов, дело не в переезде. Дело в супружестве. В смысле, главное, зачем я пришёл, сделать тебе предложение.

Из комнаты выходит Фрида.

ФРИДА. Дядя Вольфрам, дорога ложка к обеду! Слишком долго вы собирались, теперь у нас есть ещё кандидат. И он замечательный!
ЭЛЛА. Убью…
ФРИДА. Готлиб укрепил дверь и врезал надёжный замок. Не достанешь. Да здравствует Готлиб! (Захлопывает за собой дверь.)
БЕРТА. Готлиб?
ЭЛЛА. Ребёнок блажит. Будь вы, Берта, матерью, поняли бы меня.
ВОЛЬФРАМ. Я жду ответа.
ЭЛЛА. Так сразу?
ВОЛЬФРАМ. Мы же не дети, не один год знакомы.
ЭЛЛА. Вольф, милый… Я подумаю. А теперь о другом. Эрнст, вы служили в советских органах репатриации?
ХАРТМАН. Да…
ЭЛЛА. Сорок пятый, Гданьск.
ХАРТМАН. Да.
ЭЛЛА. Ай… ай… ай… ай… Ещё с вами был лейтенантик… этакая карамелька. Да?
ХАРТМАН. Ну, можно сказать и так.
ЭЛЛА. Из-за вас мы оказались здесь. Но не это главное. Нас везли, в вагонах для скота, с малыми детьми, в летней одежде. И не это главное. Важно, что у меня скончался муж и двое детей. Из-за того, что мы здесь. А здесь мы из-за вас! Вы нас обманули, сказав, что мы вернёмся домой, в Бессарабию. И я уговорила мужа поверить советской власти, которую мы, конечно, не знали, мы ведь даже не были гражданами этой страны. Но я поверила вам. Вернее сказать, той немецкой карамельке в советской форме. Господи!.. Иоганн, за что ты меня оставил… Если бы вы, Хартман, были тем самым лейтенантиком, я вас прямо здесь порвала бы в клочья. А теперь прочь. Вон!
ХАРТМАН. Ухожу. Я вас понимаю. И всё же поймите, что мы исполняли служебный долг. Да, весной сорок пятого у перемещённых лиц ещё был выбор, но уже летом Англия и США подписали договор, дозволявший СССР силой возвращать своих граждан.
ЭЛЛА. Повторяю, мы не были гражданами!
ХАРТМАН. Тогда это было уже неважно.
БЕРТА. К примеру, судьба Марты Нут.

Она на радость родилась,
Простите Марту Нут,
В Восточной Пруссии росла,
Простите Марту Нут,
И вышла замуж по любви,
Простите Марту Нут,
В Мариенбурге родила,
Простите Марту Нут.

Сошла Германия с ума,
Простите Марту Нут,
Войной на целый мир пошла,
Простите Марту Нут,
И мир поверг её во прах,
Простите Марту Нут,
Но смерти вопреки жила,
Простите Марту Нут.

И ради сына и страны,
Простите Марту Нут,
Она в строители пошла,
Простите Марту Нут,
Но победитель ей сказал,
Простите Марту Нут,
Ты никогда здесь не жила,
Простите Марту Нут.

Она спросила: как же так,
Простите Марту Нут,
Я здесь с рождения была,
Простите Марту Нут,
Но победители её,
Простите Марту Нут,
Сказали: вон в Сибирь пошла,
Простите Марту Нут.

Молила в дом родной вернуть,
Простите Марту Нут,
Христа в свидетели звала,
Простите Марту Нут,
А ей, в ответ: здесь Бога нет,
Простите Марту Нут,
Ты даже немкой не была,
Простите Марту Нут.

Она просила сатану,
Простите Марту Нут,
Ответа скорого ждала,
Простите Марту Нут,
Но вскоре с сыном средь чужих,
Простите Марту Нут,
На радость миру померла,
Простите Марту Нут.

ЭЛЛА. Уйдите.
БЕРТА. Волик, пожалуйста, пойдём. У неё есть другой, и нас она просто не хочет.
ХАРТМАН. Берта! Твой брат взрослый человек, сам разберётся, а мы, с тобой, обождём на улице. Август сегодня действительно выдался на загляденье. Госпожа Крамер, я перед вами ни в чём не виноват и потому прощения не прошу. Вам просто надо, как подобает истинной немке, смириться со сложившимися обстоятельствами, которые выше человека, во веки веков. Берта!
БЕРТА. Эрнст. (Уходит с Хартманом.)
ВОЛЬФРАМ. Мне остаться?
ЭЛЛА. Нет.
ВОЛЬФРАМ. Я хочу дождаться твоего ответа на моё предложение.
ЭЛЛА. Хорошо. Встретимся в субботу, на посиделках.
ВОЛЬФРАМ. Я возражал, чтобы сестра с другом шли со мной…
ЭЛЛА. Знаю, Вольф. Иди уже, ради бога.
ВОЛЬФРАМ. До встречи. (Уходит.)

Из комнаты входит Фрида.

ФРИДА. Мам?
ЭЛЛА. Что.
ФРИДА. Бить будешь?
ЭЛЛА. Соберёмся всей семьёй, в субботу хотя бы, Энфрита позовём с супругой, обсудим и вместе примем решение.
ФРИДА. Я против.
ЭЛЛА. Зачем ты приплела сюда Готлиба.
ФРИДА. У вас любовь.
ЭЛЛА. Дурында.

Входит с улицы Готлиб.

ФРИДА. Помяни моё слово, Готлиб тоже сделает тебе предложение.
ЭЛЛА. Ой, да нужна я ему!..
ГОТЛИБ. Нужна.
ФРИДА. Я же говорила!
ЭЛЛА. Господи, сделал двери, теперь не слышно, кто входит.
ГОТЛИБ. Вольфрама встретил…
ФРИДА. Приходил жениться! Целой делегацией, с сестрой и с её женихом.
ГОТЛИБ. Делегация была точно целой?
ФРИДА. Не поняла. Юмор, что ли?

Входит с улицы Берта.

БЕРТА. Не могла не вернуться, не обессудьте. Что ж вы, Готлиб Вильгельмович, даже не остановились, прошли мимо, кивнув гордо. А ведь Эрнст Игоревич вам не чужой, боевой ваш товарищ, командир. Он рассказывал про вас, просто никак не ожидала, что у вас роман там же, где и у нас. Да я вас и не вспомнила бы, если бы Хартман не сказал, кто вы такой. Да-да, этот Готлиб и есть тот самый лейтенант – карамелька.
ФРИДА. Ох… мамочка…
ЭЛЛА. Нет. Готлиб другой. Не похож. Нет. Нет?
ГОТЛИБ. Да.
БЕРТА. Вы, Элла Иогановна, обещали при встрече порвать его в клочья за то, что угробил вашу семью, так вот он, рвите на здоровье. Любоваться не стану, просто покуда нет брата, скажу: лучше бы тебе не соглашаться на предложение Волика, я ж вам всё одно жизни не дам. Ну, не по душе ты мне, грубая старая тётка. Привет! (Уходит.)
ЭЛЛА. Скажи что-то.
ГОТЛИБ. Прости, Элечка.
ЭЛЛА. Нет.
ГОТЛИБ. Прощай. (Уходит.)
ФРИДА. Мамочка…
ЭЛЛА. Исчезни.
ФРИДА. Да. (Уходит в комнату.)
ЭЛЛА. Да…
 

СЦЕНА 6. Сарайчик. Здесь Готлиб.

ГОТЛИБ. Так-то, уважаемый свинтус.

Входит Элла.

ЭЛЛА. Так и знала.
ГОТЛИБ. Что я здесь? Конечно. Свиньи – мои братья и сёстры. Свинья – портрет моей жизни, судьбы. Предки договорились с людьми, что те обеспечат их кормом, кровом, в обмен на свинину, всё равно же когда-то умирать или гибнуть, так хоть жизнь пройдёт без борьбы, в покое. Рождаемся по десять-двадцать за раз, радостно, озорно проводим детство, потом – по рукам, с надеждой и верой, потом стойло… забываешь о вере, не вспоминаешь надежду, зачем они без борьбы, ни к чему… корм, кров. Ну, и, как говорится, хозяин – барин. Завернул сюда попрощаться с твоим Васькой, он могучий, но смирный, идеал. Нас жарят, коптят, солят…И сколько таких же, как я, здесь живёт, забросив вопросы в болота, но всё же чего-то всё не достаёт и думается отчего-то. Живём так и так в годы после войны, мы место с рождения знаем и вечно кому-то мы что-то должны и родины не выбираем…
ЭЛЛА. Тебя заботит завтра, на здоровье, делай его, строй. Меня заботит сегодня. Оба дня можно объединить, одновременно, вместе до той поры, покуда они совместимы. Вчера не вспоминаем, оно было и есть, куда деться, но поминать без нужды не нужно.
ГОТЛИБ. А как быть с послезавтра?
ЭЛЛА. Так же, как и с позавчера, никак. Пусть так?
ГОТЛИБ. Нет. (Уходит.)
ЭЛЛА. Ай… ай… ай… ай…

Новый день жизнь мою удлинит,
тот же день её укоротит –
вот как жизнь и строга, и проста…
ой, ля - ля, траля - ля, тра-та-та.